Текст книги "Принцип неопределённости. роман"

– Конечно, вам намного легче. Вы сам себе начальник. Что придумали, то сделали, никто не командует. Что хочу – ворочу, за сколько захочу – продам. Обрадовались, стране тяжело, а вы все цены повышаете, нажиться хотите на народе, – не удержалась тёща от нападок в лице Кирилла на всех торговцев сразу. Ему не хотелось объяснять, насколько она не представляет себе механизмов ценообразования. Ещё бесполезней рассказывать причины будто бы внезапно возникших у страны экономических проблем, хотя начались они с накопления властями ошибок, а прочно и надолго закрепились свежими бедами – присоединением под бравурные лозунги никому не нужных территорий.

– Знаете, Зинаида Матвеевна, вы неправы. Сам не люблю торговое дело, много лет этим маюсь. И обидно мне, что не могу взять и задрать цены, как хочу. Миллиард заработать на вас, беззащитных покупателях, и бросить побыстрей это противное занятие. Я ведь до сих пор жалею, что не остался музыкантом. Да-да, жалею! Вы первая всегда убеждали бросить. Вам казалось, что музыкой мы мало зарабатываем, вообще почти не зарабатываем. Конечно, вы тогда целым районным управлением образования командовали, куда нам было до вас! И я поддался этому всеобщему дурацкому ажиотажу, жажде наживы, богатства, с которым, как тогда вам и многим другим казалось, всё изменится. Прибавится счастья, как же! От этого бизнеса какое к чёрту счастье! Деньги ещё никому в этом мире счастья не принесли, другими банкнотами оно измеряется.

– Вы сейчас наговорите, Кирилл, будто я во всём виновата.

– Нет, я сам виноват, – возразил ей Кирилл. Его задевали вечные тёщины придирки, и почему-то сейчас, совсем невовремя, они вспомнились. – Слишком быстро я забыл, как был счастлив студентом, когда стипендию получал сорок рублей в месяц, изредка с ребятами что-то на танцах подрабатывали, иногда нам натурой платили – давали наборы продовольственные с колбасой, майонезом и сгущёнкой. Курицу копченую иногда давали или рыбу, их вкус до сих пор помню, вкуснее всех теперешних деликатесов. Вкус портвейна советского помню. Вот тогда я был счастлив. Я занимался любимым делом, и мне никто никогда не говорил, что я никчёмный и бестолковый идиот.

– Да кто вам говорил такое! – возмущённо вскинулась тёща. – Танечка вас всегда поддерживала и защищала, бедная моя девочка.

– Я и вправду стал дураком, когда перестал песни петь и пошел искать удачи в торговле, купи-продай, в деньгах этих проклятых, – неожиданно для самого себя спокойным тоном продолжил Кира. Он как будто воочию увидел давнее, своё и Танино время из их недолгой совместной жизни. – А ведь они нам с Танечкой никогда не были особенно нужны, деньги. Вы её неправильно воспитали, в смысле не по-своему. Ей никакое богатство было не нужно, она была скромная, семейная, мамой ей нравилось быть. Как она с Ванькой маленьким чудесно занималась! Ваня поэтому и учится хорошо, и музыкой занимается, и в спорте у него есть достижения. Надеюсь, он себе правильную профессию выберет и будет успешней в жизни, чем я. А вы что делаете с Машей? Школа, телевизор и компьютерные игры. Никуда не пускаете. Ещё пару лет покормите – девочке в школу станет стыдно ходить, дразнить её будут, комплексы всякие у неё разовьются. Когда вырастет и девушкой станет, сколько она потеряет из-за вашей дурацкой заботы, которую вы называете любовью!

– Как вы можете! – зашлась гневом тёща, но сегодня ему отчего-то стало всё равно, что она скажет или подумает.

