Текст книги "Мое частное бессмертие"

4

Вышли из комнаты в садик с георгинами.

Уже с порога Александр Фёдорович затопал ногами и пошёл с кулаком на овчарку.

Пятясь как рак, с глухим рычанием, она отползла в конуру.

В садике солнце вышивало по сугробам.

Сели в волгинский «Запорожец».

Тучный Александр Фёдорович едва местился в нём.

Выехали со двора.

– А про Фогла? – спросил Пешков. – Нашли?..

– Тс-с! – шикнул Волгин. – Без формуляра дали!..

Маленький «Запорожец» трещал на нём по швам.

12 декабря 1975, Оргеев.

– Церковь-то… когда построена? – Пешков кивнул в окно.

– В XV веке! – отвечал Волгин так быстро, что Пешков не поверил.

– А там что? – он показал на 3-этажное, из печатного камня здание за тополями парка.

Hа этот раз Волгин не торопился с ответом.

– Там, – отвечал он наконец, – небоскрёб их местный! Мы в нём клуб «Динамо» открыли в 40-м году!.. Но я не понял, Лёва, кто из нас оргеевский местный – ты или я?..

– Ноль воспоминаний! – посмеялся Пешков. – Нет, помню, рюкзачок у меня был из холста… и моё имя по нему – цветными бусинками!..

Он ещё хотел спросить, сколько лет вороны живут.

Вон те – что над тополями носятся.

Может, эти самые экземпляры ещё при маме с папой тут носились-каркали?!

Но не спросил, постеснялся.

К тому же его кинуло головой в стекло. Это Волгин по тормозам!

– Вы чего, Альсан Фёдорч?!.

Встали у тротуара.

– Вот!.. – Волгин показал на 4-этажную «хрущёвку» за деревьями. – На этом месте – согласно городскому архиву!..

Деревья были тонкие, точно ими ожеребились недавно.

– А пианино не видели? – посмеялся Пешков. – Говорят, наше пианино тут… всю войну на улице простояло!..

– В войну, Лёва, – Волгин с важностью выбрался из транспортного средства, – я был далеко! И надолго!..

Стуча палкой, он потопал к «хрущёвке» в горку.

Во как характер испортился! Инвалидной палкой по земле – и то с вызовом стучал. Мол, «я вас всех переживу!» – с таким видом.

Подошли к «хрущёвке».

Hа ступеньки. Под бетонный козырёк.

Волгин зачем-то уставился в медный лист – с Ф.И.О. жильцов.

– Меня ищете, ха-ха? – Пешков встал рядом.

– Иди ты!.. – смутился Волгин. И протянул конверт. – На вот!.. Здесь ты и рос! На этом месте!..

Пешков полез в конверт.

Там – фотография.

– Отвернитесь на минуту!.. – попросил.

– Но только с возвратом! – предупредил Волгин, отворачиваясь. – В архиве без формуляра дали!..

Убедившись, что он не смотрит, Пешков поцеловал фотографию.

В машине он пел.

– Талант пропадает!.. – одобрил Волгин. – Вот у меня в семье дед Локтион – пел! Редким басом! Сейчас таких голосов нет!..

Пешков прекратил пение и посмотрел на него сбоку.

– Чего? – ответно покосился на него Волгин.

– Так просто! – отвернулся Пешков.

– На! – сказал тогда Волгин, не отрываясь от вождения.

И протянул ещё конверт.

Рентген какой-то?

Да. Похоже на рентгеновский снимок ступни.

– Что это? – не понял Пешков.

– Тоже без формуляра! – объяснил Волгин. – Под расписку на 24 часа!..

– Фогл? – догадался Пешков. – Фогл тот самый?!.

5

Hа кладбище.

За воротами была будка.

Ломаные плиты за горой песка.

Там рабочий крутился с мототележкой.

– Панченко! – Волгин кликнул его.

Рабочий уселся в седло мототележки.

Включил.

Подъехал.

– Я в обход, а вы в том направлении! – кивнул на горку.

И потарахтел в обход по аллее.

Потопали в гору.

Скучный репей плёл ноги.

– Вон там, – поделился Волгин, – и я лягу! – и ткнул палкой на могилу в другом ряду. – Рядом с Изабеллой!..

