Текст книги "Мое частное бессмертие"

5

– Выйди! – приказал он.

И, раскачиваясь на скрипучих протезах, отступил в коридор.

В коридоре.

– Вот!.. только ради Софийки! – объявил. – Cам Нагибин[61]61
  Юрий Нагибин – известный советский писатель. Чинил часы у дяди Рэма


[Закрыть] к твоему декану ездил!..

И отдаёт мне… моё… («Прошу отчислить меня из института…»).

– Порви при мне! – добавил он, видя мою нерешительность. – И вот это!.. – протягивает какую-то коробку. – Сами храните!..

– Что это? – отшатнулся я.

Только старых ботинок мне не хватало.

– Софийке… бабушке отдай! – отвечал он глухо. – Но только передай ей… что – всё!.. Увяли помидоры!..

И – под рёбра мне этой коробкой.

– Какие помидоры? – хохотнул я. Но осёкся.

Впервые я видел его таким.

Осунувшимся от строгости.

Выпавшим, как скелет из шкафа, из своего всегдашнего добродушия.

– И ты тоже не сердись! – добавил он. – Но больше не приходи, ладно?!.

– Куда, – похолодел я, – «не приходи»?..

– К нам, в Малый Комсомольский!..

И, понимая, что – убил… убил наповал… – добавил:

– Ты – мне – никто!.. Понял?!. Вы мне все никто!.. Сорок лет ждал!.. Хватит!..

И поковылял к лифту.

– Пора мне и впраду подумать о себе!.. – обернулся он. – После… Евдокии Петровны!..

Со странной этой коробкой вернулся я в комнату.

15.02.1970. Кишинёв. Отдел Культуры ЦК КПМ. Протокол обсуждения рукописи нового романа тов. Шора (Ильина) П.Ф… – первое, что мы увидели, подняв с неё крышку. – «До сегодняшнего дня тов. Шор (Ильин) в своём творчестве опирался на прогрессивный метод социалистич. реализма. Тем огорчительней грубые идейно-художественные просчёты, допущенные т. Шором (Ильиным) в его последнем романе».

– Ладно, потом! – прикрыл я коробку.

Не хватало только Серёгу – в Ботаническое озеро окунать.

Через сутки.

Проводил его до метро.

Была ночь, воздух в тёплых складках.

Встали покурить у ВДНХ. Возле парапета.

«Через каких-нибудь 10 лет мы тут с тобой так не постоим!.. – вдруг объявляет Серёга. – Проходу не дадут!..»

Если честно, то и я думал о том же.

Но не мог вслух. Поверить до конца – не мог.

И вот поверил – раз Серёга обещал!

А надо было видеть, как он курит!

Как опирается на парапет!

Как моргает!

Иные локтем так не двинут, как он ресницами поводил…

Поэтому если такой человек обещал нам славу, то шансы есть.

– Ну что, поехали ко мне, молодой талантливый поэт? – вдруг придумал он.

– А ребёнка не разбудим? – поосторожничал я (хотя… только и ждал приглашения).

– По ночам у меня нет ребёнка! – сказал он. – А я ночной человек!..

6

Через полчаса. У Серёги.

Ласковый пёс полоснулся в темноте прихожей.

С курчавой шерстью. Влажным носом.

Прошли в кухню, выпили чаю из толстокубых кружек. Литр чая, не меньше.

С пуделем во двор.

4 утра.

Дождь без ударенья.

9-этажки, спящие стоя.

Асфальт под фонарями – как блестящий глаз из-под чёлки.

Свиблово, Берингов проезд.

А потом соловьи забили в толстых ивах – ухарским крупным боем.

И на прудах за ж.д. полотном – горловой гул крякв!

5 утра.

В первую электричку (с пуделем).

Ст. Лосиноостровская → Три Вокзала → Лермонтовская → по кольцу до Арбата.

Читать стихи и говорить о поэзии.

Спроси – для чего в далёкое Свиблово мотались, если только чаю выпить?

Не знаю. Не могу объяснить.

Сами перемещения Гуденко увлекали меня: безустальные, полные воли и смысла, хотя и без видимой цели.

