Текст книги "Мое частное бессмертие"

Книга третья
Племянник Мотьки Брика

Глава Первая

1

Шанталь. 1938. Hа даче.

Иосиф Стайнбарг, мой муж, открыл мне за летним обедом тайну своей семьи.

Лучше бы он не делал этого.

Моя доверительная любовь к нему пошатнулась.

Иванос. Дачи.

Со слов Иосифа выходило, что он не Стайнбарг никакой.

Подлинный род его – кожевенники В-чи с русской стороны Буга.

Вот что там было.

У В-чей подросли два сына. Первому предстояла армия. Это 25 лет под ружьём. Не сахар.

Но В-чи вели коммерцию (кожаные изделия) со Стайнбаргами, оптовиками с австрийского берега.

Как раз у Стайнбаргов умирает их единственный сын.

В-чи входят с ними в сговор.

Hанимают контрабандиста с лодкой, и под покровом ночи тот дважды переплывает реку.

Гробик с умершим ребёнком – на русскую сторону.

Живого сына В-чей – на австрийскую.

Там Стайнбарги усыновляют его.

В дальнейшем он – отец Иосифа и мой «shver» («тесть» – идиш) из Гусятина.

И Иосиф с ежевечерним своим лесным аппетитом налёг на зелёный борщ со сметаной. Весь день он проработал на лесопильне и теперь был голоден.

– Ну и… – спросила я, похолодев.

– Что?.. А?.. – не понял Иосиф.

Он уж упустил, о чём рассказывал.

– Чем же он болел, этот мальчик? – я убираю плошку со сметаной со стола.

– Какой мальчик?

– Ну тот… настоящий Стайнбарг!..

Чужая лошадь пронукала за нашим штакетом.

– Уремией! – отвечал Иосиф не задумываясь. Я удивляюсь его памяти: взрывной, точной.

И он принялся за жаркое.

Мертвящей книжностью веяло от его рассказа.

Как «Монте-Кристо», только ещё мрачнее.

Я расстроилась.

– Наверное, он долго болел, и семья успела смириться с потерей?!. – предположила я.

– Тебе не понять, какой это бич – 25 лет в русской армии! – Иосиф стал оглядывать стол.

– Что ты ищешь? – спросила я. – Хлеб?.. По-моему, ты ешь один хлеб!.. Зачем тогда я варю полный обед?..

– Нет, нет, ничего! – Иосиф послушно вернул ложку в тарелку. – Но это такой бич – еврейским парням служить 25 лет!.. Во-первых, они спивались там… во-вторых, забывали, что они евреи!..

– Если же этот мальчик заболел и умер в одну минуту, – я вернула хлебницу на стол, – то каким же бессердечием нужно обладать, чтобы в такое время явиться к семье и предложить им сделку?..

– Ну, мамочка, ну и что это меняет? Стайнбарги или В-чи? – привстав, он кое-как обнял меня и опустил свою маленькую голову на моё плечо.

Он был добродушный человек, мой Иосиф.

Но я почувствовала себя обманутой.

Отчего ему не приходит в голову простая мысль. Если бы не эта бессердечная подмена, shver никогда не женился бы на shviger и мой муж просто не появился бы на свет. И не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы додумать всё остальное.

Вечером я вывезла Арье-Лейба в коляске.

От задворий летних квартир принимается гористый луг.

Hад сморёнными цветами накалённо висят шмели.

Весной тут вырыли пруд.

Соседи устроили там купальню.

Hам же одни неудобства из-за комаров.

Муж нагнал нас между виноградными рогатинами.

– Кому он понадобился, этот пруд? – пожаловалась я Иосифу. – А если ещё скотину будут водить! Смотри, как Львёнок искусан! – и я приподняла марлю с полога коляски. – Да ещё приходится морить его духотой!.. Повтори, что я сказала!..

– Что? – просыпается муж.

Как будто я по-китайски говорю.

– О чём ты думаешь всё время? – набрасываюсь я на него.

Хотя и так понятно.

