Текст книги "Мое частное бессмертие"

5

«Бедный первый муж». В те дни.

Заскучали. Встали.

Перхоть между рамами.

Пешков отдал попутчикам газету, стал смотреть в окно.

Но заискрил ветер.

Снег повалил.

Поезд стоял как распряжённый. Как будто телегу забыли в поле.

Hаконец в метельной кожуре надвинулся встречный локомотив.

Тронулись по-черепашьи.

Через 1,5 часа.

Кишинёв белел, как курятник.

Снегоуборочные ЗИЛы наново чертили городской план в снежной непаши.

Ботаника была отрезана от города.

Троллейбусы в горку не шли. Они останавливались на кругу перед «Комфортом» (салон мебели).

Целая ходынка горожан одолевала Ботаническую горку.

Пешков – вместе со всеми.

Но его бросило в жар после сотни метров. Лёгкие не качали.

Постоял.

Ну и ну. Посмотреть со стороны: шея, грудь как у быка. А дыхалка дрянь, с кислородом не справляется.

Вернулся в «Комфорт» погреться.

Здесь брали румынский гарнитур в 66-м. Сын Витька плющил нос о тёмно-коньячную политуру буфета. Распилы-деки околдовывали его. Под блестящей политурой они казались объёмными деревьями… И у Надьки тоже был свой бзик: мебель переставлять. Буфет, сервант, 2 односпальных дивана, 2 кресла двигали по квартире то так, то этак. И недели не проходило, чтоб не двигали.

Ладно. Не будем.

Пешков походил по комнатам с мебелью, пока – от запаха лака – не раскашлялся до колец в глазах. До мокроты во рту. До тяжёлой испарины.

Вернулся на ж.д. вокзал.

Там всё запроблено народом, присесть негде.

Вспомнил про Марью-домработницу. Она жила на Мунчештской, рядом.

Hа Мунчештской. 25 минут спустя.

Шёл вдоль заборных штакетин, смотрел во дворы.

Он не помнил, где Марья живёт.

Печные дымки над домами всё клонило на одну сторону. Тишина, как в поле.

Вдруг смотрит: Яков Марьин! С папироской возле калитки.

Тот и бровью не повёл при появлении Пешкова с чемоданом. Как будто Пешков каждый день тут мимо калитки ходит.

Вошли во двор.

Струны винограда в снегу.

Самой Марьи не было, она и в буреган на подёнке.

Яков рассказал, что она уж не убирается у Пешковых.

– Надька уволила? – догадался Пешков. – Новая квартира, новый муж, к чему теперь старая домработница?..

Вошли в дом.

Яков не проявлял ни радости, ни недоумения.

– Я посижу, а? – попросил Пешков. – Пока троллейбусы пустят!..

Будь это не Яков, а кто-то другой, то одного только «посижу, а» не хватило бы. Всю историю давай тогда выкладывай: 50-летие МССР – досрочное-по-амнистии, а пока сидел, Надька себе кадра нашла, квартиру сменила – сами в центре города теперь, а меня в 1-комнатную на Ботанике… Но с Яковом ничего такого не надо. Он сам лишнего не спросит и от себя не оторвёт.

Молчание густело.

– Вы сколько тут? – спросил Пешков (чтоб тупо не молчать). – С до-сорокового или с после[30]30
  Он имел в виду 28.06.1940 – когда Молдавия перешла от Румынии к СССР


[Закрыть]?..

И показал на потолок, стены.

– Э-э! – махнул рукой Яков.

– Что – э-э? – удивился Пешков. – Я спросил: с до или с после?..

Чучело иконное темнело на комоде.

– Мыкола Угодник?.. – показал на него Пешков.

И – не поленился, встал со стула, подошёл.

– Та-и-сий! – прочитал по слогам. – Таисий какой-то!.. А говорите, что Мыкола…

Хотя Яков ничего не говорил.

– А чья власть на дворе, вы хоть в курсе? – Пешков посмеялся его скрытности. – Никита Хрущ? Или Маршал Антонэску?..

И выглянул в окно, скучая.

Через 40 минут. Марья пришла.

Батрачка батрачкой. И глаза без грифеля. Из того же тонкого сукна, что и всё лицо.

– Вот, на свободе! – поприветствовал её Пешков. – По случаю 50-летия МССР!..