– Зачем ей эти пятёрки по арифметике и русскому, если вы собственной дочери работать не разрешали. Таня у вас с отличием педагогический закончила, и ради чего? Чтобы детей своих учить, для этого? Тане повезло, у неё хотя бы десять счастливых лет жизни было, а с Машей вы что делаете? – он не смог остановиться даже когда тёща отправила Машу в свою комнату, а ему сделала страшные глаза. – Вы не подумайте, я всё очень хорошо помню, забыть не получается. Квартирку нашу маленькую, семью нашу – с Ваней уже настоящая получилась семья – ни машины тебе, ни дачи, никаких лишних забот и расходов. И самое главное: любовь, вот с ней в сумме выходило счастье. И она была жива, Танюша.

Денег никогда у вас не просили, своих хватало. Конечно, спасибо, помогли вы с квартирой, так я ведь в долг у вас брал, а не насовсем. Питались, само собой, не так, как сейчас. Тогда всё как-то по-простому, вы лучше меня это должны помнить, мне это было неважно, поэтому наверное я не помню. Помню только какие-то маленькие радости: сделает Танечка салат, всегда у неё получалась вкуснотища. До сих пор люблю оливье, сейчас делаем с Ваней обязательно под Новый год, тридцать первого декабря, в Танину память.

Венгерский зелёный горошек «Глобус» каким вкусным тогда казался! Сейчас в магазинах всего полно, даже после санкций этих дурацких, и горошка разного навалом – а уже не надо, не хочется почему-то. Напиться – и то не хочется, хотя на каждом углу продают и денег полно, чтобы купить. А вот не хочется! Не в водке счастье, это всем известно, и тем более не в деньгах.

Если бы Таня была жива, не знаю, было бы сейчас у нас полное счастье. Потому что понятие это слишком большое, объёмное, как целый мир, словами его не расскажешь. Это можно только чувствовать, есть оно или нет. А почувствовать можно, только когда рядом человек любимый, когда сам здоров и дети в порядке, и родня благополучна, и в доме всё хорошо, и в стране, и не убивают никого рядом, и перспектива в жизни есть, пусть маленькая, другим непонятная, пусть для кого-то глупая, но есть, и она – своя! Вот если соберётся всё это вместе, из маленьких кусочков склеится, тогда и будет счастье. Вовсе не в пирогах ваших слишком вкусных и не в пятёрках, которые Маша вам из школы приносит.

– Не ожидала такого от вас, – лицо Зинаиды Матвеевны покрылось красными пятнами, она дышала громко и часто; так делают пловцы, когда готовятся глубоко нырнуть. – Всю жизнь старались с Павлом Сергеевичем, царствие ему небесное, помогали вам. Внучку столько лет одна на своём горбу тяну!

– А мне удивительно, что вы после всего обязательно найдёте, в чём меня упрекнуть. Дочку у меня отняли – и всё равно я виноват. Деньги, мной заработанные, в телевизоре этом новом, моя квартира немаленькая детям останется, железяка на колёсах во дворе стоит, дом в лесу пылью зарос – некому туда ездить. И не надо всё это никому – ни мне, ни тем более вам. Вы меня всё время Танечкой попрекаете, будто я её не уберёг. Так говорите, будто это я один хотел дочку. Как будто она не хотела, и вы о внучке никогда не говорили, этакий я злодей-узурпатор. Как будто я жену после этого сволочного роддома два года не спасал, и знаете прекрасно, что если бы мог – всё отдал бы, чтобы назад её вернуть. Знаете, что я только ради детей живу и работаю, а вместо этого подговариваете дочь против меня. Пускай она меня редко видит, со мной и с вами всё давно ясно, но ведь Маша с родным братом уже месяца три не виделась! Зачем всё это, почему, для чего, что это за месть такая с вашей стороны? Вы мне не можете простить, что дочка умерла раньше вас? Так я больше вашего себе этого простить не могу!

Он ушел, не хлопая дверью и не попрощавшись с дочкой. На душе было муторно не только от плохого разговора – слова давно просились наружу и хорошо, что случайно вырвались. Напротив, после высказанного немного полегчало, хоть ничего не изменилось и измениться никак не могло. Это своеобразный аналог слёз: можно держать в себе, копить и страдать, но со слезами вся дрянь вытекает изнутри гораздо быстрей.…

А тёща – что тёща? Она придумала себе простое, единственно для себя правильное объяснение, она держит Кирилла за прежнего провинциала, который свалился им, «коренным ленинградцам», на голову, именно от него все их несчастья. Элементарно, как вера в Аллаха. Даже со сватами практически не разговаривает. Поздоровается по телефону – и трубку Маше суёт: «Поговори с бабушкой и дедушкой».