Это было как из состояния вечности, допустим, прилуниться на малую кочку времени и, оттолкнувшись нетерпеливой пяткой, – в новый эфир.

Свиблово… общага на Галушкина… Свиблово… общага на Галушкина… По кружке чаю, и дальше! По вертящемуся барабану Москвы.

И, клянусь, не мы осматривали Москву, столицу мира, а она провожала нас взглядом. Архитектура, проходы старинных улиц, светофорные углы в жёлтом зеванье… всё тянуло к нам шеи.

Ночные Лермонтов (с «Лермонтовской») и Грибоедов (с «Кировской») – всматривались, кто мы есть.

Ночные Гоголь (с Гоголевского) и Пушкин (с Пушкинской) – прятали улыбку в каменных уголках губ.

Летний дождь – и тот был персональный, с кисточкой-мазком.

А мы только шли себе 20-летним сильным шагом: Сергей Гуденко в морской шинели без пуговиц и я.

Но самое главное – что я от Серёги вынес…

Он никому себя не обещал.

Ни Москве, ни мне.

Ни родителям своим.

Которые всегда спят.

Они спали в большой комнате без дверей.

Их нетребовательное дыханье шло как швейная строчка по рубахе ночного воздуха.

Они спали так, будто всё главное в их жизни давно исполнено, а других заявок с их стороны нет.

В том числе – заявок на сына.

Пускай будет свободен для славы.

Да не охомутит его родовое сознание.

Холодные котлеты в сковородке на кухне – и те не улавливали его.

Да он бы и не уловился.

Едкий дымок «Примы» сплетался в корневую рифму с чайным горьким дымком на продавленной тахте в Серёгиной комнате. Серёга дышал недовольно и пристально. Сию минуту ему не терпелось оставить эту комнату, эту 9-этажку, этот ночной Берингов для нового броска. Туда, где Москва в яйце ночного космоса. И где ночные Пушкин и Маяковский рассматривают нас со своих гранитных тумб. Рассматривают. Принимают к сведенью.

А всё, что не стихи, да не уловит нас. Аминь!

Да не уловит меня обувная коробка со старыми справками, которую дядя Рэм мне подкинул.

Малопонятные люди моей семьи – не уловят!..

Глава Третья

1

Малопонятные люди моей семьи. Лев Пешков. Давно.

До полного совершеннолетия – юнга СЭСН (Северная эскадрилья стратегического назначения). Форма, табельное оружие как у штатных моряков, только на бескозырке бантик вместо ленточки.

В 18 – присяга и на 5 дополнительных в счёт срочной.

Минёр-торпедист на тральщиках.

1950–1957, Балтика.

Как оно было, дядя?

По-всякому.

Однажды, например, командование решило: перетрясти ВМФ!

Это потому, что там такие зубры водятся на боевых кораблях! Чуть не с Петра I! Поди найди управу на эту матросню.

Выход?

Перетрясти, как перья в подушке!

Балтийские – на Тихий. Черноморцы – на Балтику…

Но Лёву Пешкова не «перетряхивали». Он уравновешенный. Не зарывается с командирами.

Ему пришлось овладевать всеми военспециальностями на корабле: управление, компушки, двигатель, вообще всё машинное отделение. Это делается для быстрой взаимозаменяемости. Да что хотите, дядь Шур: матрос-химик, наводчик артприцела, такелажник… всё умею. Плетение матов, и то освоил. Но основная служба: тралы и минирование, конечно.

И так до дмб.

– А что за «плетение матов»? – поинтересовался дядя Шура (после дмб племянник жил у него. Сидели, думали, как устраиваться на гражданке).

Июнь 1957, Черновцы.

– Ну маты, ковры! – Пешков удивился вопросу. – Ну, чтоб в кубрике на пол постелить!.. А чего это вас маты интересуют?..

– Да так, просто!..

