Текст книги "Мое частное бессмертие"

4

Год спустя.

Ciocco (Italy).

The quarter final of the World Chess Championship.

Четвертьфинальный матч на первенство мира.

Корчняк (без гражданства) – Петросян (СССР) 6,5:5,5.

Полтора года спустя.

Evian (France).

The semifinal of the World Chess Championship.

Полуфинальный матч на первенство мира.

Корчняк (без гражданства) – Полугаевский (СССР) 8,5:4,5.

5

Шанталь. Последнее свидание.

Войдя в палату, я не скоро поняла, кто Иосиф.

В растерянности я шла от одной кровати к другой.

Видимо, вот этот – со смешными дырочками в носу! Вместо глаз – две пересохшие лужицы на дне канавы. Щёки – обструганы как доски.

Говорить или не говорить о Королевском Трибунале? 26 июня 1940, Бухарест.

В палате все окна были отворены.

Пляшущие серёжки ольхи валились на пол с подоконника.

– Переведи меня домой! – попросил Иосиф. – Договорись тут!..

Я вышла в коридор – договариваться.

На веранде няньки поломыничали с тяжёлым швабренным стуком. Плямка ведра звягала.

Врач (мне): «Домой?!. Исключено!.. Вы его не довезёте!»

Вернулась в палату.

^– Ну! ^– сказал Иосиф. – Чего приехала?.. И потянулся со стоном вправо.

Я помогла ему перевернуться на бок.

^– Не хочу видеть… ^– сказал он, ^– тебя!..

Маленькое тело его с такой мукой корчилось под простынёй, будто в лесу снег сошёл, и деревья стоят изуродованные после ледовой тяжести.

Принесли обед.

Я пыталась накормить его фасолевым супом.

Не ест.

^– Переведи меня! ^– вспомнил он. ^– Мне дома лучше будет!..

^– Не будет лучше! ^– сказала я. ^– Там прокурор Попа… и… мельница в Ниспоренах…

Было тихо. Городская весна не заматерела пока.

^– Как мне быть, ^– спросила я, ^– с этой мельницей в Ниспоренах?..

Что мне сказать на Королевском Трибунале?..

Но я говорила так тихо, что он не расслышал.

^– Неудобно, ох… ^– посетовал он.

^– Перед кем неудобно?.. Перед прокурором По…

^– Холодно, а не утеплиться!.. Пот на лице, и не промокнуть!..

Сиди!.. ^– остановил он меня (поднявшуюся к шкафу за вторым одеялом).

Я провела рукой по его лбу.

Он окаменел – от удовольствия.

Лоб его был совершенно сух.

^– Что бы ты хотел поесть? ^– спросила я.

^– Просто фасоли! ^– он заморгал с благодарностью.

^– Просто фасоли?.. – я поднялась.

^– Следи за детьми! ^– вдруг просит он.

^– У нас только один ребёнок!.. ^– я протёрла его лоб салфеткой.

^– Он не должен спать при лампе!.. ^– напомнил он. ^– Не приучай его!..

^– Не буду приучать! ^– поклялась я. ^– А буду оставлять узенькую щёлку в дверях – чтобы он видел свет в гостиной!..

^– Вот столько! ^– Иосиф показал, какой ширины щёлку в дверях я могу оставлять для Львёнка. ^– С чесноком!..

^– Что – с чесноком?..

^– Фасоли!..

Я вышла из палаты в коридор.

Вымыла руки в кладовке.

От рук запахло стиральным мылом.

Спустилась по вымытым доскам с веранды.

Построенный из булыжника больничный вал сидел низко в земле. Косые акации на уличном тротуаре – и те перерастали его.

Я вышла за ворота.

…

Как мне оправдаться на Королевском Трибунале?!

Что будет со Львёнком, если прямо на месте меня закуют в кандалы?!

…

На улице мне попался капеллан «Последнего утешения» в офицерском синем пальто и монашеской чёрной шапочке. Он был молод, но очень толст. Мучительно дыша и обливаясь потом, он ковылял мне навстречу.

Я спросила, где тут купить тарелку фасоли с чесноком.

Он узнал меня и всплеснул руками.

^– Экипаж, вокзал, Оргеев! ^– с проворством он ухватил меня за локоть и повёл обратно в госпитальный двор. ^– И без промедления! Сегодня последние поезда!..

Оказывается, был Ультиматум.

От Иосифа Сталина.

Королю Karol II von Hohenzollern.

