Текст книги "Принцип неопределённости. роман"

16

Меж тем проблема недостатка энергии сказывалась всё сильней. Неизвестно, что тому виной: скопившийся за много лет её дефицит, или к физическому упадку сил прибавились душевные страдания, но Кирилл чувствовал себя намного хуже, чем год назад. Противный внутренний вихрь высасывал из него последние остатки сил, к гудению в голове добавился скрип и стук ржавых подшипников, теперь шум внутри головы не утихал почти никогда, и к привычному вжи-вжик» добавился противный «скрр-щ». Даже на пение мантр Кришне и Раме не было сил.

Кирилл вдруг отчётливо понял, что страх физической болезни и смерти, присущий абсолютному большинству живущих на планете землян, совершенно не касается его, человека с неправильным, особенным набором генов. Его и раньше в большей степени страшила не сама смерть, а вероятная физическая беспомощность тела при прежнем работающем сознании. Правильно говорил дед Палыч: «особенный понимает, что начался закат тела, он чувствует разделение тела и разума; поняв завершение своего существования на текущем витке, особенный уходит».

Кира понимал, что надо возвращаться – уйти туда, куда хочется, вряд ли для него возможно. Его волновала разве что собственная неподготовленность: он может не справится, он не умеет освобождать сознание, он не знает, как правильно это делать. Он вообще не представляет, как это будет? Это похоже на смерть, или на рассказы побывавших в коме о светлой дороге в никуда? «Гораздо труднее в конце умирать, хотя знаем точно: начало – важнее», – вот и Витька тоже сомневался, а знал ведь намного больше его.

Однако всё это лишь детали, несущественные детали. На самом деле важно другое. На самом деле важно то, что жизнь его фактически закончилась, когда он всё потерял, всё разом. Пропал смысл его жизни. Он потерял любимую девушку. Любимую некогда жену он потерял ещё раньше, и вот сейчас, после полугода бурной влюблённости в Ольгу, та любовь представлялась ему будто из далёкой другой жизни. У него нет привычного прежде дела – у него нет вообще никакого. Дочь он потерял давно и навсегда, кажется, сто лет назад, будто её вообще не было. Маша только считалась его дочерью, а на самом деле постепенно стала чужой, пускай не без помощи тёщи, но и он несомненно в чём-то ошибся: не знал, как себя с ней вести, как это делать без Тани.

Его попытка вернуться к музыке смехотворна, он растерял свои музыкальные стремления давным-давно, ещё двадцать лет назад. Когда-то в детстве ему казалось, что музыка – его призвание, он любил её сначала слушать, потом учился и пытался играть сам, что-то получалось, но внезапно и эта часть его жизни прервалась с помощью набора случайностей. Последующая попытка вернуть музыку оказалась иллюзорна. Нельзя вернуть то, чего не получилось по-настоящему обрести.

Видимо ему не досталось в характере какой-то неизвестной, тайной движущей силы – именно она заставляет идти напролом и стремиться к победе. Эта сила – не свойство ума: есть множество людей, не очень одарённых от природы, однако у их получилось вырваться из назначенных им природой узких рамок с помощью упорства, терпения, настырности, своеобразной наглости. Этой силы, что не прибавляет ума, но толкает изнутри и заставляет работать против воли разума, не хватило Кириллу в жизни.

«В плюсе» оставался один только сын Ваня.

И потому со всех сторон выходило, что он фактический банкрот; при достаточных для обеспеченной старости деньгах, при живых родителях и здоровых детях он почувствовал свою жизнь законченной, потому что в ней не хватало чего-то главного, чего-то такого, что отличало бы его, теперешнего Кирилла Дергачёва, от маленького мальчика Кирюши, когда у того ещё не существовало вообще никакой личности.

Теперь он постоянно размышлял: а что дальше? Если всё продолжается, как есть, – болезнь станет только нарастать, и в конечном итоге приведёт к неспособности двигаться. Он вспоминал себя, подростка, в то время, когда уже не было дедушки, а бабка сначала прихварывала, а позже выяснилось, что у неё рак. Она умирала от рака, стала беспомощной, и родители перевезли её из частного дома, где она прожила почти тридцать лет поначалу с дедом, а после него одна, к себе в городскую квартиру.

