Текст книги "Мое частное бессмертие"

3

Лебедев. За 1000 км.

За спиной хихикали, подмигивали. Распускали слухи.

Мол, блатной.

Это потому что на ВЛК[33]33
  ВЛК – Высшие литературные курсы


[Закрыть] берут до 35, а ему 37.

Вот дураки, он ведь по квоте «Известий»!

Дальше – хуже. Был его день читать на семинаре, пришли одни калмыки с бурятами. И никого из центровых[34]34
  Центровые – москвичи и питерцы


[Закрыть].

И что особенно ранило: центровые собирались на квартире у Б. Hа читку «Этногенеза и биосферы Земли»[35]35
  «Этногенез и биосфера Земли» – историко-философский трактат Л.Н. Гумилёва (гвоздь сезона!)


[Закрыть], а от него скрыли.

Почему?

В прошлый вторник всё стало ясно.

В перерыве между парами вышел покурить со всеми – умолкли.

Отошёл – сразу «Третий Ша! ха-ха!.. Третий Ша! хи-хи!..» за спиной.

Во гады!..

Это был плевок в душу. Удар по сокровенному.

Дело в том, что поодиночке в большое искусство не входят. А входят поколением, волной! 2–3 раза в столетие! Оттого и оставил дом, семью, уютную провинцию, оттого и кинулся в океаническую стихию Москвы, что именно сегодня, сейчас (по многим приметам!) – фаза собирания волны. Проморгаю – останусь один и никому не интересен.

И что же – не берут?! Выталкивают из поколения?!

Декабрь 1975, Москва.

От Нади поступало по 2 озабоченных письма в неделю:

«…Весна плохо развивается, мелкая моторика отстаёт от возраста… У Вити тройки да двойки в школе… Мама – колит, гастрит…

В гостиной потолок течёт… И ты обещал Рэма навестить! Покопать про харьковский период!..»

«Убил бы, – поморщился Лебедев, – за этот харьковский период!.. За этого третьего Ша!..»

Но он и вправду решил выбраться в гости к Рэму.

Тем более что других планов на вечер не было.

И тем более что – помимо харьковского периода – имелся ещё и собственный интерес.

Но сначала про харьковский период. О том, что имеется в виду.

1-й Ша не оставил после себя ни единой рукописи, ни единого клочка бумаги, надписанного его рукой. Его отец и мать, его жена, его дети (!!!)… были неграмотны. Сам факт его существования – под вопросом.

2-й Ша в возрасте 20 (!!!) лет создал величайший эпос века. Без единого черновика (!!!). Сам факт его существования под вопросом (до того не похож на гения испившийся, изолированный от мира казачок с малограмотной речью).

3-й Ша начинал свою литкарьеру в Харькове, во время учёбы в автошколе (в одной группе с Рэмом). Вот тут и надо «покопать».

Теперь про собственный интерес.

Рэм как таковой!

Чудная персона! Инвалид на скрипучих протезах и… Дон Корлеоне – судя по богатству в доме (Фаберже в буфете, Левитан с Поленовым на стенах, 1000-ватный «Sony» в спальне…). Осенью 1941-го потерял ноги в боях под Ленинградом. И притом часовой мастер с исполкомовской лицензией на ИТД[36]36
  ИТД – индивидуальная трудовая деятельность. Лицензия на неё выдавалась Мосгорисполкомом в исключительных случаях


[Закрыть] в сердце Москвы (это какие связи нужны!). «Вот дурак!..»

И Лебедев бросился на Кирова – в «Ремонт часов» к Рэму.

«Вот дурак!» – относилось к себе. К тому, что до сих пор не проник в тайны Дона Рэма. Не выцарапал материал для книги.

Вот что необходимо выцарапать:

1. Верно ли, что, если по-хорошему да по-умному, то Ленинград надо было немцам сдать – вместо того чтоб заморить треть населения в блокаде?

