Текст книги "Хоровод"

Эпилог

Меня всё назойливее беспокоило подозрение, что, с тех пор как я против всякого благоразумия бросил университет, жизнь моя пошла торной дорогой чужих существований. Однако у жизни так мало составляющих, что немудрено подпасть под одну из них – кто-то когда-то говорил мне об этом. Ах да, Елена. Ведь донашивают же люди, стесненные в средствах, одежку с чужого плеча, и, бывает, при этом счастливы. Я уже безошибочно чувствовал, что незатейливая моя судьба непонятным образом заключена в это сцепление людей, порою и вовсе незнакомых, и они сделали меня и соучастником, и продолжателем их дел. Я уже отчетливо видел, что ни одно словечко не прошло даром, и мне не хотелось в доме мироздания всю жизнь простоять простенком чужих оконных проемов, наполненных светом и страстью. Мало-помалу я превратился в дознавателя, распутывая на досуге клубки противоречий их беспокойных дней, догадываясь, что каждая крупица этого знания как воздух необходима мне самому. Я, уж и сам забывая начала этих историй, принялся додумывать концы – обязательно мрачные – и восполнять пробелы, перемигиваясь с мертвецами, законным наследником которых вполне себя ощущал. Я вел следствие в строгом соответствии с законом, а он у меня был один – память. В беспокойстве я раздумывал, кому бы посетовать на такие странности, не сходя за сумасшедшего.

Наконец память вызвала пыльный образ профессора восточного отделения Окладникова, на лекциях которого довелось мне некогда сочинять первые корявые стихи. Пожилой профессор жил анахоретом, обитая заваленную книгами и бумагами служебную квартиру в здании университета на Моховой. Слыл он за чудака, ибо свободное от университета время посвящал поискам некоей словарной системы, поэтому я смело остановил свой выбор на нем, тем более, что сам себе он придумывал и не такие названия. Собрав остатки мужества, я позвонил у дубовых профессорских дверей.

Глазам моим предстал человечек, чрезвычайно похожий на Суворова. Он походил на него суетливыми повадками, подвижностью лица и ночным колпаком, украшающим седую голову среди бела дня. Я назвал себя и воззвал к его памяти, а он любезно сделал вид, что отлично меня помнит.

– Ну-с, милостивый государь? – спросил профессор, снова занимая старинное резное кресло с огромной спинкой, в котором его тело утопало целиком.

– Я хочу, чтобы вы сказали мне… – начал было я, но чудак, услышав слово «сказали», насторожился, запахнулся в халат и еще глубже утонул в своем кресле.

– Сказать – скажу, – перебил он меня, – а вот слушать ничего не стану.

Теперь уже только одна голова в неуместном колпаке возвышалась над письменным столом, заставленным всякой всячиной.

– Правда ли, господин профессор, что по Востоку кочевала такая книга, где Авраам предсказал все события до конца времен? Верно ли утверждают, что, если человек увидит эту книгу, то забывает обо всем и не дорожит более своей жизнью?

– Ага, – обрадовался профессор, – я вижу, мы с вами друг друга поймем.

В соседней комнате раздался свисток, и профессор устремился за самоваром, смахивая на ковер полами халата со столов и тумб листы бумаги и даже целые тетради.

Пока он хлопотал на кухне, я рассматривал кабинет и увидел, конечно, шкапы, разбухшие от книг, немытые пробирки, на стенах – китайские миниатюры, маски индонезийских божков, а еще почему-то корабельный секстант и желтый человеческий череп, выступающий из-за стопки географических атласов. Это было жилище алхимика древности, а никак не дом православного профессора. Я потихоньку встал и заглянул за пыльные шторы – на подоконниках пыль, прошлогодние мухи, несколько высохших яблочных огрызков и четыре горелые спички. Грязные окна выходили на оживленную Никитскую.

