Текст книги "Мое частное бессмертие"

7

Муж его любимой женщины.

Пешков был один в квартире, когда возник этот тип. Нога уехал в Херсон по работе (Нога – это Славка Ногачевский, друг с детдома, Пешков прятался у него), Лида, Славкина жена, в больнице на круглые сутки (она медсестра), детей у них нет.

И, значит, было так. Утром Пешков вышел на угол, купил мясную кость, овощи, лавровый лист. Сварил обед…

И вдруг этот тип.

Сначала ходил взад-вперёд мимо окон, косился на занавески. Худощавый такой блондин с красным лицом. Потом выпал из поля зрения – в арке прячется, наверное.

Вот ёлки! Окно кухни выходит в арку, дух борща валит через фортку, выдаёт, что в квартире кто-то есть.

Пешков на носках ушёл в кладовку, прикрыл за собою дверь.

Звонок.

Одинарный, вкрадчивый.

«Я никого не жду, Надька не приедет (в последний год плохо жили), у Скобикайло подписка о невыезде!.. Решено, не открою!..»

Не открыл.

Кажется, позвонили ещё. И стихло.

А через пару часов приходит Лида с работы – «Смотри, что я в почтовом ящике нашла!»

«С папой беда!»

Пешков аж присел.

Пётр Фёдорч!

Жив – не жив?

Но уже в следующую минуту выволок из-под кровати баул, стал бросать в него личные вещи!

«…Но ты спокойно, Лёв, смотри по обстоятельствам… я».

«По обстоятельствам? Ну смешная! (бритва где?) Мы деньги дали, ждём, вот и все обстоятельства (так, носки!.. трусы!.. чистая майка!). Скобикайло под подпиской, а мне адвокат сказал: в кладовке сиди – пока сигнал дам! (Надька-а!.. Соску-учился!..)»

Утром следующего дня.

…И хотя ликующий Пешков не верил, что доживёт до этой минуты, – она пришла.

Вагон качнулся, как напольный кувшин.

Электрический свет погас и зажёгся – точно с корточек встал. А темнота за окнами так и осталась сидеть.

Тронулись плавно.

Дождик, как обманутый, зацарапался снаружи.

Было пять утра.

15 февраля, 1971-го, Одесса.

Бросив под лавку баул, Пешков отправился искать туалет. В полчетвёртого утра, покидая квартиру, не воспользовался уборной, не побрился, не выпил чаю. Чтобы Лиду не будить.

Минуя буферные кабины, тамбуры, вагоны, встречался глазами с сонными пассажирами на жёлтых лавках, и перевзор этот со стороны Пешкова был исполнен интереса, наступления и приятия. Не верилось, что скоро, через каких-то 3 часа, увидит жену и сына. Разберётся, что там с тестем («Пётр Фёдорч! Ты жив?»). И, главное, обрадует новым делом жизни.

Что это за дело было…

Ну, со смеха началось. С того, что Нога… ха… к Лиде приревновал!.. Вот псих!.. А может, и не псих! По работе он в командировках всё время. Бывает, что по три недели в месяц – не дома. Вот и говорит: идём ко мне в бригаду («чем с бабой тут моей под одной крышей толкаться» – такой ход мысли!)… В октябре-ноябре ездили в пос. Березовский на птицефабрику запускать систему контроля за температурой. Работа мужская, травмоопасная («наладка» называется). Но если в электричестве сечёшь и руки не крюки, то справляешься. Претензий к работе Пешкова не было, и Нога после 2 недель говорит: готовься, едем на меткомбинат в Херсон!

«В Херсон? – поартачился Пешков. – Ты забыл, я от прокурора прячусь?!.»

Но он бы всё равно поехал. Чем в кладовке дуреть.

Вот такое вот новое дело жизни! Такая наладка!

…В туалетной кабинке из люка надувало, пахло смазкою путевых креплений, сырой землёй. Пригородные комбинаты зыблились сквозь известь замелованного окошка. Пешкову чудилось, он слышит, как обрушиваются цеховые прессы, как гудят станки. И никогда прежде счастье бытия не открывалось ему полнее, чем в пролетарских шумах этого утра… Гуд бай, торговля! Спасибо, наладка!..