– И на подлодке я был, и на крейсере «Киров», – возобновил

Лёва свой рассказ, – но недолго! Только в артстрельбе поупражняться! И потом на донные тральщики снова! Потому что на трале я всё умею, без хвастовства! Вдобавок и лёгкий водолаз, и подрывник, могу в любое море подплыть и мину прицепить! Даже подводной сваркой занимался!.. Ну нет, я службой вполне доволен, дядь Шур! Всё-таки боцман стал! И.о., правда! А что такое боцман?! Это полный хозяин корабля! Любого офицера нах… посылает! Боцман кацман, ха!..

– А каким там инструментом работали? – перебил дядя Шура. – В плетении матов?..

– Руками! – пожал плечами Пешков. – Какой ещё инструмент! Руками и плели!.. Хм-м, не понял, и чего вас эти маты волнуют?..

– Руками без спиц? – не унимался дядя Шура.

– Без спиц, конечно! Целые тросы руками! Манильский трос, трос пеньковый! А чё – художественная оплётка! Диаметр 5 сантиметров!

– Ну, хорошо, 5 сантиметров, а из какого материала?..

– Что – «из какого материала?»..

– Ну, маты?..

– Маты?.. из швартовых тросов!.. из порванных тросов!.. Ладно, вы давайте колитесь, дядя Шура! Зачем вам эти маты?!.

– Помню, как я мыкался после дмб! – «покололся» дядя Шура. – Вот и думаю, какая гражданская специальность тебе подойдёт!..

– Мыкались?.. Вы?.. – не поверил Лёва. – А ООС, что, накрылась?..

– ООС?..

– Ну это, – напомнил Пешков, – жилищный фонд… генералы в лампасах дорогу забегают!..

Дядя откинулся на спинку стула.

Теперь его черёд был дивиться – крепкой памяти племянника.

И удивление это было смешано с чем-то ещё.

Не ясным.

Не слишком приветным.

– Уволили из ООС!.. – За то, что Еву-Мушку переправил… туда!.. И не только Еву-Мушку!..

– А-а-а, по протоколу Ялты… – обрадовался Лёва, – о перемещённых лицах!..

Дядя Шура покосился поверх очков.

Покатал спичку в губах (он недавно курить бросил).

– Ну, так какую бы тебе гражданскую спецуху освоить?.. – вернулся к теме. – Если ты маты плёл, то не послать ли тебя к Тростянецкому в Оргеев? Это мой товарищ по сержантским курсам! Тростянецкий Исай! Герой Союза, между прочим!..

– Ради бога! – пожал плечами Лёва. – Ну и как там Ева-Мушка? – сменил тему. – Не жалеете, а?.. ну, что не поженились?..

Дядя посмотрел округлившимися глазами.

С каким-то весёлым недоверием.

Точно не поверил услышанному.

– Значит, к Исаю! – заключил мягко. – Он там крепко стоит, а?! Я так думаю, что крепко, раз бессарабец – и Герой Союза!.. Бессарабцам, ты учти, боевое оружие – и то не доверяли в войну!..

– Во как? – удивился Пешков.

– А не жалеете? – перекривил вдруг дядя, – чаво не поженились?..

Можно было подумать, что кривляется.

Если б не лицо, сдувшееся, как водяная бомба.

Как пробитая картонка молока.

Пошарив ладонью по клеёнке стола, схватил первое, что попалось, – подстаканник «Ялта». Без стакана.

Поглядел по сторонам – куда залепить:

– пенал с посудой.

– холодильник «Саратов», плетёная хлебница сверху.

– газовая плита в две конфорки.

– труба от примуса.

– окно в надувшейся занавеске.

– побледневший племянник Арье-Лейб. Дурачок, б-дь.

– радиоточка на подоконнике.

– Дур-рак! – опустил подстаканник. Не стал залеплять.

– Кто? – спросил Пешков хрипло. – Дурак?..

– Я, во-первых, поженился! – прохрипел дядя Шура. – А во-вторых, там Изабелла Броди такая… по справке её освободилась, понял?!. По туберкулёзной справке!.. Давай, понял, дуй в Оргеев, попробуй там!..

– Не подую! – красный как рак Лёва стал выбираться из-за стола. Из зазора между проваленно-мягкой тахтой и острогранным столом.

