Текст книги "Принцип неопределённости. роман"

– Но вы разговариваете, – не согласился Кирилл. Он понял: физически женщина в порядке, у неё тяжёлые нравственные страдания, однако он не психолог и вряд ли чем сможет помочь. – Я тоже прихожу, говорю, советуюсь. Поговорить с близкими можно, даже если их нет рядом. Они сказать не могут, зато понять – всегда поймут.

– Если сам знаешь, тогда поймут. Но в том всё дело – я не знаю. Я совсем не знаю, как правильно, и что делать. Я не знаю, что говорить детям, – женщина отвечала вполне адекватно, она «была в себе», то есть помощь ей действительно не требовалась.

– Я говорю, как есть. Сын меня понимает, кажется, – сказал Кира.

– Со своими можно договориться. Но у меня их почти сто пятьдесят, все разные. Им всем дома что-то говорят, обычно то же самое, что в телевизоре. Но у них свои глаза есть, свои уши, они сами видят и слышат. Я говорю – не укради, не убий, а они видят и слышат другое. Они уже знают: можно делать так, как тебе выгодно, а не так, как говорится в святом писании.

– Учить – трудная работа в наше время. Но не расстраивайтесь. Всё это временно. Мы все тут временно. Включая тех, кто сами себе кажутся царями. Опомниться не успеют, как их в ящик заколотят. Время безжалостно, но оно же и милостиво. Не сейчас, так через сто лет обязательно станет лучше, просто мы этого не увидим. А если даже не лучше – тогда просто какое-то другое, тоже неплохо для разнообразия. Жаль, если не увидим, так что ж…, – утешил её Кира и грустно добавил. – Зато у нас всегда найдётся о чём-то более важном пожалеть.

– Вы надеетесь, что всё к лучшему. Вы говорите: сто лет. Но многие из здесь лежащих тоже мечтали о будущем. Они тоже думали, через сто лет станет лучше. Время прошло, и вот мы здесь, в их мечте. Они хотели этого? Время играет с людьми, как хочет. … И смеётся над нами.

– Да, но не над всеми. Некоторые, вероятно, не подозревали, как им сказочно повезло остаться в том времени. Нам с вами кажется, что этих людей нет очень давно, собственно, так и есть по человеческим меркам. – Он повёл рукой вокруг, как будто призывая их в свидетели. – Но вы посмотрите вот на этот памятник, тут выбит год смерти – 1912-й. Этот человек наверняка мечтал увидеть светлое будущее, а в результате что? Ему ужасно повезло! Он не увидел германской войны, его не убили большевики в семнадцатом, не расстреляли за что-нибудь белые или бандиты в восемнадцатом, он не голодал в двадцатых, не кричал на партсобраниях тридцатых: «Убить, как бешеных собак!», его ночью не арестовывало НКВД, он не попал в оккупацию, его не повесили немцы в сорок первом, он не попал в советский лагерь как проживавший на оккупированной врагом территории. Это везучий человек! Он родился в 1874-м и прожил недолгую, но по-своему счастливую жизнь, ему не досталось почти никаких пертурбаций, – он сказал любимое Витькино слово «пертурбация» и сам вздрогнул от неожиданности, он никогда не говорил его и почти не слышал в публичном пространстве. – Больше досталось гранитному памятнику, старому, облупленному, он весь в следах прошедшего времени, в сколах от попавших в него пуль. Удивительно, как его не утащили какие-нибудь местные на фундамент. Этому человеку, так же как этому граниту, нет никакого дела до наших переживаний, мечтаний и страданий. Ему нет дела, что существуют люди, которым хочется повторить почти весь тот ужас, что за прошедший век не один раз случался. С другой стороны, кому-то в будущем наше время может показаться золотым веком. Смотря что будет.

– Должно стать лучше, иначе не знаю, во что мы превратимся. А для моего мужа время теперь не играет никакой роли. Это мы, живые, всё время оглядываемся на часы.

