Текст книги "Мое частное бессмертие"

Книга пятая
Московская штучка

Глава Первая

1

Я прилетел на ноябрьские.

Меня встречали как героя, как московскую штучку.

Мама рассказала, что по городу обо мне легенды ходят. Мол: вгиковец, будущая знаменитость!..

Ноябрь 1978, Кишинёв.

Дома было вкусно – баба Соня наготовила полный холодильник деликатесов.

Да и всё остальное: чистота, свежие простыни… – тоже на уровне!

Каждый день выходили с Хасом в город.

Кишинёв стал мне по грудь.

Я бахвалился Ма-а-асквой, сва-а-абодой, нескончаемыми любовными похождениями. Выходило, я не девственник давно.

И я не боялся теперь ходить по Кишинёву в джинах.

Откуда джины?!

Ну, ещё весной была посылка от Пешкова (ну, того самого… «Ты единственное, что после меня останется!..»). И в посылке – US TOP! Фирма! Пилятся как надо!

Но весной я их не надел. Чтоб не нарваться. В Кишинёве мало джинов. По пальцам одной руки. А когда во всём городе так мало фирменных, пилящихся джинов, то легко нарваться: подойдут с пером и снимут.

Другое дело – Москва. В Москве сотни людей в джинах. Даже не сотни, а тысячи людей. И никому глаза не колет.

Я прилетел на 5 дней, 3 уже прошло.

Вдруг звонок в дверь с утра.

Костя Тронин.

Он ещё вырос. И смотрелся теперь как 5-этажка рядом с 4-этаж-кой – рядом со мной.

Я ему: ну наконец, пропажа!.. набираю тебе, набираю (1-25-06) – никто трубку не берёт.

Он мне: мамаша с сестрой в санатории в Карпатах, а я так совсем из той квартиры съехал. Учусь на журфаке, но там тоска. Не верю, что до зимней сессии дотяну…

А куда ты съехал, спрашиваю.

В район Ильинского базара, говорит.

И ещё он дал понять, что теперь живёт не один.

Ну, я молчу. Проявляю выдержку.

Не интересуюсь, с кем это – не один.

И где это Ильинский базар – тоже не поинтересовался.

– Завтракать будешь?.. – вот только это и спросил. – Тогда идём в кухню!..

Пожарил нам яичницу с ветчиной.

Он не умел есть жадно, но было видно, что голоден.

Я думал побахвалиться перед ним как перед Хасом: Москвой, любовными успехами, – но не решился.

Тогда он сам подвинулся рассказывать.

«А знаешь, откуда деньги на всё?» – спросил он, расправившись с яичницей и постукав уголки губ треугольником салфетки.

«Откуда?»

«Загнал джины за 200 рублей!..»

«Так-так!..»

«А где взял джины, угадай!»

«Ну где?»

«Снял с одного в долине Роз!»

Я подрастерялся (врёт или… правду говорит?!).

Но не подал виду.

Подал чай с бабушкиным вишнёвым пирогом.

«А давай сходим к тебе! – вырвалось у меня за чаем. —

Интересно, как ты там устроился – в районе Ильинского базара!» Он дрогнул. Чуть не поперхнулся кипятком. Ага, то-то же!

Ладно, говорю, не надо!.. В другой раз!.. И встаю к умывальнику – мыть посуду.

И тогда вдруг слышу за спиной: «Ладно, давай сходим!»

Пошли…

…Оказалось, это в нижнем городе – Ильинский рынок. Всего три квартала от меня. Но по виду – пятнадцатый век: мощатая щербь булыжника, глиноулые дворики, неприрученные деревья. Турецкая древность, а не Кишинёв.

И вот – иду я и думаю: если сейчас придём, а там нет никого – то всё враньё. И что не один, и что джины с кого-то снял. И пусть не врёт, что то да сё, мол, выскочила в магазин, в университет…

Шнырнули в какой-то лаз под виноградом.

А там… церковный дворик, нерусская кирха бочком. Площадка, полугрунт. Хибарки по забору.

Подходим к одной из хибарок – в палисаде по мотну.

Тронин стал возиться оловянным ключом в замке.

И вот тут я почуял: есть.

Открыла кареглазая девушка.