Кире досталось ухаживать за ней после школы, пока родители на работе; помнилось это отчего-то очень остро. Он помнил, как раздражался от казавшихся нелепыми просьб бабушки. Он помнил, как не понимал смысла в казавшихся ему неуместными постоянных просьбах о том, как и что нужно для неё сделать – поправить, изменить, чтобы стало чуть-чуть удобнее, капельку легче; подложить тряпочку, перевернуть подушку, подоткнуть одеяло. Обижался на постоянные указания, на её жалобы; потом, уходя в свою комнату, расстраивался из-за собственных дурацких обид, понимая, как это глупо. Глупо, потому что бесполезно обижаться на явный проигрыш, на игру в одни ворота: в одной колонке навсегда застыл ноль, а счёт всегда будет увеличивается только в другой.

Он обижался на себя, понимая, что бабка просит о несбыточном не со зла, не специально. Ей правда очень плохо, оттого она пытается любыми, даже нелепыми и нелогичными действиями добиться, чтобы стало хоть чуточку легче. Иногда ей казалось, что вот именно так – лучше, но через минуту так тоже становилось невозможно, и надо было пробовать как-то по-другому: ведь, в самом деле, не может же такого быть, чтобы не стало лучше как-нибудь по-другому? Сама она к тому времени уже не понимала, что всё бесполезно, у неё была четвёртая стадия, за пару месяцев до её конца.

Он вспоминал, что ему становилось стыдно за себя, но он ничего не мог с собой поделать, когда бабушка в очередной раз спрашивала, когда обед, спрашивала не потому что проголодалась – есть она уже давно ничего не хотела, а для того, чтобы выпить с едой таблетки. И получался замкнутый круг: пить таблетки, чтобы жить; жить для того, чтобы пить таблетки. А когда таблетки перестали помогать, стали нужны уколы, и каждый раз всё большая доза. Но, чуть приходя в сознание, она противилась этим уколам и говорила о том, что столько наркотиков очень вредно, можно стать наркоманом. Такая вот глупость. Умирать от неизлечимой болезни и при этом бояться стать наркоманкой. Правда, её возражения продолжалось недолго, потому что боль возвращалась, и единственным спасением оставался тот же наркотик.

Кира неожиданно понял: решительное стремление к неопределённости гораздо правильней, чем застывшее сидение на одном месте в ожидании чего-то, какого-то чуда. Потому что чего можно дождаться? Только полного исчерпания энергии, но тогда он не сможет помочь в новой жизни никому: ни другу, ни жене, ни оболваненной чёрными людьми Ольге.

Значит, надо действовать. Он не знал, что нужно делать, чтобы воспоминания остались, передались, перескочили от себя к себе, от теперешнего себя к тому, другому себе, – вдруг это действительно возможно на другом витке спирали времени и пространства? Не зная, как помочь квантам с нужной информацией попасть туда, где они будут так нужны, он бесконечно вспоминал, раз за разом прокручивал в памяти главные события своей жизни; собирал и склеивал их в большое полотно, в длинный тягучий видеоряд. В этот фильм должны попасть только самые памятные моменты, но тут Кира вдруг понял, что всю его жизнь не удастся запомнить совсем не по причине недостатка памяти или энергии, а потому что настоящих, важных, значимых событий за его жизнь произошло не так уж много.

Детство с родителями, с иногда жарким летом и изредка очень холодными зимами не имеет принципиального значения – это беззаботное весёлое время, оно не оставило после себя никакой существенной информации. Кроме самой главной: мама, папа, брат, бабушка, дедушка и ещё кошка, кошку он запомнил сильней, чем многих людей. Всё? Событий, требующих запоминания, вообще почти не было – какие-то незначительные мелочи, оставившие после себя память только из-за сопровождающих их сильных эмоций.

