Текст книги "Мое частное бессмертие"

2

Каменко объявился на третий день. Hабрал из автомата: «Снеси чемодан, я на улице!»

Голос его был неузнаваем.

С трудом Лебедев понял, кто говорит.

Выглядел он гриппуче: лицо пышет, глаза блестят. Голос – точно глубоко зарыт в лесной мох.

С ним был другой украинец, ещё малее ростом.

Лебедев отдал им чемодан.

Посмотрел вослед.

От чемоданного груза Каменко шатало.

И у приятеля его походка была раздромсанная, калечная.

Два бродяги по виду.

Лебедев нагнал их, дал пять рублей («нате вам, парни! Пойдите хоть в пельменную погрейтесь!»).

Украинцы переглянулись.

Раздромсанный дал руку Лебедеву: «Стёц».

Когда он объявлял себя, Каменко смотрел со значением. Но Лебедеву это имя ничего не говорило.

– Я с чемоданом тебя не тороплю! – улыбнулся он Каменко. —

Пускай стоит!..

– Да? – обрадовался тот.

– Да! – подтвердил Лебедев. – Он кушать не просит!..

Украинцы переглянулись снова.

– Ну, пускай стоит! – поблагодарил Каменко неуверенно. —

Но одну тетрадку заберу, ладно?..

Голос его забасел от гриппа: чисто Мефистофель Гуно в слабом теле.

Вернулись в дом.

Встали у отопительной батареи в парадном. Каменко аж прикрыл глаза от тепла. Аж побелел от удовольствия.

От чемодана плесенью несло.

– Смотри! – Каменко присел на плиточный холодный пол перед чемоданом.

Откинул крышку.

Даже такой односложный простой звук, как «смотри!» он пропел теперь новым, удивительным басом.

Отыскал тетрадку.

– Я даю факты, – повертел тетрадкой в воздухе, – что в 32-м году это был геноцид украинского народа!..

– А не неурожай! – поддержал Стёц. – Обвели заградотрядами, чтоб муха не пролетела!..

– Я даю факты, – пел Каменко, – что в 32-м году массовая смерть от голода охватила почему-то регионы, населённые моим народом преимущественно!..

В ответ Лебедев скорбно морщил лоб.

С грустью кивал головой.

Потому что каменковский бас – простуженно-демонический, по-шаляпински глубокий – веселил его.

Из последних сил он не ржал.

Но, объявив, что сегодня у него встреча с куратором по голодомору, Каменко попробовал с холодного пола встать. Его назад качнуло. Вовремя подхватили с двух сторон, а то бы голову о батарею побил. Это было гомерически-смешно. Спасибо, в лифтовой шахте ухнуло, и вслед за украинцами Лебедев в выступ спрятался. Иначе он бы в голос заржал.

Перестояли, пока лифт по шахте прибудет и оттуда люди выйдут.

…

Снова тишина.

…

– И как ты к куратору пойдёшь такой? – весело расстроился Стёц. – В больницу бы тебя – под горчичники!..

– А какой выход?! – умученным, но всё тем же итальянским басом Каменко пророкотал.

– Давай, я пойду?.. – придумал Стёц.

– Я пойду! – перекривил Каменко. – Тебя Андропов[40]40
  Андропов – председатель КГБ СССР


[Закрыть] в лицо знает!.. Я пойду!.. Болтаешь тоже!.. Алексей!.. Ты чего?..

И удивлённые украинцы обернулись к Лебедеву.

Закрыв ладонями лицо и виновато мотая из стороны в сторону головой, он… исходил хохотом.

– Где… явка? – только и выговорил в ладони. – Меня Андропов в лицо не знает!..

3

Явка.

Долго спускался по ковру, потом повернул в 11-й ряд.

Так Каменко велел – чтоб в 11-й.

3-е кресло слева от прохода.

Уселся. Повертел головой по сторонам.

В зале было людно, но не врастреск.

Декабрь 1975, Москва, Центральный Дом железнодорожника.

В глубине сцены молодые люди с киями встали у магнитных щитов.

Щиты были в жёлто-коричневую клетку.

И тогда ветер аплодисментов повеял.

