Текст книги "Мое частное бессмертие"

6

День рожденья Кости Тронина. 1977.

И тогда…

… – Шолохов, Шекспир! – внятно, хотя и очень тихо выговорил

Село.

И – впервые за вечер – поднял на меня глаза.

– Что – «Шолохов и Шекспир»? – не поняла фиалуоу.

Но Село полез под стол – якобы вилку уронил.

Сердце моё упало.

– А я там была! – фиалуоу вернулась к прерванному разговору.

– Где «там»? – с готовностью уточнил Костя.

– В стихии Диониса! – сощурившись, она обводила нас глазами.

Кажется, я «выпал» – рассматривая её.

Потому что налетел на встречный взгляд – вопросительный, строгий.

Хотя, клянусь, я не рассматривал.

А просто «выпал» – из-за Шолохова – Шекспира.

Просто забыл отвести глаза.

И в эту минуту я понял, что: фиалуоу – это Серафима Николаевна (С.Н.).

А къуюэр – Евгения Германовна (Е.Г.).

А культ вымытых полов – это… ну, в общем, я вдруг понял, что имеется в виду.

Решительно и немного с демонстрацией, как всё, что она делала, С.Н. принялась раскладывать фрукты по розеткам.

– Хурма, цитрусы, крюшон… – обвела она рукою стол. – Налетаем, раз-два! Что же до стихии Диониса, – добавила она, дождавшись, пока все «налетят», – то вот как это было…

Между тем Село выбрал жёлтый шар с блюда.

И я – за ним. Пусть видит, что мне по х-ю все его подляны.

Но он опустил свою тарелку на колени. За бруствер стола.

– … я, молодая и безголовая, перевела прогрессивный немецкий роман для «Иностранки», и меня приняли в Литфонд! – поведала С.Н. – В Московское отделение!.. В Литфонде я почувствовала себя Данаей под золотым дождём привилегий! Привилегия первая: морской круиз по греческим островам! Ага?!. А если учесть, что на тот момент мир не простирался для меня дальше подмосковной Валентиновки, где у нас дача без удобств, то низкий поклон прогрессивному немецкому роману!..

И – подтолкнула свой бокал к бокалу Кости (с другими гостями она не чокнулась).

Вытягивая шею, я пытался подглядеть. Увидеть, как Село управляется с жёлтым шаром. Но, мстительно улыбаясь, он только теснее подсел к столу.

– А знаете что… – С.Н. потёрла виски, – раз уж вспомнили о греческих островах…

Кажется, ей пришёл в голову какой-то план, и теперь она зорко вглядывалась в нас, как бы допуская, что могут быть возражения.

Убедившись, что возражений нет, она поднялась и лёгкой походкой вышла из-за стола.

К тёмным шкафам с книгами.

Село смотрел вниз, на блюдечко с жёлтым шаром, но то и дело поднимал голову с ухмылкой. Плечи его двигались. Под скатертью он управлялся вилкой и ножом.

Влип я! Все 10 пальцев в соку.

– Вот оно! – покопавшись на полке, С.Н. выбрала из-за книг конверт. – Путевой дневник!..

И вернулась за стол.

Извлекла тетрадку из конверта.

«Итак! – прочитала по тетрадке. – 24 апреля 1958-го, в шезлонге на 3-й палубе с мифами Куна! Ищу в них универсальный смысл. Задача: «инкрустировать» античную космогонию во что-то близкое! В иудео-христианство, например! Задача непростая. Особенно если принять во внимание завтрак, съеденный до того: палтус паровой в пюре на молоке, омлет из 3 яиц на жирной сметане, кофе со сливками, двухслойный пудинг из фруктов с шоколадом…»

И перелистнула страницу.

Лучше бы шпарила без остановки.

– Не поняла, для чего инкрустировать античную космогонию куда бы то ни было! – успела вставить Е.Г. – Ведь она и так универсальна донельзя – эта античная космогония!..

Она говорила тихим голосом. Без подъё-ки.

Но – вышла заминка.

1 секунда… 2… 3…

– И двуслойный пудинг… – только и пробормотала С.Н., – из фруктов с шоколадом!..

И ещё раз перелистнула страницу.

Кажется, она сбилась.