– Возможно всё, – профессор прервал мой обзор, внося чашки, – прислуги он не терпел. – Не следует лишь понимать все буквально. Конечно, могли быть какие-то таблички с арамейским письмом, потом их содержание могло быть перенесено на пергамен – всё это возможно. Меня удивляет другое, – профессор смахнул со стола пыль рукавом халата и поставил чашки. – Как могут взрослые люди верить в подобные сказки? Даже фантазия имеет свои пределы. – Профессор, разливая заварку, придержал струю и глянул на меня исподлобья. – Думать надо, дума-ать, – покачал он головой, и кончик колпака закачался. – К чему эти халдеи, Авраамы, Нострадамусы со своими предсказаниями? Простое слово – вот вам и все предсказания. Я, знаете, да-а-вно слушать перестал. От греха, так сказать. И студентам своим так и говорю: ничего не желаю слушать. – Профессор отрицающим жестом выставил перед собою худые руки, словно показывая, каким именно способом защищается он от коварных поползновений чужих слов. Бледные ладони сплошь были покрыты сетью многозначительных, судьбоносных морщин. – Слова-то они… На слух – бессмыслица, а поди же ты. Как же они сочетаются? По каким, позвольте спросить, законам? Каким, простите, образом? Это, если угодно, высшая математика, это магия-с. Всё там исполнено смысла. Этим и занимаюсь, сударь, весь в трудах да в тишине, – он приложил к губам палец, измазанный чернилами. – А кто оценит? Ну, ну, – пробормотал он с тяжким вздохом, – не награды ради – ради науки. Так-то, сударь.

Внезапно я почувствовал слабость. Шкапы, пыльные шторы, раздвоившийся профессор, антики и анатомические экземпляры поплыли вдруг в помутневших глазах. Я вцепился в чашку двумя руками, как будто она могла, словно некий неподвижный стержень, центр вселенной, удержать в равновесии и меня, и темный кабинет, и рвущееся сердце.

– Кто их знает, сударь, эти слова, – накатило на меня из секундной пропасти отчаяния заунывное, если не заупокойное, карканье профессора. – Наслушаетесь, нахватаетесь, и пойдут словечки гулять, пойдут вокруг вас па выделывать, и зашагает ваша жизнь зигзагами. Слово-то плоть бысть. – Профессор отвернул потертый кран видавшего виды самовара и добавил себе кипятку. – Ну, ну, дражайший! – Он снова обратил на меня свои васильковые глаза. – Вы что же это, всплакнуть решили? Избавьте, голубчик, не девица, право… – Старик Окладников не на шутку растерялся. – А вот я вам сейчас одну поучительную историйку… – спохватился он.

– Нет, – вскричал я как ужаленный и бросился вон. Люди иногда не следуют тем советам, которые щедро раздают другим.

Минувшие после описанных событий немногие годы ознаменовались губительными поисками смысла. Пучина небытия поглощала меня безостановочно. Вдобавок, матушка оказалась подвержена тому типу старости, что так верно описал Гоголь, и неукоснительно несла это бремя. Переселившись в Москву, я подпал под такой нелепый надзор, как если бы превратился в малое дитя. Книги из библиотеки выносить было строжайше запрещено, и никакие резоны не могли утихомирить эту страшную болезнь – прости Господи мне эти словеса. Исключений не делалось ни для кого, и вот почему мой университетский товарищ господин Гончаров при выходе из нашего обветшавшего дома претерпел унизительный обыск, свершившийся руками перепуганных лакеев. Вот по какой причине по четвергам я больше не вижу у нашего крыльца его орловских рысаков. Наконец ревизии сделались нестерпимыми. Я был поднимаем среди ночи и, стараясь не утерять безмятежную нить сказок, которую даруют нам сны, замутненными глазами наблюдал все переполохи и необъяснимые бдения, имеющие целью сохранение всего разнообразного достояния, накопленного неусыпными трудами предков.

