Текст книги "Мое частное бессмертие"

Глава Четвёртая

1

«Вечёрка». Лебедев. Спустя неделю.

Стол и стул – в отделе городского развития. И первое задание – очерк на… уф-ф… заводскую тему (з-д «Молдавгидромаш», пр-во насосов, переход с чугунного литья на прокат стали).

Гадость какая!

– Нужно 700 строк! – проинструктировала завотделом (низкая, с молодым румянцем и злыми усиками над самолюбиво изогнутой губкой). – О том, что с тех пор, как с чугуна перешли на сталь, завод, с одной стороны, лучше интегрирован в союзной отрасли, поставки проката идут с Украины и России. Но, с другой стороны, пошла волокита…

Hа словах «поставки проката» Лебедев понял, что она ему кого-то напоминает. Но кого?!.

– …Если раньше чугун в любом количестве набирали на местных свалках металлолома, то на толстолистовую сталь фонды утверждаются Госпланом СССР с учётом интересов поставщика и с учётом многих других факторов. И это не всегда удобно для завода. Поэтому и журналистское задание. Осветить плюсы и минусы такого перехода!..

И выставила новенькую, на бантике, папку с документами на стол.

По одному виду этой папки можно было судить о предъявителе её. Агрессивный карьерист! Стеноломное орудие. У таких всегда папка наготове. Под строгим бантиком.

– Не вопрос! Освящу! – с заминкой Лебедев принял папку.

– Освещу! – поправила оскорблённо. – А не освищу!.. Идите!..

У, жаба!

Таковым было его первое впечатление о М.А., завотделом.

В дальнейшем оно только укреплялось.

(Вот только кого она мне напоминает?!.)

Поражало двуличие её. Если, спуская ему новое задание (как на подбор пыльная глушь мехзаводов с чахлыми деревцами в сорных дворах и въехавшими в репейный тупик ж.д. рельсами…

или бестолково-душные, с плохой вентиляцией коридоры собесов-ЖЭКов… или конторы по газификации… или шинные мастерские… да мало ли в городе убитых мест!), она не только не обращалась к Лебедеву по имени, но целую речь умела выдать без единой краски в голосе, – то на людях, от редколлегии до открытого партийного, неизменно пёрла на первый план («да я!.. да мой долг журналиста!.. да моё партийное сердце!..») – как ударная дрель в режиме бурения.

Февраль 1976, Кишинёв.

Впрочем, была в ней некая, чисто служебная, прицельность в отношении Лебедева. Некая профессиональная внимательность.

В отличие от других коллег, не понимавших, кто он и откуда свалился, и потому предпочитавших обходить стороной, она вела вслед за ним глазами. Смотрела, что говорит, как ходит. Какие настроения полощет в лице (может, и он ей кого-то напоминал?!).

И умела оценить неохотную (и оттого ещё более похвальную) старательность нового сотрудника, пишущего на отвратительные для него фабрично-заводские и жилищно-коммунальные темы, притом хотя и с кривой ухмылкой и скрипом зубовным, но всё-таки разобравшегося, в чём отличие между нефтехимией и нефтехимическим машиностроением и между сталью хромистой 4*–13 и сталью хромоникелевой 20*… и т. д. и т. п.

В результате чего в один прекрасный день он обнаружил себя в графике дежурств по номеру, ежедневно вывешиваемом в коридоре.

Что говорило только об одном: ам-ни-сти-ро-ван!

Вот описание того дежурства.

Ночь.

Тишина в коридорах.

Подобревший город в открытом окне.

А может, это сам Лебедев подобрел к ночи. Отмяк душой – от амнистии.

Как славно – быть дежурным по номеру.

Как славно – быть как все.

А не умником.

Не отщепенцем.

Да, особенная это была ночь.

В мозгах, хотя и наводнённых бессонницей, такая чистота выстелилась. Такая синь океанская.

И сквозь макет выверяемой газетной полосы – лицо любимой проступает.

Но не женское на этот раз лицо.

А другое, большее!

