Текст книги "Мое частное бессмертие"

7

Виктор Пешков. 1976.

…Костя Тронин пригласил на день рожденья – на сегодня в 5.

Пригнав домой, я больше часа ругался с мамой – что я Косте подарю.

Мы сидели на ковре у подбуфетника и спорили.

Пока маме не надоело.

Она выбрала книгу «Дети капитана Гранта» (молдавск. издание) и бумажный свёрток с носками.

Носки – Тронину?..

Я чуть не поперхнулся.

Но мама уже приняла решение.

– Да – носки!.. Не понимаю, чем тебе не нравится!..

– Костя не такой!.. – завопил я.

– Не такой?.. А какой?.. – удивилась она. – Он что, без носков ходит, этот Костя?..

И засмеялась.

Ух, эта мама! Босая и растрёпанная, в халате, не скрывавшем голые колени, она расселась на ковре и смеялась в голос. Смешил её мой вид: рот, хватающий воздух, глаза, выпученные в испуге…

Баба Соня вошла, и я чуть с кулаками на неё не бросился – за осуждающее выраженье лица. Вот, ещё даже не спросила, из-за чего спор, а уже осуждает.

– «Костя не такой!» – поделилась с ней мама.

И раскрыла свёрток с носками у себя на коленях.

– Чистый хлопок!.. – объявила она, рассмотрев бирку.

И издала поцелуйный томный звук.

Носки были скреплены за головы – как морские бычки на пляже.

– Мама этого мальчика только «спасибо» скажет! – произнесла баба Соня, пощупав их.

И присела на двуспалку.

Глаза её были полуприкрыты.

– И Жюль Верн к носкам! – добавила мама, обращаясь к бабушке. – Как это так: чтобы в юности – и Жюль Верна не прочитать!..

– В наше время, – с новой силой возопил я, – никто Жюль Верна не читает!.. Никто!..

– Это что ещё за ваше время! – обиделась мама. – Новости дня!.. Не придумывай тут о себе!.. Hаше время!..

Вот так всегда у неё – от смеха до обиды один шаг.

– А кто он, этот мальчик? – поморщилась баба Соня.

И, не интересуясь ответом, поменяла тему:

– Надюша, достань аппарат!..

«Достань аппарат» означало, что бабе Соне будут мерить давление. Процедура долгая, неподвижная.

Я встал с пола и понёсся вон из спальни.

– И прекрати тут вопить! – полетело мне в спину. – Наше время!.. Ха-ха!.. Вот не пойдёшь никуда!.. Ни на какой день рождения!.. Hаше время!..

Дверки подбуфетника захлопнулись со стуком.

Через минуту я влетел с «Молодёжкой».

Развернул с треском!

Hате!

Мама, хотя и стояла на табуретке возле шкафа, оглянулась на газетный треск и перестала шарить аппарат под потолком.

– Вот! – объявил я победоносно.

– Чьи это стихи?.. – баба Соня полезла в карман за очками.

– Костины! – заорал я. – Это Кости Тронина стихи!..

– Никуда не пойдёшь! – подтвердила мама с табуретки.

Но уже не так уверенно.

Не так сердито.

8

День рождения.

Костя Тронин встречал меня на Космонавтов под фонарями. Там, где равелин студгородка. И всегда ночь от африканских студентов.

Выйдя из троллейбуса, я отдал ему свёрток с подарком.

– Ух ты, спасибо!.. – Костя чуть не подсел под тяжестью его. – А что внутри?..

Мы перелетели пр. Молодёжи.

Тронин был в одной рубашке – в феврале, в темноте.

1977, 13 февраля, вечер.

Подходим к решётке «Филателии».

Тронин, как лучик, втянулся в прутья.

А мне пальто мешало.

– Сними пальто!.. – посоветовал он с той стороны.

Но я двинул как был: в решётку в пальто.

И застрял.

Тогда, не имея терпения, он открыл свёрток.

– Что это?.. – ахнул он.

– Письменный прибор! – пропыхтел я в прутьях.