От волнения я не рассмотрел её.

Комната. Единственная. С низким потолком.

– Устраивайся! – Костя повёл рукою на тахту.

– Устраивайся! – повторил за ним девичий голос.

Устроился я на тахте, налепил весёленькие обои на лицо, а сам – рассматриваю обстановку. Буквально пью её – как рыба воду. Низкая тахта… стол с клеёнкой… книжная полка под марлей на стене… черноволосая, с сильным румянцем, не в моём вкусе… электроплитка с пятнами по свинцу… рукомойник в один кран…

Костя принёс бутылку с кислым вином на дне.

Налили по чашкам.

Стали читать новые стихи.

Неужели он вправду снял с кого-то джины?

И тогда, за дымовой завесой Костиных новых стихов, я как бы не специально, не глазами, а подпочвием глаз, обратился на неё.

И у меня сердце защемило: так она на Костю смотрела!

Я пытался вслушиваться в новые Костины стихи, но думал о его девушке. Всё бы отдал, Москву, ВГИК, пилящиеся US TOP, только бы эта черноволосая с сильным румянцем так смотрела на меня. Хотя она и не в моём вкусе.

Теснота жилища подчёркивала всю безусловную правду их близости. Я надеялся, они не видят, что со мной, каково мне на этой тахте…

Я поклялся себе, что добьюсь полной женской близости – едва только вернусь после каникул в Москву.

2

Chantal. 1939.

В поведении Иосифа появились странности. Вдруг он объявляет, что мы едем в Констанцу к морю.

В два дня мы приготовились и сели в поезд.

…В Констанце мы ходим гулять по аллее, устроенной в ущелье. С двух сторон она обнесена деревьями. Но деревья эти – странные. Как бы и не деревья вовсе. Будто некие живые существа переоделись в деревья. Выдают себя за деревья. Например, это могут быть русские агенты (про которых в газетах пишут). Потому что никогда я не видела таких деревьев: чтобы крона в шишечках надувалась прямо из комля.

Но я о том, как я увидела море. Август, 1939, Констанца.

Вот, иду я по аллее. Качу перед собой Львёнка в коляске. Глазею на витринки bijoutierie по бокам.

И тогда вдруг свет неба переменился.

Воздушный простор в конце аллеи стал блестящ и раскрылся так, точно там обрыв.

И теснина в скалах была разведена чем-то новым, блестящим.

Да, гранитная теснина в кустарнике перестала быть тесниной, и я увидела м…е.

То, о чём я с детства мечтала.

То, что мои мама и папа так и не видели до сих пор. Не говоря о бабушке.

Я отступила на шаг, и всё пропало.

Шаг вперёд – море.

Шаг назад – всё пропало.

Я присела возле коляски и стала направлять крупную головку сына в сторону блестящего обрыва в скалах.

В те дни я была бы счастлива вполне, если бы не странности в поведении Иосифа.

В Констанце я обнаружила непристойные открытки в его porte-monnaie.

Перед сном я спросила, с каких пор он смотрит эту гадость.

Он ответил: пусть тебя это не волнует.

Я бы смолчала, хотя тон его был груб.

Но он добавил, что чувствует себя покинутым.

И отвернулся к стенке.

Я пожалела, что повела этот разговор.

И то – недолго он в стенку глядел.

Поворачивается.

Никогда не видала у него такого лица.

И речей таких не слыхала.

Мол, не буду ли я против того, чтоб он бывал у этих женщин.

Я не придумала, что ответить.

«Я неприятен тебе! – объявил он тогда. – Я ведь вижу, вижу!..»

«У тебя проблемы со зрением!» – ответила я.

«Когда я целую тебя, то вижу судорогу отвращения, пробегающую по твоему лицу!.. А когда мы встречаемся глазами… ты отводишь глаза!»

При этом он смотрел на меня вопросительно. С надеждой.

«Я против того, чтоб ты бывал у этих женщин!» – ответила я наконец.

«Почему?» – удивился он.

«Потому что мы… семья!»

«Были когда-то!.. – заголосил он. – Ты всё убила!.. Всегда, с первых наших дней, ты всем своим видом говорила, как тебе плохо!.. Я старался!.. Но я сдаюсь!»

Мы умолкли.