От естественных границ православия на Западе до набегающих язычков Тихого океана на Востоке, от китайских шёлковых путей до уральских железных недр, от Волги – татарской матки до беломорских базальтовых бухт, от Казани до Москвы, от Норильска до Киева… – вот оно, любимое лицо!.. Евразия!.. Невеста Чингисханова!.. Жена Российская!

Одолев первую газетную полосу, он поднялся из-за стола. Сел на подоконнике.

Ночь была дождливой, душной.

Фонари спали стоя.

Hапротив Дома печати, как раз в виду бодрого лебедевского окна, повалил к паре-тройке заключительных троллейбусов народ из концертного зала «Октомбрие», тем более говорливый, странный для себя самого, что на улицах было тихо, как в лесу.

Потом ещё час промглыл. И два раза по столько.

От ночного бодрствования Лебедев опьянел. Прямые стены кабинета выклонились. Всё родное увиделось иным и странным: какой-то Кишинёв, и в нём Дом печати. Какие-то квартиры, школы, приятели, влюблённости… Но с какой стати?! Почему они?!. Почему в этом городе?!. Ну да, я помню: 28.06.1940, сталинский притыр Молдавии, папаша откомандирован из Москвы (по линии Наркомпроса) поднимать культуру отсталого края. Целый десант проверенных кадров сброшен на Молдавию в те дни (отец Ваньки Усова, например, по линии какого-то другого наркомата…).

Да только я тут по какому делу?!

Не пора ли домой – выправлять исторический зигзаг?!

Даром, что ли, в Оренбурге родился, на засечной черте великой русской экспедиции[42]42
  Имеется в виду Оренбургская экспедиция (1735–1740 гг.) – этап русского освоения Урала и Сибири


[Закрыть]?

И вот тут-то (2 ч. 45 мин. по Москве) дверь в кабинет приотъехала без стука… и в неё голова М.А. просунулась.

«Можно?»

Лебедев едва успел сбросить ноги со стола.

До сих пор, с начала дежурства, он не сделал, да и не помышлял сделать ничего плохого, отщепенского, и всё-таки первая мысль, вслед за сбрасыванием ног со стола, была «Атас! Шухер!».

Впрочем, и М.А. выглядела странно.

Не так, как должна была бы выглядеть, если б подкралась с проверкой! С «освещу-освищу!»

– Ваш Корчняк, – сказала она с порога, – предал родину!!!

Я снимаю Вас с дежурства!..

Сильный, как из открытой раны, запах духов от неё валил.

В лице близкий обморок собирался.

– Идите домой!.. – ещё добавила. – Вам утром на ковёр!..

2

Но, пока он осмысливал это «предал родину», пока вставал из-за стола и шёл к вешалке с плащом…

– Минуту! – козьим полупрыжком заступила на пути. – Деньги есть?.. Hа такси!..

Подвела сумочку к груди. Развела сумочкин ротик.

– Берите!.. Сейчас объясню!..

«И никакой он не мой, этот Корчняк!..» – собирался отбить Лебедев.

Но она вхватилась в рукав. Как цыганка. Как нищенка возле ЦУМа.

– У меня нет выхода! – сказала, закусив губу.

И потянула от дверей. От вешалки – к столу, в обратном направлении.

– У меня папа после инсульта! – проговорила волнуясь. – Он слушает румынский Би-Би-Си! Он меня разбудил, говорит: Корчняк… бежал!..

– Вы что хотите?!.

– Сейчас!.. Сядьте!.. Сядьте!..

Одним словом…

Что он понял.

А вот что.

Папаша её (разбитый инсультом, одной ногой уже там!) написал мемуар (о своём геройском прошлом) и просит, нет, умоляет Алексея Лебедева (слыхал о нём по румынскому Би-Би-Си) обработать литературно и переправить… туда! Т. к. здесь такое не опубликуют.

– Вы псих! – измученный Лебедев уселся за стол. – Если только не провокатор!..

Но она не слушала.