– Вот видите! Вы сами всё прекрасно поняли. Времени безразлично. Это наши условности. Поэтому нельзя бояться того, что происходит. Сейчас нужно просто делать то, что вы можете делать. Нам не дано исправить мир, но сделать его понятнее для самого себя вполне возможно. Вы говорите, у вас сто пятьдесят учеников. Вам повезло, у вас есть хотя бы один из ста пятидесяти шансов. Многим и такого не достаётся. Так что не переживайте, вы счастливей других.

– Спасибо вам. Вы добрый человек. Храни вас бог.

– И вам спасибо. Только я неверующий. Приходится самому о себе заботиться, не надеясь на помощь свыше. Судьба человека зависит от него самого, а не от богов.

– Что же может поддержать в наше время, если не вера?

– Любовь, – не задумываясь, сказал Кира. Улыбнувшись, добавил. – И случайный человек. … Многие люди говорили, что мир может спасти только любовь. А я добавлю: не к богам, какими бы хорошими они не казались, а людей между собой, друг к другу.

– Когда вокруг столько ненависти, откуда взяться любви? Всегда может любить только бог, – не согласилась она.

– Это вопрос вкуса, – попытался шутливо закончить возникшую ненужную тему Кирилл. – И веры. Каждый волен верить в то, во что хочет. Только не надо заставлять верить в одно и то же. Вы верите в бога. Может быть, это вам помогает, не буду спорить. Я верю в науку. И вам не стоит спорить о том, как это помогает мне.

– Какая в науке любовь? – горестно покачала головой женщина. – Вот бог всех любит.

– Знаете ли, настоящая любовь – это когда вас не просят постоянно говорить «прости меня», как правильно сказал один умница. А вы, верующие, только этим и занимаетесь. Вы сами себя убеждаете в любви к вашим богам, а это не любовь. Это иллюзия.

– Мы просим прощения за грехи.

– Что-то мне подсказывает, что у вашего бога было гораздо больше времени, чем у нас с вами. Но ничего хорошего у него почему-то всё равно не вышло. Так что не просите у него прощения – он ещё больший неудачник, чем мы. С его вечностью в запасе он мог бы лучше расстараться. Займитесь лучше детишками, будет гораздо больше пользы.

Женщина не ответила, и Кира понял, что пора уходить. Разговоры о верованиях бесполезны: все остаются при своих мнениях, она ещё пожалеет меня, овцу заблудшую, подумал он.

– Простите великодушно, что оторвал вас от ваших размышлений. Прощайте.

5

Вернувшись домой после долгих приключений воскресенья, которое вместо законного отдыха получилось прокатать по врачам (жаль, что к тому же довольно бессмысленно), после попытки обрести душевное спокойствие в виртуальной беседе с родными, Кира помирился с сыном.

Вчерашняя случайная встреча с Шуркой и сломанные планы Вани на вечер, строго говоря, не были таким уж великим поводом для обиды сына на отца: видимо, он просто настроился именно на такое развитие событий. Оттого и разочарование оказалось слишком сильным. У Кирилла такое в жизни не раз бывало: несоответствие ожиданий (во многом придуманных, нарисованных воображением заранее) с сухой реальностью. Он помнил своё разочарование от первого урока в музыкальной школе, когда вместо обучения волшебству игры на пианино ему пришлось целый час повторять название нот и угадывать их название вслепую, на слух, отвернувшись от учителя, чтобы не видеть клавиатуру.

В последующие годы разочарований начнёт становиться всё больше и больше, особенно когда его учительница превратилась из простого учителя музыки в директора музыкальной школы: она во время уроков оказывалась вечно занята бесчисленными бумагами, отвлекаясь лишь на краткие замечания или указание начать что-то сначала или повторить.

Это учение тем казалось ему несправедливым, что он до музыкальной школы уже играл лёгкие пьесы, хотя у него не было никакого учителя, кроме доброй аккомпаниаторши в детском саду, и тогда ещё не было своего инструмента. Но возможность играть простую музыку выпадала почти ежедневно: днём в детсаду, и ещё одно пианино стояло у бабушки на работе (бабушка служила ночным вахтёром в горкоме комсомола), в холле второго этажа.