Дедушкин конь, которого он запрягал чаще всего в телегу, главный рабочий механизм, и лишь иногда пристёгивал к коляске, маленькой лёгкой плетёной коляске на резиновых колёсах – чтобы съездить в соседнее село к знакомым или покатать внуков. Конь радовался такому развлечению не меньше Киры с Лёшкой и мчал, казалось, очень быстро, почти взмывая в воздух. И ещё его, этого коня, имя которого давно забылось, можно было гладить, мыть и расчёсывать ему гриву. Когда Кира давал коню морковку, тот брал её своими большими губами с мальчишеской ладошки аккуратно, ласково, и щурил глазом, будто подмигивая: дескать, всё понимаю, ты не бойся, я не трону твою ладонь зубами.

Подростком Кира больше всего запомнил не школу, хотя там, казалось, протекала значительная часть жизни. Из школы почему-то лучше всего запомнились какие-то нелепые обиды: незаслуженные двойки и тройки.

Посторонних, отдельных от школы воспоминаний оказалось гораздо больше: мальчишеская дружба с деланием бомбочек из спичечных головок, хоккей зимой во дворе, велосипедные путешествия летом, бабушкин дом с поросёнком, кроликами, курами и большим огородом. Бесконечные песчаные отмели Волги, плотва, подлещики и щучки, пойманные на удочку и насаженные на кукан, сделанный из ветки ивняка. И ещё – редкая для мальчишеской рыбалки удача – скользкий линь, толстенький, коричнево-золотистый, и чехонь – узкая, поджарая и серебристая, как клинок.

Из школьных лет запомнились замечательные учителя, Тамара Фёдоровна по литературе и Лидия Никифоровна по физике. Хорош был и статен отставной майор Михаил Васильевич, преподаватель начальной военной подготовки, он рассказывал мальчишкам не столько о военной технике, сколько о жизни. Хотя последовательность сборки-разборки автомата Калашникова зачем-то тоже запомнилась, как и поражающие факторы ядерного взрыва. Пустая, никчёмная информация, мусор. Плохие учителя тоже зачем-то помнились, иногда, пожалуй, даже лучше хороших. Приснопамятная «немка» Ольга Петровна и историчка-истеричка Виктория Станиславовна, отчего-то всегда явно занижавшая Кириллу Дергачёву оценки. Может за то, что именно он первым догадался сократить труднопроизносимое имя-отчество и назвал её Викосанисавава – так её вскоре стали звать все ученики.

Запомнилась музыкальная школа, обшарпанное чёрное пианино «Мелодия» дома, первая гитара, на которую он сам прицепил звукосниматель, чтобы стало возможным играть через усилитель. Звукосниматель, купленный в центральном универмаге за сумасшедшую «советскую» цену восемь рублей, Кира тоже очень хорошо запомнил, как и цену струн для электрогитары – непостижимые для подростка двадцать, копить пришлось полгода, и недостающую «трёшку» выдала из своей заначки бабушка, когда он красочно ей описал, для чего гитаре новые струны. Помнил активное увлечение западной музыкой, помнил свой эйфорический восторг от случайно в первый раз услышанных Битлов, казалось бы, к восьмидесятым прочно забытых и раздавленных панками, диско и «новой волной».

Помнил школьную группу с примитивными песенками, которые они играли на танцах в девятом и десятом классе, за всё время раз пять-шесть, не больше. Ещё из школы запомнились выпускные экзамены, не нынешние «крестики в нужной клеточке», а настоящие, с билетами и учительской комиссией. С комиссией даже Викосанисаве не удалось влепить Кириллу по истории и обществоведению любимый ею «трояк»; он учился хорошо и экзамены сдавал хоть и трудно, но уверенно, и только нелюбимая математика принесла тройку. Всё это мусор? – да, но этот мусор приятный, такой же приятный, как старая ничего не значащая фотокарточка, где ты изображён молодым, весёлым и здоровым – ничего особенного, а выбросить жалко.