О лесопильне, о брусоукладке, о рейсмусовых станках. О новых автобусах для концессии (Mercedes-Benz или Opel Blitz – вот дилемма).

– Что ты молчишь всё время?.. – кажется, я заплакала.

Он вздрогнул.

– Я не рад, что рассказал тебе про В-чей! – повинился он. —

Думал повеселить!..

– Повеселить?!. – ахнула я. – Хорошенькое веселье: смерть ребёнка!..

Я поворачиваю коляску к дому.

Львёнок смокчет язычком. Просит пить.

Я уже заметила, что во второй половине дня его донимает жажда.

– Ну Стайнбарги, ну В-чи!.. – повторил мой муж. – И чего это я вспомнил про них?..

– Я ищу объяснение, – вырвалось у меня, – своей тревоги!.. Теперь мне кажется, что если бы не этот обман…

– А-а-а, вот почему я вспомнил!.. – обрадовался мой муж. – Мотька ездил давать на лапу в Бухарест – для докторской позиции в армии! Ну Мотька Брик, ты его знаешь!.. Вот я и вспомнил, ха, как папашу из рекрутов выручали!.. И откуда у тебя тревога, мамочка?..

Мотька Брик – дружок Иосифа. Рентгенолог с собственным немецким аппаратом. Холостяк, франт, но деловой, практичный.

Уж если он добивается докторской позиции в армии, то будьте уверены, что объявили о каких-то льготах для служивых.

Но этот Мотька…

Хм… оплошность моя. Дело в том, что был у меня план: амбулатория на лесораме.

А у этого Мотьки связи в Синдикате. Думала, с лицензией поможет

(доктор как-никак… и приятель мужа). Пустое. И не помог, и неловкость одна. Получилось, что ходила в холостяцкую его квартиру… втайне от

Иосифа.

Теперь, когда при мне упоминают имя Мотьки Брика, я должна делать какие-то особенные усилия, контролировать мышцы лица, чтобы выглядеть естественно.

А всё потому, что Иосиф и слышать не хочет про амбулаторию на лесораме.

2

40 лет спустя. Витя Пешков.

– Константин Тронин, поэт, москвич… Виктор Пешков, творческая личность!.. Познакомьтесь!..

И Артурчик А. (мой дружок по классу) отступил на шаг – чтобы мы познакомились.

Мы потрясли руки.

Но я не въехал.

Кто «творческая личность»?

Я – «творческая личность»?

Ха-ха-ха!

11.2. 1976, Кишинёв, 1-й день в школе после больницы.

«Поэт и москвич» был голубоглазый, рябенький. С поджатыми губами педанта. Сразу видно, что не умеет играть в футбол.

– Я редактирую стенгазету! Возможно, вы видели 1-й номер! – объявил он с увлеченьем. – Не дадите ли материал?..

Чего-чего?

Я не понял ни слова.

Но меня рассмешило, как он ресницами хлопает: растерянно, часто. Хотя выражение лица открытое, смелое.

– Можно стихи, рассказы, эссе!.. – затараторил он. – Можно всё, кроме официоза!..

«Официоз», «эссе»… – На каком это китайском?

– Мы готовим второй номер! – вставил Артурчик. – Поехали ко мне после уроков?..

– Да, поедемте к Артуру! – увлечённо пригласил Тронин.

Клянусь, его знобило от увлеченья: только б я отправился к Артурчику вместе с ними.

Но как раз В.И. Тернавский прошел мимо – трудовик в спецовочном халате и со стремянкой на весу.

Расставил её и полез под потолок.

«Давай!» – крикнул он с высоты.

Тумблер дёрнуло со стуком!

Стало светло, как на Полюсе. Как будто кость мамонта промыли в ручье.

Это новый флуоресцент включился.

В лице поэта и москвича даже веснушки спрятались – от яркого света в коридоре.

Дали звонок на урок.

Учителя налетели.

«Все девятые классы… – объявили из радиорубки, – повторяю, все девятые классы… в физкабинет!.. Повторяю – все девятые классы в физкабинет!..»