Точно красная смола в лице у него выступила – от обиды.

– Подуешь! – сказал дядя, успокаиваясь. – Комбинат – это и швейные машины тебе, и ткацкие станки, и вино, и мясо! Голодать не будешь!..

– Не подую! – из коридорчика повторил Пешков, сдёргивая пальто с крюка (модное такое пальто с прямыми плечами… дядя подарил).

– Я прошу! – голос дяди осел. – Поезжай, устройся!.. А потом и я к тебе… квартиру поменяю!..

Через неделю.

В Кишинёв прибыли ночью. На 3-й путь.

Прожектора.

Воздух с подвкусом мазута.

Неумытый, невыспавшийся, с перевязанным деревянным чемоданом, Пешков спрыгнул со ступеньки вагона, ступил с платформы на рельсы – в сторону главного зданья.

«Стоять!.. – кто-то закрючил за локоть. – Жить надоело?»

Это был сосед по плацкарте.

И сейчас же – с гудком и вибрацией – тёмнющий локомотив проплыл перед носом.

Ровная стена вагонов.

На расстоянии полусогнутой руки.

Пешков отпрянул. С колотящимся сердцем.

А сосед по плацкарте, весёлый толстый мужик, стоял и таращился на Пешкова без слов.

Состав проехал.

Глазам снова открылся симметричный раскрой вокзала в брошках прожекторов.

Все побежали с чемоданами через рельсы-платформу-рельсы-платформу.

Пешков побежал со всеми.

И обвал грядущего накрыл его…

2

В тот же день прибывает к Исаю Тростянецкому в Оргеев.

Тростянецкий: «Ну шо, матрос!.. Химическую атаку на флоте отрабатывал?..» Пешков: «Так точно! Отрабатывал!..» Тростянецкий: «Вот и у меня будешь отрабатывать! Тельняха есть? А бескозырка? Будем наших врагов – химически атаковать!..»

Прикалывается, а Пешков не видит.

Тогда он и сам поскучнел:

– Я имел в виду, в цех пэ-о[62]62
  Цех пэ-о – цех противопожарной обороны


[Закрыть]. На производство огнетушителей пойдёшь?

– Пойду!..

– Есть! – одобрил Тростянецкий. – Там у меня мехцех с кузней! С понедельника и выходи!.. Поехали!..

И повёз на «Газике» – показывать цех.

Приехали.

Там прославленный штампист Немировский, пожилой, глухой… По словам Тростянецкого, штампил ещё при царе Николае на Одесском плугостроительном.

Пешков понаблюдал, как он работает. О да! Железным глади-лом орудует, как пальчиком. Тыкнёт по болванке и – в сторону – «Пейса, клёп!». И тогда молотобоец как даст по пальчику. Работа на глазок – а попадание полное!

– А почему он его Пейсой называет? – спросил Тростянецкого.

– Поедешь с ним в Кишинёв!.. – распорядился тот вместо ответа. – Мы тебе комнату приготовили!..

. .

В Кишинёве. В тот же вечер.

Сестра жены Немировского открыла комнату (на сдачу) – тёмную, с закрашенной печкой.

Толстая плахта поверх солдатского одеяла на кровати.

На полу корзина с вьющимся растением.

Жильё, стол – 150 р. в месяц. И на первые 3 месяца платить не надо: какой-то родственник уплатил.

Родственник?! Хм.

А вот и он.

Горбоносый, со впалыми щеками, дядька стоял в дверном проёме. За спиной сестры жены Немировского.

Из-за предвечернего света в комнате – лицо его было бескровным, серым. Глаза водянистые, но с острым грифелем на дне.

– Шор-Ильин! – назвался он голосом властным и простуженным. – Ученик твоего деда!..

И, легко выйдя из-за хозяйкиной спины, сдавил Пешкову руку.

– Ну? – посмотрел орлом. – Добро пожаловать?!.

Как будто вопрос задаёт: добро или не добро – Пешкову пожаловать в Кишинёв.

– Добро! – отвечал Пешков с недовольством (он не любил, когда руку давят, силу демонстрируют).

И – за деньгами в карман.

