Текст книги "Принцип неопределённости. роман"

– В Москве встретил свою жену-колдунью?

– Нет, здесь. В Ленинграде. В общем, и не в самом Ленинграде, а в пригороде тут недалеко, в Пушкине. В парке познакомились. Бывал там?

– Много раз с детьми ездил. В Пушкин, Павловск, Гатчину – везде парки красивые.

– Вот в этой осенней красоте мы повстречались, и поняли сразу, что нужны друг дружке. Раз поцеловались – и поняли. Один только поцелуй! Пятьдесят семь лет почти прошло. Там у нас на берегу пруда дерево наше отмеченное, там мы друг про друга всё поняли. Раньше ездили туда каждый год, благодарили то дерево, теперь тоже напоследок хотели, да пока что-то не получается. Хворает жена моя.

– Писателем тебе надо было стать, Михал Палыч. Здорово у тебя выходит, интересно. Правда, не очень убедительно. Не уговорил ты меня.

– Я и не хотел тебя уговаривать. Зачем? Мне это ничего не даст, никакого удовольствия напоследок. Я не ищу выгоды, поскольку её нет, и в этой жизни уж никакой не будет. Просто хочу тебе помочь по-родственному. Моё время заканчивается, и жалеть мне не о чем, кроме как о тебе, непутёвом. Дай бог, чтоб тебе любовь такая выпала. Потому что по-всякому это важней всего на свете. Не удовольствие, а любовь. Я столько удовольствий имел года с двадцатого примерно до пятьдесят седьмого, а вспомнить за эти почти сорок лет нечего, кроме семьи моей тогдашней. О войне помню, жену с ребятишками помню, трудности помню, самогон однажды под одеялом с любовницей пили – помню! Ночь, самогон вонючий из горлышка в темноте, мужа её храп пьяный помню, а саму её – забыл. Рассказывал как-то одному пенсионеру, конечно без подробностей, не как тебе, – так он слюной весь истёк, хрыч старый. Всё переспрашивал: правда каждый день новая баба? Не мог поверить. Ни о чём больше не спрашивал, всё про девок просил рассказать. Самец, нечего больше сказать, не понял, что для меня женщина не удовольствие, а жизненно важное лекарство. Вот ты мужик достойный, наш. Я тебя сразу узнал. Родню – её без микроскопа видно. Потому тебя просто девки не интересуют, тебе любовь подавай. Ты знаешь, как быстро проходит физическое удовольствие, примерно как голод. Наелся – и сыт, и ничего тебе больше не надо. Никакими деликатесами не соблазнить. Но это как лекарство: пресно может быть или неприятно, а для здоровья нужно.

Палыч встал со скамейки, огляделся вокруг, поднял глаза к небу, улыбнулся чуть пробивающемуся сквозь облака солнцу и сказал:

– Ладно, ты переваривай пока всё, что я тебе наговорил. Ты поймёшь; быстрее поймёшь, чем я думаю, ты парень неглупый. Увидимся ещё.

– Конечно, Палыч! Мне с тобой хорошо, ты у меня как проповедник, только специальный. Для неверующих. Сказочник Перро. Только можно без твоего колдовства обойдёмся? Я заметил, что незаметно на «ты» с тобой перешёл, по-родственному. Это ничего? Телефон свой скажи, пожалуйста, я запишу.

– Телефон? Запиши, – он достал из кармана ветровки простейшую древнюю «Нокию», нажал кнопки, и у Кирилла знакомой мелодией запел в барсетке его смартфон. – Слишком поздно только не звони, мы с супругой люди пожилые. Да, кстати! Отца своего спроси, помнит ли он фамилию Зиневич – это бабки твоей фамилия девичья. Спроси, что он о матери своей помнит, что она ему про отца рассказывала, о предках. Что-то ведь должно было в её памяти остаться, хоть рано всей твоей родне помереть довелось. Моей, впрочем, тоже. Многие люди после себя, как трава, ничего не оставляют, но бабушка твоя хоть о чём-то сыну вскользь рассказывала, не могла же она рыбой молчать. С кем ещё тайной поделиться, как не с сыном. Так что пока, правнучатый мой племянничек, не хворай. И про женщину не забывай, ищи.