«Отдай мне Оргеев, иначе пойду на тебя войной!»

Ура!!! Мы спасены!!!

26.06.1940. Бухарест.

Я вернулась в палату.

Иосиф спал с открытым ртом.

Щёки сдулись, как тряпичные.

^– Иосиф! ^– объявила я от дверей. ^– Мы спасены! Королевского

Трибунала не будет!..

Высокое заокошье палаты было накрыто парчой ольхи.

Сопки туч, накопанные в небе, казались красивы до подлости.

Иосиф спал.

^– Мы спасены! ^– повторила я, ликуя.

^– И я даю слово… ^{– объявил}а я Иосифу напоследок, ^– что твой сын будет цел!.. Что он нас переживёт!..

^– Plăcut! («Хорошо!» ^– рум.) ^– во сне пробормотал Иосиф.

Книга шестая
А.С. Пушкин изучает мой вопрос

Глава Первая

1

«…и я даю слово… что твой сын будет цел…»

Дежурный с трещалкой пролетел по коридору.

Все в классе навострили уши.

И недаром!

«Первые парты – на выход! ^– объявила Вера Михайловна (рус. яз., лит-ра, история, география, а когда физрук в запое, то ещё и физ-ра) и прихлопнула журнал. ^– Вторые парты – на выход!.. Третьи парты!..»

Весь класс – детдомовские, поселковые – двинул из-за столов.

Потянулись в низкую монастырскую дверь в стенном заломе.

В актовом зале все тянули шеи, смотрели, кто войдёт.

Вошёл Андрей Иванович, директор, а за ним трое моряков в такой форме, что Лёва охнул и толкнул Ногу в бок.

Нога (Славка Ногачевский) смотрел на них с открытым ртом, но спохватился и тоже двинул Лёву: «Кортики, зырь!»

И все кругом охали и толкали друг друга: «Кортики!… Кортики!.. Зырь!»

Военные моряки были, как из кино. Как из кинокартины «Сенатор Джимми»: в кителях с золотом и – на сходе поясницы к мотне – с маленькими, в фигурных ножнах, кор-ти-ка-ми (!!!).

Ноябрь 1950, село Троицкое Чувашской АССР.

Андрей Иванович терялся в такой компании. Он был широк в плечах, грудь колесом, а возле моряков сдулся.

Он шагнул на скрипкий край сцены, повёл в сторону рукой: «А сейчас…» – и поторопился передать слово.

И так бледно он смотрелся рядом с моряками, что Лёва понял: врёт!

Врёт как баба.

Не был он разведчиком на фронте, эта сука Андрей Иванович.

Не снимал немецких часовых!

Языков фашистских не брал!

Враньё все его истории.

Трусливый обозник в лучшем случае.

Но тогда выдвинулся старший из моряков.

– По поручению командования Военно-морского флота… – громко сказал он со сцены, – я обращаюсь к комсомольцам!.. Комсомольцы! В войну героически погибли сотни командиров и матросов. Отсюда острая нехватка в личном составе. Сегодня личный состав служит на кораблях по 10 лет, по 15 лет без замены! ВМФ нужны молодые силы!.. Комсомольцы, мы ждём вас на боевых кораблях!.. Родина нуждается в вас!..

^– Записываемся в школу юнг в Либаве! ^– поддержал Андрей Иванович из своего угла. ^– Поднимаем руки, кто согласен!..

Пять человек подняли.

Лёва среди них.

В детдоме его дразнили «ташкентским партизаном», «жидом-окопником», поэтому он поднял руку первым. Или вторым.

И Нога поднял руку – когда увидел, что Лёва поднял.

И всё. Только 6 человек подняли руки.

Остальные не торопятся. Это потому, что в прошлом месяце в детдоме была проверяющая комиссия, и к её приезду переложили печи и вставили вторые рамы в спальнях! А какой дурак из тёплой спальни уйдёт?..

Всех шестерых повели в Ленинскую комнату.

Моряки сидели за столом.

Они молча рассматривали вошедших.

Когда Лёва со своим заявлением подошёл, Андрей Иванович повёл головой, отвернулся и сказал с улыбкой: «Ташкентский партизан!»

Но Лёва предвидел. И подготовился.

^– Мой дядя офицер 48-го стрелкового корпуса Южного фронта! ^– сказал он, глядя в глаза главному моряку. ^– А после тяжёлого ранения адъютант генерала армии Малиновского!..