Ещё в перечень воспоминаний можно включить поцелуй с классной красавицей Леной на выпускном вечере, после этого они даже несколько раз встречались и, как теперь понимал Кира, она ожидала от него какого-то продолжения. Но это он понимал теперь, а тогда ему было не до любви: он готовился поступать в институт, к тому же не в университет на другом берегу Волги, Саратовский, куда поступало большинство одноклассников, – он решился ехать в Ленинград, и он уехал, и ему повезло, он поступил и никогда больше не видел Лену. Но это событие вряд ли можно отнести к жизненно-важным памяткам или ошибкам.

Начиная с первых дней института, даже с первых дней вступительных экзаменов, ему запомнилось почти всё. И не хотелось забывать, настолько эти годы оказались заполнены яркими людьми и событиями. Их первый ансамбль помнился ярко, хотя это яркое кино снято на старую плёнку, пересмотреть его можно с огромным удовольствием, примерно как «Вождя краснокожих», смешную чёрно-белую картину, далёкую и почти фантастическую. Ему почему-то виделось то время именно в таком виде, как поцарапанная старая киноплёнка, и он спрашивал себя: почему? Видимо, его мозгу было более чем достаточно такой информации – от монохромной картинки смысл и важность произошедшего не уменьшались, а цвет мог добавить лишние краски, такие, каких в ту пору ещё не было. Краски появились чуть позже, а тогда даже своих девушек, довольно в ту пору многочисленных, он не помнил не только по имени, но даже толком не помнил их лиц. Хотя с некоторыми он бывал знаком подолгу, иногда пару месяцев.

Яркой и красочной картина воспоминаний становилась к окончанию ВУЗа и музыкальному подъёму «Папаши Дорсета»: ощущение внутреннего полёта в те дни, совпавшее с давно ожидаемыми переменами в стране: они закончили учёбу в 92-м. И, казалось, всем не до музыки, но именно то время сейчас помнилось, как первое «золотое». Это было время, когда они не задумывались о коммерции, об извлечении из музыки дохода – они просто играли и получали удовольствие от своего творчества. Зарабатывали только на еду, а насчёт жилья Кира договорился с комендантшей и жил в своей же общаге, незаконно занимая место какого-то студента – помог начавшийся всеобщий бардак.

Второй действительно золотой период, – это, конечно, Танечка. Этого полёта счастья мимо разума забыть невозможно, это впечаталось в память навсегда. А вот времена и события начиная с появления на свет Маши хотелось забыть, вычеркнуть. Они и вычеркнулись, раз он сам так хотел этого, помнились лишь какие-то обрывки, вроде детских воспоминаний. Кусочки, из которых не склеить приличный видеофильм даже для домашнего просмотра.

И теперь, конечно, главное из последних – Ольга. Как попытаться запомнить если не всё, то хотя бы её адрес, адрес её матери, не забыть, что с ней может случиться, куда её будут завлекать незапоминающиеся люди в серых костюмах и чёрных пальто с одинаковыми безликими выражениями лица. Как запомнить, чтобы не суметь забыть!? Потому что теперь стало окончательно понятно, что именно увидел в её будущем Витька и что он имел в виду, когда настаивал: «Ты ей должен помочь, ты её спасёшь». Спасу, Витя, обязательно спасу, если ты сам не сможешь – ты ведь только из-за этого сам решил вернуться раньше времени? Задолго до того, как это можно было попытаться сделать во времени этом, текущем. Почему, кстати, он не попробовал это сделать самостоятельно, если уже точно знал? Что-то случилось бы с ним самим? Кирилл вдруг резко и отчётливо понял: Витя сбежал, потому что он не стал бы преступником, как предположил Палыч, это его «убрали» бы чёрные, а этот исход, как говорил дед, лишал Витьку возможности вернуться и попробовать всё исправить – у него просто могло не быть этого второго шанса, новой жизни на другом витке времени.