– Подожди, Палыч, постой! Ещё один вопрос. Интересно, почему ты всё время говоришь о балканской женщине, и Витька, помнится, тоже говорил: балканская черноглазая девушка. Почему так важны именно Балканы? Получается, что мы должны иметь общих предков оттуда? Если мы с тобой родственники, тогда в нашей родне из тех краёв кто-то был? Кто, удалось что-то узнать? Мне это гораздо интересней.

– Разговор это длинный. Догадок много, но некому подсказать, как оно есть на самом деле. Сможешь – разберись. Я только предполагаю, что это балканское наследие, я очень мало таких людей знал, как мы, однако все очень похожи на выходцев с юго-востока Европы: смуглые славяне, кудрявые и темноглазые – ты сам такой. Ещё я думал чисто логически: редкие мы, оттого вряд ли люди с такой удивительной особенностью могли появиться в разных частях света, значит, все мы откуда-то из одного места, почему бы не с Балкан? Это – не знание, это логика и предположение. Хотя друг твой, видишь, тоже так говорил, ещё одно совпадение. Один мой старый знакомый точно знал своих предков, сам вырос на побережье Адриатики… Хотя, знаешь… строго говоря, исходя из той же логики, больше Индия бы подошла: вся их древняя философия разными подозрительно похожими сведениями полна. Цыгане хорошо подходят: при их образе жизни легче всего скрывать, кто ты есть на самом деле. Какие в таборе документы? Женщин у цыганского барона в достатке, колдунья своя может быть рядом – живи хоть триста лет, никто, кроме своих, не узнает. Но может быть и по-другому: цыгане сами родом из Индии, их племена когда-то давным-давно переместились из тех краёв через средний и ближний Восток к Турции, Балканы там рядышком. Вероятно, особенные цыгане могли и дальше пойти, и в Европе имеются, и в Америке, просто нам ни о чём таком не известно. Как ты понимаешь, в газетах об этом не напишут. А что насчёт нашей родни, так разве знаем мы нашу родословную? Не принято это у босяков. Я и то смог лишь до деда добраться, и получилось – будто все простые крестьяне с западной Руси. Однако я только до середины девятнадцатого века докопался, а раньше что творилось? Что было до того и откуда кто взялся – мне неведомо. Сколько всяких войн в ту пору происходило, сколько людишек перемешивалось в этой человеческой каше, уж я по своему опыту могу себе представить – сам беженец во вторую мировую. Кто с войсками Суворова в Россию приехал, кого пленным привезли, а девушку красивую да черноокую могли за любовь её сладкую прихватить, вот оттуда наши предки пошли. Вот и все мои мысли на этот счёт. Можешь считать красивой сказкой, мне сказки нравятся, в отличие от тебя. К тому же как хорошо звучит: «балканская красавица»! У меня жена такая. Пора мне, моя красавица меня заждалась. До встречи.

Кирилл вырос в маленьком лётном городке Энгельс на Волге, на другом берегу – Саратов. Конечно знал, что родители не местные. Правда, мать тоже с Волги, но севернее, из Ульяновской области, а отец всю жизнь считал, что он родом с Украины. Бабка привезла его в Саратов после войны, она чудом сама выжила в оккупации и чудом сохранила сына. В детстве отец хорошо понимал по-немецки, он и по-украински говорил лучше, чем бабка. Кира не стал откладывать, сразу вызвал родителей по Скайпу, расспросил отца. Разумеется, про белорусскую родню никаких подробностей отец не вспомнил.

– Боялись, – сказал он. – Совсем о родне не вспоминали. Знаешь, какие времена были. Перед войной гэбня зверствовала, за колосок десять лет лагерей давали. Как ни больно говорить, а немцы не обижали. Я хоть и маленький был, однако помню. Потому что деревня наша стояла на равнине, некуда было партизанам спрятаться, не было рядом партизан. Больше двух лет тихо было и спокойно, глубокий тыл. Тот немецкий офицер, что у нас в доме жил, без меня обедать не садился, говорил: «Где мой Кайзер?».

