Текст книги "Мое частное бессмертие"

Глава Четвёртая

1

Витя Пешков. О том, как я с Хасом помирился (незаписанная хроника)

Я бы не мирился.

Но он первый подкатил.

До того мы не говорили 100 лет: не прощу ему форму с гетрами!

Но вот он подкатывает на перемене: «Здоров, куда пропал? Приходи играть, у нас теперь тренер есть, ты не поверишь, кто!..»

И… выдерживает паузу.

– Ну, – спрашиваю нехотя, – кто?..

– Игорь Надеин!.. Первая тренировка – в воскресенье!

Что-о-о?!.

– Да, Игорь Надеин!.. – подтвердил он. – ЖЭК ему квартиру в нашем доме дал!..

И, довольный моим потрясением (Игорь Надеин был «десятка» из «Нистру», диспетчер с хитроумным пасом и ударом-пушкой с обеих ног, не зря его пробовали в московском «Спартаке»!), подкинул ещё козырь:

– И мы теперь ходим в 3-ю секцию по вечерам!.. Там новая семья в подвале, муж и жена! Через шторку всё видно!..

И… смотрит, как я реагирую.

Кишинёв, февраль 1974.

Я не искал примирения.

Но, во-первых, Игорь Надеин.

А во-вторых, я влюблён был в Т.Р. из класса и не знал, что с этим делать.

До того я влюблялся только в самых красивых: в Коровкину в 3-м классе, в Мещёрскую в 4-м. Но в них разве что классные парты не были влюблены. Разве что портреты Ленина и Пушкина на стенах и ведро со шваброй в углу.

А вот Т.Р. не была красива. Но во мне восковые соты ломались от одного воображения её.

Это подвигало к познанию.

И потому я помирился с Хасом. И ответил, что… – приду.

Вечером того дня.

Никто из пацанов не спросил, где я пропадал весь год.

Мы дотемна рубились в хоккей у фотоателье.

А потом пошли к 3-й секции.

Темнота, и сырость, и луна, пропитанные опасностью, – всё было открытием в этот нетабельный час. Всё было началом познания.

2

Chantal. Осада.

В Приюте требуется младший персонал, и я пришла наниматься.

M-me Тростянецкая из опекунского совета встретила меня там.

Ей понравилось моё замешательство при виде её: такая grande-dame – и в таком унылом месте.

Июль 1935, Оргеев.

Она посочувствовала мне, но вид её был весел.

«Я кормлю этих несчастных с ложки, купаю их в ванне, хотя никто не велел! – говорили её весёлые глаза, её увлечённая фигура. – Что поделать, если я такая!..»

Я была рада встретить её.

Её красивые руки, плечи, её рубиновые серёжки в маленьких ушах рассеивали унылую скорбность помещения.

И разговор её со стариками был так весел, что и самые олежалые оживали в своих постелях.

Вечером того же дня я видела её в центре города, на Торговой.

Она была в собственном выезде.

С высокой причёской.

Другие серьги гороздились в ушах – теперь матового света.

Она помахала мне рукой из фаэтона.

Её оголённая рука белела, как субботняя хала.

Трудно поверить, что 2 часами раньше эти руки вываривали гадкие приютские простыни в кипятке.

Ещё я отметила новое выражение её лица. При виде меня оно сделалось ласково и значительно. Как если бы ей стало известно что-то особенное, имеющее ко мне отношение.

Придя наутро в приют, я повстречала там… Иосифа Стайнбарга.

Смущённо улыбаясь и глядя в сторону, он объяснил, что сегодня его день по опекунскому расписанию.

3

Витя Пешков. Ул. Ленина, 64. Третья секция.

Луна горела так, точно ей пощёчину врезали.

Телепрограмма «Время» курилась во всех окнах.

Я шёл после Аурела.

Он не придерживал ветки, и они хлестали по мне.

Деревья находили на подвальный этаж.

Но в их черноте я видел ярко освещённое окно в подвале.

Троллейбус продудел по проспекту.

С остановки во двор люди вошли.

Мы стали темнотою.

Потом троллейбус уехал.

Люди скрылись в подъезде.

Мы выдвинулись из укрытия.

Кишинёв, февраль 1974.

В свою очередь я прибился к окошку.

Впоследствии, перебирая действительную порнографическую картинку того окна (Хас не наврал), я неизменно думал, что – нет, нет, это не так. Это всего только личный их дурдом. Личное помешательство. Hадчувствие моё к Т.Р. не могло быть выведено таким способом… Но это впоследствии.