^– Ну ты! ^– прикрикнул Андрей Иванович. ^– Не мели тут языком!..

^– Честное комсомольское слово! ^– от волнения и от какой-то решающей внутренней собранности Лёва даже моргать перестал.

^– А чего он тебя из детдома не выпишет? ^– спросил один из не-главных моряков.

– Он на Крайнем Севере служит! – отвечал Лёва. – Там школы нет!..

Не поверили.

А он только и ждал этой минуты.

Рвах! – фотку из ботинка.

Это пан или пропал. За тайники в форме Андрей Иванович на месте убивал.

Но в Лёвином тайнике не гвозди, не дрючки наточенные. А дядя Шура и Генерал Армии Родион Малиновский на фотке. В кителях, с наградами.

^– А родители кто? ^– главный моряк уважительно рассмотрел фотку и передал по кругу – не-главным морякам.

^– Мать эвакуировалась, ^– рассказал Андрей Иванович, косясь на фотку, ^– в Ташкент или куда там… Отец помер до войны!.. Ну ты артист, Пешков! ^– тряхнул он головой. ^– А чего ж раньше про такого дядю скрывал?..

Раньше, когда Андрей Иванович находился вот так вот близко и сероглазое лицо его в складках брезгливости и угрозы пикировало на Лёвино лицо… ^– в таких случаях у Лёвы каменела грудь, дыхание останавливалось.

Но теперь… другие ветры дули.

Теперь он (этой суке) и отвечать не стал!

^– А чего же мать, ^– спросил Лёву другой моряк, ^– в Ташкент к себе не берёт?..

– У ней другая семья! – поспешил объяснить Андрей Иванович. ^– И другие дети!..

^– А он добро даст? ^– моряк ткнул в дядю Шуру на фотке. ^– В школу юнг?..

2

В школу юнг!

Ехали с электричеством, с занавесками в окнах вагона.

Но моряков как подменили в пути. Во-первых, они кортики поотстёгивали-попрятали. Во-вторых, кителя поснимали. В одном нательном остались, с синими наколками на руках и плечах. На вопросы, где находится порт Либава, отвечали: «в высоких горах Кавказа, ха-ха!.. в Крыму на тёплом море, ха-ха!.. в знойной пустыне Каракумы, ха-ха!..»

А перед сном, когда в вагоне погас свет и один тревожно-синий ночник замерцал в отсеке, устроили военно-морскую игру «кузнечик»: подъём-отбой-подъём-отбой за 45 секунд.

Смотрели, кто не укладывается.

Детдомовские все укладывались.

А вот среди не-детдомовских были копуши.

Их отделили, чтобы проучить.

Все отдыхают под одеялами, а эти пидарасят полы швабрами – при синем свете ночника… Хорошо хоть ташкентских партизан среди них нет. А то бы расчесали тему.

. .

Утром.

Вокзал был крытый, гулкий.

«Выходить, строиться!» ^– погнали из вагона.

А тут и дядя Шура в офицерском кителе – нарисовался из толпы.

Совсем не такой, как на фотографии.

Ленинград. Вокзал. Январь 1950.

Он раскозырялся с моряками.

«Я беру этого бойца! ^– ткнул в Лёву. ^– Доставлю к поезду ровно за час до отправления! Есть?..»

«Есть, товарищ майор! ^– с готовностью согласились моряки. ^– Отправление в крепость Либава в 21.00 по Москве!»

«Ага, в 21.00!»

И синеглазый, с пушистыми ресницами дядя-майор пошевелил губами, что-то подсчитав в уме.

И вот, пока красивые ресницы его переходили вброд большое синее море глаз, – Лёвина грудная клетка поднималась и падала вслед за ними.

«Ну всё! ^– бодро заключил дядя, явно удовлетворённый своими подсчётами. ^– Будем как штык!»

И увёл Лёву.

3

Дядя Шура. 1950 год.

Трамвайные окна были заварены льдом.

«Ну, Львёнок! – сказал дядя Шура в трамвае. – Ну, авантюрист! И куда это ты голову суёшь?!.»

– В Военно-морской флот СССР, – гордо отчеканил Лёва, – голову сую!.. Чтоб эта сука Андрей Иванович…

– Обратно в детдом! – перебил дядя Шура. – Сегодня же вечером!..

– А-а-а? – прищурился Лёва.

– Бэ! – подтвердил дядя Шура. – Я в комендатуре всё устрою!..