2. Верно ли, что необученных салаг из ДНО (где Рэм воевал) бросили на Ладожский лёд без запаса патронов, без артиллерийской поддержки, не давши отдохнуть после 3-днев-ного пешего марша?

3. Верно ли, что и в самые смертные дни блокады в Смольный – спецсамолётом – доставляли рябчиков и устриц из кремлёвской кухни?

4. Верно ли, что на победных улицах 1945 года происходили облавы на безногих инвалидов (дощечки на подшипниках, упор-отталкивание кулаками об землю…) для выселения на северные острова (чтобы парадный вид не портили!)?..

И ещё.

5. Безногий Рэм (еврей, 55 лет) и худая басовитая баба Дуня (из самарских купцов, 80 лет), ворчливо контролирующая каждый его шаг, – кто они друг другу?

И последнее.

6. Безногий Рэм и теща Сонь Михайловна (со следами былой прелести)… – их-то что соединило?!

Во материал!

Во – «пятый угол»!

Под «5-м углом» Лебедев понимал некое литературное открытие колумбовых смелости и масштаба, некий художественный архипелаг в пелене литературной дали, вроде того, что Исаичу открылся.

Пример Исаича вдохновлял. Пускай и ценой ГУЛАГа!

Да, пусть ГУЛАГ, пусть удары судьбы, пусть прямая тень смерти! Но чтобы никакое поколение – без меня – не поколение! Чтоб никакого собирания волны – без моего доплеска!

Hа Кузнецком Мосту фонари были погашены.

Тусклые цепи автомобильных фар не удаляли тьму.

Задумавшийся Лебедев пережидал красный свет на углу Кузнецкого и Трубной, когда его – будто цветным рисом в лицо! – атаковало встречное лицо женщины…

4

…Рифлёное стекло светофора стало зелёным.

Бесплотные тени припустили по «зебре».

И только Женщина ступала наземисто, широко, мятежно.

Витрины Кузнецкого едва мрели по краям, тусклявые, как табачный лист.

И только Женщина полыхала, как пятерня.

Лебедев перевёл дыхание. Оглянулся. Потянул дверь «Книжной Лавки».

Он был тут недавно, предлагал 50 руб. за «Этногенез и биосферу Земли» (ротапринт). Ему пообещали. Ну и..? Подойти, напомнить?..

Но уже в следующую минуту повернулся и полетел.

За Ней.

Удаляясь от Дона Корлеоне и харьковского периода. От биосферы земли и этногенеза.

Где Она?

Пропала из виду.

Побежал к Неглинной, к ЦУМу.

С тылов – к Театральной площади.

Больнее всего была тайна. От неё происходили чувства потери, бреши, необладания.

Вынырнула!..

Hаява!

5-метровая Касатка Тигровая!

Пошёл за ней вплавь. На расстоянии вытянутой руки.

Нет, больше, чем красивая.

Плыл, подкорнав шаг. Рассматривая с такой цепкой силой, что в ушах шум.

Вся его собственная недостаточность – пела как сирена.

Как быть?

Hаява была выше среднего мужского роста.

Осаниста по-оперному.

Шуба жуёт светлыми губами мехов.

Голова не покрыта, и красные волосы текут раскалённо.

Гончарное лицо расписано, как ендова.

Свернула к гостинице «Берлин», заплескалась в беге. Швейцар окаменел, когда она поравнялась с ним.

Она так обречённо, грузно шла в гостиничные двери, точно валилась под речной лёд.

Но как хороша!

И мнения Ваньки Усова не нужно.

В других случаях Лебедеву, чтоб определиться с собственными оценками, помогало мнение кого-то, кто «сёк». Hапример, Ваньки Усова мнение, если о тёлках или о Шопенгауэре.

Но сейчас – и без Ваньки всё ясно.

Хороша, смертельно хороша!..

Нестерпимо-красива.

Постоял на тротуаре.

Лебедев-1: «Я пропал! Мне больно! Никогда ещё так больно не было!»

Лебедев-2: «Было! Всё было! Вспомни свитер через голову – в Ботаническом саду! Так было и так будет!..»