– Почему кайзер? – никогда раньше не слышал Кира таких подробностей.

– Константин – великий римский император, немцы римлян уважали. Император по-немецки кайзер.

– А бабушка тебе что-нибудь рассказывала? Фамилию её знаешь?

– Да, мамину девичью фамилию знаю, выдавила из себя, на мои расспросы сказала. Только ничего мне это не дало, не там я искал. Мы из Житомира в Саратов приехали, в Житомире я пытался узнавать, найти каких-то родственников с фамилией Зиневич. Теперь понятно, почему не нашёл. На принудительные работы отца моего угнали, говоришь? Тогда всего на свете боялись, наверное потому мать молчала. Помню, в фазанке учился, когда письмо пришло из Белоруссии. Съездила тогда мать к родне, недели через две вернулась и больше никуда до самой смерти не сдвигалась. Про отца моего, твоего деда, никогда не вспоминала. Говорила: погиб. О родне белорусской тоже никаких подробностей не рассказывала, я только однажды брата видел двоюродного, проездом был у нас, но и он точно так же затерялся куда-то со временем. В каком году, говоришь, дед твой из ГУЛага вернулся, в 55-м? Похоже, по времени очень похоже, мне как раз шестнадцать лет исполнилось. Почему она не захотела нас друг другу показать? Это для меня большая загадка.

– Сам говоришь – боялись. Вбили в людей страх и покорность. Так глубоко вбили, что не выковырять. Казалось бы, за двадцать лет в России должно было новое поколение вырасти, свободное – нет, не вышло. Иногда мне кажется, страх этот генетически передаётся, иначе не объяснить, почему наши люди такие червяки.

– Двадцать лет мало, сынок. Сколько веков над россиянами измывались? Столетиями! Коммунисты и чекисты просто продолжили традицию. Кровавей, беспощадней и бессмысленней, чем раньше, однако ничего нового не изобрели.

– Слушай, – слова отца навели Кирилла на неожиданную мысль. – Бабушка не говорила, сколько у нас в тех краях родственников? Упоминала, может? В Беларуси у твоего отца брат был. У бабушки – сестра и брат. Ещё их двоюродные и прочие.

– Что ты имеешь в виду?

– Война! Твоего отца в Германию угнали. Мать с тобой на Украину отчего-то подалась к дальней родне или к хорошим знакомым – с чего вдруг? У вас среди белорусов полно родственников, пусть неблизких, было где остановиться.

– Предположим. И что?

– А вот что! Немцы три года там стояли, а людям надо как-то жить, скорее – выживать, детей кормить и самим кормиться. Кто-то из нашей родни явно немцам служил, по принуждению или за харчи, но советская власть не разбиралась – ей всё равно. Территорию оставили врагу, а ты или подыхай, или в партизаны иди. Никого не волнует твоя хата и детишек пять душ по лавкам. Должен сдохнуть по наказу славной родины. Уж молчу, что кто-то искренне мог помогать выявлять разных «комиссаров и уполномоченных» – я бы вполне такой поступок понял. Выдать тех, кто совсем недавно у тебя дом и скот отнимал, родных в тюрьмы сажал и к стенке ставил – я сам бы смог, какие высокие слова не говори про Родину и долг. Может оттого мать с тобой сбежала и все наши родственники затаились после возвращения советской власти, в молчанку с МГБ играли? Такое может быть?

– Всё может быть. Теперь достоверно не узнаешь. Хотя… ты попробуй найти, это интересно. Хоть Ваня с Машей будут знать свою родословную.

– Надо попробовать. Одно противно: чтобы узнать что-то, надо наследникам кровавой конторы кланяться – все архивы у них. До сих пор скрывают, гады, сколько людей ни за грош положили.

Выходило так, что опросом родни ни близких, ни дальних родственников с Балкан не определялось. Зато Кира вспомнил про Витьку, который как-то упоминал, что его прадед болгарин, а ведь это как раз те края. Там все живут рядом и мало чем друг от друга отличаются. У него и фамилия вполне болгарская – Веселин, но Витёк шутливо объяснял её происхождение ошибкой паспортистки, сэкономившей чернила на диакритическом знаке при смене дедом паспорта: на две маленькие точки над второй буквой «е».