«Знаешь что… поговорим утром!» – я натянула одеяло на голову.

Нервы потрескивают, как дрова.

«И ещё ты как-то упомянула, – не отставал он, – что мужское тело вызывает у тебя гадливость!.. Конечно, имея в виду меня, моё тело!..»

Окна нашей спальни оставались открыты. И я содрогалась от мысли, что разговор наш мог быть подслушан на ночной аллее.

Нет, нам пора объясниться.

3

Витя Пешков. 1979. После каникул.

На большой перемене я самовольно печатал новые стихи в кабинете кинодраматургии, когда ко мне подошла Александра Л., педагог кафедры, и спросила, что я тут делаю. Я ответил: печатаю работы. Т. к. своей пишмашинки нет.

– Стихи?.. – она подняла верхний лист из стопки уже отпечатанных.

Я подумал, она выставит меня из кабинета. Ведь стихи – это не «работы».

– Великолепно! – объявила она, прочитав. – Как вас зовут?..

Она объявила это «великолепно» таким тоном, точно все вокруг утверждали, что стихи дрянь, а она пылко возражает. Хотя мы одни были в кабинете.

У неё были круги под глазами на смуглой коже. От того взгляд её казался отважно-прямым, прямо-наведённым.

Вечером в общаге все допрашивали меня о знакомстве с Л.

Всем было дело до неё.

Ещё бы. Такая молодая, а уже два полных метра* по её сценариям (на к/с Горького и Ленфильме). И 3-й полный метр в запуске. Такая вот акула. Хотя Нурлан В. (мой однокурсник) объяснил это тем, что она «умно е…ся».

Но на следующий день в институте стою курю с однокурсниками в правом крыле. На боковой лестнице 3-го этажа. Как вдруг… её голос на 4-м.

Это – народ повалил из Большого зала. После общеинститутского просмотра.

Но её (Александры Л.) голос был как толчковая нога – отрыв на каждом слове, и потому он выделялся в общем гуле.

Сам разговор её был таков, будто все вокруг втолковывают ей что-то одно, а она с пылом возражает.

Дали звонок, но я не выкинул сигарету в урну. Не поспешил в аудиторию вслед за всеми.

Интуиция, ха!

Она вышла на меня – сверху по боковой лестнице.

И я не мог ошибиться – глаза её просияли.

Мы не виделись ровно сутки, и по глазам её я понял: эти 24 часа не были снежной целиной между нами: она вспоминала обо мне.

4

Chantal, 1939.

Нет, нам пора объясниться.

И найти решение.

Первое. Я… хочу… расстаться.

(Но что я буду делать после?

Я… хочу… развода.

Но как медработник я потеряла квалификацию.)

Второе. Помогут ли родители? Папина столярная мастерская?

Когда-то Иосиф предлагал папе деньги, просто-таки умолял принять (для салона готовой мебели с каталогом). Но папа не принял… У жирного Унгара (на свои идиотские тетрадки) – легко и охотно! А у Иосифа (на салон готовой мебели) – наотрез.

Но… но… А что, если я войду к папе в дело? И сама придумаю каталог?

Третье. А вот возьму и придумаю каталог. Как в Яссах. Или в Кишинёве. Заставлю работать этого лентяя папу! Пускай богачи и снобы воротят нос (M-me Фрукт и Co). Я поведу дела в расчёте на людей скромного достатка.

Мысль о мастерской-салоне добавила мне храбрости.

Я оторвала голову от подушки.

В плите ночного неба воспалилась рассветная пробоина.

Оконная занавеска волновалась надо мной.

Чашечка с рассветом в постель.

С балконной двери я перевела взгляд на Иосифа.

Он спал.

– Какие у тебя обиды на меня? – спросила я тихо-тихо.

Скорее подумала. Чем спросила.

Но он – услышал.

– Не на тебя! – пробормотал он. – А на то, как устроилось всё!..

– Тогда не порть мне жизнь, если не на меня! – попросила я.

Но я не могла предвидеть его следующего вопроса.

– Кто-нибудь обладал тобой, как я?.. Стремительно он проснулся.

5

И сел на кровати.

– Что… ты… позволяешь… себе?!. – только и нашла я что ответить.

Но его уж было не остановить.