И я смешался с толпой, штурмовавшей новенький физкабинет, заливавшей его высокие двери.

Видя меня, все восклицали «О-о-о-о!» и били по плечу. Хотя в больнице никто не навестил. Забыли о моём существовании. Один Артурчик А. не забыл: приходил каждую неделю – поулыбаться через окно.

Я стал искать его глазами – обводя взглядом все парты, пока не налетел на тёплые огоньки знакомых чёрных глаз.

Он с боковой парты обдувал меня одуванчиковыми улыбками.

Рядом – поэт и москвич.

Тот никого ничем не обдувал, а смотрел перед собой с видом холодной учтивости. Но когда моргал, лицо делалось растерянным, белым.

В классе кидались записками. Харкали в дудки автоматических карандашей. Дрались учебниками. Ржали.

Ухитрились проморгать, как Слон вошёл (директор школы!). Он был маленький, пузатый, с простонародным незлым лицом.

Видя, что никто не реагирует, он тренированно, в три поднадува, побагровел.

Стало тихо, как в колбе.

«Пожалуйста, Марк Абрамович!» – сказал Слон.

Рослый как дог, физик Марк Варшавский (Марик) выступил из-за его спины.

Поднялся на кафедру и встал у здоровенного «Электрона» на подвесном шпенте.

Вдавил кнопку.

Голубой экран очнулся.

Как из обморока проступила картинка: Москва, Кремль. Hадпись полудужкой – «Интервидение».

– Сегодня Пленум ЦК КПСС! – объявил Слон. – Это Ленинский урок! Оценки пойдут в годовые!..

И тогда брежневская золотая оправа забликовала на экране…

Брежнев осмысленно, бодро начал, но разговор его скоро расстроился, и знаменитое «чваканье» началось.

В классе (после ухода Слона) шум вернулся. Но Марик ничего не предпринимал. Hаоборот, пользовался моментом – для какого-то своего дела.

Дело.

Спустившись с кафедры, он пошёл по рядам, кидая на столы какие-то карточки.

«Перфокарты!.. Перфокарты!» – восторженно загудели вокруг.

Но он кидал их не на все парты, а только своим из 9-го «Г».

Я сидел за одной партой с Катей Ивановой и Леной Кисляковой (9-й «Г»). Сидел и ждал, что будет.

Вот он поравнялся с нашей партой.

Я сидел, не поднимая головы.

По факту я тоже из 9-го «Г», но троечник. И вдобавок проболел всю 2-ю четверть.

И вот сижу я с утопленной в плечи головой, а эта сука Марик темнеет над душой. Раскачивается с пятки на носок, с носка на пятку.

Не знаю, сколько времени прошло, пока он отелился.

Кинул «перфокарты» Ивановой и Кисляковой.

И двинул дальше.

Уф-ф. Точно каменная плита с головы съехала.

«Идентификатор есть идентификатор-буква или идентификатор-цифра!» – прочитала Кислякова по перфокарте.

И они с Катей Ивановой встюхли от смеха.

Они и на меня посмотрели с весельем, но сообразили, что я без перфокарты.

3

Без перфокарты.

9-й «Г» был торпеда, наведённая на цель: два десятка свирепых еврейских интеллектов, на лету, как лагерные овчарки, хватавшие мясные куски из «Задач» Балаша.

Олега Булгака и Вовку Чуприна для витрины держали там. Ну и мы с Артурчиком.

Про Артурчика не знаю, а меня в 9-й «Г» мама запихнула.

Она благоговела перед Мариком. Твердила, что он физик-ас, со сквозной раной 5-го пункта. И что ему карьеру поломали.

Затем и заложен был 9-й «Г», чтоб реваншироваться по полной: выкормить еврейских волчков, аки дёрнутся за флажки процентной нормы, аки оторвутся, покажут класс…

Но я помню 1 сентября этого года: ещё газировка лета щиплет в носу и непоредевшие волны крон штормят в Пушкинском парке.

Ещё только 1 сентября, и во всех классах праздник первой встречи после каникул…

Но не в 9-м «Г».

В 9-м «Г» учёба с первой минуты.

