Текст книги "Мое частное бессмертие"

4

Пётр (бывший Веньямин) – 35 (тридцать пять!) лет спустя

Журнал регистрации входящих документов.

1. Рапорт-РНО-999°4.

24.03.1970.

08.02 утра.

«В КГБ МССР. Вострокнутову Н.В.!

От Пешковой (Шор) Н.П.

Николай Владимирович!

Вы папин ученик и друг, поэтому я поделюсь.

Вот что было:

– в отделе культуры ЦК обсуждали папину новую книгу

(в рукописи)

– обсуждение проходило в оскорбительном для папы ключе

– рукопись конфисковали.

В результате перенесённой обиды в папе как будто что-то сломалось:

– он ушёл из семьи (от моей мамы),

– отдал папку с рукописью Фоглу (из иностранной делегации).

Поэтому я прошу Вас принять меры. Срочные!

Ведь папа не Пастернак, не Синявский-Даниэль.

Он коммунист. Патриот своей страны.

Но у него срыв из-за оскорблений в отделе культуры.

Николай Владимирович! Коля!

Эта иностранная делегация ещё 3 дня в СССР (завтра в Одессе, послезавтра в Киеве, послепослезавтра – в Москве). Я не знаю, из какой они страны, но, судя по виду этого Фогла, явно не соцлагерь.

Перехватите рукопись, я требую!

Hадя.

P.S. И не надо мне, чтобы этот Фогл за моего мужа хлопотал».

2. Рапорт-РНО-999°4 (приложение 2).

24.3.1970

Кишинёв. Отдел Культуры ЦК КПМ.

Протокол обсуждения рукописи нового романа тов. Ильина

(Шор) П.Ф.

В обсуждении участвовали: «…»

Заключение:

Тов. Ильин (Шор) П.Ф. один из основателей молдавской советской литературы. Член Союза Писателей СССР с 1947 г. Секретарь Правления Союза Писателей МССР. Лауреат Госпремии МССР по литературе (1952 г.).

Тов. Ильин кандидат в члены ЦК КПМ, депутат Верховного Совета МССР 4 и 5-го созывов и депутат Кишинёвского горсовета (с 1964-го по наст. время).

До сегодняшнего дня тов. Ильин в своём творчестве последовательно опирался на прогрессивный метод социалистического реализма, убедительно отстаивал передовые идеи коммунизма и пролетарского интернационализма.

Тов. Ильин фронтовик, офицер старшего комсостава, кавалер боевых орденов и медалей СССР.

Тем огорчительней грубые идейно-художественные просчёты, допущенные т. Ильиным в его последнем романе.

Список пунктов, по к-м тов. Ильин допустил грубые идейно-художественные просчёты и прямую фальсификацию:

1. О румынско-бессарабских «перебежчиках» в СССР (1935–1937 гг.).

2. О вынужденной подделке румынско-бессарабскими перебежчиками своих документов.

3. О воровстве и личной наживе сотрудников НКВД при проведении национализации частного имущества в МССР (июнь 1940 г.)

4…

5…

6…

7… О тяжёлом моральном климате и признаках морального разложения среди партизан Одессы, скрывавшихся в Нерубайских катакомбах (1942 г.).

…

27. О насильственной репатриации в СССР бывших советских граждан на территории Румынии в 1945–1947 гг.

Принимая во внимание прежние заслуги тов. Ильина (Шор), Коллегия при отделе Культуры ЦК КПМ в конструктивной форме высказала ему свои замечания. Но в связи с недопустимо-грубой ответной реакцией т. Ильина и учитывая серьёзность идейных ошибок, допущенных в романе, Коллегией принято решение направить рукопись на экстренное рассмотрение в Отдел ЦК КПМ по идеологии.

3. Рапорт-РНО-999°4 (3).

Записан со слов Пешковой (Шор) Надежды.

Ул. Роз, 37, кв. 29 (прописаны я и мой муж, Пешков Л.И.).

25.03.1970.

6 утра.

Ильин (Шор) П.Ф.: Могу я у тебя пожить – пока нервы успокоятся?!. Не хочу, чтоб Соня (мама) видела меня в таком состоянии!..

Пешкова Н.: Где ты ночевал?..

Ильин (Шор) П.Ф.: У друзей. Не хочу Соню волновать! Товарищи из ЦК правы по поводу книги! Сам не пойму, что со мной было! Затмение какое-то! Как я мог допустить подобные идеологические просчёты! И так грубо вести себя на Коллегии! Ну что же! Буду работать над собой! Буду каяться перед товарищами!

