Текст книги "Мое частное бессмертие"

6

Садово. 1940.

По вечерам наступала такая темнота, будто сам здешний процесс перехода от светлого времени суток к тёмному мог быть управляем вручную и, следовательно, мог быть доведён до крайних значений. Будто там компрессор имеется – для сжатия дневного света.

Но темнота эта не была опасной. Земля не выстывала в ней, но дышала теплом, ночным и беспричинным.

Выйдешь в сад – там такое к тебе участие росистого ночного пара и фруктовой в нём огрузки деревьев, такая сосредоточенность звёзд, надувшихся в небе, и сушёная терпкость табачных порядков, дурь медосбора, алиготэ с фетяской на проволочных струнах. А в пятом часу утра мягонькие полугорки выступят в тине рассвета, с огородами, нанесёнными так занимательно-точно, так разнофигурно, в такой продуманной геометрической совместимости друг с другом, будто не чересполосица межевая, а наборная рукоять для отвёртки или ножа.

Красивый край, слов нет. Моей Танюше бы понравилось… (милая… эх… спасибо, хоть в Крыму на слёте ударников успела побывать…).

Но металлургией и не пахнет: во сколько лесов!

Ничего, дойдут руки и до вас!

Не верю – чтоб под такими лесами! – почва ну совсем нерудная.

«В промотдел ЦК Компартии МССР.

От Волгина А.Ф., инженера при поссовете «Садово» Оргеевского р-на.

7 августа 1940 года.

«В качестве первой меры для контроля имеющегося сырья – предлагаю незамедл. образование республиканск. лесхоза с производств. и администр. полномочиями…»

Дали комнату у одноглазого Шора-садовника: чистую и со ставнями на окнах, но с земляным полом ниже порога.

Перед сном пошуровал там под потолком на печке и извлёк… «Прикладную и практическую механику», 1915 г., С.-Петербург.

Ого, неплохо!

И это кто тут – технически грамотный такой?

Оказалось, самого Шора сын.

И карбюраторная болванка за сараями тоже его!

– А сам-то где? – поинтересовался у деда. – Сынок-то твой!..

Сбёг, рассказал дед. В механики на корабль.

– В механики?.. на корабль? – прищурил глаз Волгин (подсмотрел такую привычку у предпоссовета Тимофеева: прищуриваться при любом вопросе, даже если просто «Который час?»). – А на какой корабль, если не секрет? Пиратский или обычный?..

Ну, это шутка была – с прицелом в пиратскую чёрную повязку самого Шора.

Но тот не въехал в юмор.

Уковырял в подсобку, затем приходит, даёт конверт.

Brazil! – прочитал Волгин на почтовом штемпеле. – 1935 год! (и даже испариной покрылся – от стыда за пиратские шуточки свои)… Гм-м-м… И что? Всё?.. Других писем не было из Brazil?

– Всё! – развёл руками дед.

Развёл руками и… – до боли отчима напомнил.

Отчим, Волгин И.Т., вот так же руками развёл, когда с тамбовского фронта вернулся (с хрипами в груди и судорогами в ногах) в 19-м году.

– Ничего, я тоже горя хлебнул! – поделился тогда Волгин. – Жена Татьяна…э-э-э…в угольной шахте… Ну да не будем! – сменил тему. – Вот я твой дом занял, дед! на печи твоей греюсь, под одеялом пуховым лежебочу! в то время как ты в подсобке на соломе!.. Непорядок!.. Давай-ка обратно переходи! Места хватит!

– Найн! – махнул рукой Шор.

– Что – найн? – не понял Волгин. – Почему – найн?.. Я же не оккупант какой-то!.. Не монголо-татар!..

И – с весомостью – опустил руку Шору на плечо.

Но плечо у Шора было какое-то… песочное. Не-мясное.

– Вы это мы, Шор! – Волгин отдёрнул руку. – А мы это вы!.. И пришли мы к вам – да-а-а-а-вать! Давать, а не брать!.. Я сам с Сибири! Ты, наверное, и не слыхал про Сибирь?! А это такой простор, который от уральских гор тянется аж до Великого Океана!.. И если бы ты только видел, какие у нас, у русских, богатства за душой!..