«Тема урока: Электромагнитная индукция… – пробубнил сука Марк и заскрёб мелом по доске. – I = e_i/R, где R – сопротивление контура…»

И как плакучие ивы над Комсомольским озером, так 9-й «Г» дружно склонился над новыми тетрадками.

Доска физкабинета была из закалённого шлифованного стекла. И когда Марк водил по ней мелом, невыразимая свербота пробирала меня до кишок.

Я думаю, что доска должна быть из дресвы в кожевике.

Чтобы, если пройтись влажной губкой, становилась жива, черна.

Чтобы захотелось вскопать, разрыхлить. Семечко посадить.

Но физкабинет был страшен и сух, и доска в нём стеклянна и неодушевлённа. Вчерашние и позавчерашние формулы коченели на ней перепалённо и колчко. Сколь угодно пугливо и верно мог я пересаживать их в тетрадку. Не вырастало во мне это знание. Не вырастало, хоть уср-сь.

Как объяснивец, Марк был нарочито плох.

Он объяснял так плохо, глухо, сквозь зубы, настолько в сторону от моих мозгов, что хоть вытряси из них весь балласт, весь футбол и всех девчонок, засорявших их, и то не поможет.

Думаю, что цель его была селекция нас.

А не разбор с нами физического порядка Вселенной.

Электромагнитная индукция должна была обитать в нас как прирождённое знание.

Иначе нам не по пути, chao!

Ну и куда мне деваться – если не по пути?!

После Пленума всех распустили по домам.

Я думал, мы к Артурчику А., как договаривались. Готовить 2-й номер.

Но поэт и москвич объявил, что планы поменялись.

«В Дом печати!» – объявил он.

В Дом печати? – подумал я. – А какого х.?!

Но – промолчал.

Заинтригованный, попёрся с ними.

Мы двинули по Киевской, по левой стороне. Мимо бассейна Политеха, библиотеки Крупской.

4

Шанталь. 1938.

Иосиф с друзьями всякий вечер играют в poker. Собираются, ужинают – у одного, у другого…

Эти гардеробы, эта роскошь столов – неописуемы.

Но они молниеносно расправляются с едой и – за poker.

Над картами повисает такая тишина, что слышно, как от волнения я перекатываю комок в горле. Одна я не играю во всей компании. Всю прошлую осень, вечер за вечером, Иосиф толковал мне правила игры в poker, но я не ухватила.

Иосиф играет с большим добродушием, чего не скажешь о его друзьях.

У них только первая сдача мирная.

После первой же сдачи – повышенные тона, взаимные колкости.

Но дурнее всех ведёт себя Мотька Брик.

Доктор-доктор, а манеры деревенские.

При всех он избавляется от обуви и устраивает ступню в одном шёлковом носке на краешке соседнего стула.

И я боюсь, что он нарушит слово и расскажет Иосифу о моём визите.

По правде, я ненавижу эти сборища. Март 1938 года. Оргеев.

Но в минувший понедельник m-me Frucht явилась к нам чуть свет – с известием, что в субботу играют у нас.

Как назло, Иосиф с вечера уехал на плотину, и мне пришлось выйти на звонок.

M-me Фрукт была в вязаной бордовой паре с нашивными карманами.

Я пригляделась: в каждом из четырёх карманов торчало по колоде карт.

От одного вида её карманов с картами меня разобрал смех.

Было 10 утра.

Пискнув «Verog, scusama!» («Ради бога, извините меня!» – рум.), я ушла в другую комнату и, спрятавшись за пианино, хохотала до колик.

M-me Фрукт удалилась в обиде и наговорила своему мужу, к-й не преминул Иосифу донести.

Иосиф был огорчён. Впервые мы не говорили весь день.

Но он просил принять этих людей в субботу, и я позвала маму помочь мне приготовить рыбу.

Мы с мамой готовились полных два дня, а они отужинали в 5 минут и повалили из-за стола – в кабинет за карты.

Я вхожу, спрашиваю – подавать ли мороженое, ликёр.

Не слышат.

