Текст книги "Мое частное бессмертие"

Борис Евгеньевич Клетинич
Моё частное бессмертие

© Клетинич Б., 2019

© Калмыков Д., обложка, 2019

© Дизайн-макет ООО «АрсисБукс», 2019

© Издательство ООО «АрсисБукс», 2019

Книга первая
Ул. 25 Октября
(Бывшая Carol Schmidt)

Иерусалим, 1971 г. Изд-во «Рабочий народ»

Исходящая почта

12.01.1971

В комитет международной литературной премии

Goethepreis der Stadt Frankfurt, Франкфурт, ФРГ

«…Просим удалить нашу номинацию этого

года – роман П.Ш. «В детстве, то есть

прошлой осенью…» Приносим извинения…»

17.02.1971

В специальное жюри литературной премии Pontificia Università

Urbaniana – Via Urbano VIII, Roma, Италия… В Его Святейшества

Папскую академию изящных искусств и литературы

«В связи с сомнениями относительно

авторства П.Ш. просим удалить роман

«В детстве, то есть прошлой осенью…»

из списка представленных к премии…»

24.10.1971

Издателю – Гл. Редактору World Literature Today. Спонсору Neustadt

International Prize for Literature… Oklahoma, US «В силу того, что расследование подлинного авторства не окончено до сего дня, просим удалить из short-list книгу нашего изд-ва «В детстве, то есть прошлой осенью…»

Глава Первая

1

Chantal (Шанталь)

В детстве, то есть ещё прошлой осенью, я не могла дождаться Ужасных Дней[1]1
  Ужасные дни – Дни Трепета. 10 дней молитв и раскаяния между Новолетием и Судным Днём


[Закрыть]: папиного лесного мёда, игр в салки-догонялки на балконе синагоги, ночлега в шалаше…

А теперь досадовала на них.

Физкультура, вокзал, кино… – всё остановилось по их милости.

Виды мои на «всё» были самые весёлые:

– я с отличием окончила 7 классов и была принята в гимназию m-me Angel,

– 2 раза в неделю гимнастировала в башне «Маккаби» на 3-м этаже (обруч и лента). Полгорода мечтало побывать на 3-м этаже и забегало передо мной на дорожки,

– мне исполнилось 16, и – ура! – я теперь считалась «молодёжь». А если ты считаешься «молодёжь», то – гуляй себе где хочешь! Хоть на Иваносе, хоть на Трех Полянах! Хоть на озере Иванча! А на обратном пути ты обязательно встретишь gens d‘armes (жандармы полиции – рум.) на кукурузном холме, как бы прогуливающихся тут без всякой цели. Ха-ха, при полном параде в кукурузе! Все умолкают под их пытливым взглядом, а я – нет. Мне нравится, когда на меня смотрят. Нравится быть «молодёжью».

Сентябрь 1931. Оргеев Оргеевского уезда. Бессарабия.

Но самое главное – это вокзал!

Вокзал – это ещё веселее, чем 3-й этаж.

Смотреть, когда окаменеет воздух, упрутся животные облака и… трам-ту-тум… трам-ту-тум… der-reichseinbahnen locomotiva «Яссы – Кишинёв» вырастет на глазах, как большое дерево из малой косточки, трам-ту-тум… трам-ту-тум…

Когда-нибудь он увезёт меня в… ну нет, об этом рано.

Ещё мне предложила дружбу Изабелла Броди, королева класса.

Её дядя – тот самый шпендрик[2]2
  Шпендрик (сленг, идиш) – маленький и вертлявый


[Закрыть], хозяин «Comedy Brody» на Торговой.

В детстве я думала, что он и есть Шарло[3]3
  Шарло – Чарли Чаплин


[Закрыть], только переодетый.

Ха-ха. Смешно.

Но сама Изабелла выскочка и задавала. Конечно, если я приму её дружбу, то Шарло будет веселить меня, когда я захочу. Хоть 7/24.

И у Греты Гарбо не останется от меня секретов…

Но я ещё не решила.

Ещё мне нравится Нахман Л., футболист и казначей команды «Халуц» («Первопроходец» – ивр.). Хотя он невоспитанный, рыжий и глотает слова, когда говорит. И хотя он мой троюродный брат, вот. Но мне нравится его бег, такой свистящий, лёгкий, будто мы родились только сегодня утром.