А наутро он является: «Могу я у тебя пожить? Я от Сони[21]21
  Жена


[Закрыть] ушёл!»

И проходит в комнату не разуваясь.

Кидает портфель в углу.

Новости дня! – Надя осмотрела его с ног до головы (время 6 утра). – А ночевал-то где?..

– У Марьи[22]22
  Домработница с 1954 года


[Закрыть], где! – папа поднял лицо, и её поразили чёрные круги у него под глазами и вместе какое-то накалённо-весёлое, совсем не утреннее выраженье лица. – Значит, увидишь Соню, передай, что – всё!.. Убила!.. Передай, что – убила наповал!..

Слова его казались бредом. И не только слова. Сам голос его с той минуты, когда, разбуженная и напуганная ранним звонком в дверь, в халате поверх рубахи, открыла и впустила его… – сам голос его шёл, как заваливающийся из стороны в сторону трактор поперёк пашни. Поперёк того, какой он был всегда.

– Новости дня! – только и повторила в растерянности.

Кишинёв, Роз, 37, март 1970 г.

– Эх, Соня! – он прошёл в ванную. – Эх, Соня, Соня, Соня…!

Открыл кран в умывальнике.

– Мстит мне! – обмыл лицо. – Но за что?!. За любовь?.. За верность?..

Был он в служебном своём, но сильно помятом костюме, обе штанины потемнели внизу, точно он по полям всю ночь разгуливал, по колено в росе.

– А ведь она моя единственная!.. – высморкался под краном. – Других я не знал!..

Кажется, он слезу пустил, когда про единственную говорил.

А если и не слезу, то во всяком случае Надино сердце кубарем полетело с шестка – от боли за него.

– Вот пускай и любит, кого хочет! – прорычал. – А я – всё!.. я… эх!.. Убила наповал!..

Тут будильник прозвенел.

Пошла сына будить, собирать в школу.

Папу на балконе нашла.

Там всё тонуло в рассветных хлопьях.

«Что ты спрятал там?» – показала на плиту шифера.

«Ничего!» – выпрямился среди бельевых верёвок.

«Я видела, ты прятал!»

Съел.

Только голова затренькала мелко и воинственно – точно из неё отстреленные гильзы отлетают.

– Ладно! Перепрячу! – пообещал с угрозой.

И вынул… какую-то папку из-за шифера.

– Вот тут вся правда! – сдул с папки пыль. – Про то, что она на 3-м месяце была, когда из катакомб вышла!.. А ей не верь!..

Это месть её мне!..

– Чья месть? – не поняла Надя. – За что месть?..

И… примолкли оба.

Потому что сын (Витька), ушки на макушке, смотрел из-за занавески.

– Как краси-иво! – протянула Надя.

И повела рукой перед собой – над бельевыми верёвками.

Верно, красиво было: долина Роз омыта рассветом. Небо пожелтело от солнца, заслезилось от лучей. Морщинки тепла в нём обозначились.

– Витя, завтракать! – опомнилась.

Погнала ребёнка в кухню, чтоб не слушал всех этих странных разговоров.

5

Вечером того же дня.

Послышалось «делёнь-делёнь!» со двора.

Это мусорщик с погремком шёл вдоль пятиэтажки.

Вслед «Горьковская Автозаводская» подтягивалась.

Воздух всего двора сдался её мусорному зловонию.

Из квартир сходка с вёдрами началась.

В кузове ГАЗа среди смрадного живогнива блестела винтовая спираль, прессовая мышца огромной и свежей силы.

Двое рабочих с лопатами утыкивали народные приношения под её давильню.

Протолкавшись к кузову, Надя отдала рабочему свои вёдра.

Быстро и добросовестно он выбил их о борт.

С пустыми вёдрами Надя стала пробиваться наружу из наседавшей толпы.

Hа третьем этаже двое мужчин стояли возле электросчётчиков.

Старый и молодой.

Старый вертел в руке записку с адресом, сверял с номерами квартир.

– Здравствуйте, дядя Шура! – громко сказала Надя. – Наконец-то!..

– Привет! – отозвался старый. И осмотрел её с ног до головы.

– Я Надя! – представилась зачем-то она. – Лёвушкина жена… И я вас только завтра ждала!..