Вскоре я сбежал в деревню. Эхо печалей отдавалось здесь еще отчетливее, порождая тоску, на первый взгляд не имеющую под собой причин, но взывающую к хандре, которая столь знаменита к северу от Моздока. Наступили сутки, когда я уже просто перепутал день с ночью и испугался собственного неведения. Я был полонен бесконечной схваткой с вездесущим самим собой. В одну из этих ночей, наполненных безосновательным ожиданием чуда, я велел закладывать, невзирая на слезливые причитания Трофима и оголтелый крик дворни, покинувшей свои ложа. Или может быть лежанки. Кто уже теперь скажет? «Долг платежом красен», – последние слова Неврева, оставшиеся в памяти Посконина, были к моим услугам, а я был в долгу; и эти слова не существующего уже человека в который раз почили на мне как заговор. Чтобы хоть как-то оправдать свое существование, я жадно уцепился за свое толкование этих немногих слов. Ямщики, еще издали оповещавшие своих продрогших собратий о небывалых чаевых, наперегонки подгоняли сытые упряжки и промчали меня через эту ночь на своих клячах. Скажем прямо, в эту безумную ночь лучшие кони казались мне клячами и низко падали в моих глазах. Одна за другой улетали за спину почтовые станции, с давно небелеными стенами и самоварами, дымящими в пустоту, и ленты дорог пропадали за спиной, светлой струной прошивая некрашеную тьму. Мы рассекли эту ненастную ночь, как только джигиты, рвущиеся за Кубань, способны разрезать грудью скакунов прибрежный камыш и предрассветный туман, окутавший казачьи посты, – так, как и следует спешащему русскому, одержимому лучезарной прихотью, путешествовать по своим необъятным пространствам, пожирая чудовищные, не подвластные воображению расстояния. К исходу суток обессилившие лошади и довольный собою молодой залихватский ямщик, каким-то чудом избежавший рекрутского набора, выбросили меня на пустой площади перед зданием смоленского губернского правления, и будочник, тщетно ловивший непослушной рукой прикорнувшую алебарду, следил за мной сонными глазами. Но не дом губернатора, окунувшийся в темноту, вперивший в меня темные провалы по-петербургски огромных окон, украшенный колоннами беспощадного, но площадного дорического стиля, был мне нужен. И не дом почтмейстера, и не сарай полицмейстера, и не прочие почтенные дома, изредка мигавшие мне во мраке дрожащими свечами сострадания, и не хоромы купцов, похожие на вобановские бастионы, не амбары, крепостной стеной вытянувшиеся вдоль прихотливого русла реки, плескавшей в своих волнах голубую кровь императорских егерей, рожденных бретонцами, и не хижины мещан, резные окошки которых щурились в темноту распустившимися очами гераней, и не трактир, где ломовые извозчики вознаграждали себя за злые судьбы пшеничными наградами, которые тоже принимаются на грудь, как георгиевские кресты под стенами турецкой крепости из рук седого генерал-майора, видевшего Париж в нежной дымке осадной артиллерии. Я искал домик скоропостижно скончавшегося колежского асессора Ивана Сергеевича Полуэктова и его супруги, Полуэктовой Татьяны Алексеевны, в девичестве Невревой, пестовавшей двух детей – старшего мальчика и девочку. Я поспел вовремя, ибо чахотка уже готовилась лишить этих детей не только более чем скромной отцовской пенсии, но и самого дорогого – матери.

Татьяна Алексеевна отдала богу душу уже в нашей подмосковной, в день, когда цветущий жасмин испускает последние пряные ароматы, и одряхлевший отец Серафим свистящим старческим голосом, запинаясь, прочитал над ней отходную, слова которой витали в полумраке пустой церковки, сбивались в легкий вихрь, поднимаясь под куполок, откуда белой маской взирал на нас облупившийся Пантократор.

* * *

Лето и осень мы живем в деревне. Из Москвы спешит гувернер-француз – экзамен в корпус, хотя и не скорый, предстоит нешуточный. Пансион также не терпит неграмотности. Короткие серые осенние дни мы проводим в седле. Весело дышать этим грустным, холодным воздухом, весело запрягать маленькую мохнатую Опушку для Полины, весело подсаживать ее, облаченную в игрушечную амазонку, подбитую мерлушкой, в сафьяновое седло. Весело замечать, как гордо Алексей косится на сестру и недовольно счищает хлыстиком комок липкой глины с блестящего сапожка – он чувствует себя мужчиной.