– Отставить! – прикрикнул Шор-Ильин.

И проследил командирским взглядом – за Лёвиной рукой.

Рука «отставила».

– Идём с семьёй познакомлю! – сказал тогда Шор-Ильин. – Это недалеко!..

И, поскольку Пешков не двигался с места и только смотрел с недоумением, то добавил приветливо:

– Идём-идём, гостем будешь! Я твоему деду – обязан!..

При румынах Молдавия была тёмная и отсталая, рассказал он по пути. И, главное, мещанская по духу. Твоего деда не понимали тут. Я понимал! Но молодой был! А подрос – в боевое подполье ушёл. Пускай и не Герой Союза, как Исай, но офицер старшего комсостава! И член Союза писателей далеко не рядовой.

Улицы, по которым они шли, были малолюдные, вялые. Заборы – переполовинены высоко намётанным снегом.

Так вот, по вопросу твоего деда, рассказал Ильин. О том, как он в Оргееве погиб. У меня отец с тех мест, но и для родного отца… (он помолчал)… я директиву не обогнул. А директива в первые дни войны спущена была такая: «С целью недопуска паники среди населения принять все меры по удержанию людей на местах. Эвакуации вглубь страны – препятствовать!». Но деду твоему я лично эваколист добыл. Пришёл к нему домой под покровом ночи: «Вот ваши бумаги. Вот продтабель на 3-х человек. Грузовик от горсовета отходит в 4 утра! При себе иметь только самые ценные и, конечно, тёплые вещи!». А он в ответ?!.

И Ильин остановился.

Остановился.

Взял Пешкова под локоть и повернул к себе посреди сугробов. Лицом в лицо.

Терпеливо выждал, пока неохотные Лёвины глаза остановятся на нём.

– А он в ответ: «Не тащите корову на чердак!» – выдохнул наконец. – Понял?!. Вот так он мне и задвинул про корову!..

И Ильин-Шор крякнул от обиды.

Но потом он встал возле какого-то забора.

– Прибыли! – повёл рукой на дом. – На крышу не слазишь?

Лёд там поколоть!..

Покатое оплечье крыши было закушено снегом. Каждую зиму одна история: лёд настывает в желобах, против водостока. А как весна – то квартиру заливает по чердаку.

Лёва поднялся на крышу.

Там листовое железо.

Скользко.

Стал колоть лёд, сбрасывать обколки на асфальт.

Шор-Ильин стоял внизу, отгонял прохожих, чтоб не убило.

«Будь я Героем Союза, как Исай, – комментировал он при этом, – полез бы на крышу сам!.. А так-то и гипертония, и другие фронтовые раны!»

Геройство Тростянецкого не давало ему покоя, судя по всему.

А потом дочка из университета вернулась.

«Иди погрейся, пап! – велит ему. – Я вместо тебя!»

Крепенькая. Щекастая. С открытой шеей в мороз.

Зовут Надя.

И что странно. Пешков всё это время на крыше проторчал. Ну, спустился в сортир один раз. Никаких переговоров ни с кем. Только с Ильиным-Шором (снова про пешковского деда, про какие-то мёд и тетради…). Но откуда-то ему стало известно, что характер у этой Нади ого-го! Приводит как-то нищенку с базара: «Ей негде жить, пусть она поживёт у нас!.. Ах, нельзя?! Ну тогда я сама уйду из дома!» Пустили нищенку в дом!.. И ещё она срывается в аэропорт без спроса (это 15 км от города): наблюдать, как Ан-10 взлетают и идут на посадку… И… и… жених у неё в Ленинграде! какой-то чемпион по шашкам. Но она его ни разу не видела до сих пор…

Вот что Пешкову стало известно.

А сам, если б не был стеснительный, то открыл бы ей всю свою биографию (донные тральщики, прицепные мины, подводную сварку… а до того Андрей Иванович, тёмные… а ещё до того – туман забвения, сиротство…). Потому что она была улыбчивая, искренняя. Точно в грузовом прицепе все 4 борта – раз! – и отвалились и во все стороны красные яблоки покатились со стуком!

Вот такая девушка!