– Я бы смог понять, смириться, даже простить… если б ты предпочла мне кого-то лучшего, чем я…

– Я никого не предпочла!.. – поддалась я на эту провокацию.

И тогда всё рухнуло в одну минуту.

– Но этот человек обрюхатил Киру![56]56
  Кира – дочка русских помещиков, продавших нам имение. До сих пор тут – простой батрачкой в своём бывшем доме


[Закрыть] – не помня себя, он зубами заскрипел. – Я сам возил её на аборт!..

Трудно было поверить, что только две минуты назад он тихо и ровно дышал во сне.

Теперь он, как эпилептик, мотал своей маленькой головой.

И – как на точильном колесе! – зубами скрипел.

– Этот человек нагадил, нагадил, нагадил кругом – прежде чем свалить в Палестину с капиталом Киры!..

Поражённая, я к стене отвернулась.

– Умоляю, не лги! – голос Иосифа был перекручен спазмом. – Этот человек… ээээ… прикасался к тебе?.. трогал тебя?..

Я лежала лицом к стене и всё-таки видела, как со своей жалкой улыбкой он смотрит мне в спину. И губами нервно жуёт.

– Поклянись, что он не прикоснулся к тебе! – с грубостью он схватил меня за плечо.

Сейчас ударит.

– Клянусь! – ответила я.

– Спасибо! – он упал головой в подушку.

Плечо моё горело.

В одно мгновенье померкла моя вера в каталог, в мастерскую-салон готовой мебели.

Всё померкло для меня.

– Если я заболею и умру, – сказала я, – это будет по твоей вине, помни об этом!..

Но его уж было не остановить.

– Поклянись Львёнком… что этот человек не прикасался к тебе!..

– Клянусь!.. – повторила я обречённо. – Ну смотри!.. Ты поклялась!..

(Что я наделала!)

– Если когда-нибудь я буду умирать в больнице, – повторила я, – то моей последней волей будет (всё-таки я заплакала)… чтоб тебя не впустили ко мне…

– Ради бога! – сказал он, опустив ноги с кровати и нашарив тапочки на полу. – Тем более что Бог меня первым приберёт!..

Рассвело.

Львёнок проснулся в детской комнате.

Рыдая, я пошла к нему.

6

Витя Пешков. 1979.

Была перемена между парами. Однокурсница вернулась в аудиторию и, отведя меня в угол, рассказала, что в женском туалете судачат обо мне и Александре Л. Перемывают наш роман.

«Прости, что я не могу повторить услышанное, настолько это похабно!» – повинилась она расстроенно.

Она думала, что и я буду расстроен.

О-хо-хо! Я ликовал.

Между А.Л. и мной ничего ещё не было, но теперь я верил, что будет. Непременно будет!

Её часы в институте – по вторникам и средам.

Мы бегло виделись на переменах.

А потом я линял с последней пары и провожал её до метро.

А потом она вдруг заявляет: ну какой ты сценарист – без пишмашинки?! абсурд какой-то! ну-ка поехали покупать – на Пушкинскую!..

За пишмашинкой.

В четверг я ушёл с античной эстетики и семинара современного фильма.

Сел в 69-й до ВДНХ.

Окна были залеплены жёлтым снегом, и автобус качало.

Александра Л. ждала меня на Петровке.

И снег был в духе её: взвихренный, полемичный.

«Ровно в полчетвёртого у меня редколлегия на «Мосфильме! – объявила она. – Но мы успеем!..»

И мы понеслись вдоль Пассажа.

Петровка была губаста от снега. Тротуары сузились.

В шерстяной шапке-чулке на пол-лица Александра Л. бежала первая, я за ней. Она обернулась, варежка её нашла мою, мы побежали вбуксир.

Увлекаемый её варежкой, я летел и думал о дивных переменах со мной. Отмотать всего один год назад: Кишинёв, детство… И вдруг эта варежка на Петровке! Эти роковые ободья вокруг прекрасных глаз!..

7

Chantal 1939.

Я бы не выходила в столовую, но перед прислугой стыдно.

И я боюсь развода.

Мы выпили кофе на веранде и отправились на море.

В виду берега стоял белый корабль.

И здесь Иосиф нашёл повод для истязания. Всё вокруг давало ему такой повод.

