Текст книги "Мое частное бессмертие"

10

Витя Пешков. Неприятности.

Сбылись угрозы Александры Л.: мне вкатили «пару» на январской сессии. За киноновеллу.

Хотели выгнать из института.

Александра Л. сидела в комиссии. Она рассказала, что Габрилович с Заслонихой были за отчисление, Евг. Григорьев и Голубкина – за испытательный срок. Решающим был Сашин голос. Меня оставляют. С условием, что в 30 дней я подаю другую новеллу. Иначе выгонят.

Конец января 1979, Москва.

После экзамена поехали к ней домой: сначала на метро до Октябрьской площади, потом троллейбусом до универмага «Москва».

Я думал, мы приедем и тотчас примемся за новеллу.

После поцелуев.

Но Саша выглядела усталой. И не в настроении. Ей почудилось, что на кафедре знают.

…

– Вообще-то мне глубоко моргать – знают или не знают! – объявила она на весь троллейбус. – Меня другое не устраивает: детство твоё!..

Вот это да!.. А раньше говорила, что за детство как раз и любит.

– Габр так и заявил: «Этот студент ещё очень молод и не нюхал жизни! – процитировала Саша. – А не пойти ли этому студенту в люди? В армию, например?» На что Заслониха аж подпрыгнула на стуле: «Пойти!.. Пойти!.. Этому студенту необходима армия! Ему необходимо понюхать жизнь!..»

Я посмеялся, хотя Саша не умела пародировать. Габрилович с Заслоновой в её исполнении говорили точно как она – конфликтно, страстно. Хотя из Габра песок сыпется, а из Заслонихи сухая солома.

– Напугали, ха! – покривился я. – А вот пойду и отслужу!..

Саша осеклась. Просто потеряла дар речи.

Но мне действительно было море по колено (с тех пор, как она со мной).

– Ты не умён!.. – сказала она, подумав. – И инфантилен!.. Я не обиделся. Меня её искренность увлекала.

– В армии… – здесь она всё-таки убавила голос, – калечат морально и физически!.. Ты просто не отвечаешь за свои слова!.. И меня это не устраивает!..

И опять я не обиделся. Потому что всякая её речь была как буйный папоротник в лесу. Такая искренняя.

Поэтому я и не подумал обидеться.

Но стал мечтать о том, что будет, когда мы к ней домой приедем.

Но троллейбус шёл с мучительными запинками – будто ребёнка с ложки кормят, а он давится.

И лицо Александры Л. как въехало в тёмное депо угрюмости, так и не выдвигалось на свет.

– Если б я не предостерегала тебя!.. – вдруг добавила она.

Она добавила это с такой непередаваемой мукой в голосе, что я фырко отряхнулся от грёз.

Предостерегала, не спорю.

Задолго до сессии. В декабре.

…

В декабре.

Саша предостерегает.

Я только приступал тогда к новелле и принёс ей первые 5 стр.

Был тисковый мороз. Мы влетели в метро ВДНХ и уселись на лавке возле обмена пятаков.

Она стремительно прочитала эти 5 стр. и заявила, что я – «волшебник слова».

Вот так и говорит: «Волшебник!!!» «Слова!!!»

И самое главное – «Проводи к поезду!»

Есть!

До сего дня она не звала меня дальше турникетов.

И вдруг – «ПРОВОДИ К ПОЕЗДУ!».

Это награда.

Это всё равно что со стадии первые робкие поцелуи… к стадии… хи-хи… под кофточку.

Проводил к поезду!

И ещё дальше – в вагон…

И автоматические дверки вагона сомкнулись, кубики мрамора понеслись в окнах, свет платформы сменился мраком туннеля, и твоя рука – в моей руке.

Но что…

Доезжаем до «Октябрьской».

И тогда в ней точно тумблер переключили.

На «Октябрьской» она вдруг объявляет, что подавать такое на экзамен нельзя: нет кинематографического мышления.

И отняла руку.

Я сник.

Она меня пожалела и добавила, что принесёт план доработок.

И – принесла на следующий день. Три страницы по пунктам.

Но потом она улетела на Таймыр в киноэкспедицию, а я повёл новеллу в старом ключе.

Тогда между нами ещё главного не было. Только поцелуи. Ещё даже не под кофточку.

Но теперь! Теперь-то она чего?

Ну, завалил экзамен. С кем не бывает.

Как раз я увидел вывеску «Кассы Аэрофлота» – в окне.

– Смотри! – показываю ей. – В-о-он та-ам!..