«Н-да, зигзаги жизненного пути! Простит ли Надька? Женаты 12 лет (с Петра Фёдорча лёгкой руки!), а я всё такая же матросня. Всё такой же не ровня ей. Да ещё с торговыми наклонностями (позор в их семье). Да ещё под «уголовкой» за торговлю!.. Но теперь всё будет не так. Слово даю, Надь!»

Hадя была стыдлива, холодновата, ограничивала его в телес-ной любви, не допускала экспериментов в позициях, но, воображая в разлуке всё её женское: полный затылок, пахучие волосы, кожицу у ключиц… – он обмирал от благодарности и счастья. И волновался о встрече.

Вот только – тесть?

Хоть бы не умер.

Бросит меня Надька – если умрёт!

И ведь, главное, знак был! Был знак!

Знак.

Жил в тёмной кладовке у Ноги. Всё развлечение – ВЭФ «Спидола» (экспортная модель! Вашингтон и Мюнхен пробивают любые стены, любые глушилки!). И вот, пробило: «Передаём главы из романа писателя Ша. О насильственном советском захвате Молдавии в 1940 году»!

Послушал 1-ю главу (в 13.05 после новостей).

Так себе.

Не Бредбери, не Станислав Лем.

Но то ли из-за вкусного шипенья ультракоротких волн, в которых и самое стёртое русское слово поворачивается бочком поджаренным и ароматным, а может, оттого, что он сам, Лёва Пешков, помнил себя не раньше марта 1942-го (карантин-детприёмник в Куйбышеве), а всё, что до 1942-го, – погружено в кисельный туман… – но в 20.00 того же дня ловил повтор…

И так всю неделю – 13.00, 20.00… 13.00, 20.00… 13.00, 20.00… – глава за главой.

Пока седьмое чувство не торкнулось.

Это не Петра ли Фёдорча роман («писатель Ша» – Шор?!.). Тот самый, под бормотанье, ха-ха! (Он свои книги – как пишет?! Каждое слово – бур-бур-бур! – вслух! Мы с Надькой ржали у себя за стенкой! Щипали друг друга, чтоб не ржать).

И названье какое-то родное.

«В детстве, то есть прошлой осенью…»

Стоило Пешкову повторить: «В де-е-етстве… то-о-о есть… про-ошлой…», как голос тестя включался в голове.

…Но постучали снаружи, и замечтавшийся Пешков укатал шнур, продул ножи, завернул электробритву в попонку. Пошлёпал «Детским кремом» по щекам.

Двинулся в обратный путь по вагонам.

Как раз въехали на мост.

Под мостом неповоротливая излучина Днестра вытянулась вдаль. Складки горизонта размыты в снежном паре.

Пешков остановился и стал смотреть в окно.

Не здесь ли, над этой излучиной, по переправам, наведённым советскими военными инженерами, происходил в реальности тот самый шипяще-запретный, из «ВЭФ Спидола», «насильственный захват Молдавии 28.06.1940»? Не здесь ли клубился и его собственный кисельный туман – от беспамятства первых лет жизни до карантина-детприёмника в Куйбышеве?

«Да нет, вряд ли! – подумал. – Чтобы тесть – и «Голос Америки»?!. Он ведь коммуняка. Работник органов (4-е управление). Не стыкуется никак!»

Шум отвлёк.

В тамбур из сцепной кабины поспешно вышли люди.

Они одинаково хлопали себя по карманам.

За ними, преследуя их, шёл сухонький старикашка-контролёр в кителе.

«Приготовиться к проверке билетов!» – произнёс голос за спиной.

Это второй контролёр надвигался сзади. Молодой, бычачий.

Они сходились, как ножницы, – эти 2 контролёра, молодой и старый.

Как стены пещеры – в «Али-Бабе».

Все проснулись в вагоне.

Поезд катил, как и раньше, но даже берёзки за окном перестали мелькать.

Как раз возле Пешкова оба контролёра встретились.

Пробитая компостером, картонка билета вернулась к Пешкову.

– Здравствуйте, Андрей Иванович! – произнёс вдруг его язык. – Чего?.. А!.. Ну здравствуйте! – ответил один из контролёров. Тот, который старикашка.

– Пэ… пэ… пэ… – пригляделся он после заминки.