Он не мог рисковать, потому исчез так внезапно, оставив друзей в растерянности, а будущих убийц ни с чем. Хотя сами они могли ещё не знать, что они будут убийцами. Витька всегда был резок и не терпел фальши, обмана. Он сам мог не выдержать мерзостей «исполнителей из конторы», мог попытаться сделать из-за дочери и ради неё что-то ужасное, переступить грань, а когда догадался, просчитал бесполезность и бессмысленность жёстких, крайних действий – ушёл. Лучше исправлять ошибки в самом начале, когда они ещё не сделаны. Если моя догадка верна, ты молодец, Витька! Ты всегда был умницей, ты всё правильно сделал, и мы с тобой ещё увидимся, и всё вспомним вместе. Всё важное. Всё, что нужно сделать иначе, что нужно сделать правильно.

Кира пытался представить себе, что ещё нужно предпринять (в новой, во второй раз? – нет, скорее не второй, а сызнова проживаемой жизни), если ему удастся этот непостижимый финт победы над временем и пространством. Сделать ли так, чтобы милая Таня, его самая большая в жизни любовь, осталась жива? Не связывать свою жизнь с ней? Или оставить её после рождения Вани? Но тогда выйдет так, что, сохраняя эту одну жизнь, он отнимет жизнь сразу у нескольких людей: у Маши, у себя самого, и у Танюши, если разобраться, тоже. Ведь они здесь, в их первой, настоящей жизни, были счастливы. Счастливы пускай недолго, меньше десяти лет, но зато это было настоящее, не придуманное и не украденное ни у кого счастье.

В конце концов, разве время имеет значение? Вот у него, возможно, будет скоро много времени, целая новая жизнь, и что? Не факт, что там он сможет стать счастливее, чем здесь. Что плохого в том, что Таня (если остальные условия сохранятся) будет с ним эти десять лет? Это всё равно по-прежнему будет их одно – на двоих – счастье, которое ничем не испортить, не сломать, и нечем заменить. События, люди, политики эти проклятые, все революции на свете не имеют абсолютно никакого значения для маленького, но истинного личного счастья двух людей. Пускай даже это короткое мгновенье, но из тех, о которых помнят до самой смерти. И если его, даже самого-самого малого, нет, – то нет и смысла самой жизни.

Конечно, было бы здорово, если их счастье продлилось бы ещё на пять или десять лет, но теперь он знает твёрдо: это вряд ли возможно, он не способен скакать по любовницам ради жизненной энергии, и при этом любить жену. Так что в будущем (или прошлом?) ему предстоит очень трудный выбор. Хорошо бы, чтоб вот именно эти кванты информации стёрлись, пропали, оставив его в неведении. Тогда всё произойдёт само собой, так, как уже произошло однажды.

Тут он вдруг подумал: это удивительный парадокс. Особенный может прожить свою жизнь второй, третий и, возможно, в тысячный раз, но если с ним рядом его дорогие, любимые им люди – они тоже проживут свою жизнь ту же тысячу раз! Просто не будут осознавать этого! По-своему так даже лучше: ему придётся что-то менять, исправлять; заботиться, чтобы ничего плохого не происходило, а обычные люди просто будут жить своей жизнью, как живут всегда и во все времена все люди. Пусть у них это будет просто повтор, некое зацикленное повторение одного и того же. Кира сам раньше часто пользовался кнопкой «repeat play», когда хотелось повторно насладиться превосходной музыкой. Иногда ему казалось, что повторно музыка звучит ещё лучше, что в ней появляются новые, незамеченные прежде краски, нюансы и оттенки. Так что у них с Таней впереди много ярких дней.

А как же Оля? Как быть с ней? Может быть, ему попробовать найти её в тот момент, когда он остался один, прийти к той Оле, которую ещё не окрутили, не оболванили проклятые серые? Конечно, она тогда была очень-очень молода, но в этом есть её и его шанс: окружить заботой, лаской, добротой и любовью, постараться сделать всё для того, чтобы деньги не оказались в её жизни главным приоритетом. Да, надо попытаться перехватить её в этот момент, изменить всю её нелепую жизнь. Не это ли спасение имел в виду Витя, её отец? Кира до сих пор в этом окончательно не разобрался.