Заварила ему терновник от кашля.

Яков спустился в погреб.

Принёс кувшин с вином. Струганину, брынзу, соленья на тарелке.

Разговор, взгляд в глаза, правила гостеприимства – в нём всё включилось с приходом Марьи.

– Тут в Молдавии русский царь Николай до какого года правил – до одна тыща девятьсот шестнадцатого, так? – Пешков и за кувшином вина не уходил от темы. – До отреченья, правильно?.. А потом этот ваш Karol von Hohenzollern, так?..

Справившись с трудной фамилией румынского монарха, он покраснел от удовольствия.

И целую минуту молчал – вслед произнесённому.

Но потом очнулся.

И даже пальцы стал загибать – с энергией и увлечением.

– Потом Йоська-усатый с июня сорокового, так?.. – загнул палец. – Потом снова этот ваш фашистский кабинет… Гога Октавиан, так?!. Маршал Антонэску, правильно?..

Хозяева только слушали.

Только моргали нейтрально.

Не говоря о том, чтобы отвечать «так – не так», «правильно – неправильно».

– Нет, а сами-то вы кем себя считаете? – подивился Пешков. – Румынцы или русские? Или моя хата с краю, кем запишут, тем и будем…

И понурился. Не знал, о чём дальше говорить.

Он ушёл в свои мысли и, конечно, не перехватил никакого там особенного перевзгляда между Марьей и Яковом.

А между тем – перевзгляд такой имел место.

– Гриша, Зина?.. – поднял голову. – Ромка, Лена?.. Где все?..

Детей, он помнил, было 6.

– Зина замужем! – Марья подала мясо с домашней лапшой. – Гриша поженился!..

– Ура, ура! – обрадовался Пешков, но примолк с угрозой. Теперь его черёд был говорить о себе, а ему не хотелось.

Да и кашель не оставлял.

– Бронхи! – объяснил. – Варили шины, и всякая другая гальваника… там!.. – и ткнул пальцем в неопределённом направлении.

Тогда Яков, ни о чём не спрашивая, встал из-за стола. Вышел из комнаты.

Снег рос. Тишина необзорная.

С кувшином, наново наполненным, вернулся из погреба Яков. По поверхности чёрного вина седые пузырьки плясали.

Из-за пляшущих этих пузырьков Пешков опять-таки упустил момент, когда на табуретке рядом ним появилась обувная коробка.

Ну, коробка – так коробка, Пешков не придал значенья. – Давай, всего хорошего! – Яков поднял чашку с вином.

Ели молча, без неловкости. Марья обработана чувством такта. Всё понимает, но не выносит сужденья.

Только один раз Пешков помнил её сбитой с толку. Лет 7 или 8 тому назад, когда Витька приходит со двора и говорит, что любит отца Вовы Елисеева больше, чем Пешкова, потому что елисеевский отец ходит с другими папашами пить вино в «Бусуйок»[31]31
  «Бусуйок» – гастроном с винной палаткой на ул. Зелинского


[Закрыть], а Пешков не ходит.

– Марья, – спросил Пешков, – а помните, как Витька приходит со двора и говорит, что он другого папашу любит больше, чем меня! Из-за того, что я с соседями не бухаю!..

– Не помню, – сразу отвечала Марья. Хоть видно, что помнит.

Ещё попили-поели.

– В Бога верите всерьёз или для порядка? – Пешков кивнул на Николу-Таисия.

– Всерьёз для порядка! – ответил Яков.

– Угу, понял!.. – Пешков потянулся, размял плечи. – А вот и снег… – он широко зевнул, – весь кончился! – встал из-за стола. – Пойду к троллейбусу?..

Вышел под навес.

Темно. Курями пахнет.

Во дворе Яков шарчил снег фанерной лопатой.

Лицо его было такое, точно Пешков уже 3 дня как уехал.

И у Марьи, прибиравшей со стола, лицо было такое же.

Как будто и не ели не пили вместе.

– Коробку забрал? – спросил Яков, не поднимая головы от лопаты, от дворового снега. – Давай, коробку там забери!..

Теперь он говорил по-другому. Небрежно-повелительно. С заведомой нетерпимостью к отказу.

Хотя какой там отказ: Пешков просто не понял, о чём он говорит. О какой такой коробке.