– В детдом – только с боевым оружием в руках! – Лёва свёл кулаки. – Получу боевое оружие во флоте, приеду поквитаюсь! Убить не убью, но напугаю эту суку…

– Цыц! – прикрикнул дядя Шура и притянул за воротник.

Проверить шею на чистоту.

– К мамочке себе дорогу закрываешь! – пробубнил в ухо (якобы чистоту Лёвиной шеи проверяя). – И не ори тут, понял?!.

Хм, верно.

Только теперь Лёва понял, что про эту суку Андрей Ивановича и про боевое оружие он орал, не слыша себя. Весь трамвай теперь на них смотрел (и то парочка: голубоглазый красавец-майор в командирской шинели из улучшенного сукна – в компании с оборванцем!).

– А вот не надо к мамочке! – перешёл на сиплый шёпот Лёва. – Пускай она себе… в Ташкенте!..

И подёргался влево-вправо, стараясь вырулить из дядиного прихвата.

– Ни одной ногой, – дядя отпустил воротник, – не ходила Шейндел по Ташкенту!..

Был он далеко не великан, но ручища – тиски. И глаза палючие – как лёд, прижжённый солнцем!

Вышли на остановке.

Темнело. Вьюлило.

В одну минуту мороз опутал ноги – от ступней до колена.

Побежали вдоль трамвайных рельс. Вдоль зданистых, выпукло-прекрасных, почти шевелящихся от прекрасной красоты домов в пенале проспекта.

«Про Шейндел… дай мне год на выяснения!.. – попросил дядя на бегу. – Главное дорогу себе не прикрывать!.. Главное ошибок не наделать!..»

«Какую… дорогу?.. Куда… дорогу?..» – пробовал расспросить Лёва.

Но – снег летел в лицо и растрёпывал слова.

«Потерпи, тут близко! – успокаивал дядя Шура. – Сейчас нам Хвола-страхопола чаю даст!.. И у меня паёк в планшете!..»

. .

Через 20 минут.

Поднялись в парадное.

Обстучали обувь об пол.

Поднялись на 1-й этаж… 2-й этаж… 3-й этаж…

Дядя Шура поколотил в какую-то дверь.

Открыли, впустили… Прошли тёмным коридором с банными шайками на стенах.

Невысокая, с усталым лицом женщина в дверях побледнела при виде военного.

«Хвол, ты чего! – посмеялся дядя Шура не по-русски. – Я ведь открытку посылал, не получала?!. Нет, ну ты не волнуйся, Хвол!..»

Он говорил это весело и с необидной подначкой, как человек, которому всегда все рады.

Но сегодня он переоценил себя: Хвол не впускала их на порог.

Хуже того, она хватилась за сердце.

«Откуда ты?» ^– только и спросила.

Она была низкая, с широкими бёдрами.

Какой-то худой парень топтался за ней – как ребёнок за мамкиной юбкой.

«Познакомься, это Шейндел сын!» ^– больно скрутив Лёвино плечо, дядя Шура стал наталкивать его на Хвол.

Пришлось упереться, чтоб не налететь.

Но она не стала … ну там… лизаться, обжиматься.

– Хорошо, что от меня требуется? – страдающим голосом спросила она.

– Чаю, Хвол! Горячего чаю требуется! воскликнул дядя Шура. – Остальное у нас с собой!..

–

И оставил, наконец, Лёвино плечо.

Тогда их впустили в комнату.

Женщина подняла чайник с тумбы.

Вышла в коридор не оглядываясь.

– У них в семье все такие! – шепнул дядя Шура. – Кроме Евы-Мушки!.. Ну! И как звать? – вдруг он по-командирски повысил голос.

Это он к худому парню обратился.

– Виктор Корчняк!.. Студент ЛГУ имени Жданова и кандидат в мастера спорта!.. – отвечал парень.

Дядя Шура поднял брови. Задумался над услышанным.

4

Студент ЛГУ имени Жданова и кандидат в мастера… 28 лет спустя.

Белград (Югославия).

Финальный матч Претендентов на первенство мира по шахматам.

Виктор Корчняк (без гражданства) – Борис Спасский (СССР) 10,5:7,5.

В. Корчняк (без гражданства) объявлен победителем турнира Претендентов с правом вызова на матч действующего чемпиона мира (А. Карпов, СССР).

5

Хвола-страхопола. 1950.

Выставляя консервы на стол, дядя Шура с гордостью рассказал, что переведён по службе куда и метил: в ООС в Черновцах.