С родителями Кирилла хорошо общался покойный тесть, Павел Сергеевич. Он не выставлял себя ни коренным (родители его появились в Ленинграде после проведённой Сталиным «кировской» чистки партхозактива), ни особенно образованным (рабочий с незаконченным высшим). Кира даже подозревал, что тесть специально бросил институт, чтобы остаться пролетарием – тем в советские времена полагались разные преференции и льготы, да и платили гораздо больше инженеров; хитрый, понимающий и практичный был мужик. «Людей теряют только раз». Его тоже жаль, как жаль Таню, как жаль друга Витьку. Вдруг он понял, что жизнь и здоровье тёщи ему совершенно не интересны, и осознание этого факта не прибавило ни капли доброты в его опустошённую душу.

6

Дни тянулись по-прежнему, лето прибывало, белые ночи убывали, нашествие корюшки в Неву давно закончилось. Зелень кустов и деревьев сделалась из яркой изумрудно-зелёной, словно светящейся изнутри, просто зелёной и грязной, будто нарисованной плохими акриловыми красками. Хвойники выпустили весной на каждом кончике своих веток молодые почки-побеги с бледно-зелёными мягкими иголками, и пару месяцев простояли пушистые и нарядные. Сейчас новые иголки огрубели, потемнели и слились своим малахитовым цветом со старыми взрослыми ветками.

Буйство красок перешло к цветам, у них до самой осени будет время похвастаться людям своей расцветкой. Не всем людям это надо, да и не рассчитано на всех. Имеющий глаза – увидит. Простые слова не о зрении, а о желании видеть. Так же, как имеющий уши – услышит. Сколько хорошей музыки сочинили люди, на любой вкус. Но кому-то нужна не музыка, а ритм, кому-то слова про пахана и урку. Люди привыкли слышать музыку в качестве фона. Когда работают – ритм, под который можно подстроиться, он помогает шевелить лопатой и закручивать гайки. Когда отдыхают – в качестве суррогата веселья, примерно такого, как звук хлопушки с конфетти или взрывное разноцветье новогодних фейерверков.

Особый интерес у Кирилла вызывали люди, включающие музыку очень громко без особой на то нужды. Естественно, Кира к такой категории никак не относил любителей вникнуть в тонкости звучания металлического рока, рок-н-ролла и джаза; или жестокую необходимость обеспечить музыкальным ритмом большую толпу, например, свадебные торжества, рядовую пьянку в день рождения или бесшабашную молодёжную вечеринку. Но долго не мог понять тех, кто «заряжает на всю катушку», когда в этом нет вообще никакого смысла, кроме дешёвых понтов. Не понимал дребезжания железа старенького ВАЗа под грохотание мощного сабвуфера, выдававшего в итоге наполовину ритм, наполовину – ужасные звуковые искажения.

Не понимал любителей включить погромче и уйти подальше, ну никак не понимал – ради чего? Несколько позже догадался: эти люди настолько бедны внутри себя, что им приходится гордиться чужим так, словно это их собственное. Именно поэтому включают громче, они всем нам показывают: вот я какой, вот как я умею, вот она какая у меня громкая музыка! Притом что музыка как искусство их интересует не очень, они её не понимают, мало в ней разбираются, руководствуясь в выборе модой, популярностью, известностью, просто тем, как она совпадает с собственным внутренним ритмом.

Иначе чем объяснить пристрастие некоторых к иноязычному рэпу, который сам по себе – просто рифмованный текст, а музыкальный ритм присутствует параллельно, как камертон, чтобы чтец с этого ритма не сбивался. Однако отечественные современные дикари слушают музыку как призыв тотемных барабанов из прошлого, это требование генома их далёких пра-пра-пра-родителей.