Лебедев-1: «Нет, это другое! Такого не было и не будет никогда!»

Потурил в постпредство. Разбитый совершенно.

О походе к бабе Дуне и Рэму не могло быть и речи.

Лебедев-1: «Какое-то, знаешь чувство потери! Чувство пробоины. Будто бы брешь пробита во мне!»

Лебедев-2: «Не смеши! Ведь она никогда не была твоей!»

Лебедев-1: «Не была, да! Но красота мучительна – вне моего обладания ею… И кстати, что у неё в «Берлине»?..

Лебедев-2: «О, вот это в корень! Да б-дь она! Б-дь валютно-кагэбэшная! Не имей с ней дела!»

Эх, если б в дверях гостиницы её встречал муж, сияющий франт с дипломатической выправкой… Или кружок товарок… или молодой любовник (лучше, если старый)… или взрослая дочь… да кто бы ни встречал…

Но полымястая эта красота направлялась в оргию бессомненно!

Лицо швейцара, остановившееся, как глазурь, говорило о том.

Уж кому-кому, а Лебедеву понятен был этот прозрачный, как ледок на ковшике, взгляд. Понятен по собственному прошлому.

Пускай и без поправки на московские размах и бесстыдство.

5

Собственное прошлое – это опять-таки Ванька Усов (младший сынок Родиона Усова из ЦК, для справки).

К Ваньке липли машки, рождённые для харева и дармового увеселенья.

Машек было много, целая пухлая записная книжка. Гуляли в «Порумбице», в погребке «Крамы», в обоих «бочонках»[37]37
  «Бочонки» – два кишинёвских ресторана в форме винного бочонка. Первый – в Долине Роз. Второй – на въезде в город со стороны Полтавского шоссе


[Закрыть]. Догуливали на Ленина, 64. У Ваньки две смежные квартиры на 3-м этаже с ходами из разных подъездов. Он снял стенку, получилось 6 (шесть!) комнат, не квартира – американское кино.

В отношении машек Усов проводил ротацию. Чтоб не привыкали. Лебедева это устраивало. Он сочинял пьесу, оставил службу. Не время для любовей (вот добьётся мировой или хотя бы всесоюзной славы, тогда и…).

Впрочем, он приветлив был с машками. В нём усовского зверства не было.

И вот – Наява.

Возмездие.

За что?

Ну да, как Ванька, он не бил машек. Не натравливал Бенжамена на них (Бенжамен – Ванькин королевский дог. Машки его боялись. И по делу. Была у Ваньки навязчивая идея: в стельку напоить одну из машек и чтобы Бенжамен на неё залез).

Так вот, Лебедев не натравливал, не бил.

Но и к сердцу не брал.

Потому что не отмоешься от волос и помады, если к сердцу…

Но!

С тех пор как Веснушка родилась, страх не отпускает: что-то с её будущей женственностью станет? Обойдёт ли своего Ваньку-изувера? Да и дружелюбного растлителя вроде самого Лебедева – избегнет ли?!.

Неужели поругают?

В отместку за машек.

За Танечку из Садово[38]38
  «Садово» – посёлок в Каларашском р-не (1400 населения), в 28 км от Кишинёва


[Закрыть], снятую по ошибке.

Вспомнив о Танечке, Лебедев простонал. Ухнул, как от боли.

Танечка была воробышек. Её подруга была машка из общаги на Малой Малине. То ли техникума, то ли ткацкой фабрики. Усов снял машку, а Танечка под руку попалась. Она из села на выходные приехала. Их прямиком повели на Ленина, 64. Минуя фазу ресторана. Усов не хотел тянуть… Но у него гитара висела на стене. Танечка увидела – попросила спеть. Усов знал много альпинистских песен, он в горы ходил. Танечка ему подпевала. Лебедев понял, что она здесь по ошибке. Она не ведает, что её ждёт. Он хотел увести её, но Усов встал в дверях. Сцепились. Усов бывший боксёр. У Лебедева пошла кровь из носу. «Прости, Гусь… ну прости!..» – Ванька полез обниматься, но Лебедев оттолкнул его и ушёл. Взяв слово, что не обидит Танечку…

1965 год, Кишинёв.