Это участники турнира потянулись из-за кулис: иностранцы и наши.

Иностранцы были жирные, штучные. Яркие, как переводные картинки.

Hаверное, кто-то из них и был куратор по голодомору.

– Это? – спросил кто-то рядом.

Лебедев вздрогнул. Он не слышал, как подсели к нему.

Человек с тряпично-седой чёлкой.

Лебедев отдал ему каменковскую тетрадку.

– Но я не гарантирую! – предупредил «чёлка».

– В смысле? – не понял Лебедев.

– Ну всего! – «чёлка» приготовился уйти.

– У вас доктора нет? – спросил вдруг Лебедев. – Для Николая!..

– Доктора? – удивился тот.

А потом спохватился.

– А вы кто? Не Николай?.. О-опля!.. – и отодвинулся.

– Я от Николая! – с предельной дружественностью в голосе, хотя и несколько просительно поулыбался Лебедев. – Он болен!..

– О-опля! – повторил человек.

А потом поднялся и, подробно ударяясь об коленки сидящих в ряду, пошёл на выход…

С середины ряда он вернулся и со свирепым, ну просто-таки зверским лицом отдал тетрадку.

– Сидите тут! – велел.

В это время судья высоко отвёл руку. Помедлил и ударил билом в круглый гонг.

Локти вспорхнули над столиками. Много локтей.

Было 5 вечера. Но обвальная темнота уже прикрыла окна.

И если б не приказ «Сидите тут!», Лебедев плюнул бы и ушёл.

Потому что настроение рухнуло.

«Голодомор»… «Геноцид»… «Регионы, населённые моим народом преимущественно!»

Почему у него такого нет?!

Усвоил какие-то аморальные, про мамонтов и «часть сознания», ваньки-усовские бредни!..

Оттого и один. Вне народа. Вне волны. Вне поколения.

Вдруг ему нестерпимо сильно захотелось стать украинцем.

«Чёлка» вернулся.

– Где Николай?.. – спросил как на допросе.

– Говорю, болеет! – от обиды у Лебедева голос дрогнул.

– Значит, моё дело предупредить!.. – рыкнул «чёлка».

Hа них зашикали с соседних кресел.

– Мы умеем выводить провокаторов! – понизил он голос.

– Я не провокатор! – Лебедев сунул руку во внутренний карман. – Я… я… в «Известиях»… Вот!..

– Класс! – прокомментировал «чёлка», рассмотрев известинскую корочку. – Ну, я быстро!..

И снова полетел из зала, с лебедевской корочкой в руке.

Вернулся. Вывел в фойе.

В фойе.

Встали у гардин.

– А чего такой вид несчастный? – отдал удостоверение.

Тон его потеплел.

– Потому что обидели! – голос Лебедева всё ещё дрожал. – Нет чтоб спросить, был я с ним знаком, с этим третьим Ша, или не был – так ведь не спросят! А только рожи корчат за спиной!..

– Каким-каким «ша»? – посмеялся «чёлка».

– Таким! – огрызнулся Лебедев. – Который утонул ещё до того, как я его дочку тр…л!..

– Утонул? – округлил глаза «чёлка». – Сам?.. Или помогли?..

– Не знаю! Не волнует! – осмелел Лебедев. – А волнует, что рожи корчат за спиной!..

– А потому, что видон такой!..

– Какой???

– Ну, благополучный!.. Благополучно-провинциальный!..

– И что мне делать?.. Если видон такой!..

– Да брось! – успокоил «чёлка». – Нам как раз нужны такие!.. Чтоб не только маргиналы одни!..

– Вот и берите!.. Раз нужны!..

– Да? – «чёлка» наклонил голову и из такого состоянья смотрел на Лебедева с прищуром.

– Да! – подтвердил Лебедев. – А вы (замялся) тоже украинец?..

– Я? Украинец?! – не понял «челка» – А-а!.. (сообразил). Ну нет, мы Софью Власьевну[41]41
  Софья Власьевна – Советская Власть (эзопов яз.)


[Закрыть] по-всякому бьём! А не только по украинскому вопросу!..

– Вот и берите! – повторил Лебедев.