– Завтра ему поздно! – багроволицый, плотный, с серо-стальными, широко разведёнными по краям лица глазами, дядя Шура кивнул на молодого. – Это Фогл!.. По Лёвкиному вопросу!..

– Очень приятно! – Надя подняла глаза на гостя и покраснела. – Спасибо Вам!..

Гость был Аполлон: плечи, грудь, икры, вьющиеся волосы на большой голове – всё какое-то выставочное, восклицательное. И смотрит на тебя так… точно с ладони на ладонь перебрасывает.

Вошли в квартиру.

Вьетнамский бамбуковый «дождик» отделял прихожую от гостиной.

– Я виновата, не направила Лёвушку по верному пути! – зашептала Надя, слушая, что там, за бамбуком. Не идёт ли папа из комнаты.

Папа не шёл. Вообще никак себя не выдавал.

– Поддержала, когда из цеха огнетушителей уволился, – шептала Надя, – потому что там никель, а у Лёвушки лёгкие слабые! Это было давно, ещё Витька не родился! Лёвушка тогда приходит и говорит: «Я женскую обувь шить буду!» А я ему: «Давай!» Не знала, что это с торговлей связано…

– На! – перебил дядя Шура. – Сыну конфеты! – протянул бумажный кулёк. – И это… покажи мне Витьку!..

– Сейчас! – засуетилась Надя. – Он во дворе бегает!..

Кинулась было к двери… но… не с кульком же конфет во двор.

– Чем это пахнет у вас? – принюхался дядя Шура. – Мастика?.. Я дышать тут не смогу!..

– Мастика, да!.. Лёвушка взялся паркет класть! И не закончил!..

– Все планы сбили мне! – наклонившись так, что живот выкатился до пола, дядя Шура стал расстёгивать сандалии. – Думал квартиру на Кишинёв менять – к вам поближе!..

При разговоре он сопел астматически.

И обильным потом обливался.

Молодой гость дождался, пока он разуется, и пошёл за ним не разуваясь – в бамбуковый дождь.

Окно в гостиной оголилось без занавесок.

Солнца было столько, точно каша из горшка сбежала.

Худенький папа в измелованной рабочей одежде сидел спиной к вошедшим. Возился над битумной темнотой пола.

Он не обернулся на голоса, и Надя решила: так лучше. Пусть гости думают, что это паркетчик работает.

– Идёмте в кухню! – позвала. – Есть полный обед!.. И пропустила гостей вперёд.

Дядя Шура ходил вразвалочку – как для внушительности многие невысокие люди ходят. Тогда как у спутника его походка была без сверхзадачи: просто идёт себе рослый, телесно убедительный человек.

Hадя вошла в кухню последняя. Прикрыла за собой дверь.

В кухне.

– Ну что, – сказал дядя Шура, – военный совет… объявляю… открытым!..

– Спасибо!.. – только и ответила Надя, косясь на второго гостя.

И стала греметь суповым половником. Чтоб слёзы подавить.

В кухню тоже навешивалось избыточное солнце.

– Значит, это Фогл! – дядя Шура качнул головой в сторону гостя. – Из иностранной делегации!.. Они сегодня в Кишинёве, завтра в Киеве, а послезавтра… в Кремле их принимают!.. Правда, Фогл?!.

– Да, правда! – подтвердил гость. – Возможно, сам Брежнев примет нас! А если не Брежнев, то заместитель Брежнева!..

Hадя чуть не упала от звуков его голоса.

Речь его была понятной, но какой-то невозможной.

Как если бы слово «дыня» означало «арбуз».

– Ну… давай думать, – обратился дядя Шура к Наде, – что там Фогл Брежневу объяснит… про Лёвку!..

– Спасибо! – только и повторила Надя.

– Да что вы! – удивился Фогл. – Ведь когда я был совсем молодой человек, то Иосиф Стайнбарг принял меня на работу!.. Я должен вам!..

Он был загорелый, пожилой. С бараньими глазами навыкате. Само телосложение – какое-то полунеприличное, конское.

– Объясняй тогда, – велел дядя Шура, – чтоб понятно было!..

Иосиф… Штейнбарг… это отец… Лёвки…

Почему-то его лицо стало недовольным.

– Ага, отец Лёвки! – повторила Надя.

И посмотрела на гостя.

Как будто ждала чего-то.

Как будто его очередь была – произнести «отец Лёвки».