– Вот спасибо!.. Откуда у тебя такой?..

Я в решётке тёрся, а Костя подумал, что я не слышал вопрос.

От восторга у него голос перехватило:

– Ух ты!.. Откуда у тебя такой, а?!.

Прибор был в самом деле чудо: плита из самородка, фигурное стило в патроне.

– Это… де… душкин! – сорвалось у меня (4 года это слово не…).

– А не жалко ему?..

– Он умер!..

В этот момент я понял, что конец. Умираю в решётке. Воздух в лёгкие – и то не втянуть.

– Ах, прости! – пробормотал Тронин. – Сочувствую!..

И погладил прибор.

Не видел он, что со мной.

Хотя, забуксовав в прутьях, я стал ему антипод.

Антипод всем телом.

А не только этим проклятым пальто против его лёгкой рубахи.

– Да сними же пальто, Витя! – поднял он наконец глаза от прибора.

– Я… не снимаю пальто… на улице! – обречённо соврал я.

И заёрзал по-новой.

– Вить, а он… был… кто?.. Случайно не писатель?.. Судя по прибору!..

От повторного упоминания о нём… я рванулся изо всех сил.

Пуговицы с пальто посыпались…

Свободен!..

Карман пальто свисал, отпорот…

– Про него… – сказал я слабым голосом, – я говорить не буду!..

И, не веря, что снова дышу, опробовал грудную клетку, рёбра.

– И не тяни за язык!.. – Понял!.. Не тяну!..

Hа плавнике, без всякого усилья, Костя вплыл обратно в решётку.

Мы потопали в обход.

Обход был длинный, вся 5-этажка в светоконном мраке. 3 корпуса. 10 парадных.

Вот и Тронин, до того полулетевший в одной рубашечке, притих. Разделил мою мрачную тишину.

Теперь он шёл какими-то скованными тычками и, обхватив себя руками, дрожал так, будто в телеге ехал.

Февраль пробрал его, наконец.

Но его нелепое самообъятье было жестом огромной силы. В таком виде он мог просуществовать во всякой точке видимого и невидимого.

А что антипод его (ну то есть я)?..

Антипод шёл рядом в обход 5-этажки и не понимал себя самого. Мол, не снимает он пальто на улице?!.

Ерунда! 1000 раз снимал.

9

Шанталь.

И неприятности не преминули…

В марте ещё нападало снегу. То солнце, то морозная пенка. Hа деревьях ледяные сваи в человеческий рост.

Hаши лесники схватили крестьян из Сэрэтэн с телегами нашего хвороста. Их везли бить в жандармерию, когда Иосиф на своей лёгкой лошадке встал на пути и велел отпустить – в обмен на святую клятву.

Hаивный человек: верит клятвам…

Но в Добрушском лесу два крестьянина из Суслен были убиты упавшими деревьями. А в Гиржавских оврагах нашли замёрзшую монашенку.

И тогда Октавиан Попа, прокурор, поклялся, что арестует моего мужа.

Знаю, что им двигает. Месть за Ниспорены, за то, что мой муж не вписал его в реестр.

…

Тогда мой муж повёз подарки в Кишинёв: птицу, крупы, муку, масло.

Но это не отвело неприятности.

Март 1939 года, Оргеев.

Прибыли контролёры лесного хозяйства – из Ясс.

Моего мужа обвинили в обманном подсчёте возраста деревьев, дали повестку в суд. А редактор уездной «Adevarul» поместил заметку на первой полосе – о том, что лесопромышленники-евреи изводят румынский лес: вносят молодые деревья в расчёт перестойных и вырубают.

Мой муж оплатил штраф (я не решаюсь назвать сумму).

От волнений у него стала кружиться голова. И левая нога – неметь.

Я не могла вынести этого.

«Откажемся от аренды! – вот рефрен всех моих разговоров. – Пусть Добружский монастырь сам думает, кому всучить в аренду свой проклятый лес. И Гиржавский монастырь пусть думает… Нам-то с тобой хватит на простую жизнь!»