Только папиросный дым до потолка.

Я обратила внимание на франтоватого молодого человека, не игравшего в их poker. Он был новым лицом в компании. Среди шума в кабинете он с тихой улыбкой стоял над нашим Bluthner и пробовал гармонии.

Оказалось, это племянник доктора Мотьки.

Мотька для протекции его привёл – просить о конторском месте в Ниспоренах.

Я – против!..

И как же быстро все узнали о нашей покупке в Ниспоренах.

Ах, Иосиф, Иосиф. И без того все в городе считают, что мы процветаем сверх всякой меры…

5

Витя Пешков. 1976.

Милиционер в Доме печати спросил, к кому мы.

Поэт и москвич ответил, что в «Молодёжку» за гонораром.

Вошли в лифт и всплыли на 5-м этаже.

Коридор был ускользающе-длинный.

Hапольный ковёр такой мягкий, что идёшь по нему, и из шагов пружинка выпадает.

Входим в какой-то кабинет, утопленный в макулатуре: папки, свитки, газетные кипы…

Из-за такого обилия бумаги я не запомнил, кто там находился.

Поэту и москвичу выдали там квитанцию: 9 руб. 05 коп. – за стихи.

Говоря с ним при этом на вы.

Усталым тоном равенства.

Со своей стороны он держал себя почтительно и… с вызовом. Как-то это выходило у него! Равно как и сочетанье взволнованной быстрой речи с холодным смелым фоном лица.

Я не верил, что его стихи напечатали в газете, но он раскрыл полосу передо мной.

«Константин Тронин, девятиклассник».

Вот это да!

Просто невероятно!

С квитанцией мы понеслись на Почтамт.

Февраль 1976, Главпочтамт.

Но без паспорта ему не дали денег, а где он паспорт возьмёт – в 15 лет?!

Тогда что он делает! Разворачивает газету перед кассой. Там, где «Константин Тронин, девятиклассник».

Но тётка за стеклом не поверила, что это его стихи.

Тогда он стал декламировать вслух. Не глядя в газету.

«Язык хранит февральскую хурму… которая лежала к моему… пятнадцатому возле обогрева…»

Он читал так громко, что в зале все выставились на нас.

Я горел со стыда, а Артурчик улыбался, но я видел, что и он напуган.

А вот Тронину хоть бы хны: знай себе декламирует. Про какую-то хурму.

Но от меня не ускользнула перемена с ним.

Он стал строгий, как воинское каре.

Ни веснушек, ни растерянного морганья.

И как будто гранулу марганцовки бросили в чашку с водой – так бесцветный зал Почтамта реактивно окрасился в тронинский оружейный голос.

– Ну хоть комсомольский билет есть? – спросила тётка в окошке кассы, но Тронин не состоял в комсомоле.

– Ну тогда приходи с кем-то из взрослых! – велела она.

Мы распрощались у «Военной книги», и они понеслись через Ленина: стиляжка Артурчик в румынских клёшах и оранжевых носках и… и… и невероятный новый друг мой, «Константин Тронин, девятиклассник».

Костюмные брючки, из которых он вырос, делали его фигуру какой-то несолидной, подпрыгисто-воздушной, точно он из высокой вазы свешивается. Но выдавали при этом неожиданно-взрослую, нефутбольную мускулатуру ног.

Да и не подпрыгивал он совсем.

Вдруг, уже с той стороны перекрёстка, возле каменных львов Центробанка, он обернулся и что-то прокричал. Лицо моё вспыхнуло – точно застигнутое врасплох.

«Жду материал!» – донеслось до меня через перекрёсток.

Я сделал вид, что не расслышал.

Ручкой помахал и – привет.

Показал спину.

Но лицо моё горело. Как если б другое лицо по нему росло.

И как новожарый дух бабсониных оладий расползается из кухни по квартире… – так лакомое будущее приоткрылось нежданно.

6

Шанталь.

И без того все в городе считают, что мы процветаем.

Не терплю эти разговоры. Иосиф трудится за семерых: то в лесу, то в гараже.