Hаутро Ванька говорил о ней с уважением:

«Ты был прав, она по ошибке!»

Но он не стал врать. Он не пощадил её.

Она берегла девственность для замужества, и ему пришлось взять её иным способом.

«А замужество? – вырвалось у Лебедева. – Она ведь не забудет того, что ты с ней сделал!..»

«Не будет у неё замужества!» – отвечал Усов.

«Почему?!»

«Да потому, что её самой нет!»

У Ваньки было неплохое чувство юмора, но в данную минуту он не шутил.

Он толково, ёмко изложил свою теорию. О том, что никого нет. Ни вверх – вниз, ни вширь – в сторону. А есть только то, что я, Усов Иван Родионович, 1939 г.р., знаю, помню, испытываю. Всемирная история – песня в моих ушах. Звёзды на небе – узор на сетке моего глаза. Устрани меня – их не станет.

«Прикалывается! – надеялся Лебедев, изо всех сил всматриваясь в Ваньку. – Умеет, гад, шутить со скучным видом!..»

А потом вдруг понял, что – ни фига! Не прикалывается! Вон даже глаза потемнели от убеждённости.

Стояли у гастронома на Болгарской-Ленина, у телефонной будки, с пятнистым Бенжаменом на поводке. Дневные прохожие обтекали их. Все пялились на красавца-дога с коробочкой умной головы.

И тогда Ванька повёл рукой на угол Ленина – Бендерская (где кафе «Золотой Початок») и стал уверять, что за углом – пустота. Ничего нет.

– Да отвали ты – «пустота»! – Лебедев аж плюнул себе под ноги. – Что, и центрального рынка там нет?!. Ну-ка идём за угол, посмотрим!..

– Как только мы повернём за угол, рынок встанет! – объяснил Усов.

– Дурак! Этому рынку 200 лет! – трясся Лебедев. – По нему ещё Пушкин гулял! Пушкин с тросточкой!..

– Сам дурак! – отвечал Усов с хладнокровием. – Пушкин – часть твоего сознания, а сознание первично!..

– Скажи ещё, что автостанции там нет!.. И бочек с пивом!.. И цыган с инвалидами!..

Но Ванька всё отрицал. В том числе и существование Пушкина. Хуже того. Увлечённый спором, он ещё и объявил, что все те люди, что в эту минуту, у них на глазах, огибают угловую витрину «Золотого Початка» и пропадают там из виду, попросту… перестают быть (поскольку сознание первично).

– А… фараоны египетские? – вскричал Лебедев (первое, что на ум пришло). – А… а… мамонт из Краеведческого?.. Что же, и мамонтов не было?..

– А м-м-мам-м-м-монт! – скопировал Ванька и очень смешно повторил, как Лебедев заикается и как подбородок его тремолирует.

– Всё было, Лёх! – сказал он после того. – В том числе и мамонты с динозаврами! Но только сразу в виде костей, понял?!. А фараоны египетские – в виде мумий в Долине Царей!..

Hачитанный он был, клещ. Таких книг по эзотерике, религии, философии во всём городе не было ни у кого. Плюс он за границей бывал. Фотки демонстрировал. Сильней всего, даже сильнее Парижа – Вены – Рима, потрясли Лебедева фотки из гробницы Тутанхамона: какие-то сваленные в кучу кувшины, сундуки, лежанки 3000-летней давности – фараонское приданое на тот свет. Вспомнишь о них, и какие тогда сомнения про центральный рынок за углом?!

Но сомнение – стартовало.

Потому что если Ванька и врал, то это было величественное враньё.

Диковинное. Освежающее.

Есть только то, что я трогаю-помню-чувствую. Hа что я санкцию даю.