– Пешков! – подсказал рот Пешкова. – Пешков Лёва!..

– Пешков! – зафиксировал Андрей Иванович. – Ну и что?.. Ты чего тут?.. Проживаешь?.. Работаешь?..

– Проживаю!.. И работаю!..

Это был Андрей Иванович, директор детского дома (Чувашия, село Троицкое, 1944–1948).

Он не меньше Пешкова удивлён был встрече.

От удивления в нём даже испуг чувствовался.

2-й контролёр переводил взгляд с одного на другого, и выражение его лица следовало за выражением Андрея Ивановича.

В вагоне все молчали вокруг них.

– Так ты местный, что ли? – Андрей Иванович повертел головой по сторонам. – И это по какой ты тут работе?..

Как будто 24 года не прошло.

«Наладка!» – хотел просто и доступно объяснить Пешков.

Но язык точно сорвался с приводных ремней.

– Автоматика на заводах!.. – забормотал он. – Э-э-э…

Коммутация проводов… э-э-э… на кросс-плате… счётчики…

И ужаснулся тому, что говорил. В самом деле!

Изумление, испуг окончательно стекли с лица Андрея Ивановича.

– А, пролез! – верхняя губа его открылась, железный обруч зубов блеснул.

Это он улыбался так.

– А чего к нам в детдом попал? Если местный!..

– Эвакуировали! – рассказал Пешков, страдая. – Тут же немцы были!..

Это «эвакуировали» было той же породы, что и «коммутация проводов на кросс-плате».

– А вы?.. – попробовал перевести разговор.

– Я?.. – удивился вопросу Андрей Иванович. – А что я?! Я к пенсии переехал!.. Я ведь всю жизнь там, где холодно и голодно!.. Можно мне хоть на пенсии фруктов поесть?.. Или это только твоей нации можно?..

В лице его стояло теперь прочное и властное выражение. Как в детдоме когда-то. Что-то вроде «Ну вот, я же говорил!»

И у 2-го контролёра лицо перестало быть опасливым, но подпустило ту же улыбку всезнания («Ну вот! Я же говорил!»), а потом и вовсе стало злым.

И они пошли себе, не попрощавшись, в сторону головного вагона. Два твёрдых карандаша в кителях.

Пешков засопел, загрустил, засмотрелся в красный пол. «Пролез!.. – повторил про себя. – Пролез… а?!.»

А может, это сон?..

Может, Нога наколдовал?

Потому что недавно пили за его д.р. (в общаге птицезавода в Коммунарске), а Нога дуреет с одного стакана: «Ну всё, тридцатник, молодость прошла, жизнь кончена!..»

Такое понёс! Мол, только молодость (до 30) и стоит того, чтоб рождаться на свет…

«Ни фига себе молодость! – рассердился на него Пешков. – Да ты что, Славк?! Ты детдом забыл?!.»

«А мне в детдоме хорошо было!..» – не слушал Славка.

«Ещё бы, тебе ведь тёмную не делали! – подколол Пешков. – Тебе там, конечно, за…сь было!»

«Да, за…сь!» – отвечал Славка с вызовом.

«Особенно когда в спальне печку переложили!.. или когда авиапланеры с моторчиками стали клеить!»

«Точно! Авиапланеры!..» – обрадовался воспоминаниям Славка.

И даже локоть подвёл к лицу. Слезу утереть!

«А как нам Сталин коньки и лыжи прислал, помнишь?.. – всхлипнул он. – На весь отряд!..»

«Я всё помню! – подтвердил Пешков. – Золотые дни!.. Плюс тебя ташкентским партизаном не дразнили!.. И Андрей Иванович тебя в грудь не бил!..»

И показал пальцем – куда-то в район ложбинки по центру груди.

«Не бил! – подтвердил Славка. – Зато в техникум учиться направил! И картошку в общагу посылал! А в сезон огурцы со свёклой!»

«Красиво! – пробовал съязвить Пешков. – Рад за тебя!»

«А когда каникулы, – расцвёл Нога, – и мне из техникума ехать некуда, то я – в детдом на всё лето! И ведь принимали! Ставили на довольствие! И не только меня! Кто в ремеслухах, кто в вэу[24]24
  Вэу – военные училища


[Закрыть], и тех Андрей Иванович на каникулы принимал!»