– Она не хотела, чтобы мы были по фамилии весёлыми, – говорил он. – Приходится «по жизни» компенсировать.

– Гребцом она захотела его сделать, – шутил Кира в ответ.

– Ага. Рабом на галерах.

Откуда он взял этого раба за пятнадцать лет до прихода «настоящего», оставалось только догадываться. Хотя, может, просто случайно совпало.

12

Всё одно к одному: почти в эту же минуту позвонила Людмила, жена Виктора в ту давнюю пору. У меня, сказала она, есть одно старинное обязательство, давно надо было встретиться, чувствую за собой вину. Кирилл сразу согласился, хотя пора ехать на работу, оставалась куча незавершённых перед продажей павильонов дел. Хорошо – близко, хоть и не совсем по дороге.

– Какая вина, Люся, о чём ты? – поздоровавшись и приобнявшись, Кира назвал её привычно, по-старому.

Люда посмотрела на него пристально, будто изучая:

– Много лет прошло. Ты тоже постарел. Все мы постарели. Только Витя навсегда остался молодым. Не очень-то у нас были отношения в последние месяцы, но знаешь, время из памяти всё плохое затёрло, осталось только хорошее. Молодость, студенчество, посиделки ваши с гитарами, концерты, даже Витины эксперименты с дрянью всякой, как он говорил – духовные практики – и то запомнились как что-то хорошее, хоть не всегда хорошо заканчивались.

Она достала из сумочки тщательно завёрнутый в бумагу небольшой пакет и передала Кириллу.

– Что это?

– Это тетрадка со стихами, с последними его стихами. Я себе копию сделала. Извини, – виновато сказала она, – надо было тебе сразу отдать, но это почти единственное, что у меня от него осталось. Если бы вы продолжили играть – я бы ещё тогда отдала. А так подумала – зачем вам? Эти его последние слова, для меня были как разговор, как возможность с ним пообщаться. Хотя мне с самого начала стало понятно – не со мной у него этот разговор, но хотелось себя уговорить.

– Тогда что изменилось? С чего вдруг передумала?

– Помнишь, мы встретились случайно на строительном рынке прошлым летом? Через столько лет! Я тогда с дочкой была, помнишь? – повторила она. Помню-помню, покивал Кира. – Живём как будто в одном городе, за столько лет не пересекались никогда. Вот после той встречи накатило на меня что-то, вспомнила я наши старые времена, дружбу вашу с Витей, ваши песни, ёкнуло во мне что-то, резануло. Взяла тетрадку, перечитала. Дай, думаю, отдам, может хоть так память о Вите будет жива, в песнях?

– Но мы не играем теперь. Вернее, с тех пор и не играем.

– Я знаю, но всё же. Вдруг из всего этого хоть одна песня получится. Стихи хорошие, душевные, вот и будет память. В крайнем случае, отдай кому-то из знакомых музыкантов. Знаю, глупая идея, никому до Витиных стихов дела нет, но ты возьми. Мало ли. Вдруг? – повторила она, и в голосе её была надежда. – Я чувствую, что в них есть смысл, пускай это не песни, это просто наброски, многие даже незаконченные. Но что-то в них есть. Человека надо поставить на краешек, на грань, чтобы он написал что-то такое про себя и про мир. Всё это неспроста.

– По-твоему, он был на грани? Я не замечал, мне казалось – наоборот, что он заново пытался начать жить.

– Очень может быть. Но, по крайней мере, он чаще бывал к краешку ближе, чем все мы. Не знаю, отчего во мне это ощущение, но я так чувствовала. Хоть незадолго до конца он действительно сильно переменился.

– Когда он кислоту всякую употреблял, действительно по краю ходил, я сам не раз говорил ему это. Но кончилось всё вообще по-другому, неожиданно, для всех неожиданно. Может, ему правда лучше было травку курить, живой бы остался? Так что я сам всё это теперь часто вспоминаю. Последние дни с ним, его исчезновение, а в особенности странное поведение перед этим. Ты тоже не знаешь, отчего он вдруг?