– А пчёлы? – возразил Иосиф. – Как же пчёлы твоего отца?.. Кто потерпит их без меня – в монастырском лесу?!.

– Пчёлы?.. – в первую минуту я не поняла, о чём он говорит. – Ах, пчёлы!.. Какой абсурд!

…

– Забудь про пчёл! – воскликнула я. – Это только ширма для папы! Мол, и он при деле! Тогда как одни тетрадки волнуют его!..

10

Но Иосиф упрям.

Вот наше имение в Ниспоренах! Уж на что я не politolog, и то кумекаю: если русские помещики за копейки отдают такую красоту и сматывают удочки из страны, то, наверное, это не просто так.

Почему Иосифа не беспокоит их побег?!

Они совсем не торгуются о цене, а мой муж и рад:

«Какой там пруд!.. Какие посевы!»

Возомнил о себе!

Твержу ему: «Не покупай!.. Не твоё!.. А если покупаешь,

то хотя бы ничего там не переделывай!.. Оставь всё как есть!..»

А он: «Я только мотор для мельницы куплю!.. И новую запруду выкопаю – под мельницу!»

Я: «Не смей, не смей!.. Не следует еврею торговать румынским хлебом!..»

Он (смеясь): «Ну, мамочка, но каким же тогда хлебом я буду торговать?! Уж не марсианским ли?..»

Ох, не веселит меня этот юмор.

«Помирись с Октавианом Попа! – говорю я, устав от споров. – Он румын и прокурор!.. Пусть эта дурацкая мельница будет прописана за ним!»

Но мой муж упрям. Он платит легиону хабарников[48]48
  Хабарники – госчиновники-мздоимцы


[Закрыть] в Кишинёве, но из принципа не ищет подход к Октавиану Попа.

Сколько слёз я пролила!

И что ещё меня ранит… слепота его.

Он уверен в том, что у нас (я говорю о нём и обо мне) всё идеально.

Хотя я в слезах всякий день.

Но он успокаивает себя: мол, это апрельская поездка в Кишинёв расстроила мои нервы.

Да, было такое.

Это когда мы ездили в pédiatrie в Кишинёв и у Львёнка нашли ацидоз. И зачем-то я договорилась с Любой Пейко о встрече возле Пушкина (хотя что меня с этой Любой связывает?! 2 года медучилища?! Но я не медик давно! Просто она имела виды на жирного Унгара, а он её отверг).

И вот, потянула я свою семью в Городской парк. Из-за чувства вины перед Любой Пейко.

12 марта 1938, Кишинёв.

А весна в этом году холодная, в ветрах. Рукава талой воды в аллеях. Неудивительно, что промочили ноги.

И вот – стоим возле Пушкина и хлюпаем носами. Ждём Любу.

«Мороз и солнце, день чудесный…» – прочитала я Иосифу.

Вот как, помню до сих пор (от папы, наверное)!..

Но теплее не стало.

И Люба Пейко так и не соблаговолила прийти.

«Домой, мамочка!» – взмолился Иосиф.

И мы с колясочкой понеслись к трамвайной змейке.

Трамвай ехал без запинки, но потом вдруг встал на Соборной площади.

Я посмотрела в окно.

Там были круги птиц в небе.

Всю жизнь я наблюдаю птиц с Шуркиной голубятни. И никогда не видела, чтобы птицы летали так взбузданно, так дурно и совсем не считаясь одна с другой…

«Смотри, смотри!» – Иосиф, чем-то поражённый, тронул меня за локоть.

Какие-то длинные трубочки в воздухе…

Как ковры, свёрнутые в рулон… буквально в десяти шагах от Триумфальной арки…

И пока я всматривалась, холодея…

– Железногвардейцы! – сказал Иосиф уже другим голосом: нимало не испуганным, даже не удивлённым. Как будто так и надо – чтоб повешенные железногвардейцы висели посреди бела дня возле арки. Это он успокоить меня хотел.

Но – поздно.

Видимо, я сильно побледнела.

Иосиф потребовал выпустить нас из трамвая. Другая оплошность!