– Он говорит, что скоро умрёт, – толчками она стала подвигать какую-то папку (на бантике! из той же серии, что про переход с чугунного литья на стальной прокат), – и что вы один можете помочь!

– Но я не доктор!.. – с тоской Лебедев глядел на эту наползающую на него папку.

– Умоляю, обработайте литературно! И… передайте по своим каналам!..

– Зачем?..

– Надо, чтоб люди прочитали!..

– Но зачем-м-м?..

– Но он же умрёт!..

(«А ручей в лесу?! – вспомнил он. – А полевой василёк?»)

– А если прочитают, то что же?! не умрёт?.. – Но я не могу без папы!..

Точно с шампанского проволоку свинтили и пробка пошла, вот так это «не могу без папы не могу без папы» из неё ползло.

– Тихо! – перебил испуганный Лебедев. – Тихо!..

И даже руку поднял – остановить эту ползущую пробку.

В слезах, с открытым ртом, она смотрела на него.

Само лицо её, большое и недоброе, казалось новым: оно точно разъято было на кубики и собрано потом в другом порядке.

Сам голос её стал другим этой ночью: мелко-серебряным, с беззащитными переливами.

Лебедев прошёлся до двери. Выглянул в коридор.

– Итак, если я правильно понял, – вернулся к столу, – то шахматист Корчняк, который мне не кум не сват, предал родину. В связи с чем вы приехали посреди ночи снимать меня с работы! И, мало вам неприятностей моих, прошлых и будущих, вы толкаете меня на новые авантюры!..

– Нет! – отмахнулась она. – Вы только обработайте литературно! И адрес дайте!.. А дальше… я сама!..

Ого!

Смелая!

Что он знал о ней… Старая дева, при маме с папой.

Все проблемы – от недоё…

В том, что вся эта история с передачей мемуара туда – от недоё…, он теперь не сомневался!

А потому: обойти по стеночке и – тикать!..

Но не тут-то было.

Сильный, тёмный, власть имущий человек, она и придурь свою умела на тебя навеять. Так что и безумный план её уж не виделся таким безумным.

Мол, прочитали тебя – ты есть.

А не прочитали – нету!

Такая логика.

– Хорошо, но только одну страницу! – стал распускать шнурки на папке. – На пробу!..

Выбрал наугад, из середины.

– Если это плохо написано – то я пас!.. И… идите!.. Ну!.. идите домой!.. При Вас я читать не буду!..

3

Hаписано было не плохо и не хорошо. А так, словно телефон позвонил и в трубке кто-то дышит – громко и анонимно. А говорить боится.

Зачем тогда сел писать – если страшно?!

И, главное, если бы вместо бессонного ночного дежурства спал дома в своей кровати рядом с Надей, если б не это странное, из-за смещения биоритмов, наклонение стен и мозгов, то всё оставалось бы как было: Корчняк бы не предал родину. М(арина) А(дам) не приехала бы с мемуаром.

Мемуар.

Значит, когда-то до войны папаша её, 25 лет от роду, преподавал в «Princesses Dadiani» (теперь там Дом пионеров!) и влюбился в некую Sophie L. из выпускного класса, посещавшую его исторический кружок.

Но Sophie L. любила не его, а коммунистов-подпольщиков, и зимой 1935-го перешла на советский берег через Днестр (днём?.. ночью?.. одна?.. в компании?..).

Далее.

Папаша. Разбитое сердце.

Далее.

1939–1940. Советско-германский раздел Европы → 2-я мировая

→ и, точно за ворот притянутый, советский берег (вместе с затерянной на нём Sophie L.) сам надвигается на папашу в виде Заявления МИД СССР – Королевскому правительству Румынии – об историческом праве на Бессарабию.

Далее.

Военные и гражданские, чиновничество и духовенство, купцы, промышленники, учителя, банкиры (все государственные румыны)

→ …снимаются с места и в организованном порядке отступают за р. Прут → но по ходу отступления папаша дезертирует из уходящих колонн (cherches la famme!).

Далее.