Мысль о том, что дед не слыхал про Сибирь, не видел карту РСФСР во всём её малиновом распахе, мысль эта обожгла тёмным паром.

«Так ведь и умрёт в темноте… если не просветить!.. Ага, так вот для чего я здесь!»

Инженер, минералог, химик… но в первую очередь просветитель. Гонец с особым донесением. И пускай миссия его затронет не всё подряд местное населенье, но разве отдельно взятый Наум Шор, спящий посреди мышиного помёта в сарае с лопатами-граблями, не заслужил свой рассвет с востока?!

«В промотдел ЦК Компартии МССР.

От Волгина А.Ф., инженера (поссовет «Садово» Оргеевского р-на).

7 августа 1940 года.

При отсталых методах ведения хозяйства, принятых до присоединения к СССР, основой минерально-сырьевой базы Молдавии служили нерудные полезн. ископаемые (древесные стройматериалы, каменный известняк). В наст. время проводится активная разведка полезных ископаемых, могущих послужить сырьём для индустриальных отраслей…»

Шор был необщительный, тёмный.

Веснушчатая девка-родня обстирывала его.

Ладно, поможем по-любому.

Стал помогать керосином, дровами из лесхоза (а то – чем они топят: силосом кукурузным!).

А когда Тимофеев издал бумагу о запрете молиться (хоть по еврейскому порядку, хоть по нашему…), то подошёл затемно:

«Ты, дед, не храни обид! Время такое! А если совсем без бога никак, то приходи – богуй у меня! Только ставни прикрой!..»

Не пришёл! Богует у себя, где легко застукать могут.

Дальше – больше.

Свой домашний хлеб выпекать ему разрешил (Тимофеев узнает – убьёт!).

Распорядился, чтобы радио в дом провели.

А электрогенератор в посёлке установили – Шору среди первых кабель подтянули.

Не помогает. Всё такой же не-свой.

– Огорчаешь ты меня, Шор, – в сердцах объявил ему, – и обижаешь!.. Но ты мне отчима моего напомнил, а я его любил. Поэтому мне ни слов не жаль, ни средств технических – убедить тебя!

Как раз девка-родня постучала и вошла – с корзинкой постирухи.

Рослая для своих 17 лет, плечи-шея-руки – всё такое дюжее, деревенское, только ноги не хороши: длинные и с тонкими икрами. Эти икры и портили её. Из-за них центр тяжести всего её тела казался перетянутым к плечам и шее, и если б воздух весил как вода, то её, как поплавок, перевернуло бы с ног на голову.

К тому была она стыдёна, краснела чуть что.

– Привет, Ева! – сказал ей Волгин, избегая смотреть ей в ноги. —

Видел тебя в «Яйце-птице-пром»! Хорошо работаешь, хвалю!..

И то правда.

Чтобы у такого отца.

Отцу её, Московичу Ревн-Леви, Волгин не доверял!

Чтоб вчера – эксплуататор, сегодня – советский человек?!

Не бывает такого! Не перековываются вот так вот быстро, в одну ночь.

Предпоссовета Тимофеев в лицах показал, как в первое же утро (в комнате ещё ни стола со стульями, ни сейфа для бумаг) является Ревн-Леви во временную администрацию и – бряк! – связкой ключей об стол: «Вот, товарищ командир, всё, что имею за душой: отель-ресторан с зимней террасой, котельная с прачечной, погреб с вином, погреб-холодильник, причал с 5-ю лодками (не поверите, сколько молодых социалистов уплыло на моих лодках в СССР!) – и всё это в дар нашей дорогой советской власти!.. Себе не оставил ни копья. Но если доверишь трудиться на своём месте, хоть поваром, хоть истопником, хоть аллею метлой подметать, то работника преданнее меня ты не найдёшь во всём уезде!»…

Опередил, гад! Бумагу-то от Калинина (о национализации промторг-предприятий) доставили с курьерской только на пятый день! К тому времени он уж втёрся в доверие. В гостинице теперь меддиспансер. И Ревн-Леви при нём завхоз, и тот же килограмм ключей на поясе…

Но Ева не такая. Никаких там громких слов, заглядываний в глаза. Работает на совхозной ферме. И жених в Оргееве – курсант пехотной школы.