Мы на улице. В 100 шагах от помоста с висельниками.

И какие-то люди крикнули в нашу сторону:

«Всё из-за вас, жидань пэтурош!» («грязные евреи» – рум.).

Я остановилась.

Кто – жидан пэтурош?

Годовалый Львёнок – жидан пэтурош?..

Бешенство сотрясало меня.

Мой Арье-Лейб с подозрением на д-т – жидан пэтурош?..

А впрочем, причина моих слёз не только в этом.

Hастоящая причина моих слёз в том, что… 12 декабря с. г… Миха Фогл… объяснился мне… в л-и.

Это случилось в городе Оргеев. В центре уезда. Hа ступеньках между 1-м и 2-м этажами в Большой Синагоге.

Глава Вторая

1

День рождения Кости Тронина.

– Витя, не разувайтесь, у нас нет культа вымытых полов!.. Меня зовут… фиалуоу.

Этими невероятными словами встретила меня Костина мама в их прихожей.

Да, именно так я и расслышал – фиалуоу.

Мы стояли в их длинной прихожей, и я не понимал, что такое «культ», что такое «вымытых» и что такое «полов»…

К счастью, позвонили в дверь.

Ещё гости.

Это был Артурчик А. с подарочным пакетом.

Но он был в таких завазганных ботах, что я молчу! Всю грязь Малой Малины приволок. И что же – всё равно культ?.. культ… каких-то там полов?..

13 февраля 1977, Кишинёв.

– Шютц! Мама, Шютц! – возопил Костя, рассмотрев Артурчиков пакет (внутри были конверты с пластинками).

(Шютц… Фиалуоу… Культ вымытых полов… Куда я попал?!)

– Аскетичный немец Шютц и итальянская сладкая опера – казалось бы, что общего? – фиалуоу с благосклонностью рассмотрела конверты. – Думаете, ничего?..

И обвела нас увлечённым взглядом.

– Мама, что? – умоляющим от нетерпения голосом спросил Костя. – Что у них общего, мам?.. Не томи!..

Я думал, он прикалывается.

Но он весь натянулся как струна, и только левая коленка играла – вперёд-назад, вперёд-назад.

– Либретто щютцевской «Дафны», – отчеканила фиалуоу, всё ещё держа нас в коридоре, – создано в полном соответствии с канонами итальянской оперы!.. Парадокс, не так ли, къуюэр!..

Господи, а это кто?

Та, к кому она обратилась, была маленькой и чрезвычайно приличного вида старушкой в очках с выпуклыми линзами. Чёрные глаза её в этих линзах казались идеально-круглыми, детскими. Я и не увидел, откуда она всплыла.

Стали заводить проигрыватель, чтобы немедленно слушать «Дафну».

(Къюуэр… Дафна… Караул!..)

Но тогда Костя хлопнул себя по лбу.

– Забыл!.. Владик Сельский просил его позвать!..

И понёсся к двери.

Сельский Владик? Село?

Последний, кого я хотел видеть.

Но я посмотрел Косте вослед.

Он улетал, уносился, раздираемый саднящим своим интересом ко всем и вся, но и побег его, нетерпеливый, страстный, оставался этикетно-пажеским, манерным.

– И Саул во пророках! – услышал я голос фиалуоу.

Она с озорным выраженьем глядела на входную дверь, только что закрывшуюся за Костей.

– Представьте, Владик Сельский, наш сосед, – продолжала она, – опубликовал критическое эссе в «Молодёжке»! Под влиянием Кости, надо полагать!..

Как всегда, я ни слова не понял. Я только понял, что Село – их сосед. И что он тоже будет на дне рожденья.

Это плохо.

Потому что папаша Селa – поэт, знавший моего де…

И теперь Село парафинит меня на эту тему.

Буквально ни одного случая не упускает.

2

– Да-да, я слыхала, – поддержала къуюэр, – что сын Радия Сельского опубликовал эссе! Что-то про обэриутов! Думаю, это наследственное! Ведь Радий Сельский очень способный поэт!..

Голос, которым говорила къуюэр, тоже был особенный.