Ещё родители поговаривают о том, чтоб повезти нас с Шуркой (это мой брат!) в Констанцу к морю, а я никогда на море не была…

Но настали эти Ужасные Дни.

И всё остановилось.

Другим не запрещают ничего (взять моего папу – он как сидел, так и сидит над своими тетрадками), а мне всё-всё. Тренироваться с обручем и лентой в саду – и то бабушка запретила.

Бабушка была недобра. Не жалела нищих. Никого не любила, кроме нас. Но в Судные Дни она делалась пуглива. Уединялась у себя за шкафом и бормотала там по-древнееврейски.

Я спросила: «Бабушка, а какое из наших окон смотрит на Иерусалим?»

Она рассердилась и назвала меня бездельницей.

Бездельница?..

Неправда!

Вот мой табель.

Trigonometrie, Algebra, Literatura Romana, La Grammaire Francaise – все на «отлично».

А если этого мало, то я ещё и тьютор.

Много вы знаете tutores в 16 лет?

Лично я не знаю никого (кроме себя!).

У меня три ученицы по 10 лей за урок! Две местные, а третья аж из Садово!

Вот и делайте выводы! Водили бы её к бездельнице из такого далека?

И при всём том я верю в Иерусалим, в море, и в Грету Гарбо, на которую я похожа лбом и глазами.

А бабушка ни во что не верит. Даже в письмо от Льва Толстого, полученное папой. Она понятия не имеет, кто такой Лев Толстой, и всё равно считает, что письмо поддельное.

Тем смешнее показалось мне гремучее внимание, с каким она в миллионный раз слушала Ёшку Г., бывшего папиного компаньона.

Вруна и грубияна. Про то, почему он в бога не верит.

Hашла кого слушать!

Этот Ёшка давно покинул уезд. Никто не в курсе, где его носит круглый год. И только осенью, на исходе Ужасных Дней, он снова тут. Ест и пьёт у нас всю неделю! Храпит заливистым храпом в шалаше. А ведь из-за него наша пасека погорела: клещ высосал её.

…Мама принесла обед: салат, селёдку, потом суп, жаркое, но Ёшка объявил: «В животе перемешается!» и стал есть жаркое с селёдкой.

Ел он жадно, без удовольствия. Все 10 пальцев в жиру. И лицо его оставалось нервным, серым.

Не понимаю, зачем мы терпим его.

Сейчас он всё съест и станет хвастать. Про то, что в Черновцах у него пасека на 1000 ульев. И клещ их не берёт. И гнилец ни разу не пошёл. И что во Франции едят только его мёд. И никакого другого. И из Америки уже заказы идут.

А последний номер программы – почему он в синагогу не ходит.

Это про Гусятин.

Негодяй! Из-за него мы без ульев. Только борти в лесу. Да и там лесораму строят. И если б мама не научилась шить комбинации и лифчики, убирающие живот, то на что бы мы жили?

Уф-ф-ф!

Я сижу с конспектами и готовлюсь к уроку с девочкой из Садово. Пытаюсь сосредоточиться на простых уравнениях, но Ёшка уже пустил волынку про Гусятин.

Когда-то он держал буфет при русской батарее. Пил вино и ел трефное с казаками. И вот он увидел, как в Гусятине русские казаки согнали евреев на базарную площадь, потом приказали раздеться догола и танцевать друг с другом.

– Мужчин и женщин? – не поверила мама (ха-ха, всё как в прошлом году!).

– Угу! – Ёшка стал ковырять пальцем в зубах. – Потом заставили ездить верхом на свиньях… у которых течки нет!.. потом стреляли!..

Я прекрасно помнила, какие ещё последуют «потом», но не верила ни единому слову. Просто Ёшка ленив для Судных дней.

Вот и хватается за свой Гусятин – чтобы не поститься и в синагогу не ходить.

Следующие «потом» были про то, как:

– …поливали керосином еврейские дома…

– …увозили телеги награбленного с тех пепелищ…

– …а одного еврея вздёрнули на виселице за шпионаж (чихнул 3 раза – апчхи! апчхи! апчхи! – когда германский аэроплан в небе пролетал!)…

А в Сагадоре… якобы… женщинам отрезали груди (за то, что у свиней течки нет).

Но про Сагадор мне не придётся услышать: меня прогонят из шалаша.

Тут я посмотрела на бабушку.