К тому же хоть Ванька про это не говорил, но предполагалось, что Лебедев есть в любом случае: и когда Ванька видит его и когда нет. В силу личной дружбы с Ванькой.

Не-ве-ро-я-тно!

Свихнуться можно!

Вот только в случае с Наявой… хм… Лебедев был определённо на усовской стороне.

Всей душой он желал, чтоб она перестала существовать – едва только скрылась из поля зрения – в дверях «Берлина».

Глава Вторая

1

Витя Пешков. Инфекционная больница.

А в начале 2-й недели (я тогда ещё следил за календарём, и дни ещё не превратились в кашу), вносят посылку в дерюжке.

Прямо к моей койке.

Мандарины!

Мандарины в слоновьей коже!

От Лебедева из Москвы.

Теперь вся палата цепенеет от их духа.

Из-за мандаринов они поняли, что я еврей (хоть я и раздал половину).

В палате новая эра принялась: анекдоты про евреев. Споры про евреев.

Дадут на завтрак плохой чай – они: «Гы-гы, еврейский чай!» Или лампа в потолке сгорит – они: «Гы-гы, еврейская лампочка!» Ещё любили спорить, кого среди евреев больше: гениев науки и искусства или спекулянтов и жидоморов.

Кажется, я не был ни тем, ни другим. Но в меня уже кинули разок подушкой после отбоя, после того как спорили в темноте, почему евреи зашивают деньги в подушки…

Декабрь 1975, Кишинёв.

…Ночью кто-то подсел на кровать.

Я подумал, это брать кровь из пальца.

Проснулся.

Забытый дух свежести стоял в палате. Точно окно в больничный парк отклеили.

Не разнимая век, я перевалился на спину, отдал руку врачихе.

Но на кровати сидел военный в плащ-палатке.

Мелким зимним дождём веяло от него. Пыряющей рассветной свежестью.

Увидев, что я моргаю, обхватил меня вместе с одеялом, понёс к выходу.

Это был «Пешков», отец.

15 декабря 1975, Кишинёв.

В коридоре синел кварцевый ночной свет.

– Уезжаю! – объявил Пешков, опуская меня на пол. – На Таймыр! Но я оставил деньги у матери – мало ли что!.. Тебе сколько сейчас, 14?.. Ну там хватит, чтоб встать на ноги!.. Лет за 10 встанешь?.. А за 15?..

– Деньги из подушки?.. – охнул я. – Не возьму!.. – Из какой подушки? – не понял Пешков.

Но в эту минуту короб со склянками прозвенел. Морозным ветром опахнуло.

Это врачиха из лаборатории вошла со двора. В синем пальто с меховым воротником поверх медхалата.

– Вас кто пустил? – спросила она Пешкова.

И, не слушая ответа (он и не придумал ещё ответ), похлопала ресницами:

– Тут закрытое отделение! Вот я охранника позову!..

Голос она не повышала. А только ресницами хлопала.

– Я на пару минут! – струхнул Пешков. – С сыном попрощаться! – и кивнул на сына.

– На пару минут? – переспросила с иронией.

– Уезжаю на Таймыр!.. – взмолился Пешков. – А вот вы бывали на Таймыре?!..

– Чего?! – удивилась она вопросу.

Покачалась на носках… и – в палату.

– Я вернусь через пять минут, – оглянулась на полпути, – чтобы духу вашего тут не было…

– Спасибо! – в спину ей поклонился Пешков и, повернувшись к сыну, зашептал, блестя глазами. – Запоминай меня, а?!. Запоминай, какой есть!..

2

Пешков. Какой есть.

Миновал год после амнистии. А жизнь всё не устроена. Ни по работе, ни в личном плане.

Ну, с работой – это так. Вопрос времени.

С личным – хуже.

По улице идёшь – дёргаешься: не сын ли это Витька – пьёт газировку на углу?

Не жена ли это Надька… На скамейке возле бюста Пушкина… с кадром целуется?..