Но он только поморгал часто.

Будто паузу выстаивал. Или в карточной игре ход пропускал.

– А вот в Chantal, маму Лёвки, – сказал он отморгавшись, – весь Оргеев был влюблён! Но увы… она одного мужа своего любила!..

– Это про мою… – пояснил дядя Шура, – сестру!.. Ладно, где бумаги? (по всему было видно, что словоохотливость Фогла не по нраву ему). Из прокуратуры бумаги неси!..

– Несу! – с черпаком в дрожащих руках Надя стала разливать суп в тарелки на тесном столе.

Всё-таки слёзы текли и текли у неё из глаз.

Выходило смешно и по-идиотски: слёзы над кастрюлей с супом.

Тогда она заговорила (чтобы полной дурой не казаться!) во все припасённые слова.

– Дядь Шур, вы меня простите, – заболтала черпаком в кастрюле, – но Лёвушку всегда ранило, почему вы про семью его скрываете! Не делитесь совсем!..

– Получил? – перебил дядя Шура (и на Фогла посмотрел). – Болтун находка для врага!..

И кивнул на Надю.

– Я не враг! – воскликнула она. – Какой же я враг?!. – и даже кулаком потрясла. – Но мне за Лёву больно! Он же сирота вечный! Не верит никому! Ни в коммунизм, ни в доброту человеческую! Он бы торговать не пошёл, если б верил! Почему Вы всё скрывали от него?..

– Значит, было что скрывать! – дядя Шура отодвинул тарелку.

Прямота его ответа сбила Надю.

– Стойте!.. – бросила черпак. – Не уходите!..

Но – поздно.

– А отец твой не скрывал?! – загремев табуретками, дядя Шура поднялся из-за стола. Выбрал кусок хлеба из хлебницы. Закатал в салфетку. Спрятал в карман.

– На выход! – приказал Фоглу.

– Мой отец?.. – Надя перегородила ему дорогу. – Вы что!.. Моему папе нечего скрывать!..

Невысокий дядя Шура стоял перед ней так, точно сейчас таранить будет.

– Мой папа честный! – одной рукой Надя ухватилась за стол, другой за газовую плиту. – Он только попросил, чтоб я за Лёву замуж вышла! Зачем-то ему надо было, чтоб я за Лёву вышла в 18 лет!..

– Да уж, пора и правде выйти на свет! – вмешался вдруг паркетчик в гостиной. – Хотя бы и нелёгкой правде!..

И тогда сам паркетчик встал на пороге кухни.

– Это папа! – очнулась Надя.

– Ну что, Шурк, – с ходу заговорил папа, – с могилой для

Иосифа я вам помог?!. Шанталь отпустил на все четыре стороны?!.

Теперь ты мне помоги!..

– Вы знакомы? – ахнула Надя.

– С этим бандитом? – рассмеялся папа. – Ха!.. С детства!..

И вывел папку из-за спины.

– Сможешь, – протянул Фоглу, – Брежневу отдай!.. А не сможешь – вывези, припрячь!.. Это про то, что Соня беременная была, когда из катакомб вышла!.. Уже беременная, понял?! Уже на третьем месяце!..

4. Рапорт-РНО-999°4 (пр-е 4).

Записано со слов Пешковой Н.

Ул. Роз, 37, кв. 29.

25.03.1970. 18 ч.

Дядя Шура (фамилию не помню): Познакомься, это Фогл из иностранной делегации! Сегодня у них Кишинёв по программе, завтра Киев, а послезавтра их в Кремле принимают! Правда, Фогл?!.

Фогл: Правда! Возможно, сам Леонид Ильич Брежнев примет нас! Я постараюсь поднять вопрос о вашем муже!

Hадежда Пешкова: Спасибо!

Фогл: Оставьте! Я в долгу перед вашей семьёй. Когда-то отец вашего мужа принял меня на работу! И жена его была добра ко мне!

Ильин (Шор) П.Ф. (выйдя из соседней комнаты): Здравствуйте!

Я слыхал, Вас примет глава нашей страны! 20 лет тому назад мне довелось работать под его началом! Передайте ему эту книгу.

Пусть он рассудит, нужна ли она советскому народу!

Вручает рукопись Фоглу.

6

Год спустя.

Алексей Лебедев (преподаватель русского языка и литературы в 37-й Кишинёвской средней школе им. Н.В. Гоголя).