– Да? – снова задумался «чёлка».

И посмотрел по сторонам. Точно совета просил: брать или не брать Лебедева.

Взгляд его упал – на мраморную лестницу, ведшую на 2-й этаж. Самодельная стрелка – «Пресс-Центр. Press-Center» – устроена была у основания её.

– А что! – решился он. – С такой-то корочкой!..

И кивнул на стрелку «Press-Center».

– Пойди, найди там (испытующе оглядел Лебедева)… Кэрол Энн!.. Скажи: на Щербаковке в семь!.. Психиатрия против инакомыслия!..

…

Рапорт-РНО-999°4-л (5)

Лебедев (Кэрол Энн): На Щербаковке в семь!

Кэрол Энн (Лебедеву): В семь ну никак!.. В семь у меня интервью… А что он хотел?

Лебедев: Психиатрия против инакомыслия!..

Кэрол Энн: Я извиняюсь, а вы – кто?

Лебедев: Ваш коллега!

Кэрол Энн: В семь у меня интервью… с гроссмейстером Корчняком!.. Берёте на себя?.. Тогда я на Щербаковку в семь!

Лебедев: Беру на себя!..

Кэрол Энн: Запишите вопросы к Корчняку!

Лебедев: Записываю!

Кэрол Энн: Вопрос первый. Вы и Карпов победили в Ленинградском отборе. Правда ли, что советские участники проигрывали Карпову по сигналу сверху (разворачивает таблицу), тогда как с Вами боролись без поддавков? Если это правда, то пометьте в таблице, кто именно – дарил Карпову очки!..»

Кэрол Энн: «Вопрос второй. Вы проиграли долгий и упорный матч Карпову в финале Претендентов. Правда ли, что у вас не было ни одного помощника, поскольку советским мастерам запретили вам помогать? В то время как вашему сопернику помогали все корифеи СССР!..»

4

Через полчаса.

Подготовка к интервью с Корчняком.

«…Спасский – гривастый плейбой в замшевых штанах.

Петросян – булочка с запечённой бритвой.

Смыслов – профессор «из бывших».

Геллер – волевой рот в жёсткой складке.

Таль – электросварка, снопы искр.

Карпов – умненький пэтэушник…».

Выразительно!

Сочиняем дальше.

«…Огневой туф прославленности. Головной отряд сов. шахматн. школы, передовой в мире. Сборная СССР, бессменный чемпион всего на свете…

Но – внимание!

Ещё фигура.

Некто странный – на периферии сцены.

Помятый, пожилой, бизонистый, с налитыми кровью злыми глазками и дитячьим хохолком над полысевшим лбом…

Вид – понур и нелюбезен.

Игрок второго эшелона?

Пария общества?»

Первые же слова с такой ловкостью влегли в смысловую оправу, что Лебедев поспешил раскрыть блокнот. Чтобы наверняка. Хотя не любил запись. Любил укачивать слово – не записывая. При записи музыка пропадает.

«Но на табличке стола написано «Виктор Корчняк».

Ого!

Это же из первой мировой пятёрки. Нет, сегодня уже из тройки.

Тогда откуда впечатление: второй эшелон… пария…?!»

(Оглянулся. Никто не подсматривает?)

«Они – каста. Участники негласного статус-кво.

Он – неуправляемый эгоцентрик.

Они – друзья-соперники по поколению, сплочённая труппа.

Он – не разбирает своих и чужих.

Они – тонкие политики и чуткие конформисты.

Он – оказал жестокое сопротивление Карпову, юному принцу

Партии и Комсомола…».

(Ого!.. Видали!) Счастливое чувство торжества охватило его: над центровыми с их закрытыми пьянками… над Каменко и Стёсом с их героической маргинальностью… над ехидным Солженицыным с его «Третьим Ша»…

«…И когда после целого часа неотрывного сидения за доской он «сходил» и, трудно приподнявшись из-за столика, предпринял несколько расшибленных шагов по сцене, вся добродушная, хорошо сбалансированная «каста» зримо напряглась от его вторжения…»

Записал и прислушался. Музыка не исчезала.