– От Петра Фёдорча коробка! – опершись на лопату, Яков смотрел теперь с вызовом. Почти нагло.

Он смотрел так, как, наверное, некрасивая девочка смотрит на мир, когда открытие собственной некрасивости уже случилось, и успело отболеть, и родило ответный вызов: «А вот вам! А вот такая, как есть!»

– Мне?.. От Петра Фёдорча?.. – не поверил Пешков. – С того света?!. Ха-ха!..

– Давай, давай! – велел Яков. – Иди бери!..

В одну минуту он стал другой. Сам разговор его стал таким недобро-повелительным, тёмным, точно здесь и сейчас, под кровом его дома на Мунчештской, обитали царь Николай и король Karol von Hohenzollern, Иосиф Сталин и маршал Антонэску, и, вынужденный кое-как выживать, кое-как сносить голову под всей этой чередой сильных мира сего, под всеми этими хищными орлами и совами, он в то же время не отпускал Лёве Пешкову и малой монеты подобного страха и почтения, отвергал и самый малый риск беды, могущей из-за Лёвы Пешкова для его дома произойти.

То есть, выходит, попрятали у себя коробку и – будет.

– А что там, в той коробке? – удивлялся Пешков, идя в дом. – Ботинки, что ли, мне свои завещал?.. Так я и сам не босой.

– Бумаги! – отвечала из комнаты Марья.

Воинственная перемена в муже не укрылась от неё, и от того она говорила виновато.

– Бумаги?.. Для бумаг у него дочка есть! – Пешков приподнял картонную крышку.

Из-под коробки на него фотография глянула. Какого-то старичка лупатого. С весёлым, детским лицом.

– Мне-то его бумаги на что?.. – пробормотал.

– Дочка мы теперь не знаем где живёт! – сказал Яков из-за спины. – Давай, уноси!.. А то в милицию сдадим!..

– Сдавайте ради бога! – пожал плечами Пешков. – А снег-то, – показал на окно, – по-новой сыпет!..

И пока, следуя его пальцу, Яков с Марьей поворачивали головы и смотрели на снег в тёмное окно, он ещё покрутил лупатого старичка в руках и… сунул в карман, пока не видят.

– А переночевать можно?.. – спросил.

Марья стала готовить ему постель.

– А кадр Надькин хорош или так себе? – Пешков подсыпал в голос всю иронию, на какую был способен.

Марья стелила по-городскому, с наволочками пододеяльниками.

– Как настроение у ней? – ещё спросил Пешков. – Мебель по квартире не двигает больше?..

И… махнул рукой.

Здесь Марья закончила приготовление постели и распрямилась.

Пошёл с нею в кухню к плите.

В кухне Марья брала сваренные яйца из кастрюльки и очищала от скорлупы. Занятость позволяла ей помалкивать.

– Ей всего 17 с половиной было, когда встретились! – рассказал Пешков. – Ребёнок совсем!.. Да и я только с флота, гол да бос. И что там за интерес у Пётра Фёдорча был, а?!. Вроде бы он родителей моих знал!..

Но тут его поразило, что Марья, перенося нагретую кастрюльку с плиты на стол, брала её голыми пальцами.

– Не горячо? – взял её ладонь, потрогал сработанную кожу.

– Я быстро! – объяснила она.

– Не важно! – хмыкнул. – Нервному сигналу хватает доли секунды – чтобы мозг перевёл горячую температуру в сигнал боли!..

И отпустил её руку.

Он обожал задумываться о физическом устройстве мира. О чудесной сложности его.

Оскорблённый дух его умягчался тогда.

– Там нейроны в коже! – объяснил он Марье. – Они прилегают друг к другу так тесно, что один моментальный сигнал «горячо!» – и мозг всё принял!..

Собирался ещё добавить в этом духе.

Но вошёл Яков со двора.

Встал на пороге.

– Коробку, – напомнил он, – забрал?..

6

50-летие МССР. Витя Пешков.

Лебедев приехал из Москвы и привёз мне джинсы «Miltons» и приёмничек «Спорт» на «кроне».

Мы сели обедать, и он принялся выговаривать мне за поддельные хроники.

Я-то думал, он забыл.

Мало у меня своих проблем!

Кишинёв, октябрь 1974.