Как тент на шестах не касается земли, так этот голос не касался слов, с которыми имел дело.

– Наследственное? – посмеялась фиалуоу. – Как бы не так!.. Вот вам бытовая сценка. Третьего дня встретились мы возле мусорных баков во дворе, Радий Сельский и я, с ведёрками своими отхожими. По-соседски так, запросто. И вот, в благовонном том месте, Радий Алексанч счёл нужным отметить, что отпрыск был тихий дундук… до знакомства с Костей!..

(…обэриуты!.. тихий дундук!.. ведёрки отхожие!.. Час от часу не легче!)

– А вот Вы, Витя (атас! это ко мне!)… Вы не боитесь, что будете инфицированы Костей? По-моему, это всеобщий удел!.. Вот за

Артура я спокойна! – глаза её переехали на Артурчика, и я перевёл дух. – Артур дитя природы! – пояснила она для къуюэр. – Артур, можно я поведаю о том, как вы появились у нас в 11-м часу ночи и попросили малосольный огурец?..

Голос её был весел, но мне послышалось, что она досадует на Артурчика за то, что он «дитя природы» и «не инфицирован» Костей.

– Малосольный огурец? – прокомментировала къуюэр своим насморочно-румынским голоском. – По-моему, это бесподобно!.. Чем не свободное проявление личности!..

– Вот-вот! – подхватила фиалуоу. – Кто бы мог предположить, что и в южной провинции, ночью, к нам заявится товарищ сына и попросит… ха… малосольный огурец!..

Лицо её было строгое, ясное. Высокое, как скворечник.

– Значит, не всё потеряно и нечего тосковать по Москве!.. – ещё добавила она.

Как раз голоса в прихожей зардели.

Быстрым шагом Костя вошёл (отрада глаз).

Но за ним – утиной походочкой разжиревшего Чарли Чаплина – топал мой враг Село.

3

Расселись вокруг овального стола. В стереоколонках запиликало.

– Шютц – это «Орфей и Эвридика» прежде всего… даже прежде «Дафны»! – поведала къуюэр. – В нём не найти сухой католической корки!..

– Шютц – древний варвар! – поправила фиалуоу. – Хотя и считал себя протестантом!..

С хлопком она открыла бутылку.

Село с обычным своим пакостным и смущённым видом сидел напротив меня.

– Ну, сын… – с заблестевшими глазами фиалуоу стала разливать шипучку по бокалам.

– Я надеюсь, не обидела никого за этим столом?.. – спохватилась къуюэр, – тем, что заявила о сухой католической корке!.. Может, тут за столом присутствуют… э-э… завзятые католики? – и уставилась (атас!) на меня.

– Поздравим сына! – перебила фиалуоу и подняла свой фужер.

С нарочитой, комической поспешностью Село тоже поднял свой.

Губы его дрогнули.

Он будто собирался добавить несколько слов к поздравим сына – и передумал.

– Милый сын, – начала фиалуоу, – я хочу пожелать тебе долгого пути! Чтобы ты развивался! И рос! Принимал жизнь и проникался жизнью…

– Расти себе пышные брыжи и фижмы! – весело откликнулся Костя.

Шесть стаканов сцвангнулись.

– Вбирай облака и овраги! – продолжала фиалуоу под перезвон хрустальных орудий. – Воистину, будь счастлив, милый!..

Лицо её было ясное, сияющее.

– На месте, фигура, замри! – попросил Костя. – Не отводите фужеры!..

Мы придержали бокалы в чоке.

Слушали дозвон.

Село не смотрел в мою сторону.

– И ещё я желаю, чтобы тебе пошла на пользу вынужденная и… – фиалуоу наметила паузу, – временная разлука с Москвой!..

И первая отвела свой стакан из общей фигуры.

Все пригубили шипучки.

– Когда некий смуглокожий юноша, выпускник Царскосельского Лицея, покидал столицу для бессарабской глуши, – продолжала она голосом, повлажневшим от вина, – он был старше тебя на целых семь лет! Поверь, я принимала это в расчёт!.. Итак, за Костю!.. Ура!..