3

Их сын. Через 21 год.

Серёга приходит, на себя не похож.

«В Свиблово облава! военкомат с милицией! метут в Афган!»

«Кого метут?» – спросил я беззаботно.

А потом смотрю, щёки у него – как листовое железо: такие белые.

– Недобор по летнему призыву! – пройдя вглубь комнаты, он вытянул сигарету из петриченковской пачки.

Ха, смелый!

Потому что Петриченко – сидел тут рядом (с пишмашинкой на коленях).

– Да прям в Афган?! – не поверил я.

– Да прям! – рассердился Серёга. – На пушечное мясо!..

– Это куда ты стремился!.. – подсказал мне Петриченко со своего дивана. И спрятал сигареты.

– В Афга-ан?! – дошло до меня.

12 июня 1979, Москва.

– Лично я сваливаю из Москвы! – объявляет тогда Серёга. – Готов со мной?..

– Готов, – отвечаю не задумываясь, – но у меня Трутко[63]63
  Инна (Интерна) Трутко – педагог ВГИКа


[Закрыть] на голове!.. в смысле зачёт по зарубежному кино в среду!.. Подожди, я сдам!..

– До среды, – обиделся он, – меня 10 раз успеют замести!.. пока ты будешь сдавать своё зарубежное кино!..

– Тем более что он не сдаст! – заверил его Петриченко. – Трутко его не любит!..

Вот сволочь Петриченко.

– А жена?! – осенило меня. – Скройся у жены до среды!..

– У Катюхи?.. Да она первая меня и сдаст!..

– Ну тогда оставайся здесь!.. – придумал я.

– Где это «здесь»? Где это «здесь»?! – вскипел Петриченко.

Потому что «здесь» – означало нашу с ним совместную жилплощадь.

– Тебе жалко? – устыдил я его. – Моего друга в армию метут!..

А Серёга – от обиды – чуть с кулаками на него не бросился. Хотя Петриченко был человек-гора. Серёгино карате отскочило бы от него, как горох от стенки.

– Идём! – Серёга рубанул на выход.

Я за ним.

– Сволочь Петриченко! – посетовал я в коридоре. – Ну да что с него взять! Вот – он даже за Карпова[64]64
  Карпов – Корчной. (Багио. В те дни)


[Закрыть] болеет!..

– Придётся к Катьке ехать! – вздохнул Серёга. – Едем со мной!..

– Едем! – согласился я.

Выходим на лифтовую площадку. Стоим, ждём лифт.

– Нет, я сам поеду! – передумал Серёга.

Я посмеялся, чего он дурака валяет: то едем, то не едем. А потом смотрю – он свои узкие губы до крови кусает.

Выходим из лифта на 1-м этаже.

Серёга даже сгорбился от огорченья.

– Обещай ей, что будешь идеальным мужем! – посоветовал я на прощанье.

– Не поверит!.. – выдохнул он. Кажется, он знал, о чём говорит.

Тогда, посуровев, я объявил следующее:

«Серёга, не дрейфь. Куда ты, туда и я. Хоть в Афган, хоть…»

Но я не придумал, куда ещё я готов за ним…

Потому что выходим к вахте, а там…

Тпр-р-р-ру-у-у-у!..

Менты!..

Табун ментов в серых плащовках.

Серёга – в лифт. Я – следом.

П-п-пальцы дрожат.

К-куда?

Где (схорониться)?

Кнопка 2-го этажа.

Там одни бабы-киноведки. Искать не будут.

2-й этаж.

Дневная темнота в коридоре.

Первая, кого вижу: киноведка Илона К. в халате, с длинным ножом и пачкой маргарина в руках. Это вариант. Мы с ней целовались на Новый год. Ничего так. Вот только булька под носом. Можно у тебя п-пересидеть, спрашиваю, пока м-менты не уберутся. А чего вы натворили, усмехается. Ничего не натворили, объясняю, это облава. На кого облава, струхнула она. Вот его (киваю на Серёгу) в Афган хотят (как ещё этой дуре объяснить!). 203-я, врубилась она, там открыто.

Спасибо.