Слепое лицо её едва выгребало из темноты.

Но с самых донцев старого её лица, обращённая на Ёшку, завивалась мышца взгляда такой оголённой силы, что я испугалась.

Ёшка сидел спиной ко мне, и спина его выдавала, что он утомлён, сыт. И что ему не терпится уйти. До следующего года.

Но тогда зашуршало в абрикосовых взвосях в нашем саду. Клеёнка надулась на шалаше. Быстрый ливень пошёл.

– А в Сагадоре они стали хватать женщин прямо на улицах! – добавил Ёшка, и нахальные глаза его в обмаке сагадорских видений стали скучны.

– Шейндел, выйди! – накинулись на меня мама и папа.

Ну вот! Что я говорила!

…В саду мальчишки собирали разбитый велосипед мануфактурщиков Тростянецких. Они нашли его на городской свалке и с победными воплями вкатили в лопухи в наш сад.

Мой брат верховодил сборкой.

Дождь мыл колючую полсть акации.

Кошёлка зелёных орехов, ворованных в лесу, была спрятана под порожком сарая, мальчишки зубили их без остановки. Мой брат сделал рукой широкий жест – чтобы и я зубила (ага, и выпачкалась вместе с ним, и его меньше ругали!). Но я сказала: «Отстань, Шурка!»

Бабушкино лицо, обращённое на Ёшку из темноты, стояло у меня перед глазами.

Не спалённые дома Гусятина, не отрезанные груди женщин… а только бабушкино лицо.

Я утешала себя тем, что бабушка неграмотна, а Ёшка врёт.

Бабушке 60 лет, и она никогда не покидала Оргеев!.. А Ёшка такой врун, что, когда он говорит «Доброе утро», я иду на улицу и смотрю, что же там на самом деле – утро или ночь.

Разобранные педали, руль, колёсная цепь валялись на тёплой тряпке. Лицо моего брата в чёрных стрелах от ореховой сажи было недовольное, но тайно-счастливое. И у мальчишек, его друзей, лица были злые, заляпанные ореховой сажей, но все счастливые, просто-таки светлые от счастья.

Они говорили про то, как соберут велосипед и покатят в Иванчу, и спорили, кто первый скатит к воде с лесного склона.

От волнения голоса их стали грубы. Их пугало, что братья Тростянецкие, узнав свой велосипед, могут потребовать его назад. Hа что мой брат объявил, что в таком случае он отваляет обоих братьев в пыли.

Он такой драчун, этот Шурка. Хотя и с ангельской внешностью.

И потом…

Одного взгляда на мальчишек хватило бы, чтобы понять: не было никакого Гусятина. Как не было Междуречья, Месопотамии, Эллады, Рима, про которые мы учили в гимназии.

Помню гравюру: виадук Карфагена, разрушенный римлянами. Её показал нам Пётр Константину Будеич, профессор истории.

Вот и Гусятин был как та гравюра.

Ещё профессор Будеич показал нам греческую вазу: Ахилл оплакивает Патрокла.

Вот и Гусятин был как та греческая ваза.

А в нашем дворе воздух, точно взятый из-под сита, низко слёг после дождя, пахучий до коликов. Острая трава у сараев тытилась от свежести. Безгрудое дерево осело, затяжелев от воды.

Нет, жизнь была благом, благом. Несмотря на Гусятин.

И хотя учебник истории твердил о бедствиях и разорениях, попалявших человечество в каждом веке… жизнь была благом даже с учётом Гусятина.

Миръ был сотворён заподлицо со мной, и не раньше, чем я родилась.

Вот именно!!!

Ведь если бы жизнь не была благом, то ни кино, ни море, ни бегущий юноша-футболист не сделали бы меня счастливой.

А я без подсказки чувствовала себя счастливой.

И потому мне жаль было нескончаемых трёх недель осенних праздников.

2

Chantal. Мальчики. Greta Garbo. 1932.

Садовник Шор (дальняя родня) вернулся из Палестины и рассказал, что у молодёжи там совместное обучение.

Девочки с мальчиками!

Все мои подруги тотчас загорелись ехать в Палестину. А я?..

Ну, мне это не светит. Из-за папы.

Дело в том, что садовник Шор повёз туда наш мёд… и не продал ни ложки!

С тех пор папа и слышать не хочет о Палестине.