Сияя, она снова поднесла вино к губам.

А потом стала поедать пирог с простецким изяществом и азартом.

– Интересно, что Орфей как образ принадлежит двум стихиям! – оповестила къуюэр.

– Дионисийской и предхристианской! – брякнул Артурчик.

Все умолкли.

– Браво! – сказала фиалуоу после заминки.

– Браво! – подтвердила къуюэр. – Как видите, даже бессарабская глушь своих тевтонов…

Орфей… Тевтоны… Культ вымытых полов!..

И тогда…

– …Шолохов, Шекспир! – внятно, хотя и очень тихо сказал

Село.

И впервые поднял на меня лицо.

4

Миха Фогл. Объяснение в любви.

Иосиф не религиозен и работает даже по субботам. Лесорама… гараж… а теперь ещё и мельница с мотором в Ниспоренах.

Но он никогда не отказывает в «трумот» («пожертвования» – ивр.) на Нагорную Синагогу.

Вот и сегодня…

Апрель 1939, Оргеев.

…После пасхального собрания объявили сбор средств.

Hа мужской половине стало шумно.

Я услышала, как выкликнули «Трума от Иосифа Стайнбарга!.. Сколько хочет дать Иосиф Стайнбарг?» – но из-за общего бу-бу-бу не разобрала, что Иосиф ответил.

Было ли это бу-бу-бу одобрительным?

Не уверена.

Люди недобры.

И вдруг я слышу: «Трума от супруги Иосифа Стайнбарга!.. Сколько хочет дать супруга Иосифа Стайнбарга?»

И тогда стало тихо на обоих этажах.

Так пугающе-тихо, будто доски в полу отъехали, и все, кто в зале был, ф-ф-юить под землю! До самого земного ядра.

Но никто никуда не ф-ф-юить! Просто молчат и ждут.

Но у меня нет с собой денег.

Хотя женский балкон завешен белым, я чувствую, как все ищут меня глазами.

В главной комнате мужчины тянут шеи, а на балконе женщины переглядываются и перешёптываются обо мне.

Прям волдыри по телу – от этих их шей и глаз.

И Изабелла Броди – в кресле справа – откинулась на спинку и наблюдает с холодным интересом.

И у M-me Фрукт – в кресле сзади – с ухмылкой на лице.

Я окаменела.

Чья-то голова просунулась в балконную дверь.

Миха…

Миха Фогл.

Я – к нему на ватных ногах.

Протянул список, показал, где расписаться.

Расписалась…

5

…а расписавшись, отдала лист и пошла с балкона вон… по ступенькам, обвивавшим дымоходную клеть…

Не забуду злорадства в глазах M-me Фрукт.

И насмешливого сочувствия в красивых Белки Бродиных глазах.

С высокого крыльца Нагорной Синагоги – поверх тополей и голубятен – открывался вид на ленивое поле в барашках кукурузных зеленей.

Крыльцо было обсыпано детьми.

Мне стало дурно от их галдежа.

Вдруг что-то весёленькое и цветное возникло перед глазами.

Коробочка монпансье.

Миха Фогл.

Стала грызть, как в детстве. Не дожидаясь, пока растают во рту.

Так и стоим.

Смотрим на кукурузное поле.

И только весёлый треск леденцов во рту.

В двух ртах.

Моём и его.

По правде, я не понимала, почему он тут. Простор жизни казался прибит пылью. И меланхолией. И я совсем не интересный человек.

Фогл прочитал мои мысли.

– Был у меня пожилой родственник, – рассказал он. – Fater Mayer, мамин дядя… Бобыль, молчун… Он приходил к нам в среду, мама подавала ему тёплый цимес и чинила его одежду, пока он ел…

А потом спрашивала: «Фатэр Майер, эгитн цимес?» («Дядя Меир, ну как? Вкусный ли цимес?» – идиш).

И он задумался.

Обаятельное выражение ласковой грусти поползло из дальних уголков его лица. Постепенно оно забрало всё его лицо: тяжёлые веки, красивые крылья носа, нарочные губы.