Кирилл шёл от метро вдоль Выборгского шоссе к улице Композиторов, к дому, в котором жил старый музыкальный товарищ Серёга. Эта северная часть Санкт-Петербурга нисколько не походила на обласканный любовью многих старый центр города Петра и всех последующих царей, при которых Питер являлся столицей огромной империи. Здесь, в новом районе, высились мириады многоэтажек вперемешку с магазинами, школами и торговыми центрами, как в любом городе современной России, все одинаково бетонные, одинаково безликие, утилитарно-одинаковые по своей сути. Здесь, на севере города, чуть просторней, чуть шире дороги, чуть ближе Финляндия. Если работать недалеко и не стремиться к старине, к музеям, выставкам и театрам, всю жизнь можно прожить в Петербурге так, будто живёшь в Красноярске или Перми. С той лишь разницей, что намного проще, чем жителям материковой части страны, выехать за границу. Хотя приграничную Лаппеенранту, ласково называемую петербуржцами «Лапой», заграничным городом считать трудно – это большой город-магазин, точнее маленький городок – как один огромный магазин, вся разница с Россией состоит в ассортименте и качестве товаров, и необходимости расплачиваться за него не рублями, а евриками.

Серёге, которого иначе чем Серым в годы рок-н-рольной молодости не звали, Кира позвонил сам. Бывают такие моменты, когда хочется рубануть все узлы сразу. Новые. Старые. Все накопившиеся в кладовке памяти спутанные моточки, причудливо перепутанные друг с дружкой. Похоже на то, когда ты в поисках чего-то срочно нужного достаёшь из дальнего угла кладовки забытую коробку из-под обуви.

А в ней зачем-то хранятся выцветшие неудачные фотографии, не удостоившиеся попадания в альбом, открытки и письма от людей, с которыми ты давно не встречался и почти забыл, клочки ткани с пришитыми к ним запасными пуговицами от изношенных тобой много лет назад курток и костюмов, сувенирные ручки с высохшей пастой, пожелтевшая вырезка из городской газеты с заметкой о тебе. Всё это можно, не разбирая, целиком отнести в мусорный бак, но ты садишься и перебираешь, каждый предмет что-то значит для тебя, в каждом есть какая-то твоя частичка, твоя «резервная память», часть твоего «облачного хранилища».

Эти ничего сейчас не стоящие предметы ты скрупулёзно перебираешь, ты только что спешил, был очень занят, у тебя не было лишней минутки, но ты сидишь час, второй, неспешно разглядывая мутные лица на фото, читаешь поздравления к дню рождения двадцатилетней давности, щёлкаешь ручкой с надписью «Гостиница Турист». Ей ничего нельзя было написать уже пятнадцать лет назад, когда она была новой, эта ручка. Но ты её не выбросил, чтобы в дополнение к памяти о чудесных неделях в этой гостинице осталось маленькое материальное свидетельство. И перепутанные мотки ниток ты не выбросишь, просто отрежешь спутанное и, аккуратно всё упаковав, положишь обратно в коробку, а коробку в кладовку, чтобы через много лет снова наткнуться и вновь освежить приятные воспоминания. Ты не хранишь в этом тёмном углу, в старой коробке из-под обуви, воспоминаний неприятных.

Серый откликнулся на предложение встретиться с той радостью, что свойственна когда-то давным-давно близко знакомым людям, по каким-то не от них зависящим обстоятельствам не пересекающимися друг с другом. Что поделать? Так сложилась жизнь, повернулась другим своим боком. Планеты ведь тоже разбегаются.

Серый, игравший на ритм-гитаре в «Папаше Дорсет» больше шести лет, не стал для Киры близким другом, они были просто хорошие приятели. Скорей всего, помешал Серёгин характер: он был всегда и весь слишком бодрый, очень подвижный, из-за этого часто оказывался чересчур резким, грубоватым на язык, не ощущающим грани, когда и с кем так себя вести можно, а с кем и когда – нежелательно. Из-за него часто случались всякие неурядицы, он в простейших ситуациях неожиданно мог взорваться, как водородная бомба, стать в позу, грубо послать «по матушке» или засветить кулаком. Он всегда был таким, но Кира умел находить с ним общий язык. Вообще-то Серёга славился своей надёжностью, в отличие от лучшего друга Витьки, который мог забухать в самое неподходящее время.