В 203-ю.

Входим.

Темнота.

Две двери.

И в ванной кто-то моется.

Стучу в левую дверь.

Нет ответа.

– А не выдаст? – спрашивает Серёга.

– Нет! – отвечаю самодовольно. – Я с ней целовался на Новый год…

Стучу в правую. Нет ответа.

– Она бы и дальше не против! – поделился я. – Но эта булька под носом!.. А вот станок как раз ничего, скажи?..

– Станок ничего! – подтвердил Серёга.

В это время – с паромучей сковородкой на весу – Илона К. из коридора вернулась. Следом какой-то мужик в пальто. Мы окаменели от страха, а потом увидели, что это Николай Р. с 3-го режиссёрского (ну тот, который с военруком дрался). Тоже напуганный какой-то. И по яуфу[65]65
  Яуф – металлический контейнер для фильмокопий


[Закрыть] в каждой руке.

– Отбой, нет там никакой облавы! – сообщает нам Илона К. – Это заочники с 16-го этажа бутылки бросали, теперь их вяжут!.. Коль, а Коль (а это уже, игриво-кокетливо, Николаю Р.), «Блокаду» [66]66
  «Блокада» – курсовая двухчастёвка Николая Р. По слухам – шедевр. Но у него там – синхроны блокадников, и среди них – предатель Родины Корчной


[Закрыть] когда покажешь?!.

– Не скоро! – Николай Р. опустил яуфы на пол. – Изъяты обе копии!..

– Что-о? – округлила глаза Илона К. – Что-о-о-о?..

– Да, Первым отделом!.. – подтвердил он. – Вот, негатив спасаю!

Тогда она – бочком-бочком – в левую комнату, со своей сковородкой.

К себе не зовёт.

А со спины – станок у неё!!!

Уж не сглупил ли я на Новый год?!

Подумаешь, булька под носом…

Или это дух её сковородки так на меня подействовал?

Между тем Николай Р. встал у двери ванной.

Прислушался.

Оттуда ни звука.

Вот так и стоим втроём – в тёмном коридорчике 203-й. И кто-то четвёртый – в душе.

Тогда Николай Р. с высокомерием посмотрел на нас.

И постучал – в душ.

Тук-тук.

Но как-то так. Без увлеченья. Средними костяшками пальцев.

– Варя, отдай 6-ю коробку! – сказал он в дверь. – Варь, у меня поезд через час!..

Усатое лицо его при этом затянулось какой-то двоякой ряской (виноватой претензии, что ли?!).

И тогда я понял, что раз по эту сторону двери – Николай Р., то по другую – Варя Н.

(Ну, эта… светленькая, со 2-го актёрского. Которая на комедиях не смеётся.)

Хотя Николай Р. невысокий дядька с ледяным взглядом, а Варе Н. восемнадцать, как мне. И она краснеет чуть что.

Выждав минуту, Николай Р. вновь подолбил в дверь душа – но теперь уже строгим финальным стуком.

– Варь, это нож в спину – с твоей стороны!..

Нет ответа.

Тогда, смерив нас холодным взглядом, он берётся за яуфы, отрывает их от земли и…

Мне вот ещё не доводилось испытывать громкой телесной боли. Не думал я, что от боли так орут. Удивительно, как он на атомы не разлетелся – от такого крика-а-а-а!

На шум Илона К. вылетела. Без сковородки. – Коль, что-о?.. Коля!.. Коля!..

Николай Р. в согнуте стоял.

Но выражение лица оставалось ледяным, высокомерным. Как будто это кто-то другой орал.

– Коля, я «Скорую» вызову?!.

– Нет! – шепнул он, все не разгибаясь. – Негатив спасать… в первую очередь!..

Ручьи пота заливали его лицо.

И вот тогда – дверка душа отпахнулась наконец.

Красная, как свёкла, Варя Н. выскочила оттуда – в банном халате и с тюрбаном полотенца на голове.

Этот головной тюрбан просто подавлял её щуплую фигурку.

Прежде чем глаза всех переехали на неё, она в своей комнате была.

Ключ в замке крутанулся.