– Ну и?.. – спросила я. – И что же фатэр Майер отвечал?..

– Фатэр Майер отвечал: «Ы-м-м-м!»… и качал головой. Мол, не передать словами – до чего цимес хорош!..

Я улыбнулась. Такой у этого Михи талант – копировать людей!

Я догрызла монпансье и могла бы вернуться на балкон. Но не уходила. Ждала ещё чего-то.

– И так оно длилось 18 лет! – заключил Миха. – «фатэр Майер, эгитн цимес?.. «Ы-м-м-м!»… Поколенья до нас, поколенья после!..

И присвистнул.

Я посмотрела на городок с высокого крыльца.

Вид был одномерный. Абрикосы в зелени, и те казались помяклы, перепробованы до оскомины. Зелени было море, но – мнимое море, пыльное море… А в Констанцу мы так и не поехали. И впредь не поедем. Всякое лето будем снимать дачу на Иваносе. С кусачими комарами в лесу и склизкими головастиками в пруду. Поколенья до нас, поколенья после!..

– Неужели мы никогда не увидим моря?.. – произнёс вдруг Миха.

Караул, он читает мои мысли!

– Муж очень занят!.. – пролепетала я.

– Му-у-уж! – промычал Миха. – За-анят!.. А представляете, – показал он на синагогу, откуда густо валил гул голосов, – никто из них… не видел моря!..

И, глядя мне в глаза, пропел по-русски:

«Что я любил в тебе в разные годы, чёрное море, разное море… вся моя жизнь была зимней одеждой… с яркой заплаткою летних каникул…»

Не много я поняла в этой песне, но голос его показался мне приятен.

И мне понравилось, как блестят и затуманиваются его глаза – когда он поёт.

– Я не заведу детей, пока не проложу для них дорогу к морю! – заявил Миха.

Спрашивается, какое мне дело до того, собирается он заводить детей или нет, но я почувствовала смущение.

– А как? – только и спросила я. – Проложить дорогу к морю?..

– Сионизм! – выдохнул он. – Слыхали?..

– Слыхала, но…

– Что – «но»? – поддел он и ласково, и дразняще.

– Я была маккабистка!.. Да… И мы враждовали с трудовиками!..

Он посмеялся.

– И что же, – спросил он, – в этом вашем Маккаби вас не привлекли в систему «продуктивизации молодёжи»?..

– Я замуж вышла! – выдавила я с неловкостью. – Но вот Нахман Л., мой троюродный брат, его-то как раз и привлекли… в систему… э-э…

– «Продуктивизации молодёжи», – подсказал Миха.

– Да-да! – поблагодарила я. – И теперь он в кибуце в Палестине!..

Хотя в детстве был… футболист…

– Рассказать вам, какое в Палестине море?! – перебил Миха.

В это время детский мячик скатился с крыльца, Миха бросился за ним.

Тогда я за перила ухватилась – столько убеждённой мощи было в его побеге.

Едва меня со ступенек не снесло.

И вдруг – стыдно сказать… В груди молоко прибыло. Хорошо, я в кофточке на пуговицах. Уж и не помню, когда у меня молоко было в последний раз, я давно грудью не кормлю. И вдруг прибыло.

– Итак, продолжим!.. – объявил вернувшийся Миха. – О том, какое в Палестине море!..

И пока он откашливался и подбирал слова, я кое-как встала бочком. Чтобы подтёков на кофточке не было видно.

Но как глубокий рифт в земной коре, так мой слух раскрылся – навстречу его рассказу.

И ещё я хотела спросить, не слыхал ли он… (а вдруг он в курсе), не нужны ли там, в далёкой морской Палестине… м-м-м… медработники. С diploma ku disctinctie[49]49
  Diploma ku disctinctie – диплом с отличием (рум.)


[Закрыть]. Не очень-то преуспевшие в жизни. Совсем не довольные собой. Но готовые трудиться и трудиться, закаляться и приносить жертвы – ради великой цели!..