Вот так и наколдовали Андрея Ивановича. Вызвали дух. («…пролез… пролез… пролез…»).

Пешков попросил газету у попутчика.

Затулился в тамбуре.

Пробовал читать.

Не выходило.

Ну, вот где справедливость, а?!

Одним – огурцы со свёклой.

Другому – тёмные с малых лет! И удары в грудь.

И, главное, это «пролез».

Проле-е-ез!

Рана всей его жизни!

Hачиная с марта 1942-го, с печёной картошки в Куйбышевском детприёмнике («И откуда ты, французик такой, в СССР пролез?»… и – горелой кожурой об лоб и щёки!) И потом, с 1954-го, на военно-сторожевом траулере «Сергей Киров», когда в и.о. боцмана пролез…

И к Надьке своей любимой в мужья – пролез. По версии дружков и подруг её университетских…

Повертел картонку билета.

Всё, не удалась жизнь. Во-первых, сирота. Да. Все люди от папы с мамой происходят, и только он, Лёва Пешков, пролез.

Пролез.

Во-вторых, Надька не любила никогда (Пётр Фёдорч насильно замуж выдал!).

Отбросил газету.

«Я только объясню ему на словах… – двинул по вагонам, – что это за работа – наладка! Что это за работа мужская! И травмоопасная! Ничего общего с ташкентскими партизанами!.. А бить не буду, нет!..»

«Ну что, Андрей Иванович!.. Проле-ез?» – запомнил собственный вопль (и железнодорожный китель – за обшлаг!).

Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 года

Статья 191.5. Посягательство на жизнь военнослужащего, сотрудника органа внутренних дел, а равно должностного лица, осуществляющего таможенный, иммиграционный, санитарно-карантинный, ветеринарный, фитосанитарный, автогрузовой и иные виды контроля… – наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет, а при наступлении тяжких последствий – смертной казнью (введена законом Союза ССР от 18.05.58 № 79-ФЗ – Собрание законодательства союзных республик, 22.05.58, № 21, ст. 1927).

8

«Все люди от папы с мамой происходят…»

Его родители. 35 лет назад.

Chantal.

Всем кажется, что Иосиф С. неравнодушен ко мне.

Он придумал моду: подходить к нашей компании.

Hас целая орава, но все уверены, что это для меня одной.

Это потому что я «выделяюсь»: только-только из Кишинёва, с diploma ku disctinctie (диплом с отличием – рум.).

Оргеев. Август 1935.

Ну, я не отрицаю: от Иосифа С. исходит непростота.

Вот пример.

Стоим мы у гастрономии Франта. Вдруг новость: «Владимир Жаботинский[25]25
  Владимир Жаботинский – лидер международного сионистского движения в 1920–1930 гг.


[Закрыть] едет!.. Владимир Жаботинский с конгресса едет!..»

Я не помнила, кто такой Владимир Жаботинский, но не выдавала себя.

Мы толпились у гастрономии, ждали, пока все наши подойдут – чтобы гурьбой на станцию.

В витрине «Франта» был кафешный уголок с единственным столиком. Пауль Лопатин и оба брата Воловские обедали там. Потом к ним Боберман подсел, заместитель мэра… Им не понравилось, что мы стоим и смотрим. Они кликнули Мойшу Франта, и он, не удостоив нас взглядом, но с важно поднятой головой и преувеличенно-прямой осанкой выплыл из темноты к витрине и прикрутил штору на струнах.

Я думала, что Владимир Жаботинский один из них. Откуда мне помнить всех оргеевских мануфактурщиков или заготовителей зерна.

Вдруг шторка вновь отъехала.

И в выпахе папиросного дыма Иосиф С. выставился в витрине.

Щурясь, он папиросу курил.

Впервые я видела его задумчивым. Даже печальным. Без этого весёлого удивления хорошо выспавшегося человека на лице.

Задумчивость ему не шла.

Но не в этом дело.

А в том, что он стоял в витрине и курил, а все повернули головы в мою сторону.

Июнь 1935, Оргеев.

– …Ты действительно нравишься ему! – уверяла меня Изабелла Броди, когда шли от станции домой.