17

Все его перемыслия и ежедневные, изо дня в день, размышлизмы, не помогали понять, что делать. Он по-прежнему не представлял себе, что требуется делать дальше. Он понимал только, что затягивать окончательное решение нельзя: никак нельзя, чтобы с ним случилось нечто похожее на финал бабкиной жизни, никак невозможно допустить, чтобы это случилось с ним самим.

Он помнил рассказы Палыча (ах, как ему сейчас не хватало Палыча!), что особенный может уйти, когда поймёт, что сила разума остаётся без поддержки энергии тела. Правильно знают индусы: шакти, сложная жизненная смесь силы и энергии, именно она – ядро полноценной жизни. Старик говорил, будто бы нас, особенных, отличает от людей даже не разум – разумных людей множество, и многие обычные люди гораздо мудрей нас. Нас от них отличает не сам по себе разум, а именно то, что мы в отличие от обычных людей можем сделать выбор, и это не будет стыдный выбор, это вовсе не белый флаг капитуляции, не унизительное решение проигравшего, сдающегося на милость победителя. Истинно разумный человек имеет право решить, стоит ли продолжать жить сейчас, есть ли цель у продолжения. Не лучше ли попробовать начать сначала? Пускай даже страшит неопределённость: «Как страшно рубить с плеча и как страшно бывает начать всё сначала» – пел Лёша Романов.

Разумеется, риск есть: Кирилл не подготовлен и не знает, как правильно. Он вообще почти ничего не знает кроме того, что нужно попытаться сконцентрировать энергию на тех знаниях, что будут важны, пригодятся потом. Но если вдруг получится «заказать» то, что обязательно нужно сохранить – это окажутся только Таня, только музыка, только Витька и Ольга. Всё, больше ничего не надо, с него будет довольно одного этого. Получается, что важна любовь, как всегда оказались правы Битлы: всё, что нам нужно – любовь. Всё остальное может оказаться каким угодно: война, политика, деньги, весь мир ничего не значит. Пусть все остальные ссорятся, завоёвывают, богатеют или заменяют жизнь впечатлениями – лично ему нужна музыка и любовь. Безусловно: кому-то нужна наука, брату Лёшке – биология, писателю – литература; вероятно, кто-то не может обойтись без металлургии или политики, без спорта или выращивания картошки. Но вторым компонентом всё равно будет любовь. Не война, не кровь и грязь являются человеческими потребностями, а любовь, без неё людей не бывает, без неё получаются лишь маньяки и людоеды.

Он не был до конца уверен, действительно ли он вернётся в свою собственную жизнь, или его атомы в результате растворятся в бесконечном космосе, но это его не пугало и не останавливало – какая теперь разница? – всё равно конец. У него есть единственное сокровище: прощальный подарок деда Палыча – набор для медитаций и очищения. Волшебные травы. Шаманский порошок, про воздействие которого Палыч сказал весьма неопределённо: порошок выведет его в безвременье, и дальше всё будет зависеть от него самого, от его силы разума. Порошок может не подействовать или оказаться для него ядом.

Хотя это тоже не очень важно, ведь Кира раньше не рассчитывал на свою особенность, он узнал об этом своём свойстве со слов старика менее года назад. А до этого на что он мог рассчитывать? На долгую жизнь – нет, иллюзии к тому моменту заканчивались. На чудо – тоже нет, он не верил в чудеса. Он знал, что конец – это переход в другое состояние, и поэтому никогда не боялся смерти. Сейчас единственное, за кого он боялся – нет, скорее беспокоился – за детей, больше всего за Ваню. Жаль и Машу, но всё же есть надежда, что она успеет подрасти, пока жива бабушка. И есть надежда на её брата, который уже сейчас достаточно взрослый и самостоятельный, он ей и в будущем поможет в случае чего.