«…И хотя барский променад их возобновился тотчас, в нём прежнего довольства не стало… Зато Корчняк шагал теперь широко, бездорожно. Не замечая нервоз и опаску, которые сеял вокруг. Сугробно-широкий в бёдрах и вислоплечий вверху, с бизоньим большим лицом и бузотёрским хохолком над лобовой залысиной, он был какой-то непоклеймённый: из евреев ли, из простых ли. Добавим рубаху, выбивающуюся из штанин, и растоптанные башмаки, забывшие про обувную щётку. Добавим прекрасную тень мысли на утомлённом лице. Казалось, это вечернее стадо спускается с горы, целый горный склон с ярящим стадом. Казалось, это прицеп с лесом буксируют по болоту. Или вразмашку водой окатили из ведра!»

«А вот вам!» – ахнул, перечитав написанное.

И засмеялся в голос – от счастья мастерства своего.

Декабрь 1975, Москва.

Марал бумагу столько лет, а законченного кот наплакал. Нет, ну талант-то, конечно, есть. И всегда был. Но до этого дня – путался, терял путеводную нить. Причём с детства. С тех пор, как после войны в Доме пионеров открыли кружки (драмы и юнтехника, астрономии (с выездом в поля!), авиамоделирования, оркестр щипковых инструментов…), и хотелось всё испробовать. Вот и распылялся. Hа скрипочке – и то лёжа играл!

Но – теперь всё будет по-другому!

Дело моего поколенья – борьба с Софьей Власьевной!..

И если Софья Власьевна – с Карповым, то я – с Корчняком!..

Вот так!

Нынче фаза собирания волны. Которая опрокинет советское судно. Ей не обойтись без меня.

…

Тем временем Корчняк потопал к столику: соперник сделал ход.

Пожали руки.

Демонстратор вывесил табличку «Ничья», и кто-то, сидевший за Лебедевым, сказал соседу: «Что-то Витя совсем кулачить перестал? Даёт уползти, а?..» И Лебедеву стоило труда не обернуться к ним, не показать про бизонье лицо и горный склон со стадом… Ну, да времени не было. Как раз Корчняк забрал очешник с края стола.

Поднялся со стула.

«Боженька, помогай!» – одновременно Лебедев встал из своего кресла.

Hа перехват.

«Идти?.. Или не впутываться?..» Помедлил.

«В волне я?.. или не интересен никому?.. Эх, пропадай, моя телега!»

И пошагал вниз по ковру.

Окончательно отделяясь от зала.

От его безопасного фона.

Встал у высокого бортика сцены.

– Алексей Лебедев, газета «Известия»! – произнёс он смело. —

Можно ли попросить вас об интервью?..

Пропала его телега.

5

А в это время…

Витя Пешков.

Всё поменялось в природе: мне стало классно в больнице, хоть не уходи отсюда.

Видите моток проволоки на подоконнике?

Это ТВ-антенна!!!

Проследим за ней.

Проволока тянется к моей тумбочке. К переносной «Юности» с едва тепыляющим звуком!!!

Вы не ошиблись! Это телевизор «Юность»!!!

Это Пешков своё слово сдержал.

И до чего вовремя!

В тот год киевское «Динамо» шло вверх!

Да что там шло – лезло, как чудо-дерево из огорода.

Столько трофеев на ветках!

Золотой дубль СССР, Кубок Кубков Европы, и вот теперь – матч на Суперкубок (vs «Bavaria Munich»).

Но дело не в трофеях. А в порывистом ветре игры, которую они разводили на поле. В отточенном, промытом до рисинки и при этом набегающе-густом брашне многоходовых их комбинаций.

Да, в 1975 году игра их была так вдохновенно-стихийна, так широка, так налётно-бурлива, будто сельская свадьба, а не футбол.

Вокруг меня всё преобразилось от их побед: осенняя слякоть на дворе, двойки-тройки в школе, мамина замкнутость в себе, бабысонины артрит и кишечник… – всё плохое ушло в тень.

И вот – пик всего. Схватка за SUPERCUP.

Не передать, как я волновался.

Ведь было от чего.