«Нем’н де кой аф’м бойден!» («Не тащите корову на чердак!» – идиш) – вот его слова.

Но только мёд тут ни при чём!

Мёд – это для отговорки.

Просто мой папа домосед и не интересуется ничем, кроме своих тетрадок (тетрадки, гм, тоже побывали в Палестине… с тем же успехом!).

Ну и ладно.

По-моему, это глупо – тащиться в Палестину ради мальчиков, когда у меня этого добра – целый гимнастический зал в «Маккаби». Hа третьем этаже!

Мои подруги считают, что все мальчики ходят туда из-за меня.

Не спорю: они неумелые гимнасты.

Особенно Унгар, сын коневодов-богачей. Этот ну просто груша: зависнет на перекладине, и – привет. И одного раза подтянуться не может.

Впрочем, мне нет дела.

Оргеев, 1932, ноябрь.

Ещё мои подруги уверяют, что я завиваю волосы не просто так. А как Грета Гарбо в «Анне Кристи».

Ха, рассмешили!

Ещё не родился человек, ради которого я стану выделывать что-то особенное со своей внешностью.

И потом, я реалист. Эти влюблённые мальчики, эти неумелые гимнасты, уже давно спланировали наперёд. Самые толковые из них откроют докторские кабинеты, адвокатские бюро. Они все до единого женятся на обезьянах с приданым. А меня Ёшка разорил.

Но зато…

Зато я одна из лучших учениц в женской гимназии.

Нет, я самая лучшая.

И потому:

– я «Скутитэ де таксэ» (освобождена от платы за обучение – рум.), а обезьяны выкладывают до копеечки, 2400 леев в год,

– тетрадки и книги достаются мне за так, а обезьяны платят по полной,

– я готовлюсь в докторскую школу в Кишинёв (ну вот, проговорилась!), а обезьяны целый век скоротают в провинции.

А ещё у меня пальцы рук, как у Греты Гарбо: водорослевые, удлинённые.

И ещё…

…меня…

…выбрали…

…(я не шучу!!!)…

…меня… выбрали…

…ох-х…

…королевой бала… (правда!!!)

Дело в том, что в городе давали бал (в честь какого-то лорда Бальфура), и меня выбрали королевой!

И вот что из этого вышло! 2 ноября 1933 года, Оргеев.

3

Chantal. Королева бала.

В «Маккаби» было собрание с оркестром.

Зал убрали в белое и голубое.

Тростянецкие, Гульды, Воловские, M-me Резник с мужем, весь beau mond был тут.

Объявили сбор средств на Палестину…

…из оркестра выхлопнуло музыкальное пламя…

…прямо целый огненный язык тарелок, труб и литавров…

…распорядитель подал знак…

…и мы с Аркадием П. из выпускного класса выступили из портьеры…

…и двинулись со своей коробкой среди столов…

Аркадий П. был такой красивый, видный, что за столами все отвлекались от десерта и бросали деньги в коробку.

В ответ мы прикалывали бело-голубые флажки к пиджакам и платьям.

…потом закудрявились скрипки перед тюлевым занавесом…

…я оглянулась на их взволнованный шум…

…«Выбираем королеву бала!» – объявил распорядитель…

…и тогда я услыхала «Шанталь Дейч», проговорённое с ударением…

…я?..

Я???!!!

Как во сне, я подставила голову под венок.

Аркадий П. стал отбирать у меня коробку с пожертвованиями, но я вцепилась в неё мёртвой хваткой. Все смеялись.

Только один человек не смеялся, не аплодировал со всеми: M-me F. из секретариата гимназии. Она протиснулась ко мне и прошипела, не отмыкая губ: «Посмотри, который час! А ну-ка, марш домой сию минуту!..» Действительно, я забылась, как Золушка. 9-й час[4]4
  После 8 часов вечера гимназистам запрещено появляться в публичных местах


[Закрыть] исходил.

Но испуг мой не остался незамечен.

Подскочил худощавый мужчина в смокинге.

Азарт плескался в его глазах.

– Ve rog, facée o excepţie! (Прошу Вас, сделайте исключение!.. – рум.) – затараторил он весело. И даже приобнял M-me F. за плечи. – Numai in chinstya deklarazie Bal’fur! (Ну хотя бы в честь декларации Бальфура![5]5
  Declaratie Balfour (Декларация Бальфура) – «Правительство Его Величества Королевы Великобритании относится благосклонно к установлению в Палестине национального очага для еврейского народа и приложит все усилия, чтобы облегчить достижение этой цели…» (2 ноября 1917 года)


[Закрыть] – рум.).