От цитрусового сока пальцы мои щипало. Жёлтый шар сдулся под ножом.

Тихая тень удовольствия – прошмыгнула по лицу Е.Г.

– Да, универсальна донельзя! – повторила она. – В том смысле, в каком универсальны, например, алгебра и физика, являющиеся, между прочим, её, греческой космогонии, прямым отродьем…

Но не успел её голос набрать силу, как…

– И вдруг, где-то на рубежах Тезея и Креонта, – перебила

С.Н., – было мне наитие!..

И улыбнулась.

И по-молодецки тряхнула головой.

Всё, она взяла себя в руки.

– Наитие заключалось в том… – отложив тетрадку, она поднялась из-за стола и… в обход всех сидящих…

Атас! Ко мне?

– …Наитие заключалось в том, – нависая надо мной и продолжая шпарить из дневника, она проделывала что-то безошибочно-ловкое с моим жёлтым шаром, – что все эти античные боги полей, ручьёв, васильков, все эти духи страстей, судеб и замираний… есть не что иное, как а-то-мы! Атомы, господа! Элементарные частицы из «В начале Бог сотворил…»!.. Вот такая инкрустация!.. А кто не понял, то поделом! Пускай учится слушать! И не перебивать!..

Она была как дневной локомотив, налетевший издалека. Со слепящим прожектором в голове.

Измученный жёлтый шар вернулся ко мне в виде опрятных долек.

– Я покурить! – грузная Е.Г. стала выбираться из-за стола.

– Атомы и пустота! – отважился вставить Артурчик. – Айдосы по Платону!..

– Что – по Платону? – с резкостью перебила С.Н. – Умейте слушать, Артур! Так вот! Земля только на первый взгляд была без-видна и пуста! Вскоре в ней атомы закопошились! Все эти боги облаков, ручьёв и молний, подземных скважин и проселковых васильков…

– Мама, а есть ли бог шкафа? – спросил Костя.

– Шкаф изделие рук! – отвечала С.Н. – А вот бог зависти есть!.. бог ревности есть!..

– Так вот, к вашему сведению, атом разобрали давно! – курящая Евгения Германовна высунулась из кухни. – Атом давно не элементарная частица!..

– Бог неумности тоже есть! – властным жестом руки остановила её Серафима Николаевна. – Как и бог провинциализма!..

– Электрон куда меньше атома!.. – в ответ старушка закашлялась от обиды.

– Так вот, если я атом, – прихлопнула её Серафима Николаевна, – то вы пустота!..

Трюизм… боги облаков, ручьёв и молний… шкаф рук…

– И вот это, – понизив голос, она подмигнула нам как сообщникам, – местная профессура!..

Через 10 минут.

После поспешного, без «спасибо и до свиданья», бегства Евгении Германовны погасили свет и объявили буриме (игра такая).

Всем дали корочки книг из шкафа.

Мне достался О. Ма…ма… н… (от отупения я читать разучился).

Между тем, пока поджигали свечи на столе, Костина младшая сестра пришла и обняла мать.

Девочка была бледна.

Её в спальню увели. Впервые она напомнила о себе в целый вечер.

Внешне она была яблоко от яблони – от мамы, от брата.

Сама острая угловатость её могла бы увидеться фамильной.

За вычетом слепящего прожектора в голове С.Н.

И за вычетом Костиных ключиц, сильных, как лодочные вёсла.

Но льняная незащищённость девочки выдавала их всех.

Как тайная пробоина – сквозила она в характере семьи.

Глава Третья

1

Прокурор Октавиан Попа, седой, с залысинами…

…но с молодым румяным лицом и гладкой белой шеей в стоячем воротнике судебного мундира, пьёт нашу кровь.

«Отдай ему половину ниспоренского имения! – твержу я Иосифу. – Отдай ему половину ниспоренского имения!.. Отдай ему полови…».

«Поздно! – повинился Иосиф. – Теперь он не идёт на мировую!»

…

«Не идёт?!» – повторяю я с испугом.

…

«Тогда вызови M-me Stefanita из Бухареста!.. – придумываю я. – Вызови M-me Stefanita из Бухареста!.. Кто, в конце концов, хозяин имения: она или ты?!.»