– Ева-Мушка!.. – вдруг услышал Волгин.

Кажется, это был первый раз, что она рот раскрыла при нём.

– Чё-чё? – не разобрал.

– Ева-Мушка! – пояснила она. – А не просто Ева!..

– А-а! – Волгин облизнул пересохшие губы. – А «Мушка» это что?.. Это от «муха»?!. ха-ха!.. Или от комара?!.

К стыду своёму, он и час спустя, лёжа на холодной печи без сна, не мог повторить объяснений её про «Мушку». Что-то по еврейской религии. Тёмный лес.

С евреями он не сталкивался раньше. В Тамбове их ноль, а в Яснях хотя и была еврейская улица, но сам народ какой-то обособленный, ссыльный (вроде шпионили на германском фронте в 14-м году).

Ладно, не важно.

Важно, что потом было.

Потом она к главному приступила, эта Ева-Мушка. К тому, для чего пришла – под видом постируху доставить.

– Он же боится вас! – упрекнула. И показывает на Шора. – Он думает, вы его в крестьянскую веру хотите переписать!..

– В какую в какую веру? – рассмеялся Волгин. – В христианскую, что ль?.. Глупости! Я сам атеист!..

– А зачем тогда молиться к себе зовёте?..

Такое вот непонимание.

И теперь, лёжа на холодной печи, он досадовал на себя.

Во-первых, не нашёл простого ответа на переписыванье в веру.

А во-вторых, не придумал ничего умнее, как… предложить ей сменить имя.

«Ева-Мушка?.. Гм-м… А почему не Ева-Машка?! Мария!.. Мы ведь один народ!»

Эх, дурак дураком!

Лежал под стёганым одеялом без сна. Было холодно (для себя он редко топил).

А потом слышит – музыка невдалеке…

Труба («бу-бу… бу-бу-бу»), и растяг гармошки-и-и-и… Скрипочка («пи-ли-ли») и молдаванский губной инструмент с обвола-а-а-аки-вающим рёвом!..

Ах да, Тимофеева жены именины. Обидятся, если не приду.

Выпрыгнул из-под одеяла.

Оделся. Вышел в ночь.

Меддиспансер был в садовом тупике. Свет газовых шаров отпарывал его от темноты. И женский смех с высокими подлётами визгливых нот, и взрывчато-весёлые голоса гостей, и молдаванская, с жарким самоподгоном музыка на веранде… – всё это казалось чудо-островом посреди глухой ночи.

Волгин пошёл на свет, на голоса.

Хм, а подарок?!.

Направился в другой конец сада – где уклон к причалу.

Там над водой цветы растут – пышные, прям цыганские.

Сойдёт для тимофеевской жены.

7

У воды кто-то был.

Скучный и слабый голос не то старухи, не то ребёнка выводил одну долгую ноту.

Так же однословно вода плескала в камыше.

– Здравствуйте! – объявил Волгин, подходя.

Вместо ответа – с легчайшим шорохом – кто-то разъялся в темноте. Как зверёк в камыше.

Это был Идл-Замвл, местный святой. Все тут боготворят его. Чудеса приписывают. Хотя придурок по виду. Тимофеев пробовал навести контакт… – пустое! Не идёт навстречу.

Но – тоже мне святой! Тьфу! Видали такого «святого» – чтобы табак курил (а Идл-Замвл курит)?! или от голубей шарахался?!

К святым людям, если на то пошло, голуби должны садиться на плечо. А этот шарахается.

Но не в голубях дело.

И не в чудесах мнимых.

А в том, что сама погружённость в себя Идл-Замвла – была обидна.

Я и сам бываю задумчив. А то и грустен.

И председатель Тимофеев не всегда шутками сыплет.

Но и тогда не перестаём мы видеть людей вокруг, не пролетаем по улице с такой миной, будто их нет! А вот Идл-Замвл как раз с такой миной и пролетает.

Пролетит мимо – и нет меня!

Как будто и не жил я в п. Нерпа (Тамбовск. губ.,) при токарной мастерской отчима, а потом в с. Ясни (Западн. Сибирь)!