Мы едем шагом, едем мимо неподвижных черных лип, едем по притихшей, в последний раз причастившейся первым морозцем земле, и лошади трясут головами и взламывают копытом хрупкий лед, затянувший лужи, а над головами в прозрачном небе кружат стаи говорливых ворон, а потом гирляндами увешивают тонкие ветви берез. Обнаженные березы не в силах стряхнуть бесцеремонных птиц и только качают их на гибких ветках, как качают холмистые дороги Бессарабии шумные цыганские таборы. Заяц выскакивает из-под самых лошадиных ног и опрометью несется к замершему перелеску. Земля приготовилась к смерти спокойно и безропотно, потому что только одной ей известно, когда не суждено будет ожить. Низкое небо придавило нас, придавило стоячую шевелюру березовой рощи, расплющило жесткий подлесок. Неизвестно какими небесными тропами пробравшийся мимо пикетов непогоды тоненький солнечный лучик вдруг стремительно падает под копыто, звенит об лед – юный ординарец затравленного бога – как благовест, как обещание незыблемости нескончаемой круговерти, и, оттолкнувшись от размякающей почвы, поспешно взмывает вверх, как будто боится, что тучи захлопнутся и оставят его барахтаться здесь, внизу, в предательской склизи земли. В молодости невыносимо терзают эти предчувствия скуки, зато потом смирение приходит удивительно легко. Поглядишь, поглядишь, как всё склоняет головы – и ветви и купола – перед этой стихией безостановочного круговорота, и покоришься волей-неволей, выражая свою беспомощность счастливой и чуть глуповатой улыбкой. Такая-то улыбка кривит мои губы, когда краем глаза я слежу за детьми: я вижу, что ему хочется охотиться и им обоим хочется любить.

Я не люблю охоты.

– Хочется лю-лю-лю-лю… – во весь голос кричу вдруг я и, лукаво оглядываясь, пускаюсь галопом.

Дети не трогаются с места, и в глазах у них бесконечное удивление. Однако дети раздумывают недолго и скоро меня догоняют, смеясь и передразнивая. Мы снова едем шагом.

Раздумываю я. Сбылись ли предсказания, данные нам некогда? Или нам только кажется, что сбылись? Или мы сами стащили их оттуда, куда вход нам воспрещен? Во что мы верим? Сложно сказать.

Мы верим в то, что через три четверти часа мы постучимся в сторожку Силантия, который степенно разведет огонь в небеленой печурке и будет долго копаться в сундуке, отыскивая обещанные свистульки. Случается, мы заезжаем к нему с прогулки обсушиться и полюбоваться сквозь щели ржавой заслонки плясками косматого пламени, нервическими ужимками углей. Дети пьют чай из деревянных кружек, а я прикладываюсь к фляжке и угощаю Силантия. Лошади тихонько фыркают под прохудившимся навесом. Быстро смеркается за слюдяным окошком. После первой стопки Силантий отирает бороду широкой ладонью, хотя отирать там нечего, и красноречиво взглядывает на фляжку. Скоро нам возвращаться, но возвращаться не хочется. Все это знают, и Силантий знает.

– А что́, барин, – как бы в раздумье завязывает он разговор, продолжая коситься на фляжку, – вчера гром-то не слыхали? Октябрьский гром – зима белоснежная, снегу будет много…

– Да уж не замерзнем, думаю, – улыбаюсь я и берусь за фляжку.

Силантий кряхтит, тянется за стопкой, и она тонет в его огромной руке. Осторожно, благоговейно, словно крест кладет после причастия, он выпивает. Дети притихли и смотрят ему в рот. Им скучно слушать про молодняк, порубки и цены на лес. Они переглядываются, и Алексей говорит:

– Дядюшка, вы обещали сказать нам, страшный ли Шейх-Мансур?

– Дружок, когда я служил на Кавказе, Мансура уже не было.

– Ну всё равно, скажите про того, кто был, – просят дети.

– Одну минуту, – отвечаю я, глядя, как туго колеблется прозрачная жидкость в серебряной стопке. Там, на потемневшем донышке, вдруг вижу я, как царевна в сказке, смутные образы, легкие тени. Я молчу, и картинки прожитого становятся отчетливей. Тогда я выпиваю всё до капли и начинаю так…

Комментарии

…журнал г-на Сенковского… – «Библиотека для чтения».