«А что такое ООС? ^– похвастал он. ^– Это много всего, но главное – жилфонд! Это когда полканы в папахах, а то и генералы в лампасах забегают дорожку мне, простому майору! Но главное, это сами Черновцы, Хвол!.. Это как в протоколах Ялты записано в 45-м году (голос его съехал в шёпот) – о репатриации перемещённых лиц (он поднял палец)… через погранпункт Чер-но-ви-цы!..»

Хвола-страхопола: «Я рада за тебя!»

Дядя Шура: «А потому (здесь его голос вновь поехал в горку) рюмки можно?!»

И – allez-hop! – бутылку из портфеля на стол.

Как легко! Как весело стало!

Пусть Лёва и не понял, что это за ООС и что это за протоколы Ялты от 45-го года, но в душе его радость выхлопнула.

Вот есть же люди: палец покажут – и всем весело!

Как раз дядя Шура такой.

От одного его бодрого вида и от того, как он светлое вино в рюмки наливал, у Лёвы душа пела.

И щемила вместе с тем.

Эх, попроситься бы к дяде Шуре в сыновья.

Во всём брать с него пример.

Эх, и открыть ему всё о себе!

О том, сколько тёмных в детдоме перенёс.

И о том, какой Андрей Иваныч сука!..

И он пошевелил губами, пробуя сгрести слова для скорого – сегодняшним же вечером! – объяснения с дядей.

«Пейте тут – там не нальют!..» – веселился дядя, добавляя всем вина в рюмки.

И пофигу ему, что у этой Хволы-страхополы на лице написано, что не смешно ей. А напротив – тягостно и скорбно.

А вот студент и кандидат в мастера – этот как раз слушал дядю с немалым интересом. Даже рот открыл, заслушавшись.

Но он сидел, как немного ё-тый: смешно держа голову руками и с лицом, вытянутым, как полено…

Хвола-страхопола перехватила Лёвин критический взгляд на студента.

От гнева она побагровела.

– Виктор – двукратный чемпион страны! – перебила она дядю

Шуру.

Никто не понял.

– Среди юношей! – уточнил студент, часто моргая.

– По домино? – спросил дядя Шура невинно.

– Нет, по шахматам! – отвечал студент с настоящим простодушием.

– И он не пьёт алкоголь! – добавила Хвола, отнимая у него рюмку с шипучим вином.

Январь 1950, Ленинград.

– Это хорошо, что не пьёт! – сказал дядя Шура примирительно. – В домино это не приветствуется!..

А потом хлопнул себя ладонями по коленям.

– Ну что… спасибо этому дому!.. – сказал, поднимаясь.

И зевнул.

Глядя на него, Лёва тоже со своего стула поднялся.

Но, хотя и с прощальными такими зевками-потягиваниями, дядя вдруг повернулся к страхополе:

– Пойдём-ка на 2 слова?.. Про Еву-Мушку!..

Видимо, она готова была к этому.

Потому что до сих пор была скована, как серый камень. Как перекачанный футбольный мяч. А теперь точно тугую шнуровку на себе ослабила.

Будто воздух выпустила из кишки.

«Виктор! – сказала, оглянувшись. – Пойди покажи Лёве свои кубки в шкафу!..»

6

Про Еву-Мушку. 1950.

Дядя Шура (приглушённо): «Она к тебе ехала! К тебе! Она запрос на тебя из Одессы делала!..»

Хвола-страхопола: «Не получала я никакого запроса!..»

Дядя Шура: «У кого родственники на запрос ответили, тем эваколист давали! В какой-никакой продтабель вписывали!»

Хвола-страхопола: «Не было запроса!.. Не было запроса!..»

Дядя Шура: «Как это – не было?!. А куда он делся?!»

Хвола (оглянувшись в сторону шкафа): «Виктор! Ты показываешь Лёве свои кубки?»

Студент и кмс вздрогнул (он и вправду подслушивал).

Разговор возле шкафа.

Студент и кмс (Лёве): «Это мой самый первый кубок. Первенство города среди юношей! Я только на 2-ю категорию тогда играл! Но в партии с Захаровым (1-я категория!) в защите Нимцовича на 10…cd сыграл по-мастерски 11.ed, 12.K:d5 12…N: f3,14.gf fe 15.bc с шансами на инициативу!.. (понизив голос) А кто такая – Ева-Мушка?..»

Лёва Пешков (одними губами): «Невеста дяди Шуры!..»