«M-me Stefanita не любит хлопот, связанных с управлением! – возражает Иосиф. – И – кстати – мамочка! Занялась бы ты своими делами!..»

Я не верю своим ушам.

Никогда прежде он не говорил со мной в таком тоне.

Тем временем прокурор Октавиан Попа написал на нас донос.

О том, что на ниспоренской мельнице сжигают хлеб (чтобы цены росли).

Это смерти подобно.

Нет, надо звать M-me Stefanita.

Её средняя дочь замужем за страшно сказать кем.

Hаконец Иосиф это понял.

Май, 1939, Оргеев.

«Скоро твои именины!.. Я устрою festivitate с салютом в Ниспоренах! – объявил он. – Пригласим влиятельных гостей!..

И встретим их на твоём автобусе!» – Нет! Прошу тебя!.. – испугалась я.

Мало мне позора с моим автобусом (с надписью «Chantal» на капоте). Так теперь ещё влиятельные гости.

– Будет павильон возле пруда с лебедями!.. – прищурился Иосиф. – Будет лучшая кухня…

Никогда раньше он не смотрел на меня таким изучающим, кривым взглядом.

– Сегодня же после обеда, – придумал он, – я направлю курьера к нашему доброму покровителю M-me Stefanita в Бухарест! Вместе с invitatie de avansa (приглашение с предоплатой дорожных расходов – рум.)!..

Я почувствовала, что краснею, когда заговорили о Ниспоренах.

Иосиф отметил моё смущенье и был уязвлён.

Но он деликатен для расспросов.

2

Мы выехали в Ниспорены для приготовлений.

Чистка.

Уборка.

Дом для гостей.

Окно глядит на парк, отороченный мехом старых сосен.

Острая цветочная аллея выводит к воде.

В воздухе сильно парит.

До блеска натираю окна на 2-м этаже.

В обед на аллее показались работники с лопатами.

В толстых робах, несмотря на жару, они направлялись к летней кухне.

Миха Фогл – среди них.

Да, Миха среди них… высокий, как церковная хоругвь. Как Баба-Зима в деревнях на Рождество.

Я отпрянула от подоконника.

Только бы Иосиф не вошёл.

Hаше имение – первое в уезде, где кладут асфальт.

Но Иосиф недолюбливает Миху. Мол, Миха практикуется в физическом труде и запустил свои прямые дела в конторе.

Какая несправедливость!

Но только один миг видела я Михину фигуру в закопчённой робе, и зрение отказало мне.

Я перестала что-либо видеть, а только думала, что он здесь… здесь… всё роднее, теплее.

От ликования меня знобило.

Я стояла с клочком газеты у сверкающего окна и дышала так глубоко, точно тело моё состоит из одних жабр. Не умея отвести голову от взаблеск вымытого стекла, я стояла как столб и только молилась, чтобы в комнату Иосиф не вошёл.

…

Но я не героиня стишков и романов, из которых происходит слово «любовь».

«Любовь» – это то, что у меня к маме, к папе, к сыну.

А то, что было со мной при виде Михи Фогла… то совсем другое.

То – прибой сил. Прилив будущего. Запах моря.

Мои губы и щёки празднуют эту радость. Рот плывёт в улыбке, заголились глаза. Я смеюсь в голос – одна в комнате.

Хоть бы Иосиф не нашёл меня в таком виде.

…

Я стала насухо вытирать окно газетой.

Физическая мощь распирала меня. Неукротимая, новая.

Вместе с тем я была напугана и не понимала, как себя вести с Михой, с Иосифом.

Первого мне хотелось обнять как родного, дышать им, целовать в улыбку, в лоб, в голову, в его мягкий голос.

Со вторым я чувствовала себя дряхлой, конченной.

Я боюсь прокурора Октавиана Попа, боюсь пьяных слободских, боюсь новой беременности, боюсь, чтоб не сглазили Львёнка, боюсь старости мамы и папы…

Но сейчас во мне прибыло столько чудесной силы, что и страхов не стало.

3

Виктор Пешков. 1977.

Перед сном мама нагрела для меня пельмени с уксусом.

Её удивило, что я голоден после дня рожденья.

– В наше время, – заявила она с подвохом, – на днях рожденья кормили!..

И тогда телефон дзинь-дзень-дзань.