→ Советские бронемашины с тягучим рокотом катят по главной улице (Boulevarde Regele Carol II, сегодня это пр-т Ленина! Каких-то 100 метров отсюда!).

→ В толпе горожан, обсыпавших тротуары, можно увидеть человека, изо всех сил поднимающегося на носки, вытягивающего шею («Что, если Sophie L. в одном из танков?!»).

→ за военной техникой тарахтят обозные усталые грузовики («Что, если Sophie L. в одной из кабин?!).

→ а задерёшь голову – там краснозвёздные самолётики стригут голубое небо («А вдруг и Sophie L. в одном из тех самолётов?!»).

Здесь Лебедев понял, что увлёкся. А, увлёкшись, выполняет то, чего от него и добивались: обрабатывает литературно. Хуже того, лепит новую книгу поверх старой. Пока только мысленно, в уме, но вот – и по рукам ток заструился.

Далее.

В условиях крутой советизации Молдавии, и, главное, в условиях широко объявленного усиления классовой борьбы с активом старой власти, папаша, от греха подальше, покидает Кишинёв. Hанимается на добычу известняка в Рыбницу (ага, Рыбница! Это куда Sophie L. перешла!).

Далее.

В Рыбнице находятся люди, знавшие Sophie L. по карантину в НКВД и по волейболу на речном пляже (должна быть хороша в купальнике!).

«Она в Тирасполе!» – утверждают они.

Значит – в Тирасполь!

Но как открепиться? (а то!!! Советское трудовое законод-во!).

Далее.

22.06.1941.

Немецкие бомбардировки → Хаос → Бегство советской администрации → Папаша в Тирасполь под шумок! (Искать иголку Sophie L. в стогу СССР!).

Далее… Далее… Далее…

А далее в дверь постучали и – вошли.

«Добрый день!.. Могу ли я предложить стихи для публикации?»

«Иду!» – Лебедев стал поспешно затягивать тесёмки на папке.

Как ни старался унять волнение – руки дрожали.

«Главное, чтоб не дрожали на ковре! – дал себе установку. —

Ведь я невиновен, и никаких контактов с Корчняком не имею давно!» – и… поднял голову.

Зрелый свет в окне (и не заметил, что утро!) направлен был на дверь и выдавал в ней переминающегося с ноги на ногу подростка с неправдоподобно-, сказочно-, до состояния чистой пудры, белым лицом.

– А-а?.. Чего?.. – Лебедев опомнился. – Вы кто?..

– Константин Тронин! Поэт!.. – отвечал белоликий.

Голос его тоже был странен: из-под волны любезности холодная строгость накатывала.

– Тут «Вечёрка»! – процедил Лебедев недовольно. – Стихи тут не публикуют!..

– В таком случае, не порекомендуете ли…

– В «Молодёжке»!.. – перебил Лебедев. – На пятом этаже!..

И, выпроводив белолицего подростка из кабинета, закрыл за ним дверь на ключ.

Далее.

Июль 1941-го → в Тирасполь входят немецко-румынские воинские части → папаша арестован за дезертирство 1940-го → мобилизован в трудармию → послан в Одессу подрывать скальные катакомбы (приют евреев и партизан).

Далее…

И тогда на столе телефон зазвонил.

– Аллё! – схватил трубку Лебедев.

Он схватил её с таким испугом и отчаянием, что сок едва не брызнул.

– Я извиняюсь! – услышал он серый голос в трубке. – Но я был у Виктора в больнице, и он просит телевизор! Переносной! Не поможете достать?..

4

– Переносной телевизор? – Лебедев наморщил лоб. 6 декабря 1975. – Ну, ему там тоскливо в палате, – пояснили в трубке, и до

Лебедева дошло, что и этот телефон – опять-таки не вызов на ковёр. – Кто говорит? – перебил Лебедев. – Ну, кто-кто?!. – хмыкнули в ответ.

Говорил… тот самый! Hадин первый.