Hадька, Надька…

Вспомнить её лицо в нотариальной конторе.

Главное, что удивило, – спокойствие!

Какая-то скучная ясность в глазах, губах, подбородке, в прореженных тушью, невинно колеблющихся ресницах.

Удивило, что никакой тебе растрёпанности чувств, скрытого усилия выглядеть спокойной.

Обидно. Ведь до сих пор он думал, что потерял её любовь и уважение из-за того, что торговал обувью с грузовика. А теперь что открылось?! Что торговля тут ни при чём! Просто сам по себе, вот какой есть (рост, вес, краски голоса, цвет глаз…), он ей никто.

И ещё она моргала как-то странно.

Допустим, встретились глазами. Она смаргивает. Но не так, как люди моргают. А медленно, с расстановкой. Веки этак медленно опадают на глаза. А когда поднимаются, то глаза глядят уже в другую сторону. Фокус-покус какой-то!

Всего один раз фотоны полетели!

Когда о примирении заикнулся.

О том, чтоб… «ну прости, Надёнок!.. Прости, наконец!.. Давай всё-таки сохраним семью!.. Мяу!..»

Она: С кем – семью?! С тобой – семью?!. После Фогла?!.

Он: Какого ещё Фогла?!

Она (вспыхнув): А то не в курсе?!» (фотоны из глаз)

Он: Про Фогла?!. Не в курсе!.. Слово даю!..

Она: Значит, это Фогл, который выманил у папы книгу, раз!.. Это Фогл, который освободил тебя из тюрьмы, два!.. Ну и, самое главное, это Фогл, который твой биологический отец, три!.. И никакой я тебе не Надёнок, понял?! Я за тебя замуж вышла по просьбе папы! И чем вы отплатили ему?!

– Мы? – растерялся Пешков. – Кто… мы?..

– Вы! – повторила она. – Фоглы проклятые!..

Вот так новости дня.

Хотя – спасибо!

Всё-таки причина есть: какой-то Фогл!

Пока причины не было, боль заедала.

Выходило, что сам по себе, как живая единица, он ей никто.

В итоге – снова Нога (Славка Ногачевский).

Таймыр, Дудинка, наладка систем вентиляции на предприятиях Морстроя.

И вылет – через 2 недели.

– Таймыр – это где мамонты ходят? – схватился за голову Пешков, узнав о работе.

– Сам ты мамонт! – отвечал Славка. – Там контора солидная, и вся работа – дней 200, пока зимняя навигация открыта!..

Было видно, что ему самому неспокойно.

Что такое 200 дней – полгода всего, да?

Но затосковал отчего-то Пешков. Поддался меланхолии.

А оттуда возвращаются, а? с этого Таймыра?.. Или… находят… мяу… вечный приют?..» – во какие мысли затренькали в голове.

И рисовалось что-то вроде буквального предела мира, где зловещё-алое небо заправлено в чёрные сапоги земли.

Судьба, рок – это не вчера придумано. А ещё в Древней Греции. Пешков там не ходил. Софокла не читал (он больше по научной фантастике). Но вот, в свете предстоящего вылета на край земли (и кто знает, не на собственный ли край – при его-то астме), – все звенья прошлого понесли на себе печать рока, предопределения.

Подумалось: в Оргеев бы… на родину, мяу.

До сих пор как-то не тянуло (пока Надька любила).

Сейчас – другое дело.

Про биологического отца – надо ответить.

Нельзя такое без ответа оставлять.

И вот, с целью утвердительного ответа, с целью поливания лжи и дезинформации едкой карболкой факта, в первых числах декабря 1975-го, на подверте земного шара к фазе самых коротких и тёмных, самых безутешно-убитых дней в году, Пешков нашёл себя в городе Оргеев, по месту рождения.

3

В городе Оргеев.

– Остановка Гоголя, городской сад, кто спрашивал? – водитель поднял глаза в скошенное зеркало кабины.

Хотя спрашивать мог только Пешков, других пассажиров не было.