Особенно нравились Кире бабушкины суточные дежурства по выходным: комсомольцы отдыхали, а уборщицы делали всю свою работу днём, – пианино оказывалось в его полном распоряжении (жаль, что ночь пропадала бессмысленно: приходившие за ним вечером мать или отец со скандалом, насильно отрывали его от чудесных, гладких, отзывающихся глубоким звуком белых и чёрных клавиш). Музыка, которую удавалось извлечь из весьма расстроенного инструмента, нравилась ему гораздо больше бесконечных повторов музыкальных предложений «до-ре-ми-фа-соль-фа-ми-ре-до», с точкой в конце из аккорда «до-мажор», и дальше много раз то же самое, начиная с «ре», «соль», … с диезами, бемолями и трезвучиями.

Позже, когда родители разорились на подержанное чёрное фортепиано с уникально-редким названием «Мелодия», он развлекался, играя гаммы «вразбег», начиная не с одной ноты, как требовалось, а с разных: например, правой с «фа», а левой – с «си», устраивая порой невообразимую какофонию. Тренировать пальцы это развлечение помогало хорошо, а вот урокам в «музыкалке» под присмотром занятой своими делами директрисы – мало, и потому с каждым годом эта учёба ему нравилась всё меньше.

Так же добивали предельно формализованные уроки сольфеджио. По-видимому, сказывалась провинциальность школы: много лет спустя Кира с удивлением узнал от клавишника их группы Алекса, что на сольфеджио ребята учились основам композиции. Их учитель обожал джаз, и возможностей для творчества в московской музыкальной школе было несравненно больше – в классе для занятий, кроме рояля, у них лежала куча разных инструментов, и клавишных, и струнных, и духовых, которые можно было свободно брать. Кроме обшарпанного пианино в своём классе сольфеджио Кира помнил лишь барабаны, старую помятую трубу и тромбон, но даже этим малым «посторонним» ученики на уроках не пользовались, кроме камертона и своего голоса. Ещё махали руками и топали в такт. Занятия большей частью оказывались теоретическими, не в пример рассказам Алекса, который о своём учителе рассказывал с восхищением, вспоминал и играл какие-то специально сочинённые им для обучения детей пьесы.

На контрасте, светлым пятном нескольких лет учёбы в музыкальной школе, Кире казались уроки пения, и ещё участие в хоре. Правда, повзрослев, пение пионерских маршей ему наскучило, как раньше наскучили бесконечно нудные другие уроки. «Эх, хорошо стране полезным быть! Красный галстук с гордостью носить, да, носить!» – маленький Кира пел «доносить», до каких-то пор не понимая, зачем пионеру нужно на всех доносить. Многим позже он вспоминал об этом со смехом, и Витёк вместе с ним смеялся эротическому подтексту пионерского марша: «Будь готов, всегда готов. Будь готов ты и ночью и днём…».

Бросив музыкальную школу, Кира взялся за гитару, самоучкой научился более-менее использовать её для аккомпанемента голосу, но никогда не мог похвалиться хорошей техникой игры, поэтому в институтском ансамбле сел поначалу за знакомые клавиши – то была смешная, примитивная «Ионика» с корявым, не слишком красивым «прямоугольным» звуком. Когда в ансамбле появился настоящий клавишник – Алекс, Кириллу достался бас: петь, играя на бас-гитаре, у него получилось, эти два занятия друг другу не мешали.

Ваня, обида которого на самом деле прошла ещё вчера, с радостью принял предложение отца поиграть на гитаре. Назвать это процесс полноценным обучением Кира при всём Ванином стремлении не мог: он не считал себя настоящим учителем, он не учитель, он только укажет более-менее правильное направление. Хорошо, что электрогитара (хорошая копия знаменитой «Гибсон Лес Пол») у него осталась с давних времён, а вот кубика-усилителя для неё дома нет – некому и некогда было играть, гитара осталась просто сувениром от старых времён, как память, что хранится в шкатулке вместе с древними письмами. Но для первого урока вполне достаточно и её: струны целы, да и сама гитара не столь плоха: когда-то он отдал за неё часть достояния страны, купив за приватизационные чеки.