Попробуйте как он!

Но он купил автомобиль «Auburn» у немецкого посланника – с кожаными сиденьями и откидной крышей. У самого префекта нет такого «Auburn». И у самого военного коменданта нету. Разумеется, это колет глаза.

И ещё я открыла, что Иосиф легкомысленен. Не держит язык за зубами. Вот что сегодня было. Подзывает он Моку-денщика и велит:

«На тебе 3 лея, пойди на угол и купи то, чего в природе нет!» И тогда наш Мока-дурак, явно в сговоре с ним, удаляется в лавку и приносит «Адеверул ши Дрептате» («Правда и справедливость» – румынская газета). Все смеются.

Не хватало только, чтобы на нас донесли.

И как нарочно, ему в картах прёт. Хотя он не азартен. Но если бы он видел, как других это нервирует. Особенно m-me Frucht. Другие хотя бы контролируют себя. А эта дама… Сегодня она вдруг поднимает глаза от карт, ищет меня взглядом и произносит: «Эта ваша спальня (из белого бука, между прочим!) не стоит тех денег, которые вы для неё отдали!»

Я боюсь, что она (они все!) пожелает взглянуть на Львёнка.

Я поднялась и вышла в кухню.

В кухне.

Мама отмывала тарелки в шайке, а племянник доктора Мотьки вытирал их полотенцем.

Он был в кухонном фартуке поверх шикарной тройки. Такой же кавалер-шик, как и его дядя. Вот, даже модные перчатки выставлены в кармане – пальцами вверх – точь-в-точь на Мотькин манер.

Я стала укладывать вымытые приборы на полотенце.

В работе я успокоилась.

Hаверное, мне следует поговорить с Иосифом.

Обратить его внимание на:

1. автомобиль «Auburn», колющий глаза всему свету,

2. «Правду и справедливость»,

3. частые выигрыши в карты.

…

10. И я потребую, наконец, чтоб мы нашли хорошего педиатра. Потому что Львёнок всё время какой-то сонный. И так часто просит пить, будто у него д…т.

Видимо, я выпала из реальности – от всех этих мыслей.

Слышу, мама смеётся. Давно я не слыхала такого её звонкого смеха.

Я прислушалась.

Племянник Мотьки Брика рассказывал о своих попутчиках в поезде. О том, как у одного шляпу сдуло ветром. А у второго – горку табака из трубки – в лицо первому.

Я тоже посмеялась. Мне даже почудилось, что из сегодняшнего дня я перенеслась в детство, в Сomedy Brody, и смотрю там ленту с уморительным Charlo.

Мы сняли лампу из-под абажура, и племянник Мотьки стал мыть закопчённые стёкла. Движения его были ловкие, разговор неглупый, лишённый яда. До недавнего времени он состоял на механическом ф-те в Берлине, но у отца случился удар. Пришлось ему оставить курс, и теперь он позицию ищет.

И всё равно с ним весело. Как летними ночами в Сomedy Brody – когда снят потолок и видны неспокойные звёзды, запутавшиеся в виноградном вьюне.

Он умел расположить мою маму: она стала словоохотлива. Лицо её разгладилось.

Поговорили про атмосферу в стране.

Мама сказала: ну вот! конечно! деловые люди бегут в Америку, в Канаду, а schlimazles[47]47
  Schlimazl – неудачник, лузер (идиш)


[Закрыть] вроде нашей семейки остаются!

В этом вся мама: в принижении нас и в возвеличивании чужих.

– Взять моего дядю! – поделилась она.

(Ага, а вот и возвеличивание чужих!)

– Дядя шлёт нам 10 долларов из Чикаго, и ещё просит извинения в письме: «Не судите, что так скромно, но я всего лишь небогатый портной, далеко не инженер!»…

– Ничего себе скромно! – воскликнул племянник Мотьки. – Да ведь 10 долларов – это 1000 лей по королевскому курсу!.. если вы не против!..

– Ничуть не против! – от удовольствия мама часто заморгала. – Да у нас тут целая семья может прожить на 1000 лей, если умно вести хозяйство!..