Автобус качнуло к тротуару.

– Местный сам? – Пешков прошёл через весь автобус, встал на ступеньке, возле водителя.

12.12.1975. Оргеев.

Остановились.

Дверной никелированный шест двинулся и ударил Пешкова по портфелю.

В портфеле грохнуло.

Передняя дверь открылась.

Ступив на тротуар, Пешков развёл портфель.

Hа него прянуло винно-уксусным настоем.

Стекло, осколки.

Ругаясь, стал бумаги спасать.

Зимний дождь колол сверху.

Ближайшая урна – возле ротонды в парке.

Портфель был с разводным ртом. Затряс его над урной (и урна, и ротонда были мраморно-исторические: царский герб под капителью. И надпись «1829 годъ»).

Осколки о мрамор. Вино.

– Волгин! – заорал Пешков, тряся портфель. – Альсан Фёдорч!..

Взбудораженные вороны снялись с тополей – кучно, как шерсть на спицах.

Пешков поднял голову, проследил за ними.

Городок был одноэтажный, в истасканных тополях.

Но улица со сквером была широка.

Коробочные домики обмещали её.

– Сюда! – откликнулись откуда-то с угла.

Там грузовик бортанулся у овощного подвала. Рабочие сносили поддоны по ступенькам.

Пешков направился в их сторону.

– Не проходите мимо!.. – перехватили его.

Это сам Волгин Александр Фёдорович стоял в воротах.

Очень представительный. С палочкой. Бывший пешковский начальник на МПК (межрайонный промкомбинат союзн. значения).

Это он кричал «Сюда!»

– Тут моя овчарка-дура! – предупредил. – На цепи!.. Но всё равно внимательно!..

Зашли к Александру Фёдоровичу.

В комнате пахло дэ-эс-пэ-плиткой, разогретым клеем.

Выглядело как обивка диванов на дому.

– Чем обиваете, велюром? – поинтересовался Пешков. – Кушать будешь? – перебил Волгин.

И Пешков сообразил, что не надо было про обивку. Это сейчас

Волгин такой. А когда-то высоко летал. Hа МПК – правая рука

Исая Тростянецкого. Пока Исай его не съел (за то, что честный!

Исай при нём комбинировать не мог).

– Не буду кушать!.. Хорошее вино вам вёз… в автобусе побил! – и раскрыл портфель, чтоб Волгин понюхал.

– Вино? – изумился Волгин. – Мне же нельзя!..

– Фи-и-иу!.. – присвистнул Пешков.

– Тогда садись решать вопросы – если без кушать!.. – Волгин с деловитостью сел к столу и подвинул блокнот.

– Печень?.. – посочувствовал Пешков. – Или что болит?.. Почему вино нельзя?..

Это была вторая бестактность. Ещё почище первой – про обивку диванов.

– И по почкам тоже! – огрызнулся Волгин. – Лёва, мэй! – рассвирепел он вдруг. – Ты по делу приехал, Лёва?.. Или выведывать тут!.. и вынюхивать!..

Пешков обмер.

Помолчали.

– Вот это, – побагровевший Александр Фёдорович распахнул блокнот и навёл какие-то цифры, – принято от тебя, так?.. Вот это, – с нажимом потащил стрелку вниз, – уплочено в городской архив, чтоб документы подняли!..

От обиды его трясло, но почерк оставался твёрдый, умный. Инженерский почерк.

– Это, – нарисовал новые цифры, – бригадиру Панченко на ремонт!.. И наконец, – обвёл последнюю сумму, – раввину за бэлэле! молятся они так, бэ-лэ-ле, скоро услышишь!..

Подведя под расходами черту, он отстрелил карандаш в сторону, на скатерть.

– То есть к Александру Фёдоровичу, сам видишь, и копейки не прилипло!.. – заключил он успокаиваясь.

– А вот это, – Пешков достал из кармана и прибил об стол конверт, – Альсан Фёдорчу от всей души!..

И на конверте были фиолетовые пятна от вина.