Как будто и не вёл наших быков за налыгач (Костик, старший брат, доверил)… не подрывал большой уголь в Тергешской шахте-руднике… не принимал молодое железо на Магнитке!..

Эх, Идл-Замвл!!!

А ведь я пришёл к тебе как брат!

Не веришь?

Тогда поинтересуйся, сколько сотен тыс. руб. в одном только квартале переведено в Молдавию из союзного бюджета! Сколько чёрных металлов, каменного угля! Сколько нефтепродуктов! Передового техоборудования!

То же и по сельхозу: 18 тыс. тонн семян, 17 тыс. лошадей, 48 тыс. овец, 11 тыс. голов крупн. рогатого скота за неполный год (все цифры проверенные, не с потолка: их на Октябрьском совещании с трибуны объявили!).

Кстати!

Если это правда, что про тебя говорят: мол, на Луну ты тут колдуешь по поводу крупного рогатого скота: понесёт, не понесёт, даст приплод, не даст приплода… – то поберегись, Идл-Замвл! Сильно поберегись в этом направлении! Вредителей мы на месте давим!

«…Ну пропажа!.. Наконец!.. Полную ему вдогон!» – так пред-поссовета Тимофеев его встречал, едва из сада он на светлую веранду поднялся.

– Это Волгин, моя правая рука!.. – объявил он на весь стол. – Вот и садись, Саньк, по правую! Кормёжка тут во-о! А музыка! Сам Бадя с цыганятами своими!.. Бадя… Бадя… как его?..

– Бадя Павел! – подсказал Волгин, оглядывая «цыганят» – одинаково, впрочем, немолодых и побитых жизнью.

– Помню, что Павел!.. – обиделся Тимофеев. – Не пьян пока!.. Ну-ка, Бадя… Бадя… как тебя?!. – закричал он белолицему жирному цыгану с вороным нимбом волос вокруг большой головы. – Ну-ка, музыку!.. в Санькину честь!..

В ответ цыган Бадя только метнул взгляд (с улыбкой). Он и без всякого ну-ка Бадя играл в полную силу. В волнах его груди кораблик скрипки взлетал и падал, падал и взлетал. Во всём оркестре это был тон самый решительный, грубый. Сами ноги Бади – и те притаптывали в пол грубее и чудеснее всех.

Тогда Тимофеев привстал, и, ухватив двумя лапами за плечи, стал поддавливать Волгина вниз, к накрытой ковром лавке, принуждая усесться.

«Это Санька, мой главный инженер! – твердил он при этом. – Во-о-о такие мозги!..»

И, оставив давленье на волгинские плечи, повёл руки к голове, нарисовав в воздухе целый шар: волгинский ум.

Гости были все свои, кроме одного, командированного по виду («С самой Одессы комиссар! – шепнул про него Тимофеев. – И чего приехал?»), с улыбчивым массивным ртом, придававшим всему его лицу выражение как бы восклицания: «А что?! А давай-ка!»…

Ревн-Леви (как без него!) тоже был тут, но сидел как на иголках и верно искал повод удрать в кухню.

Вообще он был не такой, как всегда: к угодливой расторопности его (вино, закуска, вышитые полотенца на колени…), к которой все привыкли, добавилась некоторая, что ли, рассеянность.

Тимофеев, красный, с открытым воротом рубахи, не давал никому говорить, а только на все лады Санька да Санька! Все волгинские проекты вспомнил: от шиноремонта (запускаем цех!) до первой местной ГЭС (монтаж – в 3-м квартале года).

От неловкости Волгин чуть под стол не лез.

– Спокойно! Всё по делу, Волгин! – пришёл на выручку комиссар. – Октябрьское совещание помните?!. Как вас, там мало кого хвалили! Сам товарищ Бородин с трибуны хвалил!.. Мы потом в курилке с вами…

И, видя, что Волгин только глазами хлопает, напомнил важно: «Ильин. Наркомпрос!»

В ответ Волгин только носом шмыгул (он новые лица плохо запоминал).

Зато Тимоха только того и ждал.

– Что-о-о?! – обрадовался он. – Сам товарищ Бородин – Саньку моего отметил?.. Ого!.. – и потянулся за кувшином.

