Текст книги "Мое частное бессмертие"

9

В те же дни.

Багио. 2 дня до старта.

Наутро Лёва ходил в Судейский Комитет.

Вернулся нервный.

Потому что спорили там о флагах. Советские в своём стиле. Ихний шеф делегации встаёт и говорит: «Корчняк ничей не гражданин. Поэтому, если просит флаг, то пусть напишет на нём «ДЕЗЕРТИР-ПЕРЕБЕЖЧИК»! На такой флаг мы даём добро!». И раскурил сигару в комнате для некурящих. Когда же Лёва попросил слово и зачитал The Schweizer Schachunion notarized letter (офиц. письмо Швейцарского Шахматн. союза – нем.) с разрешением Виктору играть под их флагом, то сидел с таким видом, будто собака лает караван идёт. А потом встаёт и говорит: «Значит, пусть всем тут будет ясно. Я представляю тут великую страну. И если только дезертиру-перебежчику разрешат играть под любым другим флагом, кроме флага ДЕЗЕРТИР-ПЕРЕБЕЖЧИК, то матча не будет!».

И вышел.

И дверью хлопнул.

– Не унывай, Виктор! – сказал Лёва. – Ты их 3 раза[67]67
  Речь идёт о трёх Претендентских матчах


[Закрыть] бил без флага?.. Бил, я спрашиваю?.. Отвечай на вопрос!..

– Да!.. – подтвердил Корчняк. – Было дело!..

– Значит, и в 4-й решающий… побьёшь!..

4-й решающий.

Багио. 1-й день до открытия Матча. Приём у Президента страны.

Сшагнулись там с советскими.

Вот они:

1. Посол СССР на Филиппинах…

2. Зампредгоскомспорта СССР…

3. Лётчик-космонавт СССР, он же Президент Федерации

Шахмат СССР…

4. Советский шеф делегации…

5–7. Секунданты…

8. Пресс-атташе…

9. Врач общего профиля…

10. Врач-психолог…

11. Тренер по физподготовке…

12–14… господи, а это кто?!

У этих-то (12–14) – какая работа?

Тупые и однолицые.

Щёки выбриты до шёлка, а выражение глаз как после сытного обеда без водки.

И ведут себя нагло.

Если 1–11 как бы не замечали Виктора, обходили его глазами, то 12–14 выставились приценочно, открыто. Будто щупают б/у в комиссионке.

Из приёмной Президента всех повели в комнату для коктейлей.

После коктейля всех повели в сад.

На переходе – снова однолицые.

Но теперь их было пятеро (15–19).

Собранные лбы без чубчиков.

На круг подали машины с советскими красными тряпками на бамперах. Оттуда – ещё однолицые (20… 21… 22…).

Теперь они толпились у дверей parking lot.

Притемнённые двери съезжались и разъезжались.

23… 24… мамочки, сколько их?!.

Они прибавлялись, как дроби при делении. Как варево, поднявшееся в котле.

Тогда Виктор понял, что, пока он в тоске и смятении ведёт счёт однолицым, главное действие происходит за их спинами: советский чемпион Толя отделяется от электрических дверей, быстрым и мелким шагом выходит из-под навеса parking lot и, прикрытый с 4-х сторон, усаживается в белый Limo.

Тогда и второй Limo подали – для Претендента.

Но Виктор, хотя и потянул на себя дверку, оставался на месте. Стоял и смотрел, как Толя отбывает.

Ну, что же. Толя как Толя. Ничего нового по сравнению с 1974 годом: шаг, взгляд, наклон головы, – все эти рационально-мелкие, просчитанно-быстрые Толины ходы были давно знакомы. Как и само постановочное амплуа его (рабочего парня с Урала), освоенное с умом и цинизмом. Но только теперь и здесь, в индоокеанских горных тропиках, в предельной новизне обстановки, в предельной удалённости от СССР и советской сферы влияния, какие только можно было подобрать для Матча, – здесь это продуманное Толино амплуа смешило и нервировало ещё сильнее.

Ох, плут! Устроил же себе такой видон: тощего подростка с прямым волосом и скучным лицом! К чему, мол, рост и вес, широкий шаг и глубокий голос, когда для победы надо мной достаточно и малых средств.

Поневоле и собственную внешность кинул на весы:

– племенная, с бодливым наклоном, голова…

– большой лоб в боковых залысинах…

– широкий, по сравнению с плечами, таз…

– отмороженные (в блокаду) пальцы на руках…

Короче, всё какое-то бугристое, лишнее…

Тем временем холодный люк Толиного Limo прикрылся без стука.

Снаряд великолепной машины тронул с места.

И хотя поплёвывающие голоса однолицых до сих пор стояли в ушах – их всех точно сжатым воздухом сдуло.

Вслед за Толиным Limo советские машины сопровождения тронули кавалькадой. Точно армейский полевой лагерь свернули по команде. Вокруг всё опустело за одну минуту, одна электрическая дверь сновала по инерции.

Не так ли всякое физическое данное в природе отрегулировано друг с другом – как слепое море однолицых с тонким рифом своего Чемпиона?

Не так ли безличностная природа, органика и неорганика Земли, выдвигают из себя мыслящее «я»?..

Не так ли русская экспансия вширь (Урал… Сибирь… Дальний Восток… Тихий Океан…) привела к Толиному рождению и взлёту?..

А я?!.

10

В связи с этим вспомнил, как Оля заставляла писать диктанты в детстве.

«Урал! Опорный край державы… Её добытчик и кузнец… Ровесник древней нашей славы… И славы нынешней творец…»

«Велико значение Урала как индустриального района России! С давних пор его называют железным. Но Урал не только железный! Он ещё и медный, золотой, платиновый! Он самородный! Во всём мире славны малахит, рубин, топаз и другие самоцветы Урала!»

Достоверный голос мачехи (образца 1944-го, с педагогическим нажимом на трудных словах) прошелестел в голове Корчняка. Вся их тёплая комната на улице Марата нарисовалась.

Потом Оля ещё диктовала про военную промышленность. Про то, что Урал даёт стране свыше 40 % всей военной продукции, производит 70 % всех советских танков.

И, вспоминая теперь её голос, он не мог понять, каким образом эти топазы, малахиты, рубины, эти танки и миномёты, будучи только его и Олиным домашним диктантом, достались в конце концов Толе. Выдвинули его.

А ещё был реферат «Оренбургская экспедиция и восстания башкиров», написанный втроём с Вовкой Гнутовым и Лидой Катринич на 3-м курсе (ЛГУ им. Жданова, истфак, 1951, студенческая научная конференция). Это о продвижении России на Восток (Казанское ханство → Каменный пояс (Урал) → Сибирское царство → Ледовитое море-океан…).

И вот оказалось, что дело не в реферате и не в конференции студентов, а также не в переплётной мастерской в подвале третьего корпуса, где склеивали отпечатанные страницы, а также не в жирном капустняке с мясом, которым Лидочкина мама нас кормила, а в том, что: от заволжских крепостей и казахских степей с засечными чертами → от предуральских угольных рудников и укреплённых фортов → под костоломный хруст потопленных в крови башкирских восстаний → под карательный треск сибирских крестильных костров → шёл и шёл русский поршень в истории, русская воля к бытию…

А я?!.

А мой поршень?!

У Толи – Иртыш! У Толи – Тобол и Ямышево озеро. У Толи – кедровики, ельники, таволги… У Толи – карачанцы, учуги, мундужцы… осетры, омули, муксуны… Катунь, Бия, Нарым… олово, соль, свинец… калмыки, саянцы, мунгалы… верблюды, кони… Амур, Обь, Китай, Корея… – и миллион других примет бытия.

Такие разногрудые и разноплечие по составу – для Толи они собрались в монолит.

В однолицую глыбу.

И выдвинули его.

А я?!.

А меня?!.

Господи, а есть ли я на самом деле?!

1978, июль —…

Багио (Филиппины).

Матч на первенство мира по шахматам.

Регламент матча:

– до 6 побед одного из участников.

Количество партий не лимитировано.

Ничьи не в счёт.

Round 1. White «Viktor Korchnoi» Black «Anatoli Karpov» 1. c4 Nf6

2. Nc3 e6 3. Nf3 d5 4. d4 Be7 5. Bg5 h6 6. Bh4 0–0 7. e3 b6 8. Rc1 Bb7

9. Bd3 dxc4 10. Bxc4 Nbd7 11. 0–0 c5 12. dxc5 Nxc5 13. Qe2 a6 14. Rfd1

Qe8 15. a3 Nfe4 16. Nxe4 Nxe4 17. Bxe7 Qxe7 18. Nd4 Rfc8 1/2-1/2

(общий счёт в матче 0:0).

Книга седьмая
Я сам всё знаю о себе

Глава Первая

1

В середине первой пары взбешённая Заслониха влетела в аудиторию. Мы подумали, опять кого-то с курса в вытрезвитель замели. Но всё обошлось. Она объявила: ребята, все встаём и едем. В Дом кино на панихиду. Алексей Каплер умер.

В Дом кино мы отправились своим ходом.

Погода была какая-то китайская. Окрылённая. Угловой сквер у киностудии Горького в золотом набороднике листвы. Каждый лист женат на солнце.

Октябрь 1981, Москва.

Шли по ВДНХ мимо пивнух.

Времени мало, но Петриченко увидел, что в «Парламенте» дают креветки, и стал уверять, что мы успеваем. Пообещал, что повезёт нас на моторе на свои деньги. Хотя какие у него деньги! 38.50 степуха плюс 30 р. перевод от жены, и то он хочет разводиться.

В ответ Рафик запаниковал: «Ребята, нас на панихиде ждут!», но его никто не слушал. Всем креветок с пивом захотелось!

Потом сели в мотор, великан Петриченко рядом с водилой, мы втроём сзади, в тесноте. Но Москва за окном – просто по-скотски хороша! Так и дрищет жизнью. И пускай Петриченко её ругает («Языческий полигон какой-то, а не русский город»), мне она как мать родная. Эх, почему я не родился в Москве!

Но посмотрим!

Впереди весь 3-й курс, потом 4-й, 5-й. За это время я прославлюсь на весь СССР!.. или встречу московскую любовь!..

Через полчаса.

…Подкатываем к Дому кино. Вахтёр не впускает: «Панихида через 5 минут заканчивается!»

На Рафика больно смотреть. «Говорил вам, давайте без пива! Теперь Заслониха со стипухи снимет!»

Кому – что! Ему степуха. Мне – отлить (срочно!!!) после 2 кружек пива.

Попробуем через кухню, говорю.

А вахтёр услышала и говорит: «Только попробуйте через кухню! Вы что, не знаете, кого хоронят?»

Я: «Знаем!.. Каплера из «Кинопанорамы»!»

А вахтёр: «Какая «Кинопанорама»?!. Он зять знаете кого[68]68
  Очевидно, имеется в виду давний роман А. Каплера со Светланой Сталиной


[Закрыть]!?.»

И стала отжимать нас дверью.

К счастью, у неё за спиной люди выросли: Андрей Кушаков из комитета комсомола и три актрисы с герасимовского курса.

Кушаков – аж тёмный от ярости.

И у актрис лица одинаково злые.

Хотя у Вари Н. лицо было скорее растерянное, чем злое.

Они прошли, не поздоровавшись, и встали под деревом в кружок.

«Немедленно возвращаемся в почётный караул!» – услышали мы бархатный баритон Кушакова.

Но актрисы достали сигареты и задымили.

«Ну тогда я всем троим обещаю неприятности! – предупредил Кушаков. – Тебя – из общежития выселю!» – пообещал он персонально Варе Н.

«Ха, да она москвичка с квартирой! – мрачно посмеялись её подруги. – Видала она твою общагу!..» «Я в курсе, – сверкнул глазами Кушаков, – что… или вернее кто… её в общаге держит!..» «Уже никто! – не сдавались актрисы. – И ничто!..».

И вот так бы они ругались и ругались. Переталкивались в ругани.

Но…

«Я мертвецов боюсь! – вдруг объявляет Варя Н. – Простите меня!..»

И заплакала.

Лично я потерял дар речи – от её слёз.

Красивое угристое лицо Кушакова тоже вытянулось.

Она боролась со слезами – как ручные чуткие весы борются с разновесом.

Как после дождя лесная ветка – с тянучими каплями борется.

«Андрей, мы не боимся мертвецов! – осенило Рубика. – Пусти нас в караул – вместо девочек?!»

2

После панихиды решили выпить.

Вопрос – где.

И тогда Рубик предлагает: в Стройбанке на Кузнецком.

У него там приятель работает.

У Рубика пол-Москвы в приятелях ходило (ещё с тех пор, как он на кинохронике работал!).

Отлично!

В Стройбанк!

…

Через полчаса.

В Стройбанке нас с ходу вывели в актовый.

Усадили в президиум.

Зал быстро наполнился.

Ух ты, одни чувихи!

Приятель Рубика объявил: «Друзья, у нас сегодня особенный день! К нам на огонёк заглянули студенты ВГИКа!.. Дадим им слово!..»

Петриченко объявили первым – как самого крупного из студентов ВГИКа.

Я не представлял, как он поведёт себя перед публикой. Всё-таки он неотёсанный.

Но он вышел на край сцены и заговорил, как настоящий хлыщ, хотя и улыбаясь от смущения.

Он говорил так складно, что мне хотелось ущипнуть себя.

«Мы, сценаристы, – начал он, – не так известны широкой публике, как, допустим, актёры, хотя и среди нас есть люди популярные! Как тот же Алексей Каплер, Царство ему Небесное! Но – друзья мои! – Сценарист – это ключевая фигура в кинематографе…»

«Земля пухом! – поправил с места приятель Рубика. – А не

Царство Небесное!»

Но Петриченко и бровью не повёл.

«Кто придумывает притчу?.. – продолжал он терпеливо. – Начало → развитие → кульминация → финал? Думаете, актёры придумывают?.. Режиссёр?.. Не-а!.. Сценарист придумывает!.. А уж затем все вышеназванные товарищи эту притчу воплощают!»

– Киноработники! – снова подал голос товарищ Рубика. – А не товарищи! Не надо всуе!»

Но Петриченко говорил так умно, что вдруг его роговые очки стали главными во всём его облике.

Не живот, не борода, не бугорые плечи бывшего работяги-токаря, а очки. Вдруг он стал «очкарик».

Хотя он и вправду умный.

Помню, на 1-м курсе в общаге, сижу прогоняю турнир по кубику. Прикрылся учебником – мол, конспект пишу. Кубик бросаю мелко и без замаха. Бесшумно, как мысль. И тогда вдруг Петриченко из своего угла: «Что, шахматный турнир проводишь?..»

Оказалось, он многоопытнейший спец по кубику (целый чемодан тетрадок с какими-то схемами). И если у меня одни только шахматные турниры, то у него – игра в Историю (от расселения индоевропейцев до высадки Цезаря на Британских островах).

Но при этом он болеет за Карпова.

Как – так?!

А вот так!

Весь СССР болеет за Корчного (кто не дуб!). А Петриченко – за Карпова (хотя и умный).

Но вернёмся в Стройбанк.

«…Но вот что такое талант? – спросил он со сцены. – Торжество гордыни, верно?.. Упоение собственной исключительностью!.. Как и всё так называемое творчество в мирском понимании!..»

Вот так залепуха!..

Но, кажется, я догадываюсь – откуда ноги растут.

«Алле, Игорь! – тряхнул головой приятель Рубика. – Куда-то вы не туда!.. Вы нам про артистов расскажите… Или стихи почитайте!..» «Стихи – это к нему!» – кивнул Петриченко на меня.

Мои стихи прошли на ура, и, по-моему, я закадрил самую красивую чувиху.

Она была что надо: русоволосая, статная. И, главное, похожа на Марьянку М. И если недотягивала до Марьянки, то совсем чуть-чуть. Сам не знаю, чего ей не хватало. Допустим: снег сыпет, сугробы намело. Так вот, Марьянка М. была как сию минуту летящий, сию минуту всё околдовывающий снег. Тогда как у стройбанковской красавицы снег был уже в двухдневных сугробах.

Но в остальном она была, конечно, ах!

И пива нам выставили вооо-(!!!) – такую батарею.

Со своей стороны мы сбегали в гастроном за подкрепленьем.

Приятель Рубика напился и стал стыдить Пётриченко: «Это где вас такому учат – про талант, про гордыню? неужели во ВГИКе?.. или это радио Вашингтона так вас учит, а?!.»

Хотя Петриченко уже сопел, а это плохой признак.

«Просто баптизм какой-то! – не унимался приятель Рубика. —

Поповщина в чистом виде!..»

Во дурак! Беды не чует!

И тогда – мама мия! – в перекосившихся на огромном лице очках Петриченко встал и опрокинул стол с бутылками.

Чувихи: «Ви-и-и-и-и-и!… А-а-а-а-а!!!!», а Саня Коршиков и Рубик с 2-х сторон повисли у него на руках: «Игорёк, тихо!.. Игорёк, едем домой!..»

Герои-камикадзе!

Вот он их об стенку размажет.

«Третьяко-ов!.. – заорал я тогда. – Игорёк, Третьяков идёт!..» Сработало!

Ну, пора объяснить.

Третьяков – (с недавних пор) – духовный гуру Петриченко.

От него и происходят все эти залепухи: «языческий полигон»,

«торжество гордыни».

(По секрету: они все крестились в церкви под его влиянием —

Петриченко, Рубик, Юсиф…).

Всей толпой мы высыпали на Кузнецкий и стали уговаривать девушек ехать с нами в общагу.

3

Приятель Рубика не стоял на ногах.

Он устроил сцену моей блондинке. Но я видел, что ей хочется ехать с нами.

Тогда он заорал: «Фашист!.. Фашист!» – и пробовал пнуть меня ногой.

Несколько чувих обступило его: «Альсан Николаич, Альсан Николаич!..»

Но она мне не дала.

Вообще из всех стройбанковских чувих, что поехали с нами в общагу, дала только одна (Коршикову Сане). Разбитная хохотушка в теле (запомнить типаж).

Рубик вот досадовал наутро, что с умом выбрал самую серенькую мышку. Ну, чтобы дала без долгих уговоров. А она ему: «После 1-й встречи нельзя!» «А после 2-й можно?» – засверкал он глазами. «Посмотрим!» – отвечала она уклончиво.

Но Рубик не собирался никуда смотреть. А только сверкал глазами и фыркал в усы.

«Не грусти, моя мне тоже не дала!» – успокоил я его.

«Но твоя красивая! – возразил он. – Что тебе мешает встретиться с ней во 2-й раз… в 3-й… в 4-й… – и так до победного конца!»

Мне это польстило, но я не стал объяснять, что мешает.

Потому что всё переменилось в ту ночь.

Но – по порядку!

Когда стало ясно, что «не даст», я отправился искать ночлег.

Слышу, внизу гуляют. Где-то в районе 9-го этажа.

Иду на шум.

А там толпа дипломников-режиссёров.

«Неси гитару!» – обрадовались мне.

Да, пора уж отметить, что у меня голос – во-о-о! И мне в любой компании рады.

Но дело не в этом. А в том, что там Николай Р. был (ну этот – яуфы… спасать негатив…).

Он тоже кричал «Неси гитару!» и смеялся смейнее всех. Он был пьян и стоял в обнимку с молодой коровой-экономисткой[69]69
  Студентка экономического ф-та


[Закрыть]. Она, как мочалка, тёрлась об него, хотя глаза смотрели несчастно, трезво.

Но потом его как передёрнет!

Как будто вспомнил о чём-то.

Отряхнулся от своей экономистки.

Подходит, обнимает.

«Будь другом, помоги ещё разок!»

Вокруг все: «Га-га-га!» – с подначкой.

А он (со слезой): «Не яуфы, не бойся. Так, свёрток!.. В 203-ю!..»

Ну, спускаюсь на 2-й этаж.

Там тишина. Спень.

Стучу в 203.

Дверь – скри-и-и-и-и…

Илона К. на пороге.

Напуганная.

– Там Варька вешается! Из-за Кольки!.. Помоги!..

И аж зубами – дык-дык! – от страха.

Я проступил мимо неё твёрдым шагом. – Открой! – стукнул в правую дверь.

Но я произнёс это «открой» таким деревянным голосом, что самому смешно.

– Идиот, каждая минута дорога! – заплакала Илона К. – «Открой» я сама могу сказать!..

– Я принёс свёрток от Николая Р.! – оповестил я тогда фанерную дверь.

– Б-ть, уходи! – застонала Илона К. – Ты только хуже делаешь!..

И заревела в голос.

Там, за дверью правой комнаты, было тихо, как в лесу.

– Ну тогда я к коменданту! – придумал я. – Будем ломать дверь!..

– Нет!.. – Илона К. боднулась головой об стенку. – Вот тогда она убьётся наверняка!..

– Эй, как тебя… – сказал я в дверь. В дээспэшную плитку. – Это Витька Пешков с 3-го сценарного!.. Который в почётном карауле вместо тебя стоял! Выручил как друга!.. Хотя я тоже мертвецов боюсь! А самоубийц – особенно!..

И тогда…

4

И тогда…

…со сто-о-оном дверь поехала.

За нею Варя Н.

В каком-то старобабьем пальто.

С во-о-от таким (!) огромным чемоданом.

Я с трудом не засмеялся. Но по лицу моему смех запрыгал.

Но она была как фасолевый стручок – такая сжатая.

Как гимнастка в нетопленом спортзале за миг до того, как в тоненьком трико на брусья кинуться.

И только лицо красное, как свёкла.

– Ва-а-арька! – опомнилась Илона К. – Варечка-а-а!..

И пихнула меня локтем.

Я дёрнулся вперёд и перехватил чемодан.

Он был как шкаф – такой огромный.

Но лёгкий. Будто пустой.

Девушки обнялись.

Вдвоём с Варей Н. мы вышли в коридор.

По лестнице в фойе.

На улицу.

В этом своём нелепом, с жирной лисой-воротником, пальто она точно из какого-то кино выпала. Немого и довоенного. А не из 1981 года. На улице не было ни души, но фильм этот, хотя и не виденный никем, сиял во весь экран! Не знаю, что там в первых сценах, но эпизод, в который я угодил, следовал за тем, как пожилой, усатый, мрачный Николай Р. объявил ей: «Finita! Я ухожу!», в результате чего уходит именно она (из общаги на ул. Б. Галушкина, где, будучи москвичкой, жила непонятно на каких правах, чтоб поближе к мрачному любовнику).

Лицо её было кочковатым, грубым.

Точно мешки с картофелем на полу навалены.

И хотя лицо её оставалось спокойное, – от сочувствия у меня сердце свело.

– А собственно, – сказал я, когда мы из общаги в темноту вышли, – нефиг бояться мёртвых!..

Ну, сказал и сказал.

Чтобы о чём-то говорить.

А не плестись темноуло.

– Смерти нет!.. – ещё добавил я. – Обещаю!..

И примолк.

Не уверен был: поймёт – не поймёт.

Но лицо её не выдавало.

Будто фокусник улёгся на 2-х стульях, их выбили, и он в пустоте повис.

Такая вот невыдаваемая девушка.

На общагу и не оглянулась (мол, бывай, молодость! бывай, первая любовь!).

Подошёл 11-й трамвай, весёлая кубышка.

– Даю слово, что смерти нет! – повторно объявил я в трамвае. На чём была основана моя уверенность – бог весть.

Трамвай был пуст.

Но мы как встали у кабины водителя, так и простояли все 4 остановки до метро.

Между тем, сказавши «а»…

– Потому что летел я как-то самолётом… – сказал я «бэ», – в Москву! С каникул!.. И вдруг какой-то малыш в соседнем кресле: «Мам, а когда наш самолёт станет маленьким?»… А!.. Усекла?!.

Теперь, если бы она не ответила на это моё дурацкое «усекла», то не знаю, что и было бы.

Хоть из трамвая на ходу выпрыгивай.

Но вблизи её лицо было ровное. С крючком какой-то безнадёжной воли и решительности на дне глаз.

И, клянусь, этот крюк поехал в мою сторону.

Захватил услышанное.

– Короче, это обман зрения: «смерть»! – обрадовался я. – Это только представление с земли, ясно? Сам же самолёт внутри себя никогда не станет маленьким!..

Во даю!!!

Возле метро ВДНХ мы вышли из трамвая. Москва была тёмненькая, сдувшаяся.

Входим в метро.

Решающий момент.

Если сейчас выдвинется к турникетам: «Ну всё, пока!», то, значит, зря молол языком.

И тогда всё фигня. Включая самолёт, который никогда не станет маленьким.

И иди тогда проверь – есть смерть или нету смерти!

Ура, не фигня!!!

Едем дальше!!!

Красивый дом её был напротив Нескучного сада. Метро

«Октябрьская», сталинский пояс Москвы.

Лифт в подъезде – и тот профессорский, в чугунной сетке.

Проводил до лифта.

«Пока!» – «Пока!»

И полетел домой – по проспекту.

Понравился ли я ей?

Хотелось бы.

Но я не уверен.

У неё большие лоб, глаза.

Слишком много простора. Для догадок.

2 часа спустя.

В общаге.

В комнате моей стройбанковские чувихи спали табором.

Свалился рядом.

Думал, усну сию минуту.

Но что-то мешало.

Что?

Свёрток!!!

А свёрток-то (Николая Р.) забыл отдать!!!

И Варя Н. не вспомнила.

Значит – уррра! – есть повод подкатить.