(Изабелла – это дважды подруга: по гимназии, потом по медшколе. Балованная форсунья с вечно поднятыми бровями.

Из-за этих полувыщипанных, капризно поднятых бровей всё её лицо кажется туповатым. Но Белка далеко не глупа и выгоды своей никогда не упустит. И мне даже нравится её безразличие к тому, что о ней говорят. Вот пример. Гуляли мы у жирного Унгара на именинах, и, пока танцевали на веранде перед десертом, кто-то надкусил все, я повторяю, все (!!!) яблоки в вазе. Бедный Унгар опомниться не мог. А Белка и отпираться не стала: ну да, а что такого, подбирала себе по вкусу!.. Уникум, ха!.. Но Кишинёв нас навеки породнил. Сон золотой.)

– Нравлюсь ему? – возразила я ей. – Тогда почему он не трудоустроит меня в больницу?..

– Ага! Идея! – воскликнула Белка. – А ты с ним говорила?..

И подняла свои недовольные, свои капризные брови.

– Ещё чего! – вспыхнула я. – Из-за такой ерунды!..

Хорошенькая «ерунда»!

Трудоустройство в больницу уносило все мои мысли. Приехав из Кишинёва, я на другое утро подала бумагу в попечительский совет, но про меня забыли. Несмотря на diploma ku disctinctie.

Но тут мы поравнялись с грошн-библиотекой и… право, этому нет объяснения… там Иосиф С. стоял с решительным видом. Да, он стоял на крыльце и читал газету. Улыбаясь, он смотрел на нас.

Изабелла Броди ответно просияла.

Он спросил о Владимире Жаботинском, и я не стала отмалчиваться. Чтоб не разделять непростоту, идущую от него.

Я стала рассказывать, что, когда дрол-фирер «Яссы – Кишинёв» остановился у перрона, то объявили, что Владимир Жаботинский спит, но следом – ах! – мы увидели его в открытом окне 3-го вагона. Что тут стало! «Трудовики» засвистали «Бу-уз!.. бу-у-уз!» («позор!» – ивр.), но бейтаристы не дремали. Встав цепью у вагона, они выставили локти со сжатыми кулаками над головой. Я думала, будет драка. Но вмешалась третья сила: «Gidan keratc ve afara la Palestina!.. Gidan keratc ve afara la Palestina!..» – закричали в головном вагоне («Евреи, убирайтесь в Палестину!» – рум.). – Să trăiască Octavian Goga!» («Да здравствует Октавиан Гога!» – рум.). Там фашисты ехали…

Я трещала так, что забила Белку.

Иосиф Стайнбарг слушал меня не перебивая.

Но он слушал как-то очень странно. Как будто у меня мыльные цветные пузыри изо рта идут…

Мы исчерпали тему Владимира Жаботинского.

Hаступило молчание, и… Белка в самых простых словах попросила Иосифа С. устроить её на работу.

Неслыханно, что об устройстве на работу говорили с такой простотой.

Моя мама плачет с утра до вечера о том, что я не устроюсь на работу. Она уверена, что папины неудачи в делах перекинутся на меня.

Спустя 2 недели. Поэтому я утаила от мамы, что – со вчерашнего дня – Изабелла

Броди…рентген-лаборантвуезднойбольнице. БлагодаряИосифуС.!

Хотя в училище у неё были самые средние отметки. Просто отвратительные отметки рядом с моими.

Я ушла в лес и плакала.

Мама считает, что если я не устроюсь на работу, то и замуж не выйду.

Испугала! Буду одна!

И Иосиф С. мне не нравится нисколько. Вертлявый, старый.

И этот нос с кружочками наружу – фу!

…Мама уже поговаривает о том, чтоб научить меня шить на пару с ней: рейтузы, нижние юбки… Раз не выходит с медициной.

Не бывать сему!

Не буду хвастать, но professor Kosoi, читавший нам анатомию и малую хирургию в Кишинёве, сказал мне по окончании курса: «Пусть этот разговор останется entre nous, но, Mademoiselle Chantal, с Вашей стороны будет ошибкой: застрять на фельдшерском уровне!.. Да-да!.. Это будет непростительной ошибкой – с Вашей стороны!»

Вот такие слова.

Всякую ночь я вспоминаю их.