– Да, товарищ Бородин! – подтвердил Ильин. – За грамотность!.. С самой высокой трибуны!..

– Тогда за Саньку!.. За Саньку!..

– Они все там о поставках техники рассуждали! – Ильин прикрыл свой стакан ладонью. – Один я о поставках Пушкина!.. И Лермонтова… Михаила!..

– Тогда за Пушкина! – придумал Тимоха. – Чтоб с монтажом местной ГЭС помог!..

И чокаться полез.

Дружки его, Усов («Заготзерно») и Шаинов (начпост милиции) – гоготнули и звякнулись с ним.

А Ильин откинулся на спинку стула.

Обдумал услышанное.

– Без Пушкина, – сказал он наконец, – на одних только тракторах Бессарабию из вековой отсталости не вытянуть!..

И уставился прямо на Тимоху – ровно деревянной пешечкой всего обстукивая.

– И без Лермонтова… – тряхнул чубом Тимоха, – Михаила!..

Он точно стряхивал с себя комиссаров пристальный взгляд.

Неловкость повисла.

– Тогда к сведению тут всех, – с расстановкой объявил Ильин, – я сам ФЗО транспорта окончил! Автомеханик по диплому!.. Но теперь на школьную программу брошен – для молдаван!.. Как милые будут Пушкина мне учить! «Полтаву» наизусть декламировать!..

Ни у кого не родилось комментария к этой угрожающей тираде.

И только Волгин, поскребя в затылке, спросил:

– И Идл-Замвл?.. Пушкина будет учить?..

И посмотрел с надеждой.

– Да, и Идл-Замвл! – Ильин опустил мягкий кулак на стол.

Надо же, с какой лёгкостью он «Идл-Замвл» проговорил. Как будто потренировался впрок.

– Все будут Пушкина учить! – добавил он уверенно. – Царане!.. Попы!.. Раввины!.. Зря я, что ли, по району мотаюсь! Культурные кадры на учёт беру!..

– Нету у них тут, – возразил Шаинов-милиционер, – культурных кадров!..

– Есть один! – поведал Ильин. – Сам Лев Толстой с ним переписывался!..

– Это из Оргеева который? – угадал Усов.

– Из Оргеева, ага! – подтвердил Ильин. – Еду вот… на учёт взять!..

И повертел головой по сторонам – проверяя впечатление.

– Если из Оргеева – то брехня!.. – предупредил Усов. – Столяр по табуреткам – вот и весь Толстой!..

– Вот как? – Ильин подобрался. И… полез в пиджак зачем-то.

Тонюсенький, в зелёной коже, блокнотик вырос в его руке.

– Ешь, Саньк! – напомнил тогда Тимоха, косясь на блокнотик Ильина. – Еда тут во-о!.. Без мяса за стол на садятся!..

– Басни! – отметил Ильин, строча в блокноте. – Бояре да помещики, те без мяса не садились, да!.. А вот простой люд!..

– Басни, говоришь?! – обиделся Тимоха. – По-твоему я на Ивана Крылова похож?..

Но Ильин не удостоил его ответом.

– А твоё, Ревн-Леви, какое мнение?.. – зацепил он завхоза. – Как тут при румынах простой люд жил?.. Много он мяса видел?..

Ревн-Леви (с подносом объедков он как раз в кухню сбегал), встал как подстреленный.

– Да! – нашёлся он. – Мы простой люд! И на столах у нас хлеб да каша!.. Но дорогих гостей… принимать умеем!..

Все умолкли за столом.

– Гостей? – поднял бровь Ильин. – И это кто тут гости?..

Покажи-ка мне!.. А?!

Недобрая тишина повисла.

На завхозову удачу, Тимофеев снова на рожон полез.

– Как старики у нас в Башкирии говорят – пусть человек ест плоды той земли, в которой прах его предков!.. Вот так!.. И можешь написать это у себя в блокноте! – добавил он для Ильина.

Про блокнот никто не понял.

А вот «старики в Башкирии» – удивили всех.

В одну минуту диспут открылся – со скрипом скамеек и целым слётом голосов.

«Уходи, ну!» – зашептал Волгин Ревн-Леви.