…в печально известном Грузинском имении — Грузино – имение А.А. Аракчеева в Новгородской губернии, устройство жизни в котором было взято за образец при учреждении так называемых военных поселений.

…под Фридландом зарубил французского капитана. – Сражение при Фридланде в восточной Пруссии между русской и французской армиями произошло 2/14 июня 1807 г. В результате его русская армия уступила французам.

…открылась возможность поступить к лейб-гусарам… – В свое время в Лейб-гвардии Гусарском полку служили Чаадаев и Денис Давыдов; многие члены так называемого кружка «шестнадцати», в который входил Лермонтов, были офицерами полка. По выражению Э.Г. Герштейн, «в полку сохранялся дух Пушкина». Стихи Лермонтова и корпоративный, независимый характер отношений среди лейб-гусар навлекли на полк высочайшие гонения. «Я разорю это гнездо», – обещал вел. князь Михаил, подразумевая младший офицерский состав.

Лунин Михаил Сергеевич (1787–1845) – декабрист, не принимавший участия непосредственно в выступлении 14 декабря. Подполковник лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, участник наполеоновских войн. Кумир гвардейской молодежи: рассказы об его проделках передавались из уст в уста. Умер в Акатуевском тюремном замке.

«Красный кабачок» — трактир в пригороде Петербурга, излюбленное место гвардейских кутежей.

Погодин Михаил Петрович (1800–1875) – историк, археолог и журналист, профессор Московского университета.

«Гвардия умирает, но допивает…» переиначены слова француза. – По преданию, во время битвы при Ватерлоо генерал Камбронн заявил на предложение англичан о сдаче: «Гвардия умирает, но не сдается».

Чаадаев Петр Яковлевич (1794–1856) – русский мыслитель, автор знаменитых «Философических писем».

Мэтьюрин Чарлз Роберт (1782–1824) – английский писатель, священник.

«Ривесальт» — марка недорогого вина.

…пока маленький император не двинулся на восток… – Наполеон занял Берлин в 1806 г. На помощь разгромленной Пруссии выступила Россия, и после ряда сражений между Россией и Францией летом 1807 г. был заключен Тильзитский мир.

Ведь завтра ученье в шесть часов. – Реминисценция из поэмы М.Ю. Лермонтова «Монго»: «Вперед, Маешка! только нас / Измучит это приключенье, / Ведь завтра в шесть часов ученье!» / «Нет, в семь! Я сам читал приказ!»

…22 августа, день коронации… – Здесь и далее все даты приведены по старому стилю.

Михаил Павлович (1798–1848) – великий князь, четвертый сын императора Павла, куратор гвардейских частей.

…убит в Персии под Аббас-Абадом… – Взятие крепости русскими войсками произошло во время Персидской войны 1826–28 гг., 6 июля 1827 г.

Польское возмущение 1794 года. – Инсурекционная война поляков во главе с Костюшко против России и Пруссии, вспыхнувшая после второго раздела Польши.

…свет появившейся луны открыл большой трехэтажный дом с черепичной крышей, двумя флигелями и узкими, как бойницы, окнами. – Ср. «Княгиня Лиговская». У Лермонтова: «Мы въехали в деревню и скоро остановились у ворот замка… я был встречен самим графом…»

Радзивиллы — литовский княжеский род.

…хитрости летописного Олега. – Согласно «Повести временных лет» князь Олег и его вооруженные спутники проникли в Киев под видом обозных купеческого каравана.

Не мастер я описывать внешности… – Ср. у Лермонтова, «Княгиня Лиговская»: «Вообразите себе польку и красавицу польку, как она хочет обворожить русского офицера».

Если бы потребовалось сменить веру, я сделал бы и это. – Пропаганда католичества имела наибольший успех в высшем свете обеих столиц. Не без стараний иезуитов обратились в католичество кн. А.Ф. Голицын, кн. Одоевский, кн. И.С. Гагарин, гр. Ростопчина, Ек. Толстая и др.