Кира с Ваней вместе посмотрели несколько обучающих роликов на YouTube, после чего Кира показал сыну самые основы: как настроить, какие основные ноты на открытом ладу; гамму, то есть как сыграть ноты последовательно, и принцип построения аккордов. Кирилл всё время оглядывался на собственный негативный опыт обучения в «музыкалке», стараясь как можно меньше теоретизировать и говорить банальности, напирая на упорство, чувство гармонии, музыкального строя и ритм. Он знал главное: у Вани есть слух и чувство ритма, потому понимал, что участие его в процессе обучения вряд ли станет в дальнейшем нужным сыну, если он по-настоящему загорится тем, что в давние времена зацепило его самого.

Правда, у Кирилла это случилось намного раньше, в пяти-шестилетнем возрасте. Волшебное таинство получения звука, неведомое колдовство, истекающее из твоих пальцев, которое позволяет превратить их движение в звуковые волны, а резонанс звуковых колебаний может вызывать несравнимый ни с чем восторг. Много позже Кира понял, что эффект создания музыки можно сравнивать с эффектом любого созидания, поэтому в музыке так много от восторга любви, от восхищения первого прикосновения к почти прозрачной коже только что родившегося ребёнка, ликования от красиво написанных стихов, торжества от результата отлично сделанной работы…

Мало существует на свете способов вызывать чувство отделения души от тела и полёта её над планетой – музыка, которую ты делаешь сам, одно из самых доступных. Ведь невозможно заниматься любовью целый день, а музыкой – можно. Нельзя вечно восхищаться красотой природы в любом, даже самом красивом месте планеты – это красота лишь немного переменчива от рассвета до заката, от дождя до урагана, от расцвета весны до заката осени, от снега до летней солнечной яркости. Музыка, какую ты играешь, может быть самой разной, соответствовать настроению, но музыкой можно настроение менять, она бывает грустной, а может стать весёлой. Она может нравиться всем, может не нравиться никому, но от этого не становится хуже лично для тебя – это твоя музыка. Она – твоя Галатея.

Когда у Вани с непривычки устали подушечки пальцев – мягкие, неприспособленные к зажиманию металлических струн, Кира с улыбкой заметил: будешь тренироваться постоянно, пальцы затвердеют, у тебя там образуется толстая кожа, как у носорога, тогда станет легче. В разговоре плавно перешли на музыку вообще, и Ваня вспомнил про обещание показать, что получается у их школьного ансамбля.

Ребята играли какую-то жуткую помесь электронного транса и диджеевского хауса, на фоне которого пытались что-то петь по-английски. Где на фоне повторяющихся электронных сэмплов и ритма драм-машины можно вставить хотя бы кусочек своей, уникальной мелодики – Кирилл не очень понимал, ему оставалось лишь надеяться, что времена увлечения сыном этого приземлённого до уровня танцев с бубном стиля уйдут в прошлое, как прежний интерес к трэшу и готик-металлу. То, что гитара нужна прежде всего для музыки, он почему-то не сомневался. Конечно, можно с её помощью через разнообразные приставки получить почти любой звук, воющий или ревущий, и сидя в лодке грести, если нет вёсел, тоже ею возможно, – однако это второстепенное, запасное использование гитары. Двуручная пила гораздо чаще нужна, чтобы пилить дерево, а уникальный мяукающий звук с её помощью получают крайне редко.

– Вань, ты мне скажи: отчего вы на английском поёте? – он намеренно причислил сына к числу лиц, сотворивших эту музыку, Ваня всё же участвует в составе, пусть пока чисто технически.

– А на каком петь, на русском что ли? – фыркнул в ответ Ваня. – Как можно под такой ритм на другом языке, кроме английского?

– Я рад, что у тебя хорошая школа и с английским всё в порядке. Но вы ведь тут живёте пока? Почему не на родном?