Я думал, она спросит: «Что – вон там?»

Хо-хо!

В-о-он та-ам я неприметно поотстал от всей компашки.

В пятом часу утра.

После встречи Нового года у тебя дома!

Вон киоск, за которым я спрятался и ждал, пока их весёлый гогот и пьяные песни удалятся на порядочное расстояние…

Вон подземный переход, по которому я понёсся, полетел, как завихрившийся молодой ураган в обратную сторону – к универмагу «Москва», к высокой проходной арке в монолите твоего дома.

К тебе.

Но она не спросила: «Что – вон там?»

Кажется, я действительно огорчил её.

– Ну Саша, – зашептал я ей в ухо, – поверь, я целовал листы с твоими доработками! Не расставался с ними ни на минуту!.. Но и поделать с собой – ничего не мог!..

Это правда.

– То есть ты невменяемый? – спросила она холодно, без умиления.

И отвернулась.

Хм-м, а вот это уже странно.

И совсем не в её характере.

Она из тех, что до последнего будут смотреть тебе в глаза.

До сих пор она только в одном случае не смотрела мне в глаза.

Угадайте, в каком.

– Помнишь, я рассказывал про Костю?! – сдавил я её локоть, – Про Костю Тронина, друга моего!.. Так вот, Костя уверяет, что его рукою кто-то водит – когда он пишет стихи!.. А я?.. А моей рукой?..

11

Шанталь. Дома после курорта.

Дошло до неприличия: по утрам я не говорю ему «Доброе утро!»

И в обед мы обедаем отдельно.

Назло ему я хожу в Studio Tango.

И (поделом ему!) отплясываю там с мужчинами.

В глубине души я бы хотела, чтоб он платил мне той же монетой.

Но у него мягкий характер.

Думает ли он оформлять развод?

Через 9 дней.

Наконец, поступает записка от него.

Я нахожу её на туалетном столике.

О том, что aplicaţie составлена. Меня пригласят для обсуждения условий.

Великолепно! Прекрасно!

Декабрь 1939, Оргеев. Я боюсь!

Но я повторила себе: «Вспомни, тут будущего нет!»

Я дождалась его прихода на обед и, холодно глядя в глаза, объявила, что приветствую его решение.

…

Ещё я добавила, что верю в его порядочность во всём, что связано с будущим statut legal (финанс. и юридич.) Львёнка как наследника своего отца.

Хотя я не верю в его порядочность. Он порядочен до тех пор, пока интересы его не тронуты.

…

Он объявил, что поедет подавать нашу aplicaţie в Кишинёв.

«А что, в Оргееве адвокатов не стало?!» – хотела поддеть я.

Но не поддела.

Видимо, он прав: меньше сплетен да пересудов.

О, если бы он додумался попросить о примирении!

Но – ура! – я принята на работу!

На малярийную станцию!!!

Речные комары мне помогли!!!!! Разносчики южного штамма. Едва только в городе заговорили о комарах, я привела себя в порядок и явилась на малярийную ст.

Никакого примирения!

12

Витя Пешков. В троллейбусе.

– …Так вот, этот Костя Тронин уверяет, что его рукою кто-то водит – когда он пишет стихи! А у кого не так – тот не поэт!.. Поняла?..

– Нисколько!..

– А вдруг я не поэт, Саш?!. Раз моею рукою никто не водит, а?!. Я просто хотел проверить!..

– Ну и…? – Саша вернула мне свои глаза.

Я понадеялся, что прощён.

– Водят!.. – заулыбался я.

Одной рукой я хватал металлический поручень, другой – Сашу приобнимал.

Она смотрела на мои губы.

Я по-своёму истолковал этот взгляд.

– Кто?.. – спросила она с разделением. – Водит?..

– Не знаю!.. Бог, наверное!..

– Наверное?.. – уточнила она. – Или наверняка?..

Мне бы насторожиться.

Услыхать, каким отрывистым, плохим голосом она говорит вот уже полчаса.

У каждого слова носик отбит – вот таким голосом.

Но я не насторожился.

– Почти наверняка! – промурлыкал я ей в ухо. – Теперь я и сам богом себя чувствую – когда пишу!..

– Вот прям-таки богом! – её ухо отлетело от меня.

– Вот прям-таки!..

– Паразит ты! – посмеялась она тогда. – А не бог!.. Юный паразит на моей шее!..

– Кто?.. – не понял я. – Паразит!..

Не понравился мне её смех.

– Ты! – подтвердила она. – И ладно, что не альфонс!..

Стукнуть её, что ли?..