– Расход на мне! – заверил Пешков. – Но я поспрашивал у товарищей – и нету ни у кого. Ну, у меня и товарищей-то не осталось в вашей кишивонии!.. Что?..

– Ничего!.. я только внимательно слушаю! – в досаде ответил Лебедев.

(Вот зануды: то стихи в пудре, то телевизор в больницу!) Помолчали.

– Добудьте у какого-нибудь спекулянта!.. – предложил Пешков.

Голос его был мутный, не наведённый на резкость. Точно он не с Лебедевым говорит, а с кем-то третьим в стороне.

Тут бы и послать его культурно (вот будет прикол, если Sophie L. в тех скальных катакомбах!).

Но не послал.

А стал морщить лоб и прикидывать – про телевизор.

– У тёщи! – придумал наконец. – У Сонь Михалны есть переносной!..

– Но там инфекционка!.. – напомнил Пешков. – Что вошло – не выйдет!..

– Ну, не ваша забота! – успокоил Лебедев. – Уж с тёщей как-нибудь уладим!..

Его рассмешило, что у них общая тёща с этим мутноголосым. Общая Соня Михайловна.

– Ну так договаривайтесь, б-ть! – вполголоса предложил Пешков, и Лебедев только заморгал обиженно.

– Вы где? – спросил он холодно.

– На бирже!.. Ну там, где фанаты «Молдовы»!..

– «Нистру», а не «Молдовы»[43]43
  Речь о названии ведущего футбольного клуба Молдавии. С 1958 по 1971 г. – «Молдова», с 1972-го – «Нистру»


[Закрыть]! – поправил Лебедев. – Пятый год как «Нистру»!.. Стойте там, я иду!..

Ему понравилось, как он задвинул с «Молдовой» в ответ на матерок. Только так с этой братвой.

Hадев плащ и собравшись выйти, наклонился над столом и, в таком вот наклонённом виде, ещё полную страницу проглотил глазами.

«1942. Одесса под румыно-немецк. властью → подрыв партизанских катакомб пороховыми минами → убитые и раненые… → И (угадал!!!) раненая Sophie L. в плену → Взятка (11 вёдер угля, 20 мешков сахара!) за её освобождение…». Ха! Александр Дюма какой-то! Не верю!..

…

Биржа фанатов собиралась на Ленина-угол-парк-Победы. Здесь Лебедев поймал себя на мысли, что – Дюма не Дюма – а не на этом ли углу молодой и влюблённый папаша вставал на цыпочки в толпе (28.06.1940) и изо всех сил тянул шею, выглядывая Sophie L. в колонне краснозвёздных танков!

Hадо же, как увлекло.

Потоптался у киоска «Союзпечать».

Поводил головой по сторонам. Никогда он не думал о Кишинёве в таком вот исторически-объёмном ключе. Никогда не находил в нём тайн живых и персональных.

Сигаретный дымок ударил по ноздрям. Лебедев не курил второй год, но сейчас ему свербёжно захотелось туго спелёнутой «примки», такой уместной в этот холод и дрябь.

Фанаты разбились на группки, в каждой обсуждали что-то своё. И только какой-то низкорослый тип в коротком, детском по фасону пальто стоял сам по себе и ухмылялся, глядя на Лебедева.

Он не походил на фаната.

– Вы Лёва? – Лебедев сунулся к нему, но тот отпрянул в сторону с недовольной гримасой.

Лебедев стал смотреть по сторонам.

По Пушкина троллейбусы ползли в ниточку. Был четвёртый час, а потемнело, как в семь. Снеговая темень взболтнулась.

«Аллё, выходит, телевизор никому не нужен?» – безадресно и в то же время с подвохом выкрикнул Лебедев.

И… пошёл восвояси.

Hа углу у киоска «Союзпечати» он встал, решая, куда теперь идти: на ковёр в редакцию или домой – спать.

И тогда тот тип в детском пальтишке окликнул его.

– Я извиняюсь! – объяснил Пешков подходя. – Я много лет прятался от этих гадов… Не откликался, когда подзывали!..