Вдруг ему жалко стало этого пройдоху. Поменьше б торчал тут на виду!

Среди общего шума Ревн-Леви не столько расслышал, сколько по губам угадал, что Волгин ему велит.

С проворством метнулся он в штору.

Но что-то остановило его. Наверное, ему авторитета Волгина мало было. Вот если бы Тимоха-Тимофеев…

«Ну, твоё дело! – решил для себя Волгин. – А я руки умываю!..»

«Старики в Башкирии» задели и его.

«Ну и что, – подумал он, – что нашего праха в этой земле нет!

Будет ещё и прах, куда деться?!. Ну вот хотя бы… мой прах!..»

Но говорить ему не давали.

8

– А ну-ка, Бадя! Поменяли пластинку! – пробился вдруг сильный и довольно приятный голос.

Да, приятный и новый. Если и толкавшийся до сих пор в струях общего гомона, то только на окраинных кругах.

– Ну-ка из современного репертуара!..

Голос этот принадлежал Брику (доктор по рентгену из Оргеева), вполне себе французику по виду, но с той милой простотой в манерах, когда будь ты хоть самому чёрту брат, и то тебя полюбят.

В одну минуту Бадя со своими цыганами на современное перестроились.

И пускай у них музыкальная бурда вышла (точно в красный борщ добавили жёлтого кофе!), доктор с весёлым видом встал с лавки и свою медсестру поднял (Изабелла… Изабелла Броди… так, кажется).

На них выставились все.

Большеглазые, рослые, и с той негой самоупоения в телах, что отличает всех тренированных танцоров, они не просто хорошо, а как-то волнительно-хорошо стояли вместе. Это когда телесные линии одного сливаются с линиями другого, как на горизонте море и небо. Любовники, короче. Хотя доктор танцевал с широкой и мило-удивлённой улыбкой (мол, сам не представлял в себе такого изящества), а медсестра – с недовольно-поднятыми бровями и как бы из одолжения.

От красоты их у Волгина дыхание перехватило.

От медсестры особенно!

До сих пор он никогда не видел таких. Ноздри, глаза, рот… точно пробиты в красивом тумане лица. Шаг – широкий. И зачем-то (может, так в современном репертуаре полагается?) руку за спину отводит.

«Волгин! – вдруг шепнули ему в ухо. – Ты садовника Шора знаешь? Ну и как он там?..»

Это комиссар Ильин был. Подсевший рядом.

Он улыбался во всё лицо. Улыбался шире, чем требуется для таких простых слов.

«Садовника Шора? – тихо удивился Волгин. – Наума?!.»

«Наума, да!..»

«Сплю я у него!..»

«Ну и…?» – напоказ, широко скалил зубы Ильин.

Лицо его как парус надувалось на перекладине улыбки.

– Ну так!.. – Волгин решил не болтать лишнего. – А в чём дело?.. Тоже, что ль, культурный кадр?..

И по тому, как в одну минуту сдулся парус, Волгин вывел, что не в культуре дело.

От досады он к кувшину потянулся.

– Мне хвать! – Ильин прикрыл свой стакан ладонью.

Какой-то он всё-таки был странный – этот комиссар. Двусмысленный какой-то.

Волгин выпил до дна.

Комиссар не уходил. Чего-то он от Волгина хотел.

– А ну дай блокнот! – вырвалось вдруг у Волгина. – Что ты там… про Тимоху накатал?..

И содрогнулся – под тычком комиссарских глаз!

– Не губи Тимофеева! – попытался исправить дело.

Мол, пожалей предпоссовета. Он свой кадр. Из башкирской непритворной бедноты. Красноармеец полевого контроля, в плечо и в голову клеймённый колчаковскими пулями, под рёбра колотый деникинским штыком. А что грубил за столом, то это из-за башкирского дела. Там, понимаете, троцкисты пойманы у него на родине! Весь башкирский военный корпус! Но только Тимоха тут при чём? Ему 17 лет было, когда он в том корпусе воевал!.. Вот такими сведениями Волгин бы поделился с комиссаром.

Но тот уж продирался вон с веранды.

– Не сердись, друг! – Волгин ухватил его за полу пиджака. – Лучше объясни, как нам породниться с ними?! Как сделать, чтоб полюбили нас?!.