А пока, раздвигая ветки, поднимался я к подвальному окну в 3-й секции и готовился к великому раздвижению горизонтов.

Для пацанов это был 4-й вечер подглядыванья.

От скуки они стали клюшками в окно стучать.

В комнате услышали.

Р-раз! – и голый дядька у окна. Мы встретились глазами.

Он кинулся к одежде на спинке стула.

Я увихнул в темноту со всеми.

Но его лицо преследовало меня целые 7 месяцев.

Оно было широкое, с пунктирными усами.

И… оказалось мильтоном в парке Пушкина.

4

В приюте.

Иосиф С. моет хлеборезку, подметает в саду… лишь бы к старикам не входить.

Ну, мне всё равно.

Хоть я и не одобряю такого поведения.

Брезгуешь – сиди дома.

Июль 1935, Оргеев.

Но его аж корчит от брезгливости.

Вдобавок у него тут деловые встречи (нашёл – где!).

Смотрю, устроился за плетёным столиком на веранде. С каким-то представительным мужчиной.

Для смеха я решила побеспокоить их. В 3-й комнате лежачий старик обделался. Я могла бы кликнуть санитара, но кликнула богача Иосифа Стайнбарга из попечительского совета.

Он встал из плетёного кресла и пошёл за мной. Ноги не несли его.

В палате я попросила его усадить на клеёнку обделавшегося старика.

– Ёш! – пропел вдруг Стайнбарг, рассмотрев несчастного.

Чудесная перемена вспыхнула в нём. Решительность и доброта перекоренили страх и гадливость.

– Ёш! – повторил он с нежностью. – Иеошуа!..

– Ёшка! – возразила я. – А не Иеошуа!..

Ёшка был на последних стадиях Паркинсона.

Болезнь, немощь – лучшее, что было в нём.

Поделом! Не жалко ни капли.

И я не говорю о том, что давно пора пересадить его в поганое кресло. Рук не напасёшься – убирать за ним.

– Ёшенька! – запричитал Иосиф С. – Я не знал, что ты здесь! А Вы… отвернитесь!.. – приказал он мне. – И раскройте окна!..

– Не отвернусь!.. – возражала я.

Голого Ёшку я не видела!

Но происходило что-то неслыханное.

Стайнбарг опустился на колени перед Ёшкой и стал стягивать с него исподнее.

– Этот человек моего папу разорил!.. – прошипела я.

– Этот человек спас меня в Гусятине!.. – перебил Стайнбарг. – Ну-ка! Полотенце киньте!..

– В Гусятине? – я не поверила своим ушам. Но он весь был занят своим Ёшкой.

Тогда я подошла и встала перед ним:

– Вы сказали, в Гусятине?!. – подняла я голос.

– Что? – скосил он глаз.

– Не было никакого Гусятина!.. – объявила я ему. – Надеюсь,

Вы меня услышали!..

Произнеся это, я стала считать (1… 2… 3… 4…) про себя. Если успею досчитать до 10, то спор окончен!

В мою пользу!

– Но я родился в Гусятине!.. – рассмеялся он на счёте «восемь».

Как безногий, сидел он перед Ёшкой на полу.

– Не было Гусятина! – повторила я с обречённостью.

(1… 2… 3… 4…)

– Ха, что же тогда?!. Выходит, и меня не было?! – он смеялся во все зубы.

– Если Вы… – крикнула я, – любите… меня…

Мы обмерли.

Даже парализованный Ёшка охнул.

Новозелёное выражение пробилось в прошлогоднем его лице.

– То… что?.. – отозвался Стайнбарг. И пересохшие губы облизнул. – Договаривайте!..

Я выбежала из комнаты лежачих.

Испуганный санитар нёсся мне навстречу.

Представительный мужчина с веранды гнал его по коридору – вызволять своего делового партнёра.

Это был Октавиан Попа, городской прокурор.

5

Chantal. 1935.

Маме понадобилась открытка – написать брату в Садово.

Я вызвалась пойти.

В лавке на углу – 1 000 000 открыток. Ни одна не хороша.

Ноги понесли меня в аптеку Ясилевич в центр.

16 июля 1935, Оргеев.

Я прошла мимо витрины «Франта».

Занавеска была повёрнута на струнах, но я чувствовала, что он там, за занавеской. Обедает за кофейным столиком.