– Сочувствую! – почти дружелюбно ответил Лебедев. И даже не стал уточнять – от каких гадов тот прятался.

Но его передёрнуло от отвращенья.

Пешков был низкий, но подсобранный, плотный. Во внешности его была стартовая агрессия. Точно вот-вот пригнётся и – головой в сплетенье!

– Улетаю на Таймыр! – он стал возиться с зонтом. – Но ты не бойся, счёты я сводить не буду! Но найди телевизор для пацана!..

И раскрыл зонтик… только над собой.

– Сонь Михайловна в санатории в Крыму, – после заминки объяснил Лебедев (он не понимал, как реагировать на это не-сведение счётов. От всего сердца поблагодарить, что ли?). – Думаю, она не будет против!..

Тогда Пешков перебросил зонт из одной руки в другую, сунул освободившуюся руку во внутренний карман детского, с болтающимися железными пуговицами пальто и извлёк связку денег.

– Хочешь вперёд?.. – протянул.

– Ну, тогда я жду! – приказал он, видя, что Лебедев не хочет вперёд. – На этом месте!..

И Лебедев проворно посеменил через кусты, по тёмной аллее.

Перебежал Пушкинскую. Припустил по 25 Октября.

У театра Чехова остановился от задышки, обернулся. Ему почудилось, Пешков идёт следом.

Hа 28 июня были ясли-сад в угловом здании. Туда Веснушку води…

СТОП!!! Нет и не было никакой Веснушки. (От автора.)

Лебедев остановился у стены.

Этот Пешков поганил собой целомясое блюдо жизни: жену, приёмного сына, тёщу.

А Пешков и не прятался теперь.

С ясным лицом он стоял напротив – через перекрёсток 28 июня. По диагонали. И смотрел на Лебедева. А потом стал спускаться в подвал-хозмаг по ступенькам. Мол, в хозмаг ему надо. И если бы при этом он не играл пальцами рук, то ещё можно было бы поверить: ну да, в хозмаг идёт.

Но в том-то и дело!

С вызывающим хрустом – он играл пальцами рук.

Лебедев пошёл дальше по 25 Октября.

Во дворе никого.

…Но в подъезде курил Санька Локтионов из 7-й квартиры, переросток лет шестнадцати с лицом, как мутный пузырь. Он и раньше не здоровался при встречах, а сегодня выставился с особой злобой и не убрал колено с прохода.

Дух сырости шёл из чердачного люка.

Хватясь за перила, Лебедев поднялся на второй этаж.

…В квартире было черно.

Переобулся в тапочки.

Посмотрел в окно в занавеску в кухне.

Целых две минуты двор был пуст.

Одни только хлёсткие кусты в палисаднике бились.

А затем Пешков появился.

Он прошёл вдоль палисадника к подъезду.

Скрылся из виду.

Лебедев ступил в тёщину комнату.

Поднял за скобку переносной телевизор с комода.

Вычекнул шнур из треснутой розетки.

Было слышно, как в подъезде Пешков с Санькой говорят на каком-то отрывистом языке.

А потом перила заскрипели.

Курок электрического выключателя цвиркнул на этаже.

Лебедев присел на тёщину кушетку. Замер, ожидая стук в дверь.

В окне что-то неладное делалось с погодой. Ещё потемнело, и беспорядочные таблетки снежного града обсыпали стекло.

Сейчас Пешков толкнёт дверь.

Открывать, не открывать?

Но раздались шаги над головой. Это Пешков, изобретательно разматывая кошмар своего отмщения, ступал над тёщиной комнатой по чердаку: по перекладинам между стекловатой.

И тогда в Лебедеве всё склювилось от страха.

Почему тот не откликнулся на своё имя в парке?

Почему крался по пятам по 25 Октября?

В этом крадущемся его поведении зияло что-то поддельное – как наружные цифры в дверке камеры хранения.

Притом что шифр набран изнутри.

И настоящий этот шифр содержал угрозу.

Короткий дверной звонок куснул его.

Hа пороге был Санька Локтионов.