Однажды им пришлось сыграть часть концерта как акустику, в две гитары, мелодихорн и бубен, пока Люся пыталась расшевелить в матину пьяного Витьку. Никто ничего не заподозрил, лишь какая-то выпившая весёлая компания всё время кричала с дальних рядов: «Хорош! Давай «Перекрёсток железных дорог!», начинали петь «Практикантку» и хором топать в ритм, но их удалось общими усилиями, без участия ментов успокоить, а ко второй половине Витёк очнулся и доиграли отлично, в том числе «на бис» Башлачёвский «перекрёсток».

Видимо, потому он и удержался, хотя после некоторых особо неприятных ситуаций ребята несколько раз пытались его уволить, особенно Алекс, но Кира ни разу не согласился. Хотя одна ночь на лавочках под открытым небом ему тоже очень хорошо запомнилась: Серый вместо извинений о почти суточном опоздании в гостиницу стал по своему обыкновению «качать права», и дежурная выставила их на улицу «до решения администратора», рабочий день которого начинался в восемь утра. Хорошо, что тогда накатило относительно тёплое лето, у Витьки в заначке оказался коньяк, сигарет тоже было в достатке, душевно проговорили почти до самого утра и даже немного подремали на жёстких досках скамеек.

В память о той чудесной ночи Кирилл купил сегодня бутылочку хорошего коньяка. Приехал к Серому домой, как договорились. Серый оказался «в духе», и с порога начал привычно кричать (это он так разговаривал):

– Кей-Кей! Чертила! Как я рад, что ты объявился! Снизошёл до нас, грешных!

– Ладно, не ори так. Чего ты всегда кричишь? Сколько тебя знаю, ты всегда на меня орёшь.

– Не обольщайся, ты не уникален. Я на всех кричу. У меня такой громкий командный голос развился. Ничего не поделаешь: характер с рождения дурацкий, а воспитать и поправить в детстве некому было: мамашка одна, и та всегда на работе. Теперь уж поздно. Жена и дети привыкли, на работе не мешает. Больше того скажу, на производстве это сейчас помогает, обматеришь кого-нибудь – и процесс пошёл, а то ноют вечно: «Некому работать, Сергей Иваныч, некому работать. Тьфу!»

– Ну, ты со мной как-нибудь постарайся. Мы вроде взрослые уже люди, можно как-то себя контролировать. А то у меня прям в ушах зазвенело. Сделай скидку на мою болезненность, и так в голове шумит.

– Ладно, ради тебя постараюсь. Раньше я много делал, чтобы расти над собой, и у меня кое-что начинало получаться, – потише и поспокойней сказал он. – А потом надоело – зачем, думаю? Родной стране наплевать, какие у него граждане, родному предприятию – тоже. Я ведь бюджет не разворовываю и на демонстрации против жуликов и воров не хожу. Всё остальное можно. Поработал, принёс родине прирост ВВП, вернулся в стойло – и стой в нём, и в этом стойле вякай, что хочешь. Не публично. За это будет тебе почёт и уважение. И пенсия в старости, которую за день пропить можно. Но это их не касается. Хочешь на пенсии лучше жить – сам копи. Так что контролировать себя мне не требуется, меня и так море бездельников контролирует. А я поору хотя бы всласть, раз ничего другого нельзя… но сегодня для тебя постараюсь. Мы с тобой давно не виделись, хоть повспоминаем, поговорим о старом, о былом. О новом не поговоришь – обсуждать такое вредно для здоровья. Проходи, не стесняйся, мы одни дома. Детки шляются где-то, и жена ушла, позже придёт, ещё увидишь её.

– Да, я потому тебе и позвонил, что ностальгия замучила, – сказал Кира. Они прошли в большую комнату, стол оказался накрыт: и пара салатов, и мясная нарезка, маринованные грибочки со свежим зелёным лучком, ваза с фруктами. Серый усадил Кирилла, пододвинул ему тарелку и рюмки. Кира откупорил принесённый коньяк. – Давай выпьем чуть-чуть за нас, за встречу, в память наших молодых лет.