– Да ну, отстой. Я вообще не слушаю русских песен.

– Понятно, ты не хочешь вникать в смысл. А без смысла нет песни, ты её не слышишь. Я в своё время тоже много иностранного слушал, все наши слушали, я до сих пор слушаю, потому что хороших наших песен мало. Поначалу мы тоже много английского пели, чужого. Но когда начали свои песни писать, писали на родном. Не нашлось среди нас таких людей, кто на чужом языке смог бы написать, как на своём.

– У нас Вовчик пишет, у него нормально выходит.

– Это вам нормально, а для английского уха наверняка полная хрень. Ты знаешь сам, как сложно говорить на чужом языке, прозу тяжело написать, а тут стихи! Ты попробуй на родном хотя бы одно четверостишие написать, чтобы самому смешно не стало. Не банальность, а хотя бы простую мысль.

– Кому это надо?

– Тому, кто хочет услышать что-то для себя новое. Без текста есть только музыка, ритм и вокал, который просто исполняет роль ещё одного инструмента. Ты слышишь не песню, а музыкальную композицию «тро-ло-ло». Значит, ты сам у себя отбираешь большую часть, потому что песня – это не просто музыка, это музыка со смыслом.

– А ты о чём писал? Ты писал когда-то стихи?

– Да, но перестал, когда понял, что ерунда выходит. У нас был поэт, мы музыку сочиняли на его стихи. … Что-что? – Ваня спросил о чём-то, но Кира задумался, он вспомнил Витьку, и вопроса не услышал.

– Я помню, когда я был маленький, вы с мамой слушали твои песни, – повторил Ваня. – Дай, я что-нибудь послушаю, интересно.

– Не на чем слушать, на старых кассетах всё записано – где взять магнитолу в наше время? Дядя Саша обещал сделать копию, он оцифровал. Даст диск – послушаем.

– А сыграть и спеть слабо? Ты же пел когда-то!

– Не сейчас. Я забыл. Мне нужно время, чтобы вспомнить.

Хорошо, если бы Ваня слушал разную, всякую другую музыку. Кирилл сейчас был далёк от мечты приучить сына к своему любимому рок-н-роллу или мелодичному року, уж не говоря про Битлов или Цеппелинов – хотя бы просто для понимания разнообразия музыкальных стилей. Кира в своё время сам слушал всё подряд, даже нисколько не уважаемые им нью-вэйв и трэш-металл – всё равно надо быть в курсе, если делаешь вид, будто сам музыкант. Принципиально не слушал только рэп – речетативное бубнение под некий музыкальный фон, отчего-то тоже называемое музыкой. Классики он в музыкальной школе наслушался довольно, и мало что легло на сердце, разве что фортепианные сонаты Бетховена и Шопена.

Оперу он не любил совсем – слишком много пафоса и к тому же полное несоответствие формы содержанию: партии Джульетты или Кармен исполняли до отвращения толстые взрослые тётки, причём видеть их во время пения совершенно не обязательно: он слышал это по звуку их трубного голоса. Дома при виде лысого и пузатого Ромео на экране он обычно начинал дико хохотать и кататься от хохота по дивану. Таня его понимала. К счастью для истинных меломанов и его самого, смотреть оперу ему доводилось только по телевизору. В отличие от оперных певцов ребята из Моторхед или Джудас Прист не прикидывались невинными юными пацанчиками, да и Шевчук с Макаревичем всегда вели себя более чем достойно, что особенно ярко и остро проявилось в нынешние сложные времена странного правления социалистов-капиталистов и ведомой ими партизанской войны с соседними странами.