Тальони Мария (1804–1884) – знаменитая танцовщица. Оставаясь верной парижской сцене, совершала заграничные турне, между прочим, и в Петербург.

«Берта» — модный прогулочный пароход.

«Антон Райзер» — название романа немецкого писателя Карла Филиппа Морица (1757–1793).

…будучи всего лишь Туллием… – Марк из рода Туллиев по прозвищу Цицерон. Родовое имя Туллий указывало на незнатное происхождение Цицерона.

Зимний дворец зажегся… – Пожар Зимнего дворца случился в декабре 1837 г. из-за неисправности печной трубы. В общих чертах дворец был восстановлен к 1841 г.

«Я застал Вильну в шуму оружия и забав». – Фраза принадлежит Федору Николаевичу Глинке (1786–1880), участнику заграничного похода.

Сипягин Николай Мартынович (1785–1828) – генерал-майор, участник всех войн против Наполеона.

Свечина Софья Петровна, в девичестве Соймонова (1782–1859) – религиозная писательница. Перешла в католичество и, переселившись в 1817 году в Париж, окружила себя иезуитами и ультрамонтанами.

Местр Жозеф-Мари де (1754–1821) – посланник сардинского короля в Петербурге и религиозный писатель. Взгляды его оказали значительное влияние в церковной сфере; в частности, он развил учение о непогрешимом догматическом авторитете папы. Ультрамонтанство доводит Местра до риторического апофеоза палача: «Нет кары, которая бы не очищала».

Сагайдачный Петр (Коношевич) Кононович – с 1605 года кошевой атаман Запорожской Сечи.

Брюсов календарь, в 1709 году изданный. – Астрологический календарь, составленный графом Я.В. Брюсом, впервые был отгравирован на меди в 1709 г. и состоял из шести листов. Содержал предсказания погоды и событий. Герой пользуется книгой, набранной гражданским шрифтом в царствование Екатерины.

1818 года месяца августа… – Записи эти документальны. Они оставлены карандашом неизвестным современником событий на одной из страниц «Календаря» – в том виде, в каком представлены в тексте романа. Экземпляр этого издания хранится в отделе редких книг Публичной Исторической библиотеки в Москве.

…Польшу покорили. – Восстание в Польше, являвшейся провинцией Российской империи на правах так называемого Царства Польского, началось в ноябре 1830 г. нападением заговорщиков на дворец Бельведер. Конституция 1815 г., «дарованная» Александром после Венского конгресса, скоро сделалась источником недоразумений между поляками и русскими. Поводом к мятежу послужило повеление Николая I об отправлении польских войск в Бельгию. Великий князь Константин покинул Варшаву и отошел с русским отрядом в пределы империи. В результате войны 1831 г. Польша была усмирена.

Браницкий Ксаверий (1814–1879) – польский граф, сослуживец М.Ю. Лермонтова по лейб-гвардии Гусарскому полку. Поступил на службу в марте 1837 г. В 1845 г. покинул Россию и через девять лет принял французское подданство.

Фенелон Франсуа Салиньяк де ла Мот (1651–1715) – французский писатель, автор назидательного романа «Приключения Телемака».

…канонада при Эйлау. – Прейсиш-Эйлау – город, в окрестностях которого 26 и 27 января 1807 г. происходило одно из упорнейших сражений в Восточной Пруссии между русской армией под командованием Беннигсена и французской армией Наполеона, закончившееся тактическим поражением французов.

Такие случаи имели место. М.И. Пыляев, например, сообщает аналогичный случай: «Из таких шалунов был отправлен на Кавказ поручик Жерве; последнего вез две недели угрюмый фельдъегерь, не говоря, куда он везет, и только когда он перенесся через Кавказские горы и приехал в Карагачъ и сдал его полковому командиру, Жерве узнал свою участь». Н.А. Жерве был выслан из Петербурга в 1835 г.

…Ксеркс сек Геллеспонт — персидский царь Ксеркс, разгневанный дурной погодой, приказал высечь Мраморное море, бушующие волны которого мешали переправе его армии.