«Бавария» – монстр. Штандарт немецкого футбола. И если моё «Динамо» лишь одноразово вспыхло в своём вдохновенном 1975-м, то ФРГ из года в года вытаптывало футбольный глобус, подминая под себя любого противника, подавляя его огневые точки. Притихший мировой футбол будто кирпичной кладкой заделан был немцами в те поры: сборная – чемпион мира и Европы (1972, 1974), «Бавария» – Кубок чемпионов (1972, 1973, 1974), «Боруссия» – Кубок УЕФА (1974).

«Кайзерслаутерн», «Гамбург», «Кёльн», «Эйнтрахт», «Штутгарт»… – карательные отряды в лесах футбольной флоры.

Короче, я и не надеялся.

И вот…

Матч, которого ждали!

Время – за полночь. Вся палата не спит.

1-й тайм.

…«Бавария» вытворяла с Киевом что хотела.

Каждая атака – удар, большинство – в створ ворот.

«Динамо» подсело, как стог, отбиваясь на издохе.

Даже Блохин отошёл к штрафной – помочь защите.

2-й тайм.

Картина не поменялась.

Сил уж нет – выстаивать под таким прессом.

И тогда Блохин подобрал мяч.

Потащил к центральному кругу.

Похоже, он и сам не придавал значения своему манёвру.

Так, полубежал-полупёхал с мячом.

Покрутиться туда-сюда, ослабить немецкую удавку на шее «Динамо» – предел мечтаний.

Но вот – допёхал до центрального круга.

Пересёк линию центра.

С линии центра – абы куда, вперёд ли, вбок… в глухое депо левого края.

К угловому флажку.

Приостановился, поднял голову.

Хм-м. Динамо далеко в тылу. Пас некому отдать.

От растерянности он руками развёл.

И вот уже 4 акулы баварской защиты, обитающие в этой лагуне, учуяли человечинку.

Вот они сужают круги…

Подплывают…

Подплыли…

Сейчас съедят.

И тогда Блоха одиозно затрусил навстречу. Сам не ведая, что творит.

И – Achtung!.. Achtung!.. – как разгоняют нейтроны в гигантских ускорителях микрочастиц, так Олег Блохин вдруг ускорился и пошёл на вы. Без предупреждения.

Пробросил мяч мимо Цобеля, раскачал Рота.

«Кайзер» Франц Беккенбауэр и непроходимый Шварценбек сомкнули челюсти, но промахнулись, отброшенные непостижимым его ускорением.

Hа дурку, как самосев, проскочил в штрафную, но под таким острым углом, что ни в какой геометрии не затолкать.

Лучший вратарь мира Зепп Майер уже нарастал, как встречный поезд.

Сейчас сшибёт!

Но Блоха первый стрельнул.

С левой – в дальний угол……. 1:0!!!!!!!!

Вся палата взревела!..

1:0!!!!!!!!

Победа!!!!..

Дежурная медсестра прискакала: «Это что такое?!. Вот я завотделения звоню!..»

Ха! Звони!

«Я главврачу бумагу составлю!..»

Да составляй!

«Динамо» (Киев) обладатель Суперкубка Европы!

А значит – смерти нет!

В гробах – никого нет!

И я, как пить дать, выйду из больницы! Не через 40 лет и не через 10 лет.

А совсем скоро.

И в гробу я не буду ни секунды!

Ставлю подпись под Помпеей, Троей, под костром Джордано Бруно, под средневековой эпидемией чумы.

Подписываюсь подо всем, что произойдёт в будущем на этих страницах.

Олег Блохин – это я.

Декабрь 1975, Кишинёв.

Да. Hачиная с сегодняшней победы я бомбардир собственной судьбы, ток её атаки, автор её победного гола.

Не верите? Ну, посмотрим.

Для начала я отказываю моей сестре Веснушке (Весне) в праве на существование.

Пусть отправляется туда, где слепая Даша.

Нет у меня такой сестры.

Нет и не было никогда.

От начала века и до скончания его – я один у Лебедева и мамы.

6

Лебедев и мама. 4 месяца спустя.

Толпа прилетевших шла через лётное поле.

От самолёта, рассёдланного в тени, к зданию аэропорта.