Всякий тёмный вечер на сходе в сон…

И неизменно переношусь туда, где улицы так длинны, что загородняя даль – Яловены… Мунчешты… – поливает им на руки из своего наклонённого кувшина…

О, Кишинёв волшебный!

Его фонтаны, его штормящие парки!..

Его Арка Победы с колокольным циферблатом… зверинец братьев Tonzi со львами и тиграми… тревожные оперы Пушкина на летних сценах… армяне с улицы Армянской…

И вправду, кого тут можно встретить, в нашем захолустье? Только деревенских молдаван в торговые дни или подгулявших русских в зимние праздники?!

Вот так и умрёшь – не увидав армян, не узнав об их существовании!.. И я не говорю о греках и одесситах!..

Эх, если бы не мамино больное сердце (и подозрение на наследственный диабет) и если б не папин больной пузырь… – только бы видели меня тут!

Только бы и видели.

9

Chantal. Мнимая простуда Иосифа С.

Но этот Иосиф Стайнбарг…

Точно фруктовая пыльца, разносится он повсюду.

Hапример, сегодня… возле клумбы примэрии (городское управление – рум.).

– Я болен, у меня температура, – объявил он, – не могли бы Вы прийти поставить мне банки?..

Ноябрь 1935, Оргеев.

«Изабеллу Броди попросите! – подумала я. – Пускай эта выскочка ставит вам банки!»

С трудом я слёзы переборола.

Но… мама быстренько вымыла наши банки и упаковала в сумке. Пришлось мне идти.

…Иосиф Стайнбарг снимал особняк у m-me Резник.

Большеглазый, со сладкой улыбкой на лице подросток-денщик встречал меня на пороге.

И коротконогий, с тёмным лицом, бранештский молдаванин вощил полы тряпкой с жиром.

В одних байковых шароварах Стайнбарг улёгся на диван возле пианино.

Все позвонки на спине выступили.

Я запалила фитиль и… а-а-а!.. а накрыть шею полотенцем?!.

Упустила, идиотка!..

А-а-а!..

Застыла с пламенем на весу.

Пианино скалится по-лошадиному.

Услыхав мой вопль, подросток-денщик явился. Перехватил огонь.

Дальше – хуже.

1-я банка… 2-я банка… 3-я банка… 1-я банка отваливается… 1-я банка… 2-я банка отваливается… 2-я банка… 3-я банка отваливается… Банки не прилипают! Почему?..

Краем глаза я видела, что, постелив коврики на полы, молдаванин готовится уйти.

И подросток-денщик удалился по своим делам.

Тогда я с диким звоном сбросила все банки в сумку.

Унеслась, не попрощавшись.

45 минут спустя.

Посыльный от Иосифа Стайнбарга доставил мне конверт на дом.

Мама открыла и ахнула.

50 леев!

50!!! (Красная цена – 15.)

«Эх, если бы ему каждую неделю ставить банки!» – только и выдохнула она.

«А ведь он не болен! – дошло до меня. – Температура? Нет у него температуры!.. Оттого банки не прилипали!..»

10

В те же дни.

СССР. Ленинград. Хвола.

После 8-часовой испытательной смены Софийку приняли в ФЗО автотранспорта, прописали в комнату на ул. Ядвиги Самодумской.

Хволе отказали.

Она вернулась в Рабочий Посёлок-2 к Кушаковой.

Ноябрь, 1935, Ленинград.

Кушакова, бывшая перчаточница, жила тем, что брала к себе приезжую деревню на короткий срок. Отлавливала на перроне вокзала. Брала деньги вперёд. Обещала работу: клеить шпульки для завивки волос из обрезков кожи. Врала, что Рабочий Посёлок-2 – это рядом, 20 минут от середины города (а оказалось 2,5 часа по ж.д.). И что там прописку дают. Но по приезде стала пугать убийством Кирова и бандитскими случаями. Показала барак из серого дерева, где изнасиловали и задушили молодую крестьянку.

Но она устроила Хволу на фабрику-кухню в ночную смену. Всё выгоднее, чем шпульки (на пятак – 100).

Hа фабрике-кухне Хвола и 2 приезжие девушки-башкирки мыли котлы и съёмные детали хлеборезки. Чистили картошку в чёрной оцинкованной ванне. В помещении не было окон. Воздух проникал через вентиляционное гнездо под потолком. Смена – с 7 вечера до 7 утра.