– Вые… их! – коротко обернувшись, Ильин ударил его по руке.

– Ты что, я про бессарабцев!.. – Волгин потёр ушибленную руку. – Эй!.. Как нам породниться с ними?!.

Но Ильин пропал.

Тогда и Волгин встал с лавки.

К медсестре Изабе-е-елле Бро-о-оди – вдоль всего стола. Заставил подняться и идти с ним в круг.

Там, на середине веранды, они выставились как единственная пара, и она посмотрела на него, ожидая первого, направляющего хода…

«Не умею!» – вдруг понял он.

И – холодным потом покрылся.

«За талию возьмите! – посоветовала тихо. – Пусть Мотька видит!»

Взял за талию согласно просьбе.

– Может, приревнует, подлец! – добавила она.

Но как раз музыка стихла.

Точно с гвоздей занавеска слетела на пол – так вдруг тихо стало.

– Что? – спросила Изабелла. – Всё?..

А это для цыган еду накрыли в стороне.

– Вен ди урэмэ мейдл гейт тонцен, – с места посмеялся доктор Брик, – гейн ди клейзмер пишен!.. Стоит неимущей девушке выйти потанцевать – так музыкантам срочно пописать надо!..

Все полегли от смеха.

– У, Мотька! – выругалась Изабелла на него.

И пошла от Волгина к столу.

Закусив губу, Волгин огляделся.

Цыгане уходили с веранды.

Один Бадя Павел на месте был.

Он стоял, довольный, и нотные листы на пюпитре перелистывал.

– Кто, – Волгин двинул на него, – дал приказ расходиться?!. Играть!..

Бадя прикинулся глухим.

Он слюнявил палец во рту и – ноты перелистывал.

Вид его был сияющий, как у брошки с камнем.

Эти любвеобильные губы в поповской бородке, эти хитрющие глазки плута…

Засветить, что ли, в довольную харю?!

– Тогда я спою!.. – Волгин повернулся к гостям.

И запел.

Никогда он раньше не пел. И самого простого слуха не водилось в его ушах. Но вот какой глубокий, королевский, сыплющий булатными искрами бас был у деда Локтиона из Ясней, погрузчика бертолетовой соли на Рачьем озере!

– Ревела буря, дождь шумел!.. – дедовским, как он думал, голосом запел Волгин. – Во мраке молнии летали!

Стараясь петь красиво и звучно, он остановил в себе дыханье, напряг брюшнину, сцепил до громкого скрипа зубы.

– … И беспрерывно гром гремел…

При этом он искал глазами Изабеллу Броди, медсестру.

Потому что это было последнее оружие.

Откопать в себе голос деда Локтиона и пробить им зачерствелые молдаванские сердца. Покорить их славной русской песней.

Но голос не откапывался.

Дед Локтион с того света не помог.

– Это про Ермака! – выкрикнул тогда Волгин с судорогой в горле. – Это про нас, русских!..

И тогда Тимофеев перед ним вырос.

– А башкиров куда?.. – спросил. – Я-то башкир, Саньк!..

– А я русский! – захрипел Волгин. – И потомок Ермака!..

– Потомок?! – схохотнул Тимоха. – С кастрацким таким голосом?!.

Далее Волгин плохо помнил. Кто-то перегородил им с Тимохой, но и поверх перегородки накидали друг в друга кулаков. Умывал потом кровящее лицо в саду, и Родион Усов полотенце подавал, и ругал Московича Ревн-Леви. Мол, вредитель, плохим вином напоил, надо будет допросить, нас его вторая дочка интересует!

Вот как?!

А Волгин и не помнил, что у Ревн-Леви есть вторая дочка.

Он только Еву… ну эту… Еву Машку… знал.

Но Усов говорит, есть и вторая дочка. Лейтенант Шаинов ихний ЗАГС поднял – для паспортизации населения. А там бумаги, что и вторая есть! Имя смешное, ты упадёшь. Хво… хвола… какая-то!

Волгин (утирая полотенцем подбитое лицо): «А куда он её… спрятал?.. эту Хво?!»

Усов: «Вот и нам интересно – куда!..»