– Давай говорить всю ночь! – предложил Тронин после того, как мама, скорее заинтригованная, чем недовольная, отдала мне трубку. – Обо всём!..

– Ладно! – отвечал я, стесняясь маминого присутствия.

– Ты не один? – угадал Костя. – Тогда через час?..

– Угу! – подтвердил я с той же скованностью.

Ночь с 13 на 14 февраля 1977 года.

Мама поцеловала меня на ночь и ушла. В дверях она выключила свет.

Время пошло.

60 минут… 50 минут… 25 минут…

Я подкрался к балкону, высунул голову в фортку.

Веки фонарей дрожали, воздух волнил.

Что это была за волна?..

Знавал я такое: в кануны военных парадов, когда Кишинёвский гарнизон репетирует по ночам. Когда «Здравь… жлаю… таварщи… салдаты! – долетает с площади Победы. – Паздравляю… гадщиной… ликай… тябскай… личскай… люции!». «Ур-р-ра!.. Ур-р-ра!.. Ур-р-ра!..» – отвечает гарнизон. И – духовая бень оркестров, рубосапогая сечка строевого шага…

Но то ведь осенью (7 Ноября) или весной (1 Мая). А сейчас – февраль беспарадный.

Знал я и другой шум: мечерассветный, летний. Трижды в лето, на вносе юнь-юль-августов, будил меня шум под балконом. Это когда профсоюзных детей шлют на море в пионерлагеря. Почему-то всегда под моим балконом. Казалось, там 1 000 000 голосов – гур-гур-гур! – натёрли на мелкой тёрке! Щелчки чемоданные, поцелуи мамянные. Вдоль тротуара новенькие ЛАЗы вытянуты в линию. Стреноженные акации в белых гольфиках вертят головами. Воробьи шныряют вопросительно. И из-за филармонии солнце подтягивается с подзёвом…

Но то ведь летом!

А сейчас февраль некурортный.

И Ко не зво.

4

Chantal. Hа озере прогремел взрыв.

Я мыла голову в ванной, но услышала истошные крики на летней кухне.

«Иосиф?» – позвала я.

Ах, да. M-me Stefanita. Уехал встречать.

С фельдшерским sас dе vоуаgе я понеслась к воде (Миха?!. Миха Фогл?!.).

Небо кишело галдящими птицами. Воздух горчил.

Котёл с асфальтом.

Вся толпа взревела, увидев меня.

Страшный котёл был перекошен, под ним кирпичи рассыпались от взрыва. Лютый пар валил.

Миха был в клочье, горелая вата наружу. Глаза его, красные от жара, просияли, когда он увидел меня.

Хромая, он пошёл к воде. Я почувствовала себя на седьмом небе от счастья.

Повели меня к насыпи с асфальтом. В толпе кто-то кричал от боли.

Все расступились.

Там изувеченный подросток на песке лежал. Розовые пузыри изо рта.

«Нож! – закричала я. – Кипяток!..»

Короткий нож в окаменевшей чешуе цементных крошек возник у меня в руке.

Подростка била дрожь, лицо в кровавой смоле.

Порезала одежду от ворота.

Конечности неподвижны.

Смотрит на меня с пытливым ужасом.

Я улыбнулась ему: мол, всё по плану.

Hас окатили озёрной водой.

Молодой батрачке стало плохо от вида раненого.

Через 20 минут.

…В больницу. В город.

Подросток в забытье…

А у Михи глубокие хрипы от ожога. И приметно опухла правая ступня.

5

Но хрипы – ерунда.

И опухшая ступня – тоже поправимо.

Другое печально. Все его пожитки при нём.

Ехали через лес.

Ночные, без неровностей, поляны белели с такой силой, точно из-под них морская соль выступила.

Украдкой смотрю на него…

Ну да, он уже не здесь.

Мыслями он давно в Палестине: укладывает асфальт на берегу моря.

Мы видимся в последний раз.

Он открыл для меня свой фотографический альбом.

Меня взволновали фотографии его родителей.

Как жаль. Но всё потеряно. Всё.

Не трудно ли ему покидать стариков родителей, спросила я.

Он не нашёл ответа.

Но он посмотрел на меня так, что, забыв обо всём на свете, я схватила его руку и прижала к своей щеке.