Hа этот раз Пешков не стал ничего спрашивать – кто такая Изабелла и кем она Волгину приходится. Чтоб не сесть в лужу, как с бутылками вина.

Мотокорыто Панченко тарахтело впереди.

…

Панченко ждал внутри ограды.

Эта могила была в ограде единственная. С новенькой столяркой – стол и скамейка.

– Принимаешь работу? – Волгин деловито потрогал наконечники ограды.

Вошли вовнутрь.

– Каким раствором делал? – Пешков наклонился, провёл пальцем по плите. – Стабилизирующим?..

Могильные плиты улыбались – такие новенькие.

– Не вопрос, я хоть всю облицовку поменяю! – стал защищаться Панченко. – Только качественный камень достаньте!..

– Камень хорошо зачистил? – строго спросил Волгин. – На стыке промазал как надо?..

– Трещин не будет! – обещал Панченко.

– Это улучшенный цемент! – подтвердил Волгин. – Я своей Изабелле из такого делал!.. А краска водоупорная? – и провёл пальцем по надписи.

– Нет, ну надпись хорошо! – успокоил Пешков. И склонил голову на плечо (не знал, как, с какой стороны, под каким углом причитаться к надписи на древнем языке). – Ну-у, привет, папа!..

– Равненье направо! – возгласил Волгин, показав в сторону. – Идёт!..

Пешков оглянулся.

Сквозь колчь дикого цветения, из путанины зацветших лишаем древних камней выбирался человек в шляпе.

Пешков присмотрелся.

Похоже, что старик.

Да, старик. Но энергичный, сильный. И прёт наведённо, как торпеда.

– Вы раввин? – с десяти шагов спросил его Волгин. – Это с вами говорили?..

– О чём? – подойдя, спросил человек с надменностью.

Безбородое лицо его было красно-зелёное. Ресницы – рыжие. Под носом – блестело.

– Чтоб помолиться, как по вашей религии принято! – Волгин кивнул на Пешкова. – За упокой души… отца его!..

Человек не удостоил его ответом.

– Но только без фанатизма тут! – потребовал Волгин. – Помолились и разошлись!..

– Вы кто?.. – спросил человек по-еврейски. И ткнул в Пешкова огромным пальцем.

– Я? – засмущался Пешков. – Вот!..

И паспорт дал.

Он всё понял, что раввин спросил. Из-за этого разбухшего пальца, наверное.

– Переведи, что он говорит! – потребовал Волгин.

– Нет, как ваше еврейское имя? – пробормотал человек, листая пешковский паспорт. – И мне нужно еврейское имя вашей матери!..

– Лёва, переводи!.. – настаивал Волгин.

– Спросил, как имя матери! – перевёл Пешков. – Вот! – и протянул ещё бумагу.

– Ну тогда побыстрее! – велел Волгин. – Я всё-таки советский инженер!..

И отвернулся.

Но человек и не думал «побыстрее».

Зачем-то он полез к себе в пальто.

Только и оставалось, что следить за его лапой. За тем, как – медленно и с дрожаньем – перебредает она из кармана в карман.

Тихо было – как в бутылке.

Hаконец он очешник выудил.

– Кто вам писал эта бумагэ? – по-русски спросил он, рассмотрев в очках вторую бумагу.

И медленно повернул грузное тело – к Пешкову.

– Вот! – Пешков кивнул на Волгина. – В городском архиве дали!.. А что?..

– Всё законно дали! – предупредил Волгин. – По формуляру!..

Панченко с деловым видом стал откатывать мототележку. Hа горке он пустил её вразгон. Мотор встарахтел.

– Ты… – спросил человек, – Шанталын сын?.. Ты Шейнделе сынок?..

И посмотрел на Пешкова так, точно…

Точно он консерв вскрывает.

Точно у него рука с консервным ножом вместо глаз.

– Панченко! – крикнул Волгин. – Ты проверял?.. Это правда раввин?..

Треск мотора был ему ответом.

– Тогда это не твоя могила! – объявил человек. – Тут Ёшка-пчеловод лежит!.. И не смотри, что сверху написано!..