Вот что именно делать, он не знал. Он постоянно думал над этим, не представляя себе, что дальше. Биологическая сущность противилась, пресловутый инстинкт самосохранения мешал, оттягивал, нашёптывал: «нельзя сдаваться раньше времени». … Но какого другого времени дожидаться? Кто знает, наступит ли оно? Кира помнил, как перед самой смертью бабка поразила его сказанными последними словами: «Ах, ну когда же я наконец выздоровлю?» Её мозг настолько мучительно противился наступающему концу, что сам создавал для себя иллюзию, несбыточную мечту. Но это у простых людей, а он не простой, он не такой, как все, он особенный. По крайней мере, по сравнению со всеми остальными у него есть надежда.

Он понимал, что нельзя сделать так, чтобы смерть выглядела самоубийством, ни к чему родным такой тяжкий груз. Витька, бородатый чёрт, поднаторевший в искусстве освобождения разума от посторонней шелухи, свой последний вечер тоже обставил хоть куда: никто ни о чём не догадывался целых двадцать лет. Даже сейчас немногие знают, какой финт провернул Витька на порогах, закамуфлировав свой уход рядовой пьянкой и исчезновением то ли в лесу, то ли в воде. Он вдруг подумал: а зачем выдумывать нечто особенное? Зачем ради имитации какого-то несчастного случая забираться в горы, тонуть или гореть? Дачу жалко, а где ещё пожар устроишь? Если чужой дом спалить вместе с собой – это как раз весьма начнёт смахивать на криминал или самоубийство. Нужно просто исчезнуть.

Кирилл вспомнил, как в детстве спросил однажды у бабушки: «А где Муся»? И бабушка ответила: «Старая стала Муся, пошла в лес помирать». У него, тогда семи– или восьмилетнего мальчика, не возникло от этих слов никакого противоречия. Ушла – значит так надо, значит так должно быть всегда и у всех. Значит, кошки умирают, уходя в неизвестность, не причиняя своим хозяевам никакого беспокойства и горя. Не мяукала, не жаловалась на жизнь, прощаясь; напротив, она вовсе не прощалась, ушла, чтобы все подумали, будто бы она ещё вернётся, а на самом деле уже не вернулась никогда.

Кира вспомнил, как он видел Мусю в последний раз. Тогда он не знал, что этот раз – последний. Только после бабушкиных слов что-то стало вспоминаться, какие-то детали. Он вспомнил, как приехал, вышел из автобуса и уже подходил к её дому, и тут увидел, как старая Муська сидит в глубине двора, и, как он теперь понимал, с печалью оглядывает всё в последний раз. Увидев его, мудрая кошка не стала ждать приветствий и ласк, тяжелых для неё; поднявшись, медленно пошла в огород. Кира вспомнил, что, вопреки обыкновению, хвост её не стоял торчком, а висел, как плеть, а ещё – что напоследок она обернулась и на ходу глянула на него, это был её брошенный напоследок короткий прощальный взгляд. Она повернула за угол дома и ушла. Насовсем.

Вот и решение. Надо просто уйти. Если получится исчезнуть – хорошо, тогда он растворится, как Витька. Случиться умереть – что ж, значит, такова судьба. Если не получится ничего? Тогда должны остаться силы, чтобы вернуться, чтобы закончить жизнь, так как это происходит у всех людей.

Кирилл не стал затягивать надолго, раз решение принято. Откуда-то из последнего резерва взялись силы большие, чем недавно требовались на тупое лежание дома. Он передал Антону кое-какие распоряжения – автоматы он продать не успеет, это можно сделать позже, а пока кое-какую небольшую наличность они стабильно генерируют, Ване деньги пригодятся. Сын – мальчишка толковый, справится, уже имеет достаточный опыт самостоятельной жизни. Ему он сказал, что едет сначала в Москву по делам, а потом поедет на юг лечиться. Тёще с Машей Кирилл соврал, что уедет надолго по делам, их ничего не взволновало, они очень давно жили слишком отдельно от него. Заверил завещание, деньги со счетов обналичил, приличную часть вместе с запиской оставил дома в сейфе, сын найдёт; немного отдал тёще, а основную часть валюты пристроил на инвестиционный счёт знакомому брокеру, под имя доверителя: Иван Кириллович Дергачёв.