– Бросил? Нет, он не говорил. Просто перестал пить – и всё.

– Вот видишь, ничего мы не знаем. И нам сегодня нелегко судить, насколько он прав был или неправ. Вити давно нет, а мы по-прежнему ни черта ничего не поняли.

– Вот ты попробуй, разберись. Может, тебе стихи помогут. Я не смогла. Ты знаешь, многие считали его стихи необычными, но эти, последние, сильно отличаются от того, что он для ваших песен писал. Они не гениальные – наоборот, очень простые и добрые, в них любовь слышно, она прямо чувствуется. Может, он влюбился перед своим концом? Хотя не похоже, я бы знала. Я же про всех его девок случайных и то почти всегда узнавала, иногда он сам мне рассказывал, когда мы ругались. Очень он был взрывной, ты знаешь, но я понимала, что за этими своими бурными эмоциями, даже взрывами он просто скрывал что-то другое, свои переживания.

– Что ему скрывать? Мне всегда казалось – Витёк открыт, как нищий индус, всё в нём всегда на виду, даже слишком. Уж про девчонок случайных жене рассказывать – это как раз в его духе! Чего стоят одни его всегдашние попытки всех поголовно вразумить, рассказать что-то, поучить жизни! Я навсегда запомнил его слова, он нам повторял чуть не каждый день: «надо меняться, иначе ты просто бессмысленно тратишь время». Уж он-то менялся не то чтобы ежедневно – ежечасно. Разве что в последние дни замкнулся.

– Он очень переживал, что у нас детей нет, он всё время думал, что виноват.

– Разве? Я думал, что он не хочет детей. И с чего он на себя-то валил? Он ведь не мог знать тогда, что у тебя дети будут?

– Мы проверялись, нам говорили, будто у обоих всё хорошо, но не получалось почему-то.

– Ну, тогда это вполне в его духе, – согласился Кира. – Он мог вбить себе в голову что угодно.

– Вот я подумала: люди стали очень злые в последние годы, значит, добрые слова должно услышать больше людей. Но читать стихи сейчас никто не станет, а если вдруг получится хорошая песня – услышат. Может, поймут, разберутся? – с надеждой спросила она, не ожидая от Кирилла ответа.

– Не знаю, как можно помочь разобраться в чьей-то чужой жизни. Хочешь честно? Я в последние месяцы отчего-то чаще стал вспоминать ту нашу жизнь, наш с Витькой последний вечер на порогах. Может быть, это с моим самочувствием связано, с пониманием, что не навсегда всё вот это, – он развёл руками, как будто хотел обхватить всё окружающее. – Но я в этом не разобрался, и никто до конца не сможет разобраться, а ты говоришь…

– Главное – ты помнишь. И не можешь забыть даже спустя много лет. Это для тебя важно, вот почему.

– Конечно, важно. И ещё потому что жалко. Выпили мы тогда может быть лишку, но ведь не из-за этого всё случилось, я уверен! Мы вообще отдохнуть поехали, расслабиться. Договорились после концертов не пить, как это прежде обычно бывало, с поклонниками и типа поклонницами. Месяца три продержались. Всех тогда сильно удивило, что Витька оказался зачинщиком: дескать, пьянки мешают, надо больше работать, надо больше работать, как мантру твердил. Так это убедительно говорил, что мы поддержали, а прежде он ведь всегда сам был первый любитель бухнуть, сама прекрасно помнишь. Прямо во время выступления из горла по нескольку бутылок пива выпивал, говорил: жажду хорошо утоляет. Понимаю, на ударных стучать – работа непростая, физически тяжелее, чем на гитаре, но он же обычно после этого концертного пива ещё неизвестно сколько всего мог выпить, причём подряд и без разбору. И «колёса». И понюхать ещё чего-то или покурить. Для него, если помнишь, вообще не было никакой разницы: работа – не работа, концерт – не концерт, захотел – бухнул. А тут вдруг такая перемена! Я тогда этому лишь удивился, а задумался почему-то только сейчас. И так и сяк думал-думал – всё равно ничего не придумал. Так это на него было не похоже! Закрою глаза – его привычный облик вспоминаю: всего подряд накидавшегося, в позе лотоса с варганом. Сидит и дрынькает что-то заунывное, а потом стихи свои на клочке бумаги рисует, чаще всего что-то непонятное.