Конверт был за 4 копейки. Почерк – мелкий, никакой.

«Ул. Карла Маркса, 12, кв. 2».

Даже странно, что этот почерк принадлежал Наде. Такой заметной, громкой. С такой пышной копной волос. Но ведь принадлежал, факт. Она и накатала их при Лебедеве – эти «Карла Маркса, 12…» – как только отдала трубку (телефон в учительской прибит к стене между шкафом и окном) и повернулась к коллективу – белее мела…

И как это здорово, что, окружённая всеми, кто там был, уже одурманенная валерьянкой, с бьющими об ободок чашки зубами, она выделила его в налетевшей толпе сочувствующих… —

«Поедешь? Надо моему мужу передать!»

Поеду? Спрашивает!!!

И вот – он в поезде. В полёте. В дизеле «Кишинёв – Одесса» (с высоким тепловозом, разукрашенным, как вождь апачей: красные перья по лобовой кости).

Лебедев-1: А может, это только для меня у неё такой почерк – не выражающий ни-че-го? Кто я ей? Никто. Ещё даже не целовались ни разу. То, что у Ваньки Усова на Новый год, не считается. Интересно, а какой почерк у неё для мужа? Умираю, хочу взглянуть!..

Лебедев-2: Прекрати!.. Это аморально!..

(Он всегда немного как бы актёрствовал перед самим собой, как бы наблюдал себя со стороны. Отсюда и такие, на два голоса, переговоры).

Крепился с полчаса.

Но, когда застучали по мосту с клёпаными перилами и далеко внизу, в белом мешке пустоты, в мельтешащих просветах между сваями, показался апатичный, совсем не широкий Днестр в частых ключах не захваченной льдом чёрной воды, – там Лебедев подумал об утреннем звонке в школу и о самом известии, которое он её мужу везёт.

Лебедев-1: А кстати – что там за известие?.. Отец? Озеро?.. Нет, ну какое озеро в январе?!. Показалось!.. И спросить некого – все только ахали да охали, да валерьянку подносили!.. Но – пардон! – что я её мужу скажу?!.

Ха! Веский довод.

Лебедев-1: В самом деле? Муж спросит – что я отвечу?!. И потом я ведь намерен бороться за неё! Уводить от мужа!..

И открыл конверт.

В конверте.

«Лёва, с папой беда! – выводила она тем же серым, не подходившим к её притягательной яркой внешности почерком. – Но ты спокойно, Лёв, смотри по обстоятельствам. Hадя».

Хм, негусто!

Папу он знал.

Не лично, разумеется.

Просто папу вся республика знала. Hа 1 Мая откроешь газету (а также на 7 Ноября, 9 Мая, День танкиста… милиции… полярника…) – там стишок на первой полосе. Что-то глупое и правоверное, трескучее, как барабанный бой. Рифмы: «Новая заря – юбилей Октября», в таком духе… И подпись – «Пётр Ильин».

Сколько Лебедев себя помнил – столько этот Пётр Ильин бил поклоны Советской власти на 1-й полосе.

А где-то с месяц тому назад – ехали с ней в троллейбусе по Ленина, и вдруг она тянет шею в окно: «Ой, смотри, папа!..

Ой, и мама тоже!..» И за локоть сжала (чтобы сразу отпустить).

Присмотрелся: народ во все стороны снуёт – мимо Главпочтамта, «Военной книги»…

Кто именно её папа-мама?

Кажется, вон тот высокий в шубе, с величественной, будто жердь проглотил, походкой.

И – на полшага впереди – худенькая, торопливо идущая женщина в белой шали-платке.

Ещё посмеялся: смотри-ка, убегает от него!

«Ничего не убегает! – вспыхнула в ответ. – И… и… не твоё дело, понял?!»

Что это с ней? А, не важно.

Важно, что и для мужа почерк у неё никакой. И что просто «Надя», а не «Целую. Hадя»…

Через 2 часа.

Прибыли.

Портал Одессы наплыл.

«ОДЕССА – ГОРОД-ГЕРОЙ» – по крыше вокзала.

1971, раннее утро 14 февраля, Одесса.

Зима тут дрянь, каша континентальная.

Hа привокзальной площади холки трамваев искрили тёплым электричеством.

Но трамвай – это блицкриг. 5–6 минут – и ты на месте. Hа Карла Маркса, 12.

А Лебедеву не хотелось комкать.

Нырнул в подземный переход.