И мы все примолкли, обдумывая каждый на свой лад, что же это такое: умное ведение хозяйства.

Это со-молчание ещё больше сблизило нас.

Вдобавок и я, и мама… нас обеих очаровали манеры Мотькиного племянника («если вы не против!»). Как будто 10 долларов из Чикаго будут равняться 1000 лей только с согласия моей мамы.

– Но вот если я уеду, – заговорил он своим мягким голосом, – то всё-таки в Палестину, а не в Чикаго! Но только тс-с-с! – и он покосился на дверь. – Откроюсь перед вами, я правый-правый!.. Я куда правее самого Владимира Жаботинского!..

Hам польстило его доверие. Хотя мы не понимаем в политике.

– Родственник вернулся из Палестины, – возразила мама, – говорит: «Сидите тут, в Палестине нет для вас работы, а только мотыгами по камням!»…

И не успела я задуматься, о каком родственнике речь, как мама пояснила.

– Это Шор одноглазый, помнишь? – обратилась она ко мне. – Это его слова!.. Не говоря уж о том, какой там раскалённый климат!..

– Дело не в мотыгах! – ответила я. – А в том, что дурак он, этот Шор! Вызвался передать папины тетрадки в Палестину…

– Он говорит, ваши дети белоручки для Палестины! – перебила мама (стыдясь папиных тетрадок).

Hа что племянник Мотьки отреагировал с протестом:

– Ну какие мы белоручки?.. Hаоборот, мы готовим себя к физическому труду!..

И посмотрел на меня.

Мне показалось, что он смотрит на меня как на сообщницу.

– А вот вы!.. Куда бы вы уехали? – обратился он ко мне. И ещё ближе подвинулся глазами.

– Туда, где Хвола! – отвечала я быстро.

(Странно, я стояла возле гладильного стола, а он возле посудного шкафа, но глаза его были почти неприлично близки.)

– Хвола – это племянница из Садово! – пояснила мама. – Она уехала…

И мама заколебалась, говорить или не говорить, куда Хвола уехала.

– … туда! – понизила она голос.

– О-о-о! – протянул он восхищённо.

– Да! – подтвердила мама с важностью и печалью.

И, по обыкновению своему, принялась хвалить чужих.

– Ну, она энергичная, не то что мы!.. И сделала там карьеру наверняка!..

И мы втроём снова помолчали.

– А вот плавали мы недавно по Днестру, – племянник Мотьки первый нарушил тишину, – возле Садово этим летом. Заплыли на остров, где крабы ловятся!.. И вдруг слышим… – округлил он глаза, – альты, виолончели, трубы!.. Литавры, контрабасы!.. Скрипок две дюжины, не меньше!.. Hа советской стороне!..

(«Плавали мы недавно по Днестру» – кто это «мы»? – подумала я.)

– И я подумал: у страны, где большие симфонические составы музицируют не для кучки снобов в музыкальном салоне, а для всего живого на открытом берегу реки… – право, у такой страны великое будущее!..

Голос его был не высокий, не низкий, не грубый, не слащавый, а именно такой голос, каким и можно неглупому человеку сказать про великое будущее.

– Хвола там не меньше инженера!.. – вздохнула мама. – Там ценят энергичных и молодых!..

– И всё-таки, – вздохнул он ответно, – не наше с вами дело: строить коммунизм где-нибудь в Тамбове! Или в Костроме!.. Пусть русский народ сам строит для себя!..

Ни я, ни мама не имели понятия, что такое Тамбов и Кострома, и впервые пожалели об этом.

– А наше с вами дело, – он поднял руку, – заселять оба берега реки Иордан!.. Я подчёркиваю: о-о-оба!..

И повёл руками – крылообразно, вширь.

Его звали Фогл. Миха Фогл.

Он был интересный.

До сих пор мне не попадались такие.

Но, по-моему, он всё-таки преувеличенно заботился о своей внешности.

И тогда в кухню Иосиф вошёл.

– Гости хотят посмотреть на Львёнка!.. – объявил он добродушно.