– А чего ты так немного себе льёшь? Сегодня можно, выходной. Не стесняйся, если что. У меня навалом всякого дарёного пойла скопилась, пить некогда. Рюмки две в субботу и в воскресенье за обедом, вот и вся пьянка. Разве только на даче после бани стакан-другой самогона. Оксана, спасибо ей, всё правильно поняла, приготовила пожрать и с подружкой пошла куда-то, в кино или по магазинам шляться, даже не знаю. У неё там горячее ещё в духовке стоит, мясо какое-то. Так что ты налегай.

– Серый, ты себе наливай, сколько хочешь, а я плохо переношу выпивку в последнее время, выпью вот грамм сто коньяка, хватит мне. Давай, за нас – за вас, чин-чин, как говорят итальянцы.

– Ну, хозяин-барин, – Серый с видимым удовольствием залпом проглотил коньяк и закусил грибочком. Старик Реми Мартен и не предполагал, что солнечный напиток пятнадцатилетней выдержки в России будут пить залпом и закусывать луком, солёными огурцами и колбасой. Впрочем, американцы Кока-Колой разбавляют, так что различия наши с ними весьма условны. – А ты чего хандришь?

– Сам не знаю. Медицина не знает, чего уж! Давай не будем о грустном. – Кирилл взялся рукой за предплечье Сергея, ему захотелось стать как-то физически ближе к человеку, с которым он провёл в очень тесном общении почти шесть лет своей жизни. Мышцы Серого на ощупь оказались дряблыми. – Рад тебя видеть, старик. Я тут с Шуркой случайно встретился, тоже посидели, выпили немного, поговорили о наших старых днях, вот поэтому я решил тебя найти-увидеть. Алекс в Москве, будет оказия – тоже повидаю. Витьку не увидим, так что давай просто помянем индуса нашего волосатого. – Они выпили не чокаясь, Кира из пригубленной рюмки, Серый налил себе вторую и опять махнул залпом. – Шурка до меня докопался, подробности последнего нашего вечера пришлось вспоминать, хотя не хотелось мне, если честно. Но спустя девятнадцать лет оказалось не так страшно, всё плохое проходит, забывается, а хорошее лучше помнится. Вот у тебя что осталось в памяти от нашего похода на пороги?

– Я мало что помню, крепко тогда выпил. Разговоров вообще поэтому никаких не помню. Мы смеялись, дурачились – вот это помню. Настроение у меня в тот день не задалось, я тогда усёк: финиш моему музицированию, и налёг на водку. Шашлыки помню. Ещё что? Помню, Витёк тебя водил на берег разговаривать, тет-а-тет. Вот ты получился тот последний, до которого всегда докапываются. Поэтому тебя в чём-то подозревали. Чего ты с ним на берегу делал? О чём вы тайно бакланили?

– Личное, в основном. Наговорил он мне тогда лишку.

– Что, обычные Витьковские разборки типа «дураки вы все, ничего в жизни не понимаете»?

– Этого не было. Такие разговоры он раньше заводил, когда сильно накачивался дурью всякой. Но к тому времени он бросил кислотой баловаться, на порогах мы только водку пили, так что до крайностей не дошло, совсем другие между нами случились разговоры. Я про себя не помню, чтоб сильно напился. Выпил по кайфу, до состояния восторга. Витёк, как мне показалось, вообще больше прикидывался пьяным. Он ведь к тому времени долго ничего не пил – ты знаешь, в наши последние поездки он капли в рот не брал. Я даже начал подозревать у него болезнь какую-нибудь страшную, напрямую его спросил, а он мне ответил: «Нет, Кирюха, это у меня новое просветление», – хотя знал, зараза, что я не люблю, когда меня Кирюхой называют. Значит, нарочно сказал. Для чего – чёрт его знает! Загадочный стал в последние свои дни.

– Но я-то напился, помню! Земля качалась и болел наутро, аж башка раскалывалась.

– Может быть, я не заметил. Тебе самому лучше знать. По-разному все выпили, ты, Алекс и я с Витькой. Но я помню, что у нас с ним на берегу разговоры шли вполне разумные.