Мне стыдно.

По возрасту я стара для него.

Через час. Оргеев. R-кабинет.

«Устрой ему ординарный перелом! – прошу я бога. – Всё в Твоих руках, и R-скопия ещё в проявке! Да, не всё потеряно – пока снимок не проявлен! Слышишь, я молю Тебя о закрытом переломе, чтоб его шинировали и он не уехал в Палестину!»

Через 1 час 40 мин.

Ну, пора.

Моё время вышло, а R-скопии до сих пор нет. И – не ясно, когда будет.

Я поднялась с лавки. Меня в Ниспоренах ждут.

Я направилась к дверям. Потому что мне пора в Ниспорены (где festivitate с салютом, павильон с буфетом возле пруда, 2 оркестра (цыгане и jazz), и целый поезд гостей – по поводу моих именин).

Я вышла на улицу.

И только Михи там не будет.

Я оглянулась на больницу.

Сбежал, не попросив расчёт. Плюнув на деньги, которые мы ему должны.

Ещё через 20 мин.

Возле зернового склада я увидела нашу телегу, оставленную у забора.

Но ни лошади, ни возницы-дурака.

Где все? Целый город опустел, вымер.

Ноги сами привели меня на Ореховую улицу, к родителям. В доме никого…

Ах, да!

La comedie. Папина. Артисты из Станиславова. «Ойи мэнтэ вырмах!.. Хей-хей!.. ойи мэнтэ вырмах!» («Все на представленье!..

Все на представленье!» – идиш). Бедная мама! Разве что в ногах у папы не валялась: «Не позорь! Не теряй последних заработков!».

И то верно. Какой уважающий себя клиент придёт в столярную мастерскую человека, пишущего les comedies?!

Но этот папа… Всё равно что говорить с глухим!

Май, 1939, Оргеев.

Я вышла из дома.

Деревья пропускали закатный свет с горы.

Я стара для него!..

За забором два gendarmes прошли – в направлении кукурузного холма.

Я слышала их речь.

И вот, едва жандармы удалились, я подумала о нём с таким упорством, с таким непреклонным желанием, что… ночная темнота на Ореховой горке не могла мне его не породить.

6

…Телефон как ишак забуфонил под одеялом. 1977.

– Не пишется! – вздохнул Тронин. – Хотя и поёт внутри!.. Неужели у тебя не бывало такого?..

– Чего такого? – не понял я.

– Когда темнота прошита блуждающими огнями, глаза буквально взорваны светом, валяешься и не можешь уснуть!..

Ночь с 13 на 14 февраля 1977 года.

– В такие ночи я погибаю от рифм! – поведал Костя. – И вот, в темноте хватаю что попадётся под руку: вчера это был конверт с маминым деловым письмом… и, как слепой музыкант, задравши лицо горе, веду карандашом по листу… или ручкой… или маминой тушью для ресниц…

Я не дышал.

– Конечно, с утра были неприятности за порчу делового письма! – посмеялся Костя. – Но, видимо, уровень стихов убедил матушку… Неужели у тебя не бывало такого?..

– М-м-м… Нет!.. А кто такие… боги полей, ручьёв и васильков? – вспомнил я невпопад.

– Микробы! – отвечал он моментально. – Проводники живого!..

– Иди ты! – не поверил я. – Сам ты микроб!..

Но реакции не было.

– Аллё, Костя! – запустил я в трубку. – Ты спишь? Или притворяешься?..

Но он не притворялся.

Он спал так выпукло, так колодезно-глубоко, точно полностью исполнил задуманное.

Его дыханье, как мох, обложило провод.

– Эй! – подул я в трубку. – Хочешь… я про дедушку расскажу?.. Ну про этого… с письменным прибором!..

Нет ответа.

– Эй! – ещё раз потянул я. – А почему вы из Москвы уехали?.. А отец у тебя есть?.. И почему твоя сестра такая бледная?..

Но он запелёнут был в тайну.

И тайна его перекидывалась на меня.

Кто я?

Дундук малорослый, футболист 15-й номер (и то форму утащили), троечник и серость, перфокарты не заслуживаю. Что нашёл он во мне, в самотьме моих прозябаний? Как понять причуду его интереса? Как обозреть себя – его, тронинскими глазами?