Будто холщовый мешок порвали и картошка покатилась во все стороны, такая это была оживлённая толпа.

Но под видом картофелины, одной из многих, катился в ней особенный, золотой шар – заставляя Надино сердце биться учащённо.

А вот и он!

– В музее Толстого, – первое, что сказал, войдя в стеклянные стены аэропорта, – никаких писем не нашлось!.. И про харьковский период – Рэм не помнит ни фига!..

И поднял руки вверх («Сдаюсь!..»).

– А чемоданы? – только и спросила.

Потому что он был налегке, с ручной кладью. Не муж, а мотылёк залётный!

– Идём! – посмеялся, уводя её к такси.

Рапорт-РНО-999°4(14).

Январь 1976.

Аэропорт. Кишинёв.

Затем в такси.

Пешкова: Нет, где чемоданы?..

Лебедев: Не делай из вещёй кумира!

Пешкова: Два свитера, обувь, импортный серый костюм… Где всё?..

Лебедев: Выбросил!

Пешкова: Врёшь!..

– Нисколько! – в такси он просунул руку вдоль кожаной обивки сиденья. Обнял за талию. Потом за плечи.

Привлёк к себе.

– Два комплекта постельного белья!.. – встречно зашептала Надя, упиваясь объятием.

– Был обыск!.. – перебил он. – Щупали всё!.. я не мог после них!..

– Оба комплекта щупали?.. – перехватила его руку на своём колене.

– Оба!.. Но… – он отвёл руку.

Новокаскадный проспект Мира заинтересовал его в окне (ну да, пока он в Москве пропадал, Кишинёв расстроился, похорошел!).

– Что – «но»? – спросила Надя, поправляя волосы.

Рапорт-РНО-999°4(14).

Лебедев: Импортный серый костюм тебя волнует!.. Жаль, что не импортное интервью!.. Да ты хоть слушала?..

Пешкова: Нет, не слушала!

Лебедев: Scoop на всю Европу!.. И самое главное – я сделал себе имя! Они побоятся тронуть нас!..

Пешкова: Уже тронули!..

Лебедев: Вас?..

Пешкова: Нас!.. С завуча попёрли!..

Ж/д вокзал.

Завод Котовского.

Конный Котовский на постаменте.

Взлетели по бульвару Негруци.

Рапорт-РНО-999°4(14).

Лебедев: Ну и хорошо, что попёрли!.. Ты ведь не карьеристка по натуре?!

Пешкова: Вроде бы нет!

Лебедев: Кстати, а Гумилёва ты читала, про великую степь?..

(завозился в ручной клади)

Пешкова: Кто это?..

Лебедев: Ну вот! Стыдно Гумилёва не знать!..

Одну за другой миновали три девятиэтажки на Негруци. Когда-то – гордость городскую.

Лебедев: Я вот, например, из оренбургских казаков! Из тех, что Сибирь осваивали!.. А ты?.. Кто ты есть, кроме того, что завуч!..

Пешкова: Не поняла вопроса!..

Лебедев: Исторически – надо кем-то быть!.. Мы вот, русские, знаем про себя, что – исторически – мы Чингисхановы землепреемники!..

Пешкова: Мне не повезло! Ни бабушек, ни дедушек своих в живых я не застала!..

Лебедев: Я глобально!.. Hапример, не из хазаров ли вы?.. Не из купцов ли генуэзских?..

Пешкова: Каких-каких купцов?

Лебедев: Но только без обид!.. Это про еврейский фактор в истории!

«Какой ещё еврейский фактор! – пронзила мысль. – Неужели – всё?»

Выкатились на Ленина.

Теперь он с высокомерной усмешкой смотрел на навесные композиции лампочек, проряжавшие проспект.

– А мне нравятся эти лампочки! – объявила с вызовом.

– Какие лампочки? – теперь его черёд был удивляться.

Но, прочитав всю вздорную бессмысленность женской обиды на её лице, поспешил поменять тему.