– Да ладно! Откуда у вас разум взялся после водки? Я видел издалека, ментам не стал ничего говорить. Напились все, хоть ты говоришь: по-разному. Витёк, как всегда самый умный, выговаривал тебе что-то, ты его толкнул, он упал. Спьяну вы наверно не заметили, он сильно мог удариться. Ты назад ушел к костру, а Витька на берегу остался, сидел и курил. Не знаю, правда, есть ли тут связь с его исчезновением.

– Чего ты навыдумывал себе, Серый! Не было тогда у Витьки никакого повреждения, шишка только. Компресс сделали их моего платка и нормально, спокойно потолковали. Вот то, что я его одного на берегу оставил – тут я виноват, не сообразил,… с другой стороны – все взрослые люди, не впервой на природе, выпивали тоже не первый раз в жизни. Кто же знал!

– Никто ничего никогда, – речитативом сказал Серый. – Обычное дело. Как в кино – и концы в воду. Помнишь, как мы надеялись, что он просто забурился куда-то по пьяни, протрезвеет – выйдет. Всё прочесали, водолазы воду потом излазили, Ладогу только невозможно всю проверить. Исчез, но раствориться ведь не мог! Хотя допускаю: плохо ему могло стать отчего-то, мог отключиться или сознание потерять, поток там нестрашный, но достаточно бурный, чтоб тело унесло, а всё-таки так, чтобы вообще бесследно! Не специально же он это подстроил? Помнишь, как в анекдоте: «Бросился в ледяную воду понтоны крепить и пропал. Искали – не нашли. Улицу его именем назвали. Сейчас он официантом в Лондоне, жалеет страшно». Ха-ха-ха, – громко засмеялся он. Выпив, ему стало тяжелей сдерживать себя, он начал говорить громче, резко размахивал руками, угрожая снести посуду со стола.

– Да, примерно. Это из Жванецкого. Жаль только, что Витёк ни в Лондоне, вообще нигде не объявился. И правду мы, похоже, никогда не узнаем. А тебе он отдельно что-то говорил?

– Конечно говорил, это же Витька, а не Лёнька наш молчун. Бросай, говорит, это музицирование, из тебя отличный инженер получится. И прав оказался, инженерю уже двадцатый год. Мне тогда тяжелей всех вас жилось, женился я первым, сын маленький совсем, а доходы копеечные. Правда, Витёк тоже был женат, но у него-то какая семья – смех, одно название, и детей нет. Это после его смерти Людка быстренько замуж выскочила, двоих родила так мгновенно, будто плевать хотела на биологические сроки. Да, кстати! – вспомнил он. – Я её видел совсем недавно; она у нас на заводе в отделе внешних связей работает.

– Знаю, встречал её весной. Давным-давно не виделись, а тут вдруг столкнулись. Всё одно к одному. Помню, я ещё удивился, что дочка не Витькина, но дьявольски похожа: светленькая, а глаза тёмные, и профиль прямо-таки его. Мистика какая-то.

– Ты просто мужа её не видел. Она себе нашла на Витьку похожего. Кстати, она спрашивала о тебе, я ей телефон твой дал – ничего?

– Конечно, какие проблемы. Пускай звонит.

– Так вот, тогда надо было деньги зарабатывать, жить как-то надо было. На инженера я зря что ли учился? Мне это дело нравилось всегда, я бы гитару за рабочий инструмент только тогда начал считать, если музыкой можно было прожить. А концертами нашими разве удавалось на семейную жизнь заработать? Хрен там!

– Если бы перетерпеть ещё год-два. Если б Витёк жив остался, тогда может и смогли. Голодом мы ведь не сидели, было просто тяжело. Хотя это всё «если бы да кабы». Я сам к тому моменту устал от неопределённости.