Вспомнилась Маша, проведать которую за эти выходные не получилось. Кира не хотел себе признаваться, что ехать общаться с дочкой ему не хотелось из-за тёщи. Для своей дочки Кирилл ничего бы не пожалел, но уж раз так вышло, что всем заведовала тёща, оставалось только помогать деньгами. Раньше он пробовал разные формы помощи, помнится, некоторое время после смерти жены и переезда Маши к бабушке с дедушкой заезжал к ним каждый день, привозил продукты, старался провести с Машей хотя бы час, хотя делал этот благородный жест за счёт сына, уже считавшегося взрослым. Ване тогда было десять, и хотя ему помогала нанятая Кириллом нянечка, очень хорошая и добрая женщина-пенсионерка Людмила Михайловна, всё равно сравнивать её с родным человеком вряд ли было возможно. Временно переехать домой к Кириллу, чтобы помогать также и внуку, тёща отказалась.

Кира ждал, когда Маша немного подрастёт, окрепнет, и вернётся домой, к брату с отцом, но случилось очередное несчастье: тесть внезапно схватился за сердце и почти мгновенно умер – он за свою жизнь много наработался, обеспечивая семью, лез из кожи вон, особенно ему трудно пришлось в переходные времена от Советов к приватизированной России. Рабочему-гегемону при советской власти жилось легче, и доходы такая работа приносила соответственно всем его орденам и производственному плану выпуска тракторов (не сданные в металлолом до сих пор трудятся на теперешних фермеров). Начальные девяностые, кроме капитализма, гиперинфляции и отсутствию товаров, породили кризис неплатежей, бартер, мало работы и низкие доходы. Иногда тесть приносил домой вместо зарплаты мешки с крупой или сахаром, иногда им предлагали взять заработанное запчастями для техники, иногда бартерные товары оказывались причудливы настолько, что сложно было представить себе логику менявшихся. Семья жила тогда на доходы тёщи, небольшого районного начальника с такой же зарплатой, а самым выгодным приобретением обменной экономики тех лет вышла японская видеодвойка: телевизор и видеомагнитофон Panasonic.

Тёща Зинаида Матвеевна, выйдя на заслуженный отдых, всю себя посвятила единственной внучке, оставшейся без матери; это стало её жизненной целью, а после смерти мужа эта цель превратилась в единственную насущную необходимость. К величайшему сожалению Киры, второй насущной необходимостью, единственным окном в жизнь у тёщи было окно искусственное – телевизор, и к этому занятию она легко и вполне успешно приучила Машу. Телевизоры у неё дома были примерно тем же, что и одежда у модницы, – расходным материалом, замена старого на новый происходила не потому что износился старый, а потому что прошло время и появлялась какая-то особенная новая модель.

Жаль, что некому было разогнать эту маленькую компанию, жаль рано ушедшего тестя, которому не дала пожить нелепая смерть любимой дочки – Павел Сергеевич очень переживал, Кирилл это заметил. Да что тут замечать! Когда он сам только-только начал отходить от этой страшной для себя потери, он увидел гораздо большие страдания тестя, скрыть их тот и не пытался; ему замена дочери внучкой никак не помогла – он пережил дочь меньше чем на год.

Тёща вообще редко когда просила Кирилла о чём-то, только если вопрос заключался в технической, инженерной помощи, поэтому он удивился, когда она вдруг в понедельник вечером позвонила и попросила приехать: «Мы тут с Машенькой без вас не справимся никак».

Он постарался вырваться быстрее. К его глубокому разочарованию, причиной послужила необходимость установить, настроить и научить пользоваться очередным новым телевизором, как теперь стало модным, размером в полстены. Кира не стал ругаться, хотя знал, что на тёщину пенсию купить такого богатства у неё ни за что бы не получилось. Значит, это его деньги. Деньги, предназначенные для дочки, для её развития, здоровья, правильного питания, беззаботного детства, эти не самые маленькие деньги оказались припрятаны с целью потратить на нелепый инструмент оболванивания мозга и убийства времени. Невысказанные эмоции были отражены у него на лице, поэтому Зинаида Матвеевна бросилась в атаку. Атака, как известно, лучшая из защит.

– Сейчас из-за этих американцев всё дорожает, товары импортные, вот я и решила, чтоб деньги не пропали, наш-то телевизор уже старый, – объяснила она. По её тону выходило, будто она и есть единственная разумная спасительница всего состояния.