Рефлекс новизны, перемены, молодой бодрости управлял им.

«Давай разбираться!» – сказал себе (Лебедев-1). И легко, с настроением, припустил по переходу.

Лебедев-2: Согласись, авантюрой пахнет…

Лебедев-1: Зато окрылён!..

Лебедев-2: Все наверняка всё поняли – ещё там, в учительской!..

Лебедев-1: Да ну их! Я сплетен не боюсь!..

В центре города побросано было по тротуару много чёрного льда, камнями и тёсами, с налипшей травой и мусором. По бесснежной погоде угрюмые эти торосы сходили за городской инвентарь – сродни угловым фонарям и газетным киоскам.

Лебедев-2: Сплетни – это полбеды! Но у неё муж и сын! И положение в коллективе – завуч как-никак. Докажи, что у тебя не баловство!..

Лебедев-1: Огороды, Ботанический сад… тебе мало?.. Дождь, свитер через голову… – недостаточно тебе?..

Центр был двухэтажный, с траншеями подвальных квартир. Ставни и занавески в них почему-то все были отведены. И от исподнего выворота жизни, сочившегося из подвальных окошек, Лебедеву сладко кололо в сердце. С тротуара дано было разобрать неподдельную обстановку комнат, и Лебедев то брезгливо отводил глаза, то взорчиво щурился, проникая сквозь световой лиман в тёплые топи жилого.

Он понял, что влюблён, влюблён вразнос – по тому, как ему стало больно от этих видений, столь прямо говоривших о физической стороне жизни, о Наде и её муже, а не о нём и Наде.

«Ладно, посмотрим! – ответил себе. – Будет жизнь, а с ней и какие-то шаги, поступки!.. Главное – не продуть время. Тебе 32! Пора жить набело!..»

И вдруг он бесстыдно представил себя и Надю в такой вот жарко натопленной подвальной комнате в утренний и бездельный час зимы. Мебель и ворс обоев на стене – и те увиделись ему.

И – мысленно – он прикоснулся к ней…

Уловила ли она на расстоянии его поцелуй?

Да!

Не могла не уловить!

Все последние недели, месяцы (а именно с 14 ноября, с того самого похода 8-х и 9-х классов в Ботанический сад на огороды) ему казалось, что он обрёл над ней власть, внушил ей чувство если и не любви, то… тайного сообщничества.

Он сумел внушить ей ту волнующую непростоту, в которой если и не любовь, то преддверие любви, и теперь она относится к нему зеркально-непросто, он небезразличен ей.

Лебедев-1: Интересно, где она сейчас? Вспоминает ли обо мне?.. Лебедев-2: О тебе?!! Нарцисс!!! У неё с папой беда, при чём тут ты?..

Но Лебедеву и вправду верилось, что – при том!

Пускай беда-семья-завуч, пускай множество других предрассудков и помех, но она думает о нём, пересыпает в воображении золотой песок его образа, любовная мечтательность их обоюдна. Какие иные чары породили бы в нём этот взаправдашний вкус поцелуя, уловленного ею за 177 км?[23]23
  177 км – расстояние Кишинёв – Одесса


[Закрыть]

До сего дня Лебедев не целовал, не касался Нади, но, переходя с Кирова на Карла Маркса, убеждён был, что узнал её дух, объятие, сдающееся тепло губ…

Мужа её он не видел никогда. Не представлял его внешности. До сего момента мужа как бы и не существовало в природе, было лишь формальное сведение о нём – ну да, его любимая женщина замужем, есть сын.

Но теперь Лебедев любил впропалую, и ничтожный размытый образ Лёвы… Лёвы… как его… Лёвы Пешкова… всё сильнее гремел в воображении.

Отыскав Карла Маркса, 12, он по щербатому булыжнику вступил под каменную дугу, оформлявшую входную арку, и сразу в боковой стене обнаружил дверь с медным «Кв. 2», а также коврик под порожком и тёмное окно в серых перьях занавески.

Муж его любимой Нади обитал за этой занавеской.

Hадя не просила сообщать мужу лично. Только опустить письмо в почтовый ящик.

Но Лебедев… превысил полномочия. Позвонил в дверь.

«Он всё поймёт, этот Лёва! – думал он при этом. – А не поймёт, тем хуже для него. Ведь я ничего не буду скрывать! Расскажу и про дождь, и про Ботанический!.. И тогда хоть на кулаках!..»