В аптеке я сняла первую открытку с шестка. Протягиваю деньги.

Поворачиваюсь.

У дверей – он.

– Простите меня за сегодняшнее, господин Стайнбарг! – сказала я ему.

Мы вышли из аптеки.

– Я прощу Вас! Но при одном условии! – ответил он. – Почему Вы полагаете, что Гусятина не было?.. Объясните!..

Он пробовал говорить весело.

Вся площадь наблюдала нас.

Лопаты садовников перестали звягать у дома суда.

– Я не могу этого объяснить! – ответила я. – А только не было и всё!..

Прошли с десяток шагов.

Остановились.

Hа крыше мужской гимназии кровельщики перестали бить по листовому железу.

– Так вот, – сказал он своим весёлым голоском, – несколько слов про Гусятин!..

Мы тронулись дальше.

– Я даже не был ещё бар-мицва (13-летний – ивр.), когда русская армия вступила в город! Русские несли потери, были озлоблены! Первым делом они сожгли дом ребе!..

Долгий пружинный мык замял его слова.

Это в «Comеdy Brody» дверки отпахнулись.

В одну минуту стало шумно под плющом.

Это банда гимназистов из кино выбралась.

И мой Шурка среди них.

Они шли, выделываясь друг перед другом, кривляясь, как клоуны, но, увидев нас, встали как вкопанные.

Я знала, что Шурку дразнят (по поводу Иосифа С. и меня). Но до сих пор не придавала этому значения.

И вот…

Но у них достало культуры – встать перед Иосифом С. и поздороваться с почтением.

Чтобы тотчас – наутёк со смехом.

Один мой Шурка не улетел со всеми.

Вид его был грозен.

Мы постояли втроём.

«Как дела, Шура?» – спросил Иосиф С. Шурка только пыхтел в ответ.

«До свиданья, Шура!» – приказал ему Стайнбарг. И поправил шляпу на голове.

Лютая краска бросилась в лицо моему брату. А глаза сверкнули и стали белые.

Меня пугают такие его глаза.

В таком состоянии он способен драться один с 5 молдаванами…

Со страхом я увидела, как его приземистый корпус отклоняется, как у гусака – сейчас атакует.

Я схватила Стайнбарга за локоть.

– Ну вот… – обрадованный Стайнбарг тотчас повернулся спиной к Шурке, лицом ко мне, – и, значит, русские солдаты подожгли дом ребе! Это был сигнал к началу убийств!..

Шура стал бледен. Пот выступил у него на лбу.

Испепелив меня взглядом, он отошёл (но недалеко – всего на полшага).

Сомнения потрясали его.

Зачем-то он посмотрел себе под ноги.

– Не буду говорить, что с моими родными стало! – продолжал Иосиф С. – Но меня Иеошуа спас! Он был маркитант казацкого полка. И иностранный подданный…

Слушая его, я за моим братом следила. Не выпускала из поля зрения.

Вот он направился к новому мосту.

Ускорился.

Полетел.

Я была готова бежать за ним – предупредить мамин нервный приступ.

Стайнбарг остановил меня.

– У меня телефонный разговор с Кишинёвом, – объявил он. – Идёмте!.. После я проведу Вас домой!..

Как зачарованная, я потопала за ним.

– И вот как иностранный подданный Ёш выдал меня за своего сына и вывез из Галиции! – рассказал он по пути. – В Яссах он устроил меня в монастырский приют!.. Там ко мне проявили сочувствие как к сироте…

6

Стайнбарг прошёл в комнаты не разуваясь.

Я присела на стул в прихожей.

Входная дверь оставалась открыта.

Полоса закатного света подъедала оконные ставни.

Дролфирер «Кишинёв – Яссы» прогудел на станции.

Стайнбарг встал перед пианино.

– В монастыре меня отдали на лесораму, – рассказал он, смотря на телефонный аппарат. – Я проработал там 4 года. Механик, потом помощник управляющего. Моя первая сделка по аренде леса стала возможна благодаря ясской епархии. Её содействию… После я арендовал лес у Гербовецкого монастыря. И очутился таким образом в вашем краю!..

16 июля 1935, Оргеев.

– Впоследствии, когда дела мои пошли в гору, я решил отблагодарить Ёша. Доллар тогда продавался по курсу 117 немецких марок. С моим австрийским паспортом я мог брать кредиты в Германии. Я предложил Ёшу кредит! – Стайнбарг часто заморгал. – В Европе я знал место, где в тот год курс был 7 марок за американский доллар! Но, увы, Ёш не рискнул. Поленился. А меньше чем через год повсюду в Европе курс был 4500 (четыре с половиной тысячи) марок за американский доллар!..