– Он ко мне стал как-то в последние месяцы по-другому относиться, – качнула головой Люся. – Понимающе как-то, что ли. Между нами ничего как будто не изменилось, он просто спокойным стал, каким-то умиротворённым. Жалел меня как-то по-своему. Не очень-то он был способен на жалость, а тогда я почувствовала.

– Для меня это тоже загадка. Вдобавок сделался сам в себе, почти замкнулся, молчал всё время. Это Витька-то! Этот джинн из бутылки, подвижный как ртуть, этот наш ураган-барабан!

Кирилл простился с Люсей, вернулся к машине, сел за руль. Развернул пакет и открыл тетрадку наугад. Он сразу наткнулся среди множества зачёркнутых строк и бесформенных пятен, выведенных ручкой, на стих без названия и почти без помарок. С Витькой так чаще всего бывало, когда он творил: водил ручкой по бумаге, писал разные слова, причём почему-то на одном месте, буквы накладывались друг на друга, создавая кашу, месиво, муравейник из своих закорючек. Потом вдруг эти «раздумья руки» заканчивались, и он записывал практически готовые строки рядом, на чистом месте. Этого знакомого почерка Кирилл давно не видел – знаменитые Витькины каракули, напоминающие санскрит. Эту вязь далеко не каждый смог бы понять, однако Кира в давние времена прочёл таких немало.

В часы уныния могло мне показаться

Что не увидимся мы больше никогда,

Но я придумал: буду вместе с солнцем

Хоть каждый день смотреть тебе в глаза.

У солнца я сосед, и мы друзья с ним.

Собою мы друг друга дополняем:

Звезда лучами света землю заливает,

А я невидим. Она молчит, а я пою.

Все лучшие слова, что не успел сказать я,

Пусть громкой песней небосклон заполнят.

Ты улыбнёшься, мой узнаешь голос

И встретишь общий с солнцем наш восход.

Ты не грусти. Ты на рассвете оглянись

На неба краешек, что занимается зарёю,

Там буду я, и каждый новый день

Я новой встречи буду ждать с тобою.

Кирилла пробило до слёз. В последнее время все и вся, будто сговорившись, напоминали ему о старом друге, о самом близком, навсегда оставшимся молодым друге, который в ту пору значил для него больше любого родственника. За прошедшие со дня его исчезновения девятнадцать лет Кира предпринял столько усилий, чтобы загнать воспоминания подальше, в самую дальнюю комнату своего мозга, закрыть и крепче запереть дверь, вырывал появлявшиеся первые ростки этих пробивавшихся, несмотря на все запоры, воспоминаний. Но корни их оставались там же, и теперь вновь бурно проросли, стоило лишь позволить чуть-чуть приоткрыться заколоченной двери.

В детстве ему плакалось легко, повзрослев, он научился себя контролировать, и дал волю слезам только однажды, когда прощался с Таней. Сейчас он не стал сдерживать накопившиеся и нашедшие выхода эмоции последних дней, встреч и воспоминаний, глаза налились влагой, и на листы тетрадки с последними Витькиными стихами упало несколько тяжёлых, крупных солёных капель.

Он сидел за рулём, не запуская двигателя, просто смотрел на размытую его слезами дорогу с суетливыми автомобилями, на спешащих куда-то будто под дождём людей, слышал монотонные городские шумы, временами нарушающиеся резкими гудками или звуком сирены, детским криком или давящим сверху гулом взлетевшего из Пулково самолёта. Он видел нагромождение одинаковых жилых высотных домов, застывших бетонных прямоугольников, обступивших приземистые кубы торгово-развлекательных центров, чья стеклянная грудь вразнобой утыкана аляповатым разноцветием разнокалиберных вывесок и баннеров. Всё вокруг опутано пучками проводов, небрежно протянутых, как казалось, безо всякой системы и без всякой надобности вдоль и поперёк улиц, между крышами домов и над тротуарами, по которым без муравьиной упорядоченности хаотично двигались загруженные своими проблемами люди.