…в обществе почитали скорее за неудачников… – Под обществом здесь герой понимает круг родовой знати, прежде всего «Рюриковичей», которые недолюбливали Романовых, считая их «выскочками» (декабрист кн. Валериан М. Голицын).

…где сейчас служит Марлинский? – литературный псевдоним декабриста Александра Александровича Бестужева (1797–1837). За участие в заговоре декабристов в 1825 г. Марлинский был сослан в Якутск, а в 1829 г. переведен рядовым на Кавказ. Убит в бою с убыхами на мысе Адлер в чине прапорщика.

Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) – генерал от инфантерии. С 1816 по 1827 год – главноуправляющий в Грузии и командир отдельного Кавказского корпуса.

…принимала миропомазание. – При смене исповедания католикам было достаточно миропомазаться и причаститься по православному обряду.

Стук перешел уже в таранный бой. – Обряд венчания обычно производится при распахнутых дверях церкви.

Жуков — сорт трубочного табака.

«Современник» — литературный журнал, выходивший в Петербурге с 1836 по 1866 г. Основан А.С. Пушкиным. В 1838 г. редактором был П.А. Плетнев.

Понятовский Иосиф (1763–1813) – польский князь. Военный министр великого герцогства Варшавского с 1807 г. В 1812 г. возглавлял польский корпус в армии Наполеона.

Жомини Генрих (1779–1869) – военный писатель, швейцарец по происхождению. В 1804 г. был принят в ряды французской армии. В 1813 г. его производство в дивизионные генералы, впрочем, вполне заслуженное, было отклонено вследствие недоброжелательства маршала Бертье. Оскорбленный Жомини перешел к союзникам и был зачислен на службу императором Александром в чине генерал-лейтенанта.

– Вы мундир-то снимите, как из Варшавы поедете… – Например, К. Браницкого, служившего одно время в Варшаве адъютантом у Паскевича, соотечественники упрекали в том, что он носит русский мундир, и даже «сорвали эполеты с его сюртука».

Прага — название варшавского предместья.

Ягеллоны — польско-литовская королевская династия.

…наш Людовик… – французский король Людовик XIII страдал от скуки, что вошло в поговорку.

Раморино Джироламо (1790–1849) – итальянский генерал и патриот. В 1831 г. сражался за поляков против русских. Слухи приписывали ему родство с Данном.

Паскевич Иван Федорович (1782–1856) – генерал-фельдмаршал, участник войны 1812 года, сменивший Ермолова на Кавказе. Летом 1831 г. по случаю кончины Дибича был назначен командующим войсками в Польше.

Ланн Жан (1769–1809) – маршал наполеоновской Франции. Убит в битве при Асперне.

Гесиод (VIII–VII вв. до н. э.) – древнегреческий писатель, автор поэм «Теогония» и «Труды и дни».

Лелевель Иоахим (1786–1861) – выдающийся польский историк. Принимал участие в подготовке восстания 1830 г., являлся членом временного правительства. В 1831 г. выехал из страны. Стоял во главе демократической партии польской эмиграции.

Засс Григорий Христофорович (1797–1883) – барон, генерал от кавалерии. В 1838 г. отправлял должность командующего всей Кубанской линией. По его приказу на специально насыпанном у Прочного Окопа кургане для устрашения противника были выставлены насаженные на пики черкесские головы.

Хеджреты — поборники священной войны.

…трижды бывал разжалован… – В сотнике узнаваем известный бретер Руфин Иванович Дорохов (1801–1852). В 1838 г. Дорохов «за нанесение кинжальных ран» отставному ротмистру Сверчкову был назначен рядовым на Кавказ до выслуги. По хлопотам В.А. Жуковского был прикомандирован к казачьим войскам. Известно, что весну и начало лета 1838 г. Дорохов провел на Западном Кавказе, получив уже чин унтер-офицера. «Я запорожец в душе», – писал он в одном из своих писем.

– К тебе – когда угодно. – Похожий ответ дал А.И. Кошелев начальнику третьего Отделения графу А.Ф. Орлову. «С тобою я охотно всюду поеду», – сказал двадцатишестилетний Кошелев, когда граф Орлов во время обеда в русском посольстве в Лондоне обратился к нему на «ты».