Утром у водоколонки Хвола разговорилась с элегантным, но очень грустным блондином («Антон Козловский, 35 лет!») с тёмными глазами. Острая чёлка молодила его. Видимо, он стеснялся своей молодой внешности и потому объявлял возраст, когда представлялся.

Жил он в Ленинграде, учился в Пищевом. В Рабочем Посёлке-2 – из-за сестры, ослепшей после скарлатины.

Он попросил Хволу ночевать у сестры, пока из деревни мать приедет (через 2 недели, когда посадит огород). В благодарность обещал устроить на конфетную ф-ку им. Самойловой. Просторабочей на первое время. Но с переводом в завёрточники. Когда-то он и сам так начинал. Но проявил себя. И вот – фабрика направила его в филиал Пищевого на учёбу. А в Пищевом его в комсомольское руководство выбрали.

Хвола и одной минуты не колебалась.

Конечно, фабрика!

Пускай и просторабочей!

Но так, чтоб Кушакова не пронюхала.

Потому что Кушакова не хотела терять жильцов и говорила: вот я напишу на тебя в НКВД в связи с убийством Кирова.

Конфетная фабрика.

Мастером цеха был Лёва Корчняк, из дворянской семьи, но комсомолец.

Он выдвинулся из школы ФЗО. Hа фабрике ему сочувствовали из-за бывшей жены, психически ненормальной, скандальной. Она трепала ему нервы из-за их 3-летнего сына: то отнимет через суд, то приведёт к проходной: «нате вам этого выродка, он мне спать не даёт!» А когда горсуд лишил её материнских прав, стала писать доносы, что у Корчняков польские иконы в доме.

Но Корчняка все любили на фабрике. Не очень красивый внешне (сутулый, с узким лицом и большими ушами), он покорял добротой и деликатностью. Без него не освоили бы вакуум-аппараты, варочные котлы и другую новую технику.

Хвола оценила его светлую душу, когда из просторабочих её в завёрточники перевели. В то время цех как раз переходил от ручной завёртки к машинной. Хвола прилагала всё старание, но у неё плохо выходило. Пальцы, локти, суставы плеч не умели выработать правильные движенья. Руки уставали. Реакция подводила. Она была в отчаяньи. Боялась, что ей вынесут порицание. Скажут, что не способна к советскому труду.

Но Корчняк покорил её своей деликатностью.

Он легко выговаривал «Хвола», но когда от фабрики оформляли представление на советский паспорт, предложил перейти на «Ольга». Так будет всем понятней.

Корчняк.

В марте поехали в Вырицу, где работникам выделили участки.

Жена Корчняка привела ему сына к грузовикам.

У неё был вид смещённой королевы класса: красивой, но уязвлённой, растерянной.

…Ехали долго.

Сидели на неудобных бортовых лавках в кунге.

Проехали над какой-то рекой.

Речной лёд шкварился в лучах солнца. Множественные дымки вились на нём, точно ботву в поле жгут.

Hад берегом солнце летело, как каток в блоке.

Грустный Лёва Корчняк с 3-летним сыном на коленях сидел рядом. Хвола не могла отвести глаз от низких дымков над речным льдом. Ещё бы! Ведь сегодня – ровно год с того дня (зима…

Садово… Днестр… в белых простынях по белому льду…

Ах, мама-папа-Ева-Мушка! Увижу ли вас когда?..)

И тогда – что-то поменялось в мире.

Как будто прикоснулся кто-то. Как будто за руку тронул…

Хвола похолодела.

Осторожно повела головой по сторонам.

Это был Корчняк.

Одной рукой он придерживал на коленях сына Витеньку… но свободная его рука… нашла Хволыну-Ольгину руку.

Неужели это он?

Тот, кого она с детства рисовала в мыслях.

О ком папа говорил: «Хволэ, не грусти, твой человек уже родился! Он уже ходит по земле!»

Простое ли это совпадение – что именно сегодня… его рука?

Нет, не простое.

Это он.

Хотя и с большими ушами.

Это для встречи с ним – я перешла через Днестр. В белой простыне по белому льду.