Глядя на корабль, он заявил, что в Европе военные действия, фронт недалеко, и потому он купит pass-port для меня и сына, с тем чтоб отправить нас в Палестину – до заключения мира.

Спасибо, поблагодарила я.

Хотя и чуяла: это только увертюра – перед истязанием.

Только увертюра…

А вот сам он не поедет никуда, объявил Иосиф.

Не поедет, несмотря на войну!

Потому что Палестина проклята для него.

И умолк – с картинной многозначительностью.

Конечно, он ждёт моего вопроса: отчего это Палестина проклята для него?

Чтобы ответить с ликованием: присутствием в ней того человека.

Но он не дождётся моего вопроса.

Послушай, давай расстанемся, выпалил он.

Иосиф, ты ненормальный, ответила я.

Сама память об этом человеке отравляет моё существование, простонал он.

Я не знаю, о каком человеке ты говоришь, ответила я, глядя ему в глаза.

Он отвёл их в сторону.

Так и сидим в молчании.

Иосиф не сводит своих блестящих глазок с белого корабля на краю моря.

А я…

Я не могу идти на развод… с моими средствами.

Прекрати мучить меня, выговорила я наконец.

Прекрати отравлять мне дни и ночи.

С какой стати я буду оправдываться в том, чего не делала.

Пока я с тобой, я не опущусь до того, чтоб обманывать тебя.

Очень странно, что до сих пор ты этого не понял.

Поклянись здоровьем Львёнка, снова попросил он, что он не прикасался к тебе.

Его лицо отвратительно в своём несчастии.

Но хотя бы он вспомнил, что у нас билет в Chapiteau.

Мы побрели в шапито.

8

Витя Пешков. Моя первая пишмашинка.

В канцтоварах было тепло, тихо.

Александра Л. сняла чулок с лица. Губы её были искусаны до крови.

– Чё нервничаешь? – спросил я.

– От того, что у тебя экзамен скоро!..

И подтолкнула к прилавку.

Февраль 1979. Москва.

Продавец был её приятель.

Они расцеловались.

Он посмотрел на меня оценивающе.

Я надулся от (неловкости…) важности.

На полках – одна «Москва». Гроб, а не пишмашинка.

Но Александра Л. успокоила: «Продашь первый сценарий – купишь «Юнис» югославский, а то и «Эрику» за 500 рэ!.. Игорь, дай постучать!» – это уже продавцу.

Игорь вправил лист в каретку, я застучал для пробы, каретка поехала.

Саша посмотрела, чего я там такого настучал, и я пожалел, что просто тары-бары, а не признание в любви. Потому что через полчаса она уедет на эту свою редколлегию и – всё.

«Ну хорошо, ну надо же отметить!» – потребовала она, когда мы из магазина вышли.

Как будто я против.

Там была пельменная на углу.

Мы перелетели дорогу по умякшему снегу: я с оттягивающим руку чемоданом «Москвы» и Саша Л. в шерстяном чулке по глаза.

В пельменной.

Набрали пельмени на подносы.

Я объявил, что угощаю.

«Ясное дело, ты!» – хмыкнула она.

…

– Я открыла твою папку на кафедре! – сообщила она, пока мы по пельменям ударяли. – Ты способный мальчик!.. Но способности твои ничего не обещают…

– Да? – удивился я, рассматривая её.

(До чего хороша, тонка!

Всё в ней выдержано как в колоколенке, от надглазий до бёдер.

Воду бы с лица её пить!

И не только с лица!)

Но она стала читать мне нотацию о том, что сценарист должен обладать кинематографическим мышлением, а я им не обладаю.

«У тебя отдельная квартира, ты разведена! – думал я, убаюканный её быстрой речью. – Сделай это со мной, а? Будь другом! Должен же я оправдать авансы… ха-ха… выданные мне в женском туалете!..»

Но её зациклило на кинематографическом мышлении.

Тарелку с пельменями – и ту отодвинула.

Смотрит на меня в упор и отчитывает таким голосом, точно я дурачок младшего пионерского возраста. И не нравлюсь ей совсем.

Тогда я тоже отодвинул свой поднос и водрузил чемодан с «Москвой» на его место.