Уорки (по-кабард. «благородные») – на Западном Кавказе так называли представителей особого служилого сословия, близкого к дворянству.

Шапсуги — черкесское племя, занимавшее земли в низовьях Кубани, по течению рек Афипсу и Убинь.

…государь Павел тогда же преставился. – Павел I был убит заговорщиками в марте 1801 г.

Уздени — сословие свободных людей. На Западном Кавказе под узденями могут понимать высшую знать, происшедшую от древних родовых старейшин племени адиге.

Джехеннем — преисподняя.

Эффендий — автор использовал устаревшее написание этого слова.

Мрак морщин не падет на ясное чело народа… – Фраза дана в пересказе историка кавказских войн генерал-майора Василия Александровича Потто (1836–1911).

Натухаевцы, бжедуги, убыхи — черкесские племена, обитавшие на Западном Кавказе.

Абадзехи — одно из самых могущественных черкесских племен. Населяло бассейны рек Белой и Большой Лабы.

…в двадцать девятом году из Петербурга иноземцев навезли Эльборус изучать. – Петр Африканович подразумевает восхождение на Эльбрус экспедиции Академии наук, в состав которой входил венгерский путешественник де Бесс. Восхождение свершилось в июле 1829 г. под прикрытием русского отряда генерала Эмануэля.

…в 1828 году перестанет быть анапским пашой. – Во время русско-турецкой войны 1828–1829 гг. турецкая крепость Анапа была захвачена отрядом русских войск под командованием В.А. Перовского, впоследствии известного генерал-губернатора Оренбургского края.

Усы – привилегия легкой кавалерии. – До 1832 г. усы разрешалось носить только офицерам легкой регулярной кавалерии – гусарам и уланам, но воспоминание об этом, конечно, было свежо.

«Пришли, увидели, но никому не рассказали». – После победы над сыном понтийского царя Фарнаком Юлий Цезарь отправил в Рим другу знаменитое своей лаконичностью послание: «Пришел, увидел, победил».

Мария Федоровна — вдова императора Павла I.

Скарлатти Александр (1649–1725) – итальянский композитор неаполитанской школы.

Мне, право, неловко, что приходится описывать женщину, словно английскую кобылу… – Реминисценция из М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»: «Ты говоришь об хорошенькой женщине, как об английской лошади, – сказал Грушницкий с негодованием».

Лафатер Иоганн-Каспар (1741–1801) – швейцарский писатель и физиономист.

Как-то раз получаю приказ – с своей ротой поступить в распоряжение жандармского полковника Краснова… полковник отправлялся в имение какого-то графа, у которого, как стало известно, скрывались бунтовщики. – Вариация на тему М.Ю. Лермонтова «Княгиня Лиговская»: «…мне велено было отобрать у пана оружие, если найдется… а его самого отправить в главную квартиру».

…почти Эдип. – Древнегреческий герой Эдип женился на собственной матери.

Поль де Кок (1794–1871) – французский писатель, автор более пятидесяти романов, читавшихся с жадностью по всей Европе. Не примыкая ни к одному из литературных направлений, де Кок оставался последним поклонником жизнерадостного романа в духе XVIII в.

…ваши башкиры имеют о себе память… – Румильяк намекает на 1814 г., когда в Париж в числе прочих русских войск вошла башкирская и калмыцкая кавалерия.

…свет увидит две исполинские демократии – Россию на Востоке, Америку на Западе: перед ними смолкнет земля. – Эта мысль высказана B.C. Печериным (1807–85) в его «Замогильных записках».

…«парижские тайны»… – намек на роман Эжена Сю «Парижские тайны», печатавшийся в «Журналь де деба» в виде фельетона на протяжении 1842–43 гг. и завоевавший сугубое внимание публики.

Константин Павлович (1779–1831) – великий князь, второй сын императора Павла I. С образованием в 1816 г. Царства Польского был назначен главнокомандующим польскими войсками, однако широкие полномочия обращали его фактически в вице-короля. Скончался от холеры 15 июня 1831 г. в Витебске.