Он просидел так довольно долго. Хорошо, что детская способность плакать ушла в прошлое за компанию с ушедшими годами, иначе он намочил бы своими слезами бумажные листы стихов. Нескольких капель оказалось довольно, чтобы вымыть изнутри накопленный негатив, оставив нетронутым всё остальное. Мысли Кирилла текли плавно, от Витиных стихов к его улыбке, его светлым длинным спутанным волосам, он вспоминал его привычку курить сигарету в три-четыре длинные затяжки. Он никогда не забудет их совместные выпивки, он помнит не какое-то простое ординарное вино или дорогой коньяк, советское недоброженое пиво или невесть откуда взятую палёную водку, а разговоры, которыми весь этот алкоголь разбавлялся. Этих полуночных полупьяных разговоров ему тоже не хватало все девятнадцать лет.

Почему-то именно сейчас вспомнилось, как Витёк рассказывал о попытке гэбэшников завербовать его, видимо, он показался им «лёгким материалом», этакий лохматый разгильдяй, быстро становящийся своим в любой компании, его никто бы не заподозрил в способности «стучать», а поэтому сведения, по меркам кэгэбистов, мог добыть полезные. Витя со смехом рассказывал, и Кира смеялся вместе с ним, потому что они оба искренне не понимали необходимости следить и слушать разговоры простых студентов, кроме нужды заработать себе отчётную «галочку», создать видимость активной работы, выслужиться, и в итоге уйти на «заслуженный отдых» с пенсией выше средней зарплаты по стране. Ещё Кирилл вспомнил, что так и не рассказал Виктору, что пару лет спустя его тоже вербовали, только уже вяло и лениво – на закате СССР все, даже страшные некогда кагэбэшники, работали спустя рукава.

Он сам не знал, почему не стал ему об этом говорить, может, опасался подозрений, под которые мог попасть любой из их общих друзей. Недалёкий гэбэшник тогда строго спросил его:

– Кирилл Константинович! Органам стало известно, что вы в кругу своих знакомых распространяете гнусные измышления, будто бы у КГБ всюду есть информаторы, по-вашему – стукачи. Откуда у вас такие сведения?

– Простите, товарищ старший лейтенант. Вы сами-то поняли, что спросили?

– Я вас спрашиваю…, – вновь начал он, но осёкся. Кира тогда не смог сдержаться, рассмеялся, несмотря на щекотливость ситуации. Но разве он виноват, что старлея не научили правильно ставить вопросы?

В те времена, как рассказывал ему другой старый друг Вова, гебисты сами с отвращением занимались своими обязанностями, знакомый кагэбэшник приглашал Вовчика просто попьянствовать за государственный счёт в специальной квартире, предназначенной для встреч с «агентами». Никакие секреты в студенческих разговорах его не интересовали, за оплаченной секретным ведомством водкой они говорили на темы, сильно отвлечённые от поиска «мыслепреступников» страны Советов, – больше о радиотехнике, которой увлекались оба: профессиональный радист Вова и капитан-гэбист, радиолюбитель в душе. Фамилию этого капитана Кирилл знал, многими годами позже тот же Вовка показал ему на вывеску «КРИКУН» над одним из магазинов радиосвязи, где можно было купить радиостанцию на любой вкус и диапазон. «Это мой старый приятель – бывший чекист – забросил свои грёбаные секретные дела, торговлю открыл, фамилия у него вполне подходящая для радиосвязи, и бизнес неплохо попёр. В родную контору и ментам рации продавать гораздо полезней и выгодней занятие, чем водку пить по тайным хатам, и бумажки ненужные плодить. Имей в виду: если тебе понадобится радиосвязь, могу через него грандиозную скидку устроить».