– Это вам по первому каналу подсказали или по НТВ?

– Нет, по телевизору такого не скажут, они наоборот говорят, что всё будет хорошо, как прежде. Правильно, нечего народ пугать, – с жаром соглашалась с телевизионщиками тёща.

– Но вы же им не поверили? Отчего же валюту тогда не купили? Если не умеете сами – меня попросили бы.

– Этих долларов скоро совсем не будет, в Госдуме сказали, – уверенно заявила она.

– Ну, если в Думе! – тоскливо улыбнулся Кира. – А эти умники не доложили вам, когда рубля не будет?

– Да вы что, Кирилл! Президент всё предусмотрел. У них там всё рассчитано, европейская экономика разрушится без нашего газа и нефти, а мы расширяем программу импортозамещения, – рубила она пропагандистскими лозунгами.

– Ну-ну, – сморщился Кира. – Питайтесь отечественной химией, если иноземные колбасы и сыр вам нехороши.

– Да мы на картошке с капустой проживём, обойдёмся без заграничных товаров, мы привычные! Зато Крым наш!

– Так, всё, хватит с меня этого Намкрыша, – он поморщился от набивших оскомину слов. – Нужен вам этот Крым так же, как берег турецкий! Вам телевизор нужен, круглосуточно открытые в задний проход каналы номер один, номер два и номер четыре, и к ним ещё штук пятьдесят таких же. Чем вас Тошиба не устраивала? Работает прекрасно, ей ещё пяти лет нету, по-моему. Ничем не хуже этой Соньки.

– Но ведь тот старый уже телевизор, не дай бог сломается.

– Хорошо, если бы все телевизоры в стране сломались, вы бы хоть на небо глядели иногда. И вокруг себя. Слишком легко вам живётся с суфлёрами из телеящика.

– Мы сами всё отлично понимаем, – возразила тёща. – К тому же я хотела старый в спальню поставить, чтобы Машеньке не мешать, когда она спать ложится. Вы перенесёте? Я люблю засыпать под телевизор.

– Везёт вам, Зинаида Матвеевна. Вам с вашими привычками и под бомбёжкой будет хорошо спать.

– Как вы можете такое говорить! Какая бомбёжка?

– А какая бывает бомбёжка? Артиллерийская или миномётная, как в Украине. Бывает ещё авиационная. Если радиоактивный пепел случится, как ваши пропагандисты в ящике обещают – все заснём очень легко и надолго.

– Вечно вы всё перевернёте, Кирилл!

– Я не переворачиваю. Я экстраполирую. Знаком вам такой термин? Почему-то вы думаете, что лично вас это не коснётся, когда ваш любимый президент решит повоевать со всем миром. Ну да ладно, давайте включать монстра-уносителя вашего мозга. Теперь я наконец-то понял, почему знаменитый роман называется «Унесённые ветром». Просто в то время телевизоров ещё не было.

Он прикрутил к телевизионной панели стенной крепёж, без проблем прикрепил кронштейн к стене. Повезло, что тёща живёт в старом «сталинском» доме на Московском проспекте, здесь стены не такие, как в современных бетонных муравейниках, в которых без перфоратора никак не обойдёшься; в доме Кирилла по мере заселения война с бетоном шла почти непрерывно года два, теперь, к счастью, канонада возобновляется только при смене жильцов, и то не очень надолго.

Краткий курс пользования пультом нового телевизора тёща совместила с ритуалом питья чая, однако чаем она называла процедуру одновременного употребления вприкуску с ним колбасы, плюшек, печенья и конфет. Кира с грустью посмотрел, как дочка увлечённо поедает сладости и понял: очень скорое достижение ею сорока килограммов собственного веса станет простым промежуточным рекордом, проходной величиной на её жизненном пути.