Он был такой весёлый, самоуверенный, что я застыла в робком ожидании.

Увы, она и слышать не хотела.

Тогда сам распорядитель бала вызвался доставить меня домой. Но худощавый мужчина в смокинге опередил его.

Городок был тёмен.

Даже променад с городским сквером – и тот оскорбительно тёмен.

Подкатываем.

Вылетаю из двуколки.

Смотрю: Шурка на голубятне.

Я ему: ты кого тут высматриваешь в темноте?

«Никого!» – он покраснел как рак.

Двуколка отъехала от нашей калитки, и тогда Шурка спрыгивает с крыши и говорит: ого! ну ты и отхватила кавалера!

Оказывается, это был сам Иосиф С(тайнбарг).

Лесозаводчик. Hаш спаситель.

Который убьёт нас, если увидит наши борти в лесу.

Вот никогда бы не подумала.

4

«Сам Иосиф С(тайнбарг)». 1933.

Год назад Шурку выгнали из гимназии, и лесозаводчик Иосиф С. поехал хлопотать за него в Бухарест.

Шурка бандит, но до сих пор ему сходило.

Даже когда он до полусмерти напугал дочку городского головы: наловил речных жаб и забросил ночью в её окно… и то ему сошло – из-за его ангельской внешности.

Но недавно его (вместе с двумя дружками) выгнали из гимназии.

За стишок[6]6
  Вот он, этот стишок: «Трэяскэ Романиа маре ши…» (рум.) – «Да здравствует Великая Румыния и…»… и… и… нет, дальше я не могу. Вот там-то (после «и…») и звучит над-ру-га-тель-ство


[Закрыть], что они декламировали на перемене.

Их подслушал П.К. Будеич, профессор по катехизису, проходивший по коридору.

Оказалось, это надругательский стишок.

Об этом даже в газетах поместили: «Молодые еврейские недоумки из Оргеева надругались над румынскими святынями!»

И хотя Шурка клялся, что они и слова такого не ведали («над-ру-га-ться»), и что стишок этот во весь голос распевают бранештские крестьяне на рынке, ничего ему не помогло.

M-me Angel осталась непреклонна.

«Неграмотным крестьянам на рынке – можно!.. – объявила она Шурке. – Но – вот разве что крестьянам! И притом – румынским!..»

И подписала бумагу об исключении.

Мама была не в курсе.

По утрам Шурка «уходил в гимназию» с сумкой учебников. Гонять голубей на окраине.

Он умолял не выдавать его.

Я бы не выдавала, но мне приснился сон: цыгане приманивают его в лес.

Ещё бы. Такого херувимчика.

Проснувшись в слезах, я объявила, что не буду больше хранить секрет.

Шурка встал в дверях, но я оттолкнула его.

Тогда он говорит: ладно, я не буду уходить на окраину.

«А куда? – вздохнула я, вытирая слёзы. – Где тебе околачиваться, в самом деле?»

По правде, я сама не могла придумать, куда ему идти.

От безысходности он поплёлся в Талмутойрэ (религиозная школа). Хоть там и не дают аттестата.

Но через несколько дней я приметила, что грудь и плечи его обожжены солнцем, а на руках плесень и смола.

Оказалось, он ходит к мануфактурщикам Тростянецким.

У них гостил женатый сын из Праги, студент-социалист.

Молодёжь роилась вокруг него.

Он запретил папаше нанимать крестьян, но привлёк молодёжь для очистки колодцев и дробления винограда.

Я искала повод увидеть его.

Он оказался малого роста, но с калачовой мускулатурой.

Жена его, девочка по виду, была на сносях.

…И тогда к нам явился Хасилев-старший (отец другого недоумка). С кипой бумаг.

«Ура, мы спасены! – объявил он маме. – Сам лесозаводчик Иосиф Стайнбарг едет в Бухарест – хлопотать за наших балбесов! Знаете, какие у него связи!!! Ух!!! Ему покровительствует M-me P., тёща сами знаете кого!..»

И велел маме – подписаться под ходатайством.

Мама подписалась.

Но после ухода Хасилева она, как соляной столб, встала посреди комнаты (как если бы она застукала папу над его тетрадками).