И он стал смотреть на меня, ожидая признаков арифметического потрясения.

– А на свиньях заставляли ездить? – спросила я.

– Что? – не понял он.

– Я спрашиваю, заставляли или не заставляли евреев ездить на свиньях в Гусятине? И танцевать голыми на площади?..

(1… 2… 3… 4… 5…)

– Да! – отвечал он. – Заставляли!..

Телефон крякнул – болотным лесным звуком.

– Buna Seara! («Добрый вечер!» – рум.), – сказал Стайнбарг в телефонную кость.

Я вышла из комнаты.

Двор был голый, чисто выметенный. И если Гусятин правда, то…

Стайнбарг появился.

– Вяткин звонил! – объявил он так, будто это имя мне что-то говорит. – Есть мельница в Ниспоренах, какие-то русские отдают! – он поднял локоть и сдул пушистую гусеницу с рукава. – Одна проблема: хлеб, таксация!.. А с другой стороны… своя земля, а?!. – и посмотрел испытующе. – И значит, мои дети не услышат «Gidan’ keratc ve afara la Palestina!» («Евреи, убирайтесь в Палестину!» – рум.).

– И женщинам груди вырезали? – с обречённостью я посмотрела вверх. Hа вороньи гнёзда в тополях.

Глаза его округлились. Он улыбался.

– Я круглый сирота! – ответил он наконец. – У меня вот тут… – он провёл рукой по левой икре, – онемение тканей из-за плохого кровоснабжения!.. У нас это наследственное по мужской линии!.. И это всё, что осталось у меня от отца, от старшего брата!.. И хватит! – он повысил голос. – Всё, что Ёш говорил вам про Гусятин, правда!.. До последнего слова!.. И хватит!..

– Нет, не хватит! – поникла я.

– Вас не учили, что бывают несчастья? – спросил он с угрозой.

Его тон был обиден.

Обида удерживала меня от обморока.

– Учили!.. – выдохнула я. – Не похоже!..

И он подобрался так, точно готовился… обидеть меня ещё больнее.

– Послушайте, мы малообеспеченные из-за папы! – сказала я, воспрянув для последнего боя. – Это раз!.. У мамы больное сердце и… подозрение на диабет!.. это два!.. Но с этим я согласна жить!.. А с Гусятиным не согласна!..

– Но вы живёте! – наседал он.

– Но я не согласна!..

– Но вы есть! – засмеялся он. – Куда же деваться?..

Темнело.

Я торопилась домой.

– А я знаю, куда деваться! – придумал Стайнбарг поспешно. – Выходи за меня замуж!..

Я не давала согласия быть, но я есть. Я не знала, куда деваться, а он знал. Поэтому я вышла за него замуж.

7

Её внук – 39 лет спустя.

Т.Р. пригласила толстого Хаса на день рождения.

Это случилось на физкультуре в подвале старой школы.

Мы сидели на гимнастических скамейках вдоль стен.

Сигизмунд (преп. физ-ры) выкликал к брусьям по одному.

И тогда Т.Р. подходит к нашей скамейке и… приглашает Хаса на д.р. (при мне!).

Ни фига себе!

А я и не знал, что у нас в классе чувихи уже приглашают пацанов на д.р. Упустил момент, когда это началось.

И вот, под удары чешек и кедов о кожаные маты, под азартные хлопки страхующего Сигизмунда возле брусьев, под многолетний запах пота, настоявшийся в физкультурном подвале, она подошла и пригласила.

В воскресенье, на 2 часа дня.

Кишинёв, март 1974.

Дома я подготовил открытку (без подписи, не своим почерком). Чтобы Хас ей отдал.

Но л-вь шумела, гнулась. Подавила буквы.

Оставил бы как есть. Так нет, стал тереть резинкой, подчищать лезвием. Грязи развёл.

В воскресенье вечером.

То и дело я смотрел на часы.

Места себе не находил.

Hаконец, лопнуло моё терпение.

Снял трубку. Hабираю (2-58-56) Хаса.

И что же! Оказывается, он дома давно.

И, главное, голос такой флегматический.

Я, говорит, открытку не отдал – из-за её помойного вида!

Уф-ф-ф!

Гора с плеч.

Но если честно, то меня не вид моей открытки пугал, а что потом будет.