– И у тебя губа треснула, фу!.. – сказала она на весь троллейбус.

Я взялся за губу. Кровь на пальце.

И я понял, что поцелуев не будет. Как и всего остального.

– Ладно, пока! – она стала протискиваться на выход.

Я – следом.

– Не цепляйся!.. – прошипела она возле кабины водителя. —

Найди себе другой буксир!..

Универмаг «Москва».

Остановка.

Вышла.

«Это кто цепляется, я цепляюсь?.. – крикнул я ей в спину. —

Очень надо!»

Поехал дальше.

Тут я увидел ещё вгиковцев в троллейбусе: Варю Н. с первого актёрского и Николая Р. со второго режиссёрского. Ну и парочка: ей 17, как и мне, а приземистому, всегда мрачному Николаю Р. тридцатник, не меньше. В институте он прославился тем, что с военруком подрался.

А она… Она пока ничем не прославилась. Тишина сама. И я заметил, что она не смеётся на комедиях. Даже когда весь курс под креслами валяется на Чарли Чаплине или на «Утином супе» с братьями Маркс…

Но они как дети сидели на переднем сиденье за кабиной водителя и делали вид, что ни фига не видели, не слышали. Хотя всё происходило на их глазах.

…

Я вышел на следующей, перемахнул проспект.

Стемнело.

Звоню ей из автомата.

– Научись ремеслу! – сказала она. – А уж потом в боги!.. Это мой последний тебе совет!.. – и брякнула трубку.

Я в гастроном. Наменять ещё двушек.

. .

– Не смей сюда звонить!.. – предупредила она тихо, с угрозой.

– Я только насчёт альфонса!.. Это ты о чём?..

– О том, что своего будущего нет!..

И как гвозданёт трубку.

Я решил напиться.

13

Шанталь. Развод.

Но Иосиф ставит палки в колёса. Его сердят перемены во мне.

Это было глупо – рассказать ему о малярийной станции.

Надо было видеть, как он поменялся в лице.

Сколько яда, недоверия.

– Да, кстати, а что происходит с нашей aplicaţie! – спросила я тогда. – Как скоро я смогу считать себя вполне свободной?..

А он в ответ: мол, рассмотрение aplicaţie приостановлено из-за политического кризиса в Бухаресте. Король, мол, распустил кабинет министров, все гражданские дела приостановлены.

Не верю ни единому слову.

Где кабинет министров, а где я?!

Так и бросила ему в лицо.

Придумать же такое! Чтоб королю Karol von Hohenzollern было дело до нашего ничтожного развода?!

Тогда он как заголосит: мол, темнота! деревня! газет не читаешь! Не видишь, что творится кругом!

А когда он повышает голос, то у него неприятно сводит горло, и сам звук делается глухой, задушенный. Только отдельные слова позвякивают, как ложечка в стакане.

Это убивает последнюю к нему жалость.

– Допустим, темнота, – отвечаю спокойно, – допустим, деревня!.. но мне и без газет ясно, что – ты врёшь!..

…

Тогда он схватил утреннюю газету и затряс передо мной.

«Утром 30 ноября в окрестностях Лакул Тэй, что под Бухарестом, атакован автомобильный конвой, перевозивший опасных арестантов из братства Креста, – зачитал он своим задушенным голосом. – Арестанты, в количестве 8, использовали возникшую суматоху для попытки побега. У полиции не оставалось иного выхода, как открыть стрельбу. Сообщается, что в числе убитых – «Капитан» Корнелиу Кодряну, приговорённый к 10 годам каторжных работ».

Господи, я с трудом переношу звук его голоса.

Тогда я пригрозила, что вынесу всё на свет. Пойду к местному адвокату. Хотя бы к адвокату Варшаверу, весёлому боксёру и сплетнику. Пускай весь Оргеев судачит о нас.

– Но подумай, что в таком случае будет! – взвился он. – Будут стыд и срам!.. До третьего поколенья!..

– Хуже, чем сейчас, – отбила я, – не будет!..

Спустя полчаса.

У адвоката Варшавера.

Но Додик Варшавер – партнёр мужа по покеру.

Он спел мне ту же песню: кабинет министров, перевыборы…

Я и слушать не стала.

…

На улице темнело, он придумал меня проводить.

Не надо, отвела я.

– Как это не надо?! – выкатил он на меня свои нахальные глазки. – Вы что, не видите… э-э-э… обстановку вокруг?..

– Не вижу! – отмахнулась я. – Слепая родилась!..

Но он не понимает иронии.