– Ничего себе, – засмеялся Пешков, – пчеловод!..

– Ну хорошо, а что тут сверху написано?.. – спросил он.

– Сверху написано Иосиф Стайнбарг! – сверкнул глазами раввин. – Но я тебе говорю, кто тут на самом деле!..

– А не Фогл? – маленьким, чужим голосом ввернул Пешков.

Точно в узкую соломинку текст проплюнул.

– Фогл? – не понял раввин. – При чём тут Фогл?. Фогл в Палестине давно!.. Если не сдох!..

– Да это не раввин! – озарило Волгина. – Это с конзавода бывший собственник! Я с ним дело имел!.. Говори, как твоя фамилия? – попёр он на «раввина». – А ну-ка, фамилию мне свою напомни!..

– Александр Фёдорович, стоп!.. – остановил его Пешков.

И тряхнул головой, точно из-под воды вынырнул.

– Ты себя за раввина не выдавай! – бушевал Волгин из-за пешковского плеча. – Это с конзавода буржуй! Я его в 40-м году описывал!..

– Тихо, тихо! – Пешков усмирял его. – Пусть только скажет, где отец!.. Ну? – ласково обратился он к раввину. – Ну, а где тогда Иосиф Стайнбарг… лежит?..

– Шурку спросите! – отвечал тот, жаля Волгина взглядом. – Дядю вашего!..

Но потом… точно радиоигла в лице его дрогнула.

Дрогнула – как если б по шкале настройки её вели.

Иная музыка, иной эфир прошумели.

– Ну, а Шейндел?.. – спросил он. – Ну, а Шанталь… а?.. есть?..

Дыхание его укоротило – когда он это «Шейндел» произносил.

«Есть??? Какое там!» – хотел ответить Пешков. Но запаса слов не хватило.

Вернулись к «Запорожцу».

Открыли дверки. Уселись.

– Унгар! – хлопнул себя по лбу Волгин. – Вот его фамилия!

Конзавод на 160 голов, лично я описывал в 40-м! Все низкие, с широким крупом!..

Тот, кого он назвал Унгаром, подковылял.

– В Лидиевке была жива! – наклонился он к пешковскому окну. – В лагере смерти!.. Я там фашистам говорю: «Тронете её, у кобыл течки не будет! Кони зиму не перестоят!» Я там на конюшне был!..

Рыжие ресницы его поморгали бегло.

– Выключите мотор, Александр Фёдорович! – попросил

Пешков.

Волгин выключил мотор. Стало тихо.

– Из-за неё туда попал! – задушенным и вместе грубым голосом продолжал Унгар. – Хотя эваколист был до Сталинграда!.. Э-э! – махнул он рукой.

Грубому, с выпирающими костями звуков, голосу его неуютно было в такой вот внимательной к нему тишине. Неуютно, как голому человеку на публике. Поэтому он умолк и долгую минуту стоял и хлопал ржавыми ресницами. Смотря при этом с недоверием, даже с угрозой.

– Шейндел была толковая! – пробубнил он вновь. – Но с характером!.. В лагере с ней сам Идл-Замвл из Садово говорил! А он женщин к себе не подпускал!.. Э, да ты хоть слыхал, кто такой Идл-Замвл из Садово?..

Пешков не слыхал.

– Лучшее время жизни – лагерь смерти в Лидиевке! – добавил тогда Унгар. – Потому что рядом с ней!..

И высморкался в огромный носовой платок.

– У меня ты был бы другой! – залепил он вдруг.

И стал складывать платок.

– Какой? – посмеялся Пешков.

– Переведи, что он говорит! – вскинулся Волгин по привычке.

Но… только рукой махнул.

Повернул ключ мотора.

Унгар стоял в двух шагах и смотрел упорно.

Внутренняя борьба отдавилась на его лице.

Сквозь недоверие и угрозу искало пробиться что-то другое, третье.

И пока «Запорожец» тыркался туда-сюда перед воротами, исход этой борьбы стал определён.

– Помогите старому человеку! – подошёл и протянул ладошку.

12 декабря 1975, Оргеев.

– Ах ты!.. – Волгин задавил бы его от гнева. – Мало дали тебе?!.