Hачну с того, что мама перевела меня из 2-й английской в 37-ю, к себе под крыло.

Это зверская школа с уклоном в науки.

Мама надеется, что я стану химиком. В химии, мол, перспектива! Полно белых страниц. Взять простую воду, например. Ей 4 миллиарда (!!!) лет, но химический состав её открыли совсем недавно.

Ну, я не против. Химиком, так химиком.

Но если б я знал, как меня будут парафинить из-за мамы – в 37-й! Я бы упёрся рогами и не перешел. Потому что мама там слишком активная, лезет на рожон с хулиганами. Её грубый, вечно охрипший от скандалов голос гремит на всех этажах. И вдобавок у неё живот растёт.

Вот тогда Лебедев приехал.

«Известия» откомандировали его – освещать 50-летие МССР.

Пока они с мамой ехали из аэропорта, я раскрыл хронограф и развёл наспех пару страниц.

Разными чернилами.

Всё-таки я надеялся, что Лебедев не вспомнит.

Но не тут-то было. Чуть не с порога он потребовал тетрадку.

– Подделка! – пробормотал он, разлистав пару страниц. – Причём небрежная!..

Сели обедать.

– Всемирная история началась тогда, – сказал он, купая столовую ложку в бульоне с рисом, – когда её записали!.. Поэтому, Витька, сам решай!.. Не будешь записывать хроники в хронограф, – растопырив пальцы, он полил на них (!!!) бульоном с ложки, – останешься страной зыбучих песков!..

(Теперь понятно, за что я Лебедева люблю?!)

– Лёша-а! – возмутилась беременная мама. – Лёша!..

Но в её голосе злости не было.

– И уж на Геродота не надейся! – ещё добавил он. – Ни фига он не напишет о тебе, этот Геродот!.. А если и напишет, то одну густую клюкву!..

Уф-ф, опять он с этим Геродотом!

К счастью, телефон зазвонил.

«Москва! – подскочил Лебедев. – Из секретариата!»

Запёрся он в кабинете, а потом выходит и говорит: «Лёню подтвердили!.. Hаместника бога на земле!»

Лёня. Через 2 дня.

Hаутро всю школу сняли с уроков и выставили у парка Пушкина.

Проспект вздулся от безмашинья.

Hа фонарях ветерели флажки: союзный и молдавский.

Толпы людей как фальшивые усы были наклеены на тротуары.

Но мостовая была гладко выбрита.

По ней расхаживали мильтоны с шепталками-рациями.

День был расправленно-солнечный, без единой складки. Точно воротник белой рубахи выпущен поверх лацканов пиджака.

Ждали.

Ждали…

Я во 2-м ряду. В 1-м – Софа Трогун, Оля Даниленко и другие отличницы в белых фартуках…

Ждали.

Верзила Стрежень бил меня сзади по уху и прятался за других.

Я был новенький, но все знали, что моя мама та самая крикуха-завуч, и меня парафинили.

Но душа трепетала от набывания праздника.

В последнее время все только и говорили, что о приезде Лёни (Брежнева).

Кишинёв стал неузнаваем в порфире юбилейных украс.

Лёня был гость, а я обожал, когда гости.

Вот, даже бабысониных подруг со скрипучими голосами, и тех обожал.

А ведь Лёня ещё и знаменитость. Hаместник бога на земле.

А я до сих пор видел только одну знаменитость: пугливого толстяка Кислярского из кинофильма «12 стульев» в доме отдыха в Иванче.

Нет, я также видел Николая Табачука, правого атакующего защитника «Нистру», кандидата в Олимпийскую сборную СССР. Но я не знаю, это считается или нет. Потому что я видел его три секунды, не более. Да и то через зелёную кольчугу на окне.

Вот как это было.

После матчей на Республиканском мы с толстым Хасом всегда проникали под Восточную трибуну, к раздевалкам. Туда полстадиона сбегалось, не пробиться. Но однажды, после «Нистру»– «Шинник», мне повезло – я пробился к зелёной кольчуге.

Пробился и смотрю. А там (!!!)…

…голые игроки в креслах…

…полумёртвые после матча…

«А вы чего?.. Мужские я-ца не видели?» – заорал пожилой дядька-мильтон и стал отпихивать нас от окон.