Разговор за столом.

Дядя Шура (не по-русски): «Я в НКВД в Тюмени был, они говорят, подавайте на досрочное, туберкулёз всё-таки!.. Но в Молдавию ей нельзя, там по второму кругу поднимают! Поэтому как насчёт Ленинграда?..»

Хвола-страхопола (перейдя на тот же язык): «В Ленинград ей тоже нельзя! В Ленинграде Кирова убили!»

Дядя Шура: «Ха-ха, его когда убили, Хвол?!. Его убили 20 лет назад!..»

Хвола-страхопола: «Это неважно, когда его убили!»

Дядя Шура: «Хвол, её вывезти оттуда надо! Пока туберкулёз в первой стадии! И пока НКВД в Тюмени доброе!..»

Хвола-страхопола (оглянувшись): «Виктор (по-русски)!.. Виктор, ты показываешь Лёве свои кубки?..»

Разговор возле шкафа.

Виктор: «А вот ещё кубок! Это первенство СССР до 18 лет в Таллине! А вот моя первая мастерская норма, первенство города Ленинград среди взрослых!.. (тихо) На каком языке они говорят?»

Лёва Пешков: «На ташкентском!.. А ты кто, бегун?»

Виктор: «Нет!.. Я шахматист!..»

Лёва Пешков: «А почему бегун на кубке?»

Виктор (вертя кубок в руках): «Хм-м-м, и в самом деле бегун!..»

Разговор за столом.

Хвола-страхопола: «Ты за ней всё детство бегал!.. Ты жениться хотел!.. Вот и придумай выход!..»

Дядя Шура: «Вот и придумаю!.. Как звали твоего мужа?..»

Хвола-страхопола: «Никак!.. Зачем тебе?!»

Дядя Шура: «Не мне! Для Генпрокуратуры! У кого погибшие на фронте, у тех досрочные ходатайства берут! Нужно двое погибших на фронте!..»

Хвола-страхопола (тряхнув головой): «Не трогай моего мужа!»

Дядя Шура: «А родители? Если в фашистском лагере погибли, то в генпрокуратуре двое как один считают!»

Хвола-страхопола (мотая головой): «Не трогай моих родителей!.. Нет!..»

Дядя Шура: «Хвола!.. Побойся бога!..».

Хвола-страхопола: «Это Виктору навредит!..»

Дядя Шура: «Это Еве-Мушке поможет!..»

Хвола (мотая головой): «Это Виктору навредит! Это Виктору навредит!..»

Дядя Шура (упорно): «Я спрашиваю, как звали вашу маму? Твою и Евы-Мушки!.. Отца, я помню, звали Ревн-Леви! Москович Ревн-Леви!.. А мама?..»

Хвола (раскачиваясь на стуле): «Хоть бы я в блокаду умерла!

Ох-ох! Из-за него не умерла! (Показывает на студента и кандидата в мастера.) Без меня на второй день пропадёт!» Дядя Шура (оглянувшись куда она показывает): «На второй день?! С такими-то кубками?..» Хвола (закрыв лицо руками): «Виктор!.. Выстави этих людей из комнаты!» Дядя Шура: «Оп-па!..»

Студент и кандидат в мастера (подходя): «Покиньте комнату!»

Дядя Шура: «А ты драться умеешь, чемпион по домино?»

Студент и кандидат в мастера: «Я три месяца ходил на бокс!..»

Дядя Шура (с напускным страхом): «Ого!.. Целых 3 месяца?..»

Студент и кандидат в мастера: «Да! Я отработал несколько ударов! И пресс у меня накачан!»

…

«УО[60]60
  УО – умственно отсталый


[Закрыть] ты! – только и ответил ему дядя Шура, идя к двери. – Пресс у него накачан!..»

Даже сейчас, выгоняемый из комнаты, он выглядел как человек, вполне довольный собой.

И только когда из парадного на тёмную улицу вышли, он похмурел и замкнулся.

Мысли его теперь вертелись вокруг того, где добыть 2 погибших на фронте или 4 погибших в фашистском лагере для освобождения Евы-Мушки (с туберкулёзом в первой стадии).

И хотя весь этот долгий вечер Лёва готовил слова для «попроситься к дяде в сыновья», вдруг у него смелости не стало.

Потому что не к месту.

Не ко времени.

Посреди сугробов дядя остановился и сказал: «Ну и женюсь… если не добуду!»

Ему теперь не до Лёвы было.