– Телевизор давайте!..

И протянул сиреневую перевязку 25-рублёвок.

– Это от меня! – снизу, с тёмного 1-го этажа, подал голос

Пешков. – Дай, что я просил!..

Лебедев принёс тёщин телевизор, отдал Саньке в руки.

– Не подниметесь? – адресовал он вопрос вниз, в темноту.

– Для чего? – не понял Пешков. – Сто граммов на дорожку?..

В это время Санька спустился к нему с телевизором.

– Я боюсь, что если поднимусь, то врежу! – сказал Пешков Саньке. – А мне на Таймыр послезавтра… Ну его, вонючку!..

Боеохочие шаги его направились на выход, к дверкам подъезда.

И Лебедев почувствовал себя так, точно Пешков на него нужду справил.

Как был, в слабых тапочках на матерчатой подошве, зателепил вниз по ступенькам.

– Дядя Лёва! – гикнул Санька приглушённо.

Стукнули дверки подъезда.

Розги дворовой яблони мелькнули в просвете.

Звякнув набойками на каблуках, Пешков вернулся в подъезд.

– За что?! – без сил от страха проблеял Лебедев. И встал в позу бойца – с кулаками перед грудью. – Неужели… из-за Нади?..

Всякая плёночка-перепоночка собственного тела была слышна.

«Стань на шухере! Снаружи!» – приказал Пешков Саньке, и тот исполнительно выкатился за дверки.

Слабая лампа едва сверчила в коридорной арке.

В Санькиной жестянке на скамейке зловонный окурок тлел.

«Письмо ты в Одессу вёз? – Пешков подошёл вплотную. – На Карла Маркса, 12?..»

– Письмо? – не понял Лебедев. – Какое письмо?.. А-а, про Петра Фёдорча?..

И посмотрел на кулаки свои, выставленные перед грудью.

– Нет, про Петра Первого! – сказал Пешков. И надвинулся тесно. – И Андрей Ивановича в поезде – ты подослал?..

Казалось, вот оно, лебедевское лицо, куда ближе, но Пешков до сих пор надвигался.

И… случилось непоправимое: совсем не обратив внимания на лебедевские кулаки, он взял его лицо своими лапами. Как деревянными щипцами берут выпарку из кипятка.

– Значит, попробуй только Витьку на свою фамилию прописать! – задышал в глаза. – Чтоб не смел!..

Лицо его было так близко, что у них теперь одно лицо было – на двоих.

– Скинь тапки! – придумал вдруг.

Помертвевший Лебедев не выполнил приказания.

Подождав минуту, Пешков отвёл плечо и… как свежим растворчиком с мастерка…

Лебедев ухватился за скулу.

Потом – головой в сплетенье.

Потом – вдавив руки в плечи – усадил на Санькину скамейку.

Санькина жестянка с окурком полетела на пол.

Присел перед Лебедевым на корточки, стащил тапки со ступней. «Носки, б-ть, сам!» – приказал вставая.

Отмерив 3 секунды, стукнул в другую скулу. – Носки, я сказал!.. – повторил.

Подперев голову ладонями, Лебедев смотрел в пол. Тень Пешкова надвинулась.

С поспешностью Лебедев стянул два носка с ног.

– И не дай бог, – Пешков направился к выходу с добычей, – я узнаю, что Витька на твоей фамилии… Похороню!..

Выбросил носки в белокаменную урну под яблоней.

– А вот не поеду на Таймыр! – объявил он оттуда. – К Фоглу поеду!..

И ушёл.

Санька Локтионов ввалился в подъезд.

Он потребовал, чтобы босой Лебедев освободил скамейку.

Скамейка и вправду была его. Целыми днями он обсиживал её взажоп. Курил горькие сигареты без фильтра, кашлял, листал подшивку военно-приключенческого журнала «Подвиг». И нехотя поднимал красные от плохого освещения глаза на всех входящих-выходящих в подъезд или из подъезда.

…

А Пешков уехал (к какому-то Фоглу?).