А потом – налетела с кулаками на Шурку.

Шурка прикрывал лицо, выл от оскорбления, но я видела, что он счастлив. А я и того более.

С того дня «Лесозаводчик Иосиф Стайнбарг» не сходил у нас с языка. Упоминания о нём были часты, как моргание.

Хотя лучше бы он не слыхал о нашем существовании. И о наших бортях в лесу.

Ещё о нём.

Я думала, он beau mond. Как Воловский (банкир). Или братья Тростянецкие (мануфактура).

А он не толстый и не старый. У него блестящие глазки и носик с весёлыми кружочками-ноздрями, выправленными наружу.

Мне бы и в голову не пришло, кто он на самом деле.

В Бухаресте он добился всего.

Представляю себе рожу П.К. Будеича. Профессора… ха-ха!.. по катехизису!

Но – увы. Он (Будеич) в Реуте утонул…

1933, март.

…под скальным монастырём, выручая двух гимназистов, оторвавшихся от экскурсии. Говорили, что он из Братства Креста[7]7
  Братство Креста – национально-религиозное движение, созданное в Румынии крайне правым политическим деятелем Корнелиу Кодряну


[Закрыть] и у него зелёное рубище под костюмной парой.

Никогда не забуду лекцию «Великая Румыния», прочитанную им в 1-м семестре.

Не забуду, как на словах «Запомните, воры и прохиндеи…» голос его перехватило от волнения и судорога страдания по лицу прошла.

Вот полный текст: «Запомните, воры и прохиндеи, что со времён сарматов и скифов, гетов и даков, не по суду людскому, а по священному установлению Богову, земля Трансильвании есть наша, и земля Добруджи наша, и земля черноуцкой Буковины наша, и всё, когда-либо сотворённое Отцом Небесным от реки Дунай до Южного Буга, – всё это наша, и только наша, святая румынская мать-земля!»

Бр-р, как красиво!

Но он утонул, и я сослала бы его в Карфаген, в Гусятин, в Трою.

Но он пролежал полных три дня в Успенском Храме – точно бы упиваясь своей смертью.

Не понимаю.

Евреев хоронят в день кончины. Человек не успевает побыть мёртвым. Но переселяется из Оргеева в «Изкор» (поминальная молитва – ивр.).

А этот господин – пролежал три дня.

Только в июне перестала я думать о смерти – когда «Маккаби» делегировал меня на слёт.

В Кишинёв!

Я так много слышала про Кишинёв, что боялась разочарования.

Но Зиновий Б., председатель группы, обещал, что после парада отведёт меня в Докторскую Школу за анкетами (откуда только пронюхал?!).

21 июня 1933 года, Кишинёв.

Но Кишинёв оказался ещё прекрасней, чем я думала.

Мы шли колоннами.

Мальчики в бриджах, девочки в шортах-юбочках.

Барабаны с валторнами – по краям.

Проспект был параден: края тротуаров остры, побеленные деревья держат выправку.

Мы встали у Триумфальной арки. Солнце пело на её золотом циферблате.

Теперь я могла вертеть головой по сторонам, рассматривать колонны, флаги.

Вот «Халуц» («Первопроходец» – ивр.)… вот «Поалей Цион» («Трудовики Сиона»)… Другие полотнища, с вензелями королевского дома, с круторогими буйволами и пучками колосьев – не были мне знакомы.

Любопытные толпы горожан обступали площадь.

Верзилы-жандармы отлавливали за шкирки проказников-детей, пытающихся затереться среди нас.

И Триумфальная арка высилась в нашу честь.

А сразу после парада подходит ко мне футболист Нахман Л.

(бывшая симпатия! ха!) и с равнодушной миной протягивает конверт. «Что это?» – я состроила ему такое же скучное лицо. «Зиновий передал!» – выдавил он из себя.

То был конверт из медшколы при Казённой Больнице – с анкетами для поступления.

До сих пор я понимала мир как рамку. Гора, река, скороидущее небо над ними, косодеревый Оргеев, мощённый в торговой части, были сколочены по мне как рамка (даже бегущий юноша-футболист – и тот приходился мне троюродным братом).

Но профессор Будеич вышиб её своею смертью.

Но – ура!

Я поступлю в докторскую школу.

Я перееду в Кишинёв.

И… родюсь… рожусь там заново!