Но Пешков раскрывал уж твёрденький портмоне.

С деликатностью, точно губами сахар из рук, Унгар выбрал два рубля.

– А это?.. – в том же портмоне Пешков нашёл фотку (весёлого старика с лупатыми глазами). – Случайно не в курсе – кто?..

«Чего это он?..» – повернулся он к Волгину, удивлённый тем, что последовало.

Потому что Унгар отлетел, как шланг, – при взгляде на фотку. Как шланг с водой – из рук садовника.

В одну минуту он в могильных памятниках скрылся.

Выехали в ворота.

– Наврал дед! – посмеялся Пешков. – Сто пудов наврал, раз деньги просит!.. Мужчина должен быть при деньгах!..

– Деньги я отдам! – поклялся Волгин. – Но только с пенсии в конце месяца, потерпишь, Лёва?..

– Не надо отдавать! – успокоил Пешков. – Вы не виноваты!..

– Не виноват! – подтвердил Волгин благодарно и расстроенно. – И уж в архиве-то лучше знают – где кто лежит!..

За окошком городок был нефигуристый, никакой.

Ехали молча.

Даже как-то неудобно – до того молча.

– А вот хрущёвки, – Пешков постучал ногтем по ветровому стеклу, – какие-то левые у вас!.. Не как по всей стране, а?!.

Местные хрущёвки и вправду были в 4 этажа. А не в 5, как по всей стране.

– А вот хрущёвки… – отвечал Волгин, покраснев, – попрошу не трогать!..

– Не буду! – посмеялся Пешков. – Раз вы просите!.. Мяу!..

Но как-то он… плохо посмеялся. Обидно для Волгина.

– Никиту Хрущёва не трожь, дурак! – выплеснуло из старика.

– А-а? – переспросил Пешков.

– Бэ-э!.. Потому что сидел я за вас!..

– За себя я сам сидел! – ответил Пешков.

– За воровство – ты сам сидел!.. А по еврейскому делу – я, русский Ванька, за тебя сидел!..

И, понимая, что заступил черту и что за десять бед один ответ, попёр напропалую:

– И за Никиту-освободителя свечку ставил и буду ставить, пока жив! Ну и иди стучи!..

Подъехали к автобусной остановке.

Кое-как Пешков выбрался с низкого, над самым асфальтом, сиденья «Запорожца».

– Счастье твоё, – объявил он на прощанье, – что ты мне по годам в отцы годишься!..

– А ты ударь старика! – ахнул Волгин. – И не тыкай мне, скотина!..

Пешков задумался.

– К дяде Шуре, что ли? – спросил себя вслух.

– Чего-о? – не понял Волгин.

Но Пешков уж был в своих мыслях…

А потом и вовсе крутанулся на каблуках – в другую сторону.

…

– Разлеглись тут! – в спину ему кинул Волгин. – Твоя могила, не твоя могила!.. В Палестине у себя лежите!.. В своих могилах!..

От обиды он плакал.

6

К дяде Шуре. Hа следующий день.

С д. Шурой как-то отдалились в последние годы.

Не виделись давно.

Hаверно, это из-за бабы его, обрусевшей румынки (называвшей дядю Шуру «jidanul meu» («мой жид» – рум.).

«Вот тут вот на гвоздь наступил! – поведала румынка и, отведя дверную марлю, показала на садик с мальвами и дорожку к сараям, мощённую битым кирпичом. – В поликлинику не шёл, сам ком-прессы ставил, пока до колена распухло! В госпитале теперь!..»

Говоря всё это, она держала руки на животе, точно топя в нём истошные бабьи крики, уже готовые вырваться.

Дядя с 47-го года жил в 1-этажной халабуде без удобств, только привозной газ в баллонах да водоколонка во дворе. Но в 47-м там полгорода были такие. А сейчас 5-этажки, 9-этажки всюду! И чтоб дядя, с его связями в Прикарпатском ВО, не добыл квартиру в новом доме?!.

Вот и подцепил ржавый гвоздь.

В военгоспитале. Через час.

– Закупорка сосудистых каналов! – поведал замзавотделе-нием (в погонах подполковника). – Сахар не даёт крови достигать конечностей!..