– Тем более без выпивки и веселья наши последние поездки стали походить на вахту где-то на дальнем Севере. Ну да ладно, всё непросто. Я вот знаю, что Алекс-маленький на Витьку залупался, уйти он хотел несколько раз, а уйти не мог: Витя ему по-простому объяснял, и Алекс верил отчего-то. Странно, что Витька и тут прав оказался. Алекс в Москве по клубам и кабакам играет сейчас с кем попало, ничего он без «Папаши Дорсет» из себя не представляет, ну музыкант, ну хороший, техничный – что их, мало? А у нас он уникум был, звезда, хотя всегда на втором плане, однако ж не зря мы его Джон-Полом между собой называли, он на клавишника Led Zeppelin тогда сильно смахивал, к тому же играл на всём подряд, где струны или клавиши есть. Мне иногда казалось – ему на доску проволоку натяни, и он запросто «боже царя храни» без фальши сыграет с первого раза.

– Все хотели завязать с «Папашей». Знаю, Алекс давно порывался уйти. Не знаю только, куда его звали.

– К Никольскому в ансамбль. Да это, в общем, без разницы. Мы ж договорились разбегаться, а на мелочи разные я внимания уже не обращал – стало всё равно, потому и накидался до невменяемости. Впрочем, тебе тоже давно было на всё наплевать, я заметил. Тебе на шею всегда девки охапками висли, ты концерт отпел – и с какой-нибудь из них уехал. А мы чаще всего вместе оставались после концерта, посидеть, поговорить. Вот и в последние месяцы, хоть сухой закон объявили, я пиво потихоньку посасывал – никто не был против. Тогда разговоры хорошие были обо всём: о музыке, о жизни, интересные разговоры. Но иногда на Витьку находило, даже на трезвого, всю душу мне вынимал, зараза. Начинал учить, как правильно то, правильно сё.

– Как правильно что?

– Да всё! Жить, пить, думать, о будущем часто начинал витийствовать – какое оно будет, да чё делать. Доставал своими буддистскими штучками. Сокровенность знаний, слова всякие умные на санскрите, вся эта муть голубая.

– Ну почему муть? У индусов много разных древних знаний…

– Да я не про это. Просто вспомни – где Витёк и где мы? Что, помогло ему это?

– Не знаю. Судьба. Это, мне кажется, не связано.

– Ладно. Не связано – так не связано. Вечно ничего ни с чем не связано, давай лучше выпьем ещё, – Серый схватился за бутылку и налил в обе рюмки до краёв. Быстро влил в себя коньяк и продолжил. – Но тогда, если ты не замечал, Витёк с Алексом постоянно цапались. Алекс лучше всех нас играл, всё время что-то хотел, претендовал на что-то. Вообще-то имел право: без его синтезатора, аккордеона, дудки этой с клавишами, как её называют, забыл – в наших песнях музыки не услышишь. Но ты всегда главный, в свете прожектора, а мы как бы за компанию. Вот он и злился, причём странно, что не на тебя, а больше на Витьку. Наверно оттого что Витёк тебя защищал всегда.

– Интересно. Я и не знал. Делили что-то у меня за спиной. Не легче было «в лоб» сказать? И делить-то нечего. Подумаешь, великая группа, широко известная в узких кругах студенческой молодёжи!

– Ты, как обычно, ничего не заметил, всегда витал с девицами в облаках. У них нарастало постепенно, но серьёзные стычки случались в последние полгода. Хотя и раньше припомню их крупные тёрки, но именно в конце наших поездок они с Алексом начали цапаться. Разве что в последней пьянке на порогах между ними всё спокойно обошлось, будто они заранее договорились.

– Весёленькое дело, по-другому не скажешь. Такие подробности узнаю через столько лет.

– Плюнь. Ничего не вернуть – и не надо. Всё прошло. Как там говорил любезный друг наш Сашка Пушкин? «Что пройдёт – то будет мило». Я вот иногда вспоминаю, как мы ваучеры сраные продавали, чтоб усилок голосовой купить. Смешно, а вспомнить приятно!

– Ещё бы! Это не забудешь. Чубайсовские бумажки поменяли на бэ-ушный усилитель. Ещё два ваучера я сам продал, чтоб гитару купить, так она у меня осталась, дома висит. Неплохая японская копия «Гибсона». А тёщины чеки все пропали, сожрал их какой-то жулик вместе с липовым инвестфондом. Вот и думаю: лучше было на те тёщины ваучеры микрофоны «шуровские» прикупить или примочки гитарные. Вечно у нас проблемы были со звуком.