Он старался ничего не говорить, не хотелось сегодня распалять нервы и в очередной раз бесполезно портить отношения. Жаль, что самой тёще этого никогда не понять. Иногда Кирилл удивлялся, как женщина, вырастившая собственную дочь, столько лет проработав в образовании, начиная с учителя, которая была завучем и директором школы, и только последние лет десять работала в районном управлении, то есть рядовым чиновником, – как она умудрилась при всём этом настолько не понимать в воспитании детей. Точнее, по-своему она понимала, но её понимание казалось ему ущербным, сводящимся к написанным, закреплённым должностными инструкциями нелепым правилам, устаревшим задолго до их появления в руководящей бумаге.

В этом была её огромная разница с собственной дочкой, по-настоящему интересовавшейся воспитанием детей и родительско-детскими отношениями. Таня прекрасно закончила пед-университет, но продолжала учиться, ходила на семинары, читала литературу и могла бы стать хорошим специалистом, но её мать отчего-то считала, что дочь работать не должна. К чему тогда все учения и мучения? Кирилл не понимал подобной бессмысленности, потому что понять такие установки можно было в прошлом веке, ещё лучше – в позапрошлом. И то только в том случае, если их семья владела бы имением в отдалённой губернии, человек пять ребятишек и соответственную необходимость дать им образование без отрыва от помещичьего быта. Но тёща происхождением состояла из крестьян, до сих пор хвалила старые советские нормы и законы, и не погнушалась присоединиться к временам и нравам нынешнего совково-имперского правления. Поэтому Кира не понимал, откуда в бывшем советском человеке с невытравленным, неистребимым в душе «совком» вдруг брались «барские» мысли. Неужели сказывался период маленького, но безраздельного властного командования над директорами школ и детсадов района?

Становясь чиновником, люди вообще-то быстро меняются, как правило, в худшую сторону. Правда, в первую очередь стать чиновником от всего сердца стремятся именно те, кому меняться не нужно, они, собственно, оттого и стремятся властвовать. Ошибки их работы почти незаметны, делятся за счёт всех на всех поровну и не становятся такими катастрофичными, как ошибка, совершённая в небольшом бизнесе. Во всяком случае, человеку с чиновничьим характером руководить бизнесом можно, только если это не собственный бизнес. Президенты госкорпораций это вполне убедительно доказали.

– Маш, может, ты бабе Зине расскажешь, как пультом пользоваться? Это намного проще, чем iPad, – попросил он. Хотя дочка не отличалась особым стремлением к технике, но использование любых гаджетов у детей теперь воспитывается с момента зачатия, и начинает получаться, когда ребёнок научится осмысленно двигать хотя бы одним пальцем.

– Нет, ты сам покажи, а то она будет всё время меня просить, – не согласилась дочка, разворачивая ещё одну конфету.

– Она так и так будет просить. Ты же умнее бабушки? – ему захотелось прибавить Маше уверенности. – А когда будет просить, ты не показывай, пусть сама учится.

– Куда мне уже учиться? В моём возрасте? Каждый день что-то новое придумывают, всё время что ли учиться? – возмутилась тёща.

– Как вы хотели, конечно постоянно надо учиться. Вы знаете, мама моя все дни рождения и телефоны на память помнит, и знаете почему. Потому что учит. И каждую неделю новое стихотворение учит. Хоть она вас старше на шесть лет, но по-другому никак, – Кирилл обрубил единственный постоянный тёщин аргумент о возрасте (у мамы совсем скоро семидесятилетний юбилей).

– У меня другой склад ума, – упрямо не согласилась тёща. У вашей мамы профессия не как моя, мне имена сотни детей каждый год надо было запоминать, а ещё родителей, учителей, руководителей, на всё и всех памяти не хватит. У меня ум устал.

– Да, профессия экономиста способствует запоминанию цифр, я не против. Но стихи! – рассмеялся Кира, вдруг живо представив себе картину усталости тёщиного ума. Ум присел на пенёк отдохнуть, а Зинаида Матвеевна пошла дальше. – Вы просто не хотите себе признаться, что вам так проще. Вам по телевизору сказали, вам этого довольно. А на работе раньше инструкцию сверху спустили – исполняйте. Опять думать не надо, очень удобно.