Пока я эту открытку писал, мир по заведённому порядку крутился в маточке воздуха.

Но, отдав её толстому Хасу для вручения Т.Р., я приостановил мир – до тех пор, пока судьба моя не будет решена.

А он и не вручил.

И тогда я худоязыко, но прямо объяснился ей в л-ви.

Объяснение в л-ви.

Я звонил ей по автомату на Ленина-Армянской возле магазина «Ткани».

Впереди 8 Марта, 3 выходных. Это успокаивало.

К тому же толстый Хас пыхтел рядом.

6 марта 1973, Кишинёв.

«Ты мне нравишься!» – объявил я ей.

«Я знаю…» – грустно отвечала она, и, пожав плечами, я повесил слезницу трубки.

…Три выходных прошло.

В школе я ожидал самого плохого, вплоть до публичной казни. Ведь там, в телефонном консерве, я раскрылся как есть. И кто знает, какой мощи противодействие мог разбудить самим фактом своего явленья!

Круглые часы на Политехе показывали 8 час. 10 мин. утра,

Полшколы покоряло парадную лестницу вместе со мной.

Hаверху, в проёме дверей, торчала Коровкина, подружка Т.Р.

Ага. Её отрядили как лазутчика.

Вот и она высмотрела меня в толпе и… аж пятки сверкнули – в сторону класса!

О, лучше б я не рождался на свет.

Но я не мог не отметить и интригу, скрутившую спортивное тельце Коровкиной.

И уже одно то, что объявление моих чувств принесло если и позор, то вдобавок и интригу, подбодрило меня, и я вошёл в класс.

… Из мальчишек никто не знал, ну, может, Букалов и Мотинов, но они не были мне враждебны.

Первый урок.

Перемена.

Второй урок.

Перемена.

Третий урок.

Перемена…

Только на пятом уроке встретился с ней глазами.

Как баржи на реке – встречным курсом, без гудков.

Ура: она не оскорблена моим объяснением!

А между тем… объясняясь предмету страсти… чего я искал-просил, каких призов добивался?

Ведь не женитьбы в двенадцать-то лет!

Не интимной близости – в 6-м классе!

А добудь я взаимность, во что б это выгнулось?

Борька Букалов, самый симпатичный и ловкий среди нас, прижимал их возле вешалки с куртками и плащами, даже целовался с ними в парке Пушкина после уроков и потом взахлёб делился про какие-то «засосы».

Я так не умел.

Но штуф любви горел, множился.

«Ты мне нравишься!» – объявил я ей по телефону. Будто глыбу руды, душившую издревле, вынес наружу.

И вот – красивая, ладная её личность уже не доставляет мне боли.

Теперь я и заоконным дали и шири смогу объясниться в л-ви.

В л-ви. В любви!

В любви и приятии.

Книга вторая
Гроссмейстер СССР

Глава Первая

1

Витя Пешков.

Я заболел в воскресенье, в кухне.

Вот как это было.

Баба Соня искала грецкие орехи в пенале с крупами и поддела шторку.

В окне сверкнуло.

Там – неуверенно и густо – первый снег шёл.

И тогда мама взяла мою голову двумя руками.

Лицо её всеми порами выставилось над моим лицом.

«Жёлтые!» – ахнула она.

Декабрь 1975, Кишинёв.

Ещё никогда она не смотрела в мои глаза так долго.

А с тех пор, как родилась Весна (сеструха), не смотрела даже мельком.

И вот она стоит и изучает мои глаза так, точно я тут ни при чём. А только глаза.

Потом подвела к подоконнику «на свет», и опять изучает.

И, главное, взгляд такой цепкий, точно пацаны с гвоздячими сапками идут по морскому пляжу и протыкают песок в поисках сокровищ.

А тут и баба Соня на очереди. Вытирает руки о фартук. И ей моя голова понадобилась.

Бабысонин смотр моих глаз был неодобрительный. Как будто ей одной можно болеть.

«Ну, хватит!» – я стал вырываться из рук.

Окошко в кабине «Скорой» было в серых шторках на леске.

За ними город окривел.

Тот ли это город, где я родился (влюблялся… играл в футбол)?

Те ли это кварталы, по которым Брежнев пролетел в открытой «Чайке»?!

По которым Пушкин с тросточкой гулял?!

Стемнело так быстро, точно из ведра окатили.

Через 20 минут. В приёмном покое.

Пижама была с дымком.