Но я даю слово, что я узнал Николая Табачука в кресле. В одних белых плавках.

И я бы хотел, чтоб это считалось.

Потому что, хотя я и не верю в бога, но всё-таки это интересно – увидеть его наместника на земле. Это всё меняет в жизни.

7

Его наместник на земле. 1974. Октябрь.

…Принаряженные мильтоны ходили вдоль тротуаров и говорили в рации.

В их поведении был ленивый туск, усыпивший моё внимание.

Едва я главное не пропустил!

Сначала – с брызгами сирен и мигалок – вал милицейских «Волг» наехал.

Следом правильный ромб мотоциклов, плывший медленно и парадно.

И сразу – в привстое улыбки и приветствия! – Лёня (!!!) в брюховине «Чайки».

И как после прохода речного катера поднимается и находит на берег волна, так милицейские цепи по-акульи впрокус приникли к приполоскам тротуаров, заветеревших приветственными флажками. В 2 секунды всё началось и кончилось.

Я ещё провожал взглядом праздник… обаятельного стратилата страны моей, приглаживавшего растрёпанный волос… ещё бликующая волна асфальта не поглотила удаляющийся кортеж… как мильтонская белая фуражка выставилась передо мной.

Глаза в глаза.

Крупным планом.

Я попятился, он – следом.

Я прободнулся в толпу, мимо Таисии-математички, толкнул Стреженя и схлопотал от него кулаком в грудь.

Побежал в аллею классиков.

Вокруг сдавали флажки.

Кулич проспекта расслаивался.

У фонтана я оглянулся.

Мамочки!

Он за мной!

Подгорев от нового язычка страха, я – в кустарник, оттуда в каштановую посадку. Оттуда близко до просмоловых прясел ограды, там троллейбус подхвачу.

Но троллейбусы пока не пустили.

Тут меня и слапили.

Вот и всё, страх посох, стало больно от одного-единственного тубаха под дых.

Мильтон тубахнул мне под низ живота, накрутил ухо.

И… уплыл, как не был.

Я не мог перекатить в себе ни единого вдоха, всё встало во мне, как помидоры в конобе.

Одно утешало: своё я отхлопотал. Ну, по порядку.

Вечером того же дня…

…у нас гости: Вяткины с сыном Гришей.

Мы с ним увели телефон в детскую и стали набирать чувих из его класса (они моего голоса не знают).

А потом нам крикнули: «Дети, мороженое!» – с родительской половины.

Для гостей баба Соня расписывала нашу встречу с Кислярским из «12 стульев» – этим летом, в доме отдыха «Иванча» под Оргеевом.

Я с восторгом вмешался, прибавив, что в жизни Кислярский выглядит один в один как в фильме: пугливый толстяк с маленькой, как болотная кувшинка, головой.

«Да-да, у Вити с ним завязались свои особые отношения!» – подтвердила баба Соня.

«Просим!.. Просим!.. – потребовали Вяткины. – Со всеми подробностями!»

Ну я и рассказал, как встретил его в пустынной боковой аллейке после ужина. Время было 20.30, ну, может, 20.45, и было слышно, как музыканты настраивают гитары на танцпятаке… И вот, гляжу – идёт на меня! В тёмно-синей мастерке на короткой змейке. С графинчиком кваса в руках. Увидя его, я сразу вспомнил, как в кинофильме он бекает-мекает: «А сто рублей не спасут отца русской демократии?», и чуть не заржал. Но я не заржал, а только улыбнулся: «Добрый вечер!»

– «Заржал!» – фыркнула мама. – Что за манеры, сын?..

– Не перебивай, интересно! – Вяткины за меня вступились.

Пришлось дальше.

В Доме отдыха и не догадывались, что с нами тут киноактёр: он не ходил ни в столовую, ни на пляж.

Hа другой вечер я снова повернул в ту аллейку.

Колючая акация глушила её. Лесные голуби ухали.

И вот!

Опять он со своим графинчиком.

Мы кивнули друг другу как заговорщики, и он дал мне отпить прямо из стеклянного носика: за то, что его тайну храню…

А потом он уехал.

Вот и всё.

«Даже мне не говорил!» – упрекнула мама, а Лебедев похлопал в ладоши и, улучив момент, увёл меня в кухню.