…

И – обозрел!

И – понял!!!

Точно в кованом сундуке зацарапалось нечто.

Крышка сундука стала подниматься.

И – поднялась.

И – отпала с потрясающим шумом.

Всё, что было под ней, вздрогнуло и пошло в рост. Атомами – по пустоте!

В ту ночь личинки богов закопошились во мне: боги зим, боги лет, боги садов и долин, частые боги влюблённостей и дерзаний… – всё вдруг сделалось одушевлённо в жизни моей, всё на расстоянии локтя. Из расплёсканности и самонечутия, из потерянности и глухоты, переступал я в одно светозарое, с живочащимися богами сегодня.

Гадкое по беспомощности, первое стихотворение моё предрешено было в ту ночь.

7

Оргеев. 1939.

R-скопия показала, что…

…перелома нет.

Он уедет в Палестину.

Мы вошли в дом.

Я провела его на бабушкину половину за шкаф.

Hа шкафу – бутыли с засахарившимся мёдом.

Сейчас он их увидит, будет смеяться.

Но лицо его оставалось измученным, серым.

Я говорила без остановки. Я давно заметила, что не закрываю рта в его присутствии.

Всю жизнь мама упрекала меня в скрытности.

И мой муж Иосиф то и дело спрашивает – о чём я так упорно думаю про себя…

А вот с ним я болтлива.

О чём же мы болтали?

Спустя время, ночью, на лесной дороге в имение, я с трудом восстанавливала в памяти тот разговор. Помню, поделилась… об одноглазом Шоре из Садово. Который побывал в Палестине и, вернувшись, начал всех пугать: «Там нет работы! Там бедуины стреляют!» Полил воду на мельницу моего папы. И это ещё не всё. Недавно мама перешла жить в другую комнату. Отдельно от папы. Когда узнала о его долгах. О том, что он к толстому Унгару ходил (ну, этому… с конзавода). Просить денег (на издание своих тетрадок).

«Чудеса! – при упоминании о толстом Унгаре Миха повеселел. – И что же, этот скупердяй дал ему денег?»

Он дал, подтвердила я.

Но и это ещё не всё.

Папа опустился до того, что и у малолетней Евы-Мушки, дочки маминого брата из Садово, выманил её ханукагелт (ханукальные монетки – идиш) из копилки, после чего сам Ревн-Леви (мамин брат) нагрянул к нам со скандалом (а до того 100 лет с нами не водился!).

Вот такие у меня папа с мамой…

И я повинилась в том, что втайне желаю их моментального как по волшебству удаления. Раз уж смерти не миновать. Чтобы из леса выбежали две медведицы и… прихватили их вместе с маминым наследственным д(иабетом) и вместе с папиными тетрадками. Ну как в Chumash (Пятикнижие – ивр.), помнишь, в главе про Елисея Пророка?! Про то, как глупые дети бежали за хромым и глумились над ним. Хотя мои мама с папой ни над кем не глумились, никому не делали зла (если не считать Евы-Мушкиной разбитой копилки). Но я так решила. Мне будет легче одной. Я тогда не буду притворяться весёлой, скрывать своё недоверие к жизни, свой страх перед нею. Я расслаблю тогда узел лица и…

…и тогда Миха привлёк меня к себе.

Венский стул упал со стуком.

Лицо моё запылало, как от укола.

Какой он резкий.

Я потянула бабушкино одеяло, но он в бешенстве сбросил одеяло на пол.

Расправившись со мной, он покрыл меня поцелуями.

А до того не целовал совсем.

Сквозь ресницы я рассматривала его. Лицо его было юное, очень довольное. Он был в чудесном настроении.

Я решилась спросить его о том, что волновало меня сильнее всего. Думает ли он жениться в Палестине.

Он ответил, что в кибуце, куда он едет, не ведают брачных пут. Между людьми там отношения нового типа. Земля и вода, станки и моторы, винтовки и пулемёты, женщины и мужчины – всё общее, всем управляет коллектив. Поэтому, если я согласна…

Конечно, я не согласна.

Но как мне сохранить его?

Я схватила первое, что попалось под руку, – коробочку с папиными золотыми запонками.

«Пожалуйста, прими от меня!»