– Какую выберем стратегию? – спросил его брокер, старый институтский приятель Сашка Кудрявцев.

– Сильно рисковать не имеет смысла. Мне надо сохранить. Значит риск умеренный, – ответил Кира. Он мало понимал и плохо разбирался в акциях и видах торговли ими, называемой «игрой», но знал, что это будет надёжнее, чем тупо положить деньги в банк. – Насчёт времени – думаю, лет на пять, к окончанию Ваней института. И Машка девушкой станет. Да, давай рассчитывать на пять лет. Можно ведь, если что случись, сдёрнуть часть или даже всё?

– Конечно, легко. Просто необязательно выгодно будет на тот момент. Значит так вырисовывается: у тебя валюта, и хотя наши акции сейчас почти на дне, я бы не стал с ними связываться, хорошие перспективы на ближайшие годы не рисуются. Раз у тебя такой приличный срок, давай выведем за бугор и что-нибудь высокотехнологичное возьмём первого и второго эшелонов, и к ним добавим немного порисковей, некоторые могут круто попереть вверх, китайцы есть интересные.

– Саня, я тебе доверяю. Потому к тебе пришёл. У меня одна прямая просьба: ты только в нефть не вкладывай, ну её к такой матери. Лучше в электричество и водород.

Он поступал по-кошачьи, не затевая долгих прощаний, понимал, что ему самому это будет очень тяжело, даже тяжелее, чем детям. Ванька большой, без двух месяцев, то есть без десяти минут совершеннолетний, а Маша со временем поймёт, может быть… Поговорил с родителями, им тоже наврал, что едет подлечиться. Родителям будет труднее всего, но ничего не поделаешь, никому ничего рассказать нельзя. Ничего. Тем более правду…

Сам себе назначил день: двадцать второе мая, пятница. Почти ничего с собой не взял, поехал на электричке. Ни с кем не заговаривал. Всё, что было с собой, положил в чёрную хозяйственную сумку – дачник-дачником. Вышел на следующей от дачи платформе. Хотел просто зайти поглубже в лес – лет тут знатный, прибалтийский, густой, хвойный, многоярусный. Как назло, закапал дождь, поначалу тихонько, потом начал усиливаться. Как всегда невовремя. Самому ему эта влага была безразлична, но как разводить костёр под дождём? Пришлось идти до дачи. Шёл долго, с остановками и передышками, шёл очень тяжело. Воздуха не хватало, переполненная гулкой пустотой голова норовила упасть вбок, а въедливый внутренний моторчик безостановочно гудел «вжж-скрр-щ-вжжик…».

Через час вышел к своему участку со стороны леса, никого из соседей вблизи не увидел, есть надежда, что и его никто не заметил, всё-таки весна и не выходной, некому тут сегодня бродить. В доме прохладно и тихо не по-городскому. Часы стоят, требуют замены батарейки, холодильник выключен – почти мёртвая тишина. Дождь стучит по металлической крыше. Когда посильнее – кажется, будто кто-то марширует на черепице, как целый взвод скворцов; мелкий дождик превращается в шёпот, он будто говорит разными голосами, преимущественно женскими, словно слышишь издалека говор толпы людей.

Чтобы согреться и просушиться, развёл небольшой огонь в камине из самых сухих берёзовых полешков, серединок без коры, чтобы не было много дыма, и сел возле него, глядя на огонь. Пока огонь в камине разгорался, пощипал взятую с собой булку и выпил немного коньяку, совсем немного, больше почему-то совсем не хотелось. Когда дрова прогорели, Кира задвинул вьюшку и бросил на угли немного Палычевой очищающей сознание травы, запахло сложным горьковатым и пряно-сладким дымом. Он сел на пол рядом и попытался сконцентрироваться на именах: Таня, Витя, Оля – с каждым именем возникли их образы, почти живые лица и фигуры, видеть их всех вместе было странновато, но он отогнал всё лишнее и продолжал думать только о них, смотреть на них, на их милые, самые дорогие лица на свете. Таня, Витя, Оля.