А тот, давнишний гэбист-старлей, после невразумительного начала беседы затеял разговор как бы по теме, но как будто ни о чём, и Кирилл сразу догадался: именно так вербуют, доверительными словами, стремлением показать, будто они близкие, «свои». Но он очень плохо относился к НКВД-шникам и любым наследникам этой конторы: волжский прадед сгинул в лагерях, простой крестьянин, всей виной которого было нежелание вести единственную свою корову в колхоз. Тогда он не знал о ещё одном родственнике, жизнь которого сгубили последовательно две людоедские системы двадцатого века: гитлеровский нацизм и сталинский коммунизм. Сегодня про родного деда со стороны отца ему рассказал Палыч.

– Свобода – явление нашему человеку чуждое. Он не будет знать, что с ней делать и как её использовать на своё благо, – перейдя на «ты», успокаивающе вещал тогда кагэбэшник в цивильном костюме, принадлежность которого к офицерству содержалось лишь в предъявленном им удостоверении. – Как извлечь выгоду в колонне таких же, как он сам, это он худо-бедно знает. А неровен час, вдруг отпустили его на все четыре стороны, что тогда ему делать? Иди куда хочешь, делай что хочешь? А он не знает точно, чего хочет! Если даже знает – то боится своих желаний. Инициативу надо проявлять, думать надо, соображать! Зачем это ему? Проще, когда за тебя всё решат и подумают, а тебе только надо выполнить.

– И зарплату получить.

– Да. Получить за труд вознаграждение. И благодарность общества.

– Самое главное – думать не надо. Зачем думать? – подыграл ему Кира. – Когда думаешь, мысли всякие неправильные в голову лезут. А если ещё уши и глаза есть – недостатки всякие попадаются, гнусности и мерзости. А если ещё уметь читать, совсем ужасно. Мало ли что писаки разные понапишут!

– Правильно понимаешь, Кирилл. Зачем такому человеку свобода?

– Свободным больше всего хочет быть человек образованный и эрудированный. А люмпену действительно никакая свобода не нужна, – Кире надоела игра в вербовку. – Помните, как наши крестьяне испугались отмены крепостного права? А с другой стороны океана в это самое время американские поселенцы воевали против рабства. Вот кто всего сам добился, потому всегда будет отстаивать свою свободу.

– Да какая там у них свобода! Ты что, видел? Вражеские голоса слушаешь, так они всё врут. У них там безработица, кризис, инфляция вечная. Посмотри репортажи по телевизору: бездомные в коробках из-под телевизоров на улице спят!

– Это правда. Коробок у них там больше, чем у нас телевизоров. И машин намного больше, и небоскрёбы они как-то умудрились со своими инфляциями и безработицей построить.

– А Гагарин? Мы первые в космосе!

– Великое достижение. Но они, сволочи, шесть раз на Луну слетали. Только я не спорю, вы не поймите неправильно. Социальное государство – это передовой путь, Швеция, например. Наверняка ещё где-нибудь есть – не знаю, нигде не бывал. Не пускают отчего-то.

– М-да, Швеция. СССР ты не считаешь социальным государством, – неловкое молчание прервалось шуршанием бумаги. Капитан пошарил в папке с документами на своём столе, нашёл и продолжил вкрадчиво. – Кстати, Кирилл, у меня к тебе есть серьёзный разговор. Я тебя прекрасно понимаю, ты человек молодой, тебе хочется чего-то нового. «Мы ждём перемен» и всё такое прочее. Я тоже считаю, что в стране назрели реформы, но дружеский совет – ты не высовывайся пока, а то у тебя могут быть неприятности. Не наделай глупостей. Скоро придут другие времена, тогда всё станет по-другому. Вот, только подпиши документ о неразглашении.

– Неразглашении чего?

– Всего, о чём мы говорили. И в будущем будем говорить.

– То есть мне нельзя будет разглашать, что я с офицером КГБ говорил о свободе?

– Ничего ты не понял, – с сожалением отодвинул бумагу гэбист.

– Не расстраивайтесь, всё я понял. И вы поняли, что я понял. Поняли, что я на друзей из близкого круга стучать не буду, и из дальнего – тоже. Тем более вам на данный момент это не требуется: кто-то ведь уже стучит. Заметьте: это – не вопрос. Так что оставим ваши игры до того времени, какое наступит. А там видно будет.