– А потолще белья нет? – рассердилась мама. – Где кастелянша?.. Кастеляншу сюда!..

В приёмном покое все посмотрели на нас.

Недовольная кастелянша появилась.

В первый момент я чуть не треснул от ужаса: подумал, это Вовы Елисеева мамаша (он хвастал, что она в больнице работает, я только не помню, в какой).

К счастью, не она. А только похожа.

Мама велела ей щупать мою пижаму, а потом заговорила по-молдавски – довольно складно. Я не знал, что она умеет.

Кастелянша ушла и вернулась с пижамой поновее. Было видно, что она боится маму. Потому что мама на этом своём молдавском… точно охотник в утиный манок дует. Вроде бы кря-кря. А на деле – пиф-паф.

И тогда ко мне санитар подошёл – увести как арестанта.

«Ты Лебедеву позвонишь?» – спросил я маму на прощанье.

«Что-о? – удивилась она. – Зачем?»

«Ну… что я в больнице!..»

И, увидев её растерянность, выпалил ещё вопрос (душивший меня всю дорогу):

– Я не умру?..

«Новости дня! – в нетерпении она схватила ручку двери. – Ты только вступаешь в жизнь!»

Санитар повёл меня в больничный парк.

Уже стемнело, и старинные деревья паслись, рассёдланные, под крепостным валом. Тонкий покот ветра («у-у-у-у-у… у-у-у-у-у») подгонял их в спину.

А вот город ничем себя не выдавал. Ни звуком, ни сигнальной ракетой. Точно там, за каменным забором, фабрики и заводы больше не дымят, магазины не торгуют, автобусы и троллейбусы вымерли.

Как будто там голая тундра без огонька.

И хотя я помню, что там проспект Ленина, самое устье его над Скулянской горкой, а чуть ниже кондитерская фабрика «Букурия», пышущая огневым какао днём и ночью, это не гарантирует ничего.

Я умираю.

2

В палате.

Никто и головы не повернул, когда я вошёл.

Только с дальней койки спросили, какие у меня билирубин и трансаминаза[32]32
  Билирубин – один из желчных пигментов Трансаминаза – фермент, способствующий усваиванию пищевых белков


[Закрыть].

Hа всех койках стихли, ожидая моего ответа.

«Билирубин»?.. «Трансаминаза»?.. – не понял я.

«Всё ясно с тобой! – повеселели кругом. – Десятку отсидеть придётся!..»

– Десятку? – ахнул я.

– Как минимум!..

И стали кивать друг на друга: «Вот он уже 15 лет в этой палате… А вот он 40 лет… а вон того, в углу, до самой смерти прописали!.. Так что отдыхай!.. Отмучался!..»

И я… и я… хм… и мне понравилось, как они распорядились мною.

10 лет так 10.

40 так 40.

До смерти так до смерти.

Сам не думал, что мне это понравится.

Улегшись в койку, я взял с тумбочки «Огонёк» (за прошлый год) и стал читать с 1-й полосы.

Палата была в 2 грядки, по 5 коек.

Окно забинтовано на зиму.

Hа тумбочках шашки-домино, «Огоньки», затроганные до слизи…

И я подумал, что, если смерть выглядит вот так: под выпуклой луной, в отдельной от всего мира комнате, где не происходит ничего, кроме болезни, где ты иголка в яйце, а яйцо в утке, утка в зайце, земля в космосе, а сама жизнь в далёком прошлом… – то всё не так плохо. Есть даже плюсы. Они там за забором ещё живут. Ещё только боятся смерти. А ты уж встретил её. И – ничего. Терпимо!

Ночью я истолкался без сна. Как это так: 10 лет, 40 лет?!.

А если… м-м-м… и вправду… до самой смерти?!

А вдруг не шутят?!.

Только представить, как меня в гроб кладут!

Бр-р-р!

Нет, смерти я не боюсь. А вот гроба – да!.. боюсь!.. очень!..

Думаю, это из-за Весны (сеструхи).

С тех пор, как она родилась, я пофигу всем.

Особенно Лебедеву.

В последнее время он меня и к телефону не зовёт.

Предатель!

Если бы он с самого начала объявил, что поживёт с нами (всего ничего) 2 года, родит мне сестру с таким дебильным именем, а потом улетит в Москву за 1000 км, то я бы не стал с ним водиться.

Ни единой хроники не написал бы.

Даже в уме.

Не говоря о том, чтоб в «Общей тетради».