– Ты юн, этим и привлекателен! – Саша, хотя и покосилась на чемодан, всё-таки не прекратила выговор. – Но этого мало!..

Мало!..

Я откинул чемоданную крышку «Москвы», заправил лист и стал печатать.

В пельменной все заозирались на нас.

– Прекрати! – Саша улыбалась, но её в краску бросило – от возмущения, от восторга.

Но я видел, что вот-вот она справится с собой и станет резка.

– Готово! – я протянул листок.

«Я сошёл к тебе с ума самовольно, безоружно, календарно, как зима, снегопадно, земновьюжно.

Что за факел голубой шлёт с высот свистящий свет свой?!

То со снежной головой я взлетел к тебе из детства».

Возмущение пылало на её лице, пока она читала. Но она была не способна к неправде.

– Удивительно! – сказала она, прочитав. – Сделать, что ли, тебя своим любовником?..

«Сделай!» – воскликнул я.

Мысленно.

Приподнявшись со стула, она потянулась ко мне поверх подносов с пельменями и уксусом.

Я приподнялся навстречу.

Мы поцеловались.

Жизнь удалась.

– Дорасти до меня! – попросила она кротко.

О чём это она? По-моему, я и так выше её на пару сантиметров.

Поцеловались снова.

Она была чутка к жизни и потому любила меня.

9

Chantal. 1939. Шапито.

Под брезентом пахло, как в столярной.

Душно, как в курятнике.

Вдруг лампы погасли.

Какая-то возня в темноте…

И… и… лампы треснули так, что мы все подпрыгнули. И прикрыли лицо руками – от нового света.

А когда открыли веки, то увидели высоченную, под купол, конструкцию посреди опилок.

Плетёные канаты свисали с неё.

Оркестр протрубил.

Неприлично одетые атлеты рассыпались в пожарном воздухе и – не успела я («смотри!.. смотри!..») навести головку Львёнка на них – полетели под купол на досках, чтобы, достигнув пика, ухнуть с досок в пустоту. От страха я отвернулась. Сама конструкция на арене была пошатана. Она не оберегала и в тот короткий миг, когда из акробатической пустоты они для отдыха прибывали. Весь отдых был одна секунда. После чего с коротких досок они вновь друг к другу вылетали – сцепляться и разниматься в пустоте, как рукав шубы, то вывернутый наизнанку, то вправленный вовнутрь.

В шатре духота усилилась.

Мне бы домой.

Но в программе – африканские звери.

Никогда раньше я не видела африканских зверей.

Я наклонилась к Львёнку, попробовала губами его лоб.

Испарина на лбу.

И из ротика пахнет, как у моей мамы.

Я схватила Иосифа за рукав.

«Я отменяю свою клятву! – крикнула я. – Ту, которая здоровьем Арье-Лейб!»

…

Тогда развод, ответил Иосиф.

Развод, подтвердила я.

…

Гора с плеч.

…

Иосиф поднялся и пошёл, ударяясь о коленки сидящих.

Мы с сыном остались.

Только б не наследственный д(иабе)т.

Только бы не д(иабе)т, как у моей мамы!

О, прости меня, счастье моё! Никогда, слышишь, никогда впредь я не буду клясться твоим здоровьем.

Но – гора с плеч!

Вот только бы увидеть африканских зверей.

В ожидании африканских зверей.

Объявив Иосифу всю правду, я могла свободно думать об этом человеке.

Наверное, мне следовало ехать с ним в Страну.

Пускай там общие мужья и жёны.

Мне-то не надобно никого.

Одно Будущее мне надо.

Которого здесь нет.

И я не верю в то, что этот человек (идеалист, борец за Страну) присвоил капитал Киры.

Впрочем, кому я верю?!

Никому.

И, кстати, я не верю в байки этого человека – про то, что в палестинских кибуцах общие супруги и дети.

Ха! Не с его брезгливостью!

Помню, ели мороженое в Иванче. Я – клубнику с арахисом, он – ваниль. Сдуру я поддела своей вилкой из его вазы. Не то чтоб я без ванили не могу. Но мне хотелось стать ему роднее, ближе. Увы! Тотчас он придумал предлог, чтоб перестать есть. Всю вазу отставить на край стола.