«Сочинял бы хроники в таком духе – давно бы имел абонемент на «Нистру»! – сказал он. – А что! Я приятно удивлён! Тебе удалось не просто изложить событие – встреча с популярным киноактёром – но передать атмосферу! Сам посуди! Тёмная аллейка периферийного дома отдыха, вечер, лесные голуби!.. – и он показал большой палец в знак одобрения. – Ещё ты упомянул о теплостойкой мастерке (в середине июля!), дав понять, что твой герой немолод! Ну и, наконец, мне передался вкус охлаждённого кваса в стеклянной посудке, легко предположить, что от директора дома отдыха лично! И поверь, я бы дорого дал… – он шумно сглотнул слюну, – чтобы отпить из того носика!» «Ха!» – хмыкнул я польщённо.

– И, главное, никакой Плутарх такое не придумает! – заключил он. – Никакой Геродот!.. Поэтому не валяй-ка дурака, Витька!

Берись за хронику! О чём? Не важно. Хотя бы о сегодняшнем явлении-христа-народу!.. О Лёнином явлении!..

Воодушевлённый, я побежал в свою комнату. Раскрыл хронограф.

8

Но, бойко принявшись за дело, упёрся в мильтона.

Нет мильтона – хроники нет.

Кишинёв, октябрь 1974.

– Хлебушек! – позвал я с порога.

– Ась! – откликнулся Лебедев.

«Хлебушек… ха-ха… Хлебушек!» – Вяткины посмеялись.

– Всё лучше, чем Гусь! – стал оправдываться он.

– Я не могу про это письменно! – сказал я глухо. – Могу только на словах!..

– На словах не считается! – отверг он.

Вяткины спросили, на какую тему сочинение.

– Хроники, а не сочинение! – поправил Лебедев и, привстав с чёрной бутылкой «Каберне», стал лить в фужеры. – Меня вот не учили писать хроники в детстве – теперь не помню ни фига!.. Будто и не жил на свете!..

– Ну прямо! – басила мама. – Не жил!..

– А кто их будет читать, – подколол Вяткин, – ну эти твои хроники?..

– Читать? – удивился Лебедев.

И забарабанил пальцами по чёрной статуэтке «Каберне».

– Ну да, читать! – Вяткин подтвердил вопрос.

– Вот пускай «Каберне» пьют!.. – объявил тогда Лебедев. – Да-да, «Каберне» чумайского розлива!.. А читать – никто и не просит!..

– Согласен! Только чумайского! – перебил Вяткин. – Если «Каберне» – не чумайского розлива, то это перевод продукта! Я вот в Туле заказал – просто ради интереса! Наклейка один в один! И что – никакого сравнения!..

– Потому что чумайский розлив из республики не вывозят! – подтвердила его жена. – А с кем это ты там «Каберне» угощался в Туле? Можно спросить?..

– С технологами, мамочка! – развёл он руками. – Технологи от заказчика в ресторан повели!..

– Технологи от заказчика? – переспросила его жена.

– Так вот, читать это лишнее! – поднял голос Лебедев. – И пишут вовсе не для читателя!..

– А для кого? – покрасневший Вяткин гакнул от смеха. – Для кого тогда пишут – если не для читателя?..

Но Лебедев уже стоял с запрокинутой головой и пил из фужера.

Вяткин смотрел на него.

Но Лебедев пил и пил с красивой алчностью.

Тогда мама вмешалась.

– Можно я отвечу?! Я знаю, что он думает!..

– Вот это боевая подруга! – восхитилась жена Вяткина.

– Можно! Давай! – зашумел и он сам.

– Значит, Лёшкин ответ на вопрос для кого пишут, – начала мама, – выглядит так: а ручей в лесу для кого? А полевой василёк? Я права, Лёш?.. Правильно я идею передала?..

И пихнула его локтем.

– Передатчица! – Лебедев допил вино и отставил фужер наконец.

– А на какую тему сочинение? – спросил Гриша Вяткин, когда мы в детскую вернулись.

Покосившись на закрытые двери, я выложил ему всё как есть.

О том, как в прошлом феврале я помирился с жирным Хасом. И о том, что дальше было…

…

– А …ся… только когда ребёнка хотят? – спросил Гриша, когда я закончил. – Или не только?..

Он был только в 4-м классе. Что с него взять.