– Вы думаете, – заступил он мне дорогу, – что кроме ваших браков-разводов… уже и в целом свете ничего не происходит?..

Без слов я отняла у него своё пальто, надела самостоятельно.

О, как сердили меня его лупатые глаза, его надутые грудь и плечи.

Тогда он стал меня пугать. Мол, легионеры из братства Креста возят по всей стране гробы со своими убитыми. На неделе они будут у нас. Их сторонники свалили статую Его Величества на нашей ж.д. платформе.

– Послушайте, – перебила я, – разведите меня с моим мужем!..

– Что? – переспросил он. – Да вы сумас…

Я прикрыла уши.

14

Витя Пешков. Решил напиться.

В городке Моссовета несколько винных точек.

Пришёл на Докукина, думал, там кто-то из общаги.

Никого.

Без своих там страшно: ханыги цепляются.

Но от сегодняшней боли меня развернуло к миру.

Как это так – паразит?!. альфонс?!. своего будущего нет?!.

Я ей покажу.

Встал в кривую очередь.

Вокруг все блятькают, ёбкают. Пол кудряв от грязи.

В общаге. Спустя полчаса.

Захлёбываюсь, в горло не пролезает (я не умею из больших стаканов).

Петриченко (друг-сокурсник) негодует, но бутылка-то моя.

К счастью, кто-то зацарапался в дверь из коридора.

«Дэ-э-э!» – крикнул Петриченко с наколотой на вилку яичницей на весу.

Под шумок я отплеснул водку под шифоньер.

Дверь на уголок приоткрылась. И в ней…

В выблеске обаяния, равно выжидательного и непритворного, толстяк Юсиф Алиев клубился на пороге. Киновед из Баку. Любимец всей общаги. Тёмные глазки так и чикали нас. И сигнал о том, что мы рады ему, был схвачен этими глазками ещё до того, как мы эту радость проявили.

Но мы и вправду были рады.

И тогда эти круглые, сладкие, но с косточкой живейшего ума глазки ступили через порог и шагнули на нас, оформляясь на ходу в сказочно-толстого и столь же молодого человека в домашнем сюртучке с пояском.

Учуял, гад, что у нас жареная картошка!

Он был такой толстый, что аж давился жиром при ходьбе.

Толще Хаса в 10 раз.

Даже платяной шкаф, за которым обитает наш сосед-вьетнамец, и тот был пол-Юсифа.

Веселье, ум, деликатность, льстивость предваряли его приближение.

Интеллект, быстрота реакций, весёлая душевность, злобное паясничанье – прибывали в главной карете.

Всегдашнее желание пожрать, разведать жратву, занять 5 руб. для жратвы – добирались в арьергарде…

И всё вместе оно выступало на тебя под пеленой абаяния на букву «а». А не на букву «о». Потому что буква «о» разойдётся по швам на этом человеке. Просто лопнет на нём.

Как все, я обожал его. Хотя он не упускал случая подколоть меня. Заговорить на «ы» – с кишинёвским акцентом.

Гад.

Тогда я стал следить за своей речью, расправлять в ней всякую складочку – чтобы «а» вместо «ы». Но проклятый толстяк раскусил меня и давай подкалывать моё деланное «аканье».

Вдобавок он придумал, что у меня нос кружочками наружу.

Я стал опускать голову – носом к полу. Но он подколол, как я нос прячу.

Тогда я объявил ему, что он мне больше не друг.

Но он был туча абаяния.

Что делать? Какое противоядие применить?

Вот Костя Тронин, тот бы нашёл противоядие (если бы поступил во ВГИК вместо меня).

Но какое?!

Какое?

15

Шанталь. По пути домой.

На улице бесснежно.

У банка «Melnik» толпятся люди.

Фонари горят через один.

Подойдя, я увидела, что это слободские.

Но я не боялась слободских. С какой стати! В слободке полно своих. Например, наши лесники. Они с почтением относятся к Иосифу, и, когда приходят за табелями, их не упросишь подняться в дом. Дальше крыльца не идут.

Я поравнялась с ними.

Только что галдевшие, они умолкли, как по команде.

Я сказала: «Buna seara!» («Добрый вечер!» – рум.) и миновала их.

Кажется, мне кивнули в ответ.

Я шла и смотрела на мачтовый шпиль грошн-библиотеки на углу.

Мне не нравилось, как светит луна.

Она светила слишком пристально.

До угла мне оставалось пройти не более 20 шагов, когда – «Слава Капитану!»[57]57
  Капитан – одно из обращений