– Годы! – повздыхал Пешков. – Ну, главное, что не гангрена, ага?.. Ведь не гангрена, доктор?..

Специально принял так далеко, чтоб исключить худшее.

– Гангрена! – огорошил тот. – Газовая!.. И процесс упущен!..

14 декабря 1975, Черновицкий военный госпиталь.

– Ах! Ох! – похолодел Пешков.

И дёрнулся вперёд, мимо подполковника.

– Визиты запрещены!.. – остановили его.

– Ну, ёлки!.. – не поверил Пешков, сверля глазами доктора. – А в окошко с улицы можно?.. В окошко хотя бы дайте посмотреть!..

Не дали.

Тем более что палата – на 2-м этаже.

Ну, это он от отчаянья – про окошко.

Как будто если б палата была на 1-м этаже и ему дали посмотреть с улицы в окошко, то… то…

Верхом откровенности в дядиных рассказах о прошлом – был семейный «Bluthner», простоявший на оргеевской улице всю войну (подвыпившие румыны из комендатуры могли подойти, помолотить по клавишам…).

И ещё он развыступался однажды – в ленинградском трамвае в 1951 году: «Куда голову суёшь? К мамочке себе дорогу закрываешь!»

Но впоследствии отрицал. Ничего, мол, не говорил такого. Ни про какую мамочку.

Эх, всё потеряно.

Всё.

Как дядин голос звучит – и то не вспомнить!

К счастью, вспомнил стишок, что дядя напевал (когда в лёгком настроении): «Трэяскэ Романия марэ ши пулэ тарэ!» («Да здравствует Великая Румыния и твёрдый х…!» – рум.).

Благодаря этому стишку и голос дядин вернулся!

«Засекаю на будущее! – подумалось. – Приспичит дядин голос услышать – затяну про Великую Румынию и твёрдый х…!»

Вернулся к румынке.

По её лицу было видно, что она боится Пешкова. Предвидит материальные иски (а также упрёки: из-за неё в новый дом не переехали! Ей, видите ли, огород нужен! Огород с гвоздями!).

Поэтому, когда он попросил что-нибудь из дядиных бумаг на память («А из вещей мне ничего не надо!»), вздохнула с облегчением.

«Это Ева-Мушка! Первая жена! – фыркнула румынка, ткнув в одну из фотографий. – Та, что другого себе в Сибири нашла!..»

– Которая слева? – подражая ей, Пешков тоже ткнул пальцем в фотографию. – Или справа?..

Но румынка и смотреть не стала, кто там справа, кто слева. Обе малютки на фотографии были слиты для неё в одну неверную Еву-Мушку.

– А это? – спросил Пешков.

«Это jidani какие-то, – отвечала румынка, – которых Сталин из СССР выпускал!.. Дядя твой подрабатывал на этом!..»

Не терпелось ей показать, что и дядя Шура не святой.

– А это?..

Hа фотографии – молодая женщина с ребёнком.

– Это я не знаю! – пожала плечами румынка. – Тоже, наверное, из тех… которых он в Палестину переправил – после войны!»

– А это?..

Визитная карточка. Иностранная. Michael FOGEL.

ФОГЛ!!!

Она САМАЯ

«Эту я забираю!» – объявил.

7

2 дня спустя. В Кишинёве. У сына в больнице.

– …Вот, подарочек! – Пешков потянул какой-то пакет из баула. – Банка мёда от желтухи!..

И вытер пот со лба.

– Мне мёд нельзя! – отвел Витька. – Тошнит!..

– От мёда тошнит?.. – обрадовался Пешков. – Ха, и меня!.. Да это же у нас фамильное – аллергия на мёд!.. Но я ещё дней 10 в городе! Что тебе нести?..

– Мандарины! – отвечал Витька с грубостью. – Два ведра!..

– Подкалываешь? – догадался Пешков.

– Переносной телевизор «Юность», как у бабушки, – придумал тогда Витька. Уже без подкалыванья.

– Будет! – выпалил Пешков.

Узкий лоб его сморщился.

Он ушёл в себя, думая, где добыть переносную «Юность».

Утро в окно боднуло.

– Будет телевизор! – повторил Пешков.

И удивился собственной уверенности.

– А в школе как? – поменял тему. – Мать говорит, по физике тройка. Вы что проходите?..

– Индукцию! – сказал Виктор.

– Электромагнитную индукцию?.. Ну и чего непонятного?!.

Первые голоса послышались в отделении. Рабочий день стартовал.

– Индукция – это когда появляется ток! Электроток! – заторопился Пешков. – Даю пример!..

Сопя от волнения, он развёл портфель, достал картонку с электробритвой.

– Вот смотри, как берётся ток в магнитном поле!.. Айн-цвай… – с ловкостью, как разламывают варёную курицу, он разнял бритву. – Драй!..

Трое практикантов прошли мимо них.

– Электромагнетизм открыл Фарадей… – палец Пешкова полез во внутренность электробритвы (на каждом пальце – по татуировке в виде морского якоря). – Фарадей совал магнит в катушку из проволоки… и наблюдал ток!.. – кривые пальцы его дрожали. – Тебе видно?..

По коридору завтрак покатили на тележке.

«Еврейским» чаем запахло – вонючим, сладким.

– Ну и самое главное! – зашептал Пешков. И наклонился к Викторову уху. – Но только правду говори!.. Ты на фамилию его не будешь переходить?..

И приставил татуированный палец к груди Виктора.

– На чью фамилию? – не понял Виктор.

И – отстранился.

Потому что с Пешкова пот лился рекой.

– На кадра фамилию, чью!.. – сказал он, обратно надвигаясь. – Вот только не переходи, прошу!..

И больно надавил приставленным пальцем.

– Пусти!.. – затрепыхался Виктор. Но не тут-то было.

– Ты единственное, что от меня останется, понял?! – Пешков облапил и не отпускал. – Ты единственное, что от меня останется!.. Ты единственное…

Как будто пластинку заело.

По коридору уже вовсю сновали врачи-медсёстры-уборщицы-практиканты-уборщицы-медсёстры-врачи, а ему нет дела.

– Это не мои проблемы! – выкрикнул тогда Виктор. – Пусти!..

– Что-о-о? – вскричал Пешков. – Что именно – не твои проблемы?!.

И даже пальцем в грудь – перестал давить.

– Не мои проблемы, – морщась и чуть не плача, Виктор стал растирать грудь, – что там от тебя останется!.. Захочу – и на кадра перейду!..

Глава Третья

1

«Кадр».

В те же дни.

В общежитии была пьяная драка. Украинец Николай Каменко из лебедевской группы сорвал со стены огнетушитель и стал поливать всех подряд. Были шум, кровь, милиция.

Hаутро был лист об отчислении. Каменковские чемоданы снесли в подвал, койку разорили до пружин.

Лебедев не интересовался событиями на курсе, но, повстречав избитого, почерневшего от побоев и унижения Каменко у толстых дверей ректората, позвал ночевать к себе.

Поехали с чемоданами в метро.

Каменко смотрел высокомерно. Драка, огнетушитель – что?!. из-за чего?!. – не стал делиться.

Буркнул, что родом из-под Львiва. Его студенческая прописка в Москве истекает летом. Но пока не истекла, он пойдёт рабочим на стройку – за характеристикой. Или на завод к станку. И тогда – с трудовой характеристикой – его на курсе восстановят.

Но он был щуплого сложения, язвенник. Повсюду таскал термос с лечебным отваром. Рабочий из него…

Декабрь 1975, Москва.

Приехали к Лебедеву.

Ещё в дороге, в метро, Лебедев вспомнил, что на тумбочке возле кровати – «ГУЛАГ» (Усов подарил). Hадо будет придержать гостя у двери.

Но Каменко с порога попросился в уборную, и в отсутствие его Лебедев без спешки спрятал «ГУЛАГ» на антресоли.

А потом передумал.

Оставил как есть.

Даже передвинул повиднее: с тумбочки на стол.

Но и этого мало.

Полез под кровать и достал папку: «Этногенез» (ротапринт).

Устроил на столе рядом с «Архипелагом».

Пускай Каменко видит.

Пусть передаст – всем этим центровым.

Каменко вернулся из уборной.

Увидел.

Никак не прокомментировал.

Потом ушёл в город и вернулся к ночи.

Работа ему пока не выгорала – ни на стройке, ни на заводе.

Ночью на раскладушке он листал «Этногенез».

А потом – вслух:

– «Глядя на глобус, я вижу, как Космос сечёт плетью нашу планету. Первый пассионарный толчок – Египет со столицей в Фивах, 18-й век до нашей эры… Второй пассионарный толчок – завоевания Северного Китая – 11-й век до нашей эры… Третий пассионарный толчок – римляне центральной Италии – 7-й век до нашей эры!..» Обиделся, что не позвали? – переключился он вдруг. – Ты мало потерял! Про Китай и Египет говорили в первые полчаса. Потом – пьянка. Б-в к Люське приставал!..

– Дала? – поинтересовался Лебедев.

– Не-а! – отвечал Каменко. – Б-в цыплёнок узкогрудый!..

– Цыплёнок узкогрудый! – посмеялся Лебедев. – Ну и рядовой такой классик по совместительству!.. Ладно, а какие комментарии были – к пассионарным толчкам?..

– Вот не помню! – пожал плечами Каменко. – Помню только, что монголы – это хорошо, а купцы из Генуи – плохо!.. Так он говорит!..

– Ух ты! – удивился Лебедев. – Ну и чем это купцы хуже дикарей?..

– Алексей! – сказал Каменко, подумав. – Если завтра будет погром… то я первый кинусь евреев защищать!.. Но не проси, чтоб я купцов из Генуи любил!..

– Оп-па! – Лебедев приподнялся на локте. – Они что, евреи были – эти купцы из Генуи?..

– Да! – подтвердил Каменко. – Плавучий Уолл-стрит!.. Но ты ведь не еврей?.. Прости, если что…

– Яврей, не яврей! – перекривил Лебедев. – Прадед из оренбургских крепостных!.. Бурил тоннели на железной дороге!..

Помолчали.

…

…Ночью он просыпался от холода.

Окно позеленело от мороза.

Каменко спал и кашлял во сне.

Лебедев принёс чаю из кухни.

Каменко стал пить у него из рук.

– Лично тебе – чем евреи насолили? – Лебедев поддержал подстаканник за донышко. – Но только тебе лично, я спрашиваю!..

– Отняли мельницу за долги! – Каменко наклонил лицо и стал жадно дышать над стаканом. – Мы устроили мельницу у плотины, а евреи посполитые удушили нас!..

– Какие-какие евреи? – не понял Лебедев.

– Посполитые! – повторил Каменко, не умея надышаться чайным дымком. – Повалили цены на хлеб – раз! Навесили налог на помол – два!..

– Кому навесили? – Лебедев искал шаломуть розыгрыша в его лице.

– Казацькой автономии! – Каменко дышал, как согревшийся телёнок. – В итоге мельница к еврею перешла – за долги!..

– При Речи Посполитой? – переспросил Лебедев. – В тыща шессот каком-то?..

– В тыща шессот сорок втором! – подтвердил Каменко.

– И ты там был?..

– И есть, и буду! – поправил Каменко.

– Понятно! – заключил Лебедев.

– Не уверен, что тебе понятно! – вздохнул Каменко. – С головой у меня всё в норме!.. Но духовно я в каждой клеточке моей национальной истории!..

Как раз порыв снежного ветра со двора налетел. Оплюснулся об окно, перебрал двойные стёкла в раме.

– В клеточке, – повторил тогда Лебедев, – национальной истории!.. Хм-м!.. Красиво!..

Каменко расцвёл от этих слов.

– Знаешь, драка из-за чего была? – спросил он. – Володька Мухин составил дом из спичек. «Могiляньска Академия!» – говорит… и поджёг!

– А ты за огнетушитель! – угадал Лебедев.

– Тебе не понять, что для украiнца Могiляньска Академия! – заплакал Каменко.

И, отдохнув, вновь стал цедить чай.

– Комплекс малой нации!.. – постановил Лебедев.

– У кого? – вскричал Каменко.

– У меня товарищ в Кишинёве, – поделился тогда Лебедев. – Платон Мирча… оператор на телевидении, нормальный молдаван!.. Но что! Сядем выпивать – так он после 2-го стакана: «Вы нас ру-си-фи-ци-ро-вали!»…

– И оккупировали!.. – добавил Каменко.

Лебедев сплюнул от досады.

Вышел в туалет. …

– Филармонией мы их оккупировали!.. – сказал вернувшись. —

Академией наук!.. Асфальтовыми дорогами!.. – Лютым голодом! – вставил Каменко. – Мединститутом оккупировали!.. Вакциной от туберкулёза! —

Лебедев улёгся в постель. – Вот такие мы кровавые оккупанты!..

Они там на волах по Кишинёву рассекали, когда мы в 40-м вошли!..

Hа каруцах[39]39
  Каруцы – крестьянские телеги (молд.)


[Закрыть] – по главной улице!.. – А голод? – не унимался Каменко. – Что – голод?.. – Был голод или не было голода?.. – Отец был директор художественного училища!.. – рассказал

Лебедев. – Нас это не коснулось!..

– Отец ВХУТЕМАС с медалью окончил! – ещё добавил Лебедев. – Герой Луганска, любимец Ворошилова!.. Мог лёгкую карьеру делать!.. Ан нет! Едет в Бессарабию, вонючую и пыльную, царан искусству учить!..

– А голодомор – ты слыхал что такое? – вскричал Каменко. – Голодомор на Украине?..

– Ладно, спим!.. – Лебедеву надоело спорить.

– Вы нам голодомор принесли!.. Голодомор в 33-м!..

– А Первую Пуническую… не мы вам принесли?..

– Вы нас 10 миллионов заморили! – Каменко потянул к себе чемодан. – Деся-ять!.. Миллио-онов!..

Отбросив крышку, стал рыться в нём, как грызун в капусте.

– Своими глазами видел? – сухо, требовательно спросил Лебедев.

– Чего – «своими глазами»? – поднял голову Каменко.

– Не чего, а кого!.. 10 миллионов!..

– Да у меня бабка со всей семьёй…

– Оставим бабку! – перебил Лебедев. – Я спрашиваю – своими глазами?.. Видел?!. Или нет?!.

– Ой, боже, – Каменко в беспомощной позе сидел над чемоданом, – да в Америке уже целая комиссия заседает по голодомору! Двести человек сенаторов и конгрессменов!..

– Значит, не видел! А раз своими глазами не видел, то, выходит, миф!.. часть сознания!..

– Миф? – возопил Каменко, откинувшись от чемодана.

– Миф!.. – подтвердил Лебедев. – Как Тутанхамон!.. Как мамонты!..

Hа фоне дерганого, взъярённо-беззащитного Каменко он был ровно-спокоен и, конечно, любовался собственным хладнокровием.

– Какие мамонты?! – детские глаза Каменко стали совершенно круглыми.

Он совсем не въехал насчёт части сознания.

– Ну вот что, – обмяк вдруг Лебедев, – не знаю я, миф или не миф!.. А знаю только, что, не войди мы в Молдавию в 1940-м, я не встретил бы свою Надьку в 1970-м, и, значит, в 1974-м у меня не родилась бы Весна!.. Вот и вся оккупация!.. Сумеешь – переубеди!..

В ответ Каменко поднялся с раскладушки.

Стал одеваться.

Лебедев не останавливал его.

– Говорили мне, – вздохнул Каменко, одеваясь, – кто твой папан!..

И, натягивая носки, застучал пятками о паркет.

– Говорили, чтоб языком не шлёпал при тебе!..

Всё померкло для Лебедева – от этих его слов.

– Ну, и кто мой папан?.. – выдавил с ухмылкой. – Это не мой отец! – воскликнул, не услышав ответа. – Если ты про третьего Ша – то это Надьки моей отец!..

Но Каменко натягивал ботинки и стучал, стучал пяткой об пол.

Победа его была полной.

– Чемодан скинуть можно? – коротко спросил. – До завтра?.. – Скидывай!.. – отвечал Лебедев, совершенно убитый.

С одним термосом Каменко пошёл к дверям. За окном рассвет стал накраиваться.