– Была неделя, – он убрал голос до шепота, – когда я гремел! – его ликование не вмещалось в шёпот. – «Сегодня в Москве задержан писатель, участник московской Хельсинкской группы Алексей Лебедев!» – подбородок его плыл от удовольствия. – Или – «Как передаёт из Москвы Алексей Лебедев, выпущенный из-под ареста в результате интенсивного дипломатического вмешательства…»

Кажется, он всплакнул от восторга. От выстраданного какого-то самоупоения.

– Но из Хельсинкской группы я свалил! – нашёл нужным добавить. – Одни евреи их интересуют!..

– Тихо! – потребовала она, косясь на спину шофёра. – И враньё! – добавила после паузы. – Не ходил ты в музей Толстого!..

– Ходил!..

– Не ходил!.. И с Рэмом не говорил – про харьковский период!..

Вот так.

И отвернулась.

Когда-то, решительно приканчивая первый брак и вступая во второй, она поклялась себе жить в этом повторном браке до конца дней. Быть мудрой. Принимать его творческие фокусы, не теряя за фокусами главного. Да и какие фокусы у него! Так, смех (зачем-то переписывал «Мастера и Маргариту» от руки, увиливал от уборки квартиры по выходным). Не то что сейчас, когда он с врагами СССР повёлся и его погнали из «Известий», с курсов…

От обиды – в горле закололо.

Миновали междугороднюю телефонную станцию.

– Ладно! Чего уж тут! – сник он. – В музей не ходил!.. С Рэмом не встречался!..

И завозился в ручной клади.

Рапорт-РНО-999°4(14).

Лебедев: А вообще-то плохо мне! Столько ошибок наделал! Погиб я!

Пешкова: Ну вот! Осознал наконец?!

Лебедев: Если б только советская власть приняла моё раскаянье…

Пешкова: Если раскаянье будет чистосердечным, то она готова принять! Готова дать тебе шанс исправиться!

Лебедев: Ты не шутишь?

Пешкова: Не шучу!.. Для тебя есть место в «Вечёрке»!..

– Что это? – ахнула Надя – когда он книгу из сумки вытянул (на одной обложке – 2 фотографии: строгая и мужественная папина… и какого-то лупатенького старичка с детской полуулыбкой на губах).

– То самое! – похвастался. – Из Лондона!..

Неслушающиеся Надины пальцы застучали по книге.

– Не по-русски! – выдохнула она. – Ты читал?.. – Мне перевели!.. Но только общий смысл!..

– Водитель, стоп!.. – распорядилась. – Идём!..

«Идём» было сказано тем же тоном, что и «водитель, стоп».

Остановились на углу Ленина – Бендерская.

Бендерская разрыта. Теплоцентраль в ремонте. Связки новеньких труб на насыпи у траншеи.

Hа досках, под косой крышей наспех сколоченного деревянного тротуара Надя встала.

Дождалась, пока Лебедев догонит.

– Ну! – сказала. – И какой там общий смысл?..

– Сюжет – во! – поднял палец. – Самому интересно, кто настоящий автор!..

– О чём? – перебила.

– О том, как давным-давно где-то в Бессарабии одна бабёнка изменяла старому мужу – грозному мужу, он с горя заболел, и его в приют для умирающих поместили (аж в Бухаресте!). И вот, сидит она у изголовья, а к ней подходит санитар и строго так по плечику: аллё, мадам, вы разве не в курсе последних новостей? Она не в курсе. Тогда примите к сведенью. Русские заявили права на Бессарабию и уже навели танковые переправы на Днестре. 48 часов срок их ультиматума. А посему, какие у Вас планы?.. Планы?! – теряется она. – Господи, да какие планы!.. Извозчика!.. Hа вокзал!.. К сыну первым же поездом (в Бессарабии у них 3-летний сын, не ясно от кого). Ведь через 48 часов там будет граница на сталинском тяжёлом замке, и тогда не то что взрослая б., комар не пролетит! И вот, уже в дверях, с чемоданом на весу, она бросает прощальный взгляд на умирающего. Которого не любила никогда! Которому наставляла высокие и ветвистые. И – эге, Шекспир! – пробивает её раскаянье такой силы, что она… опускает чемодан на пол!.. Эй, ты что?..

И попытался отнять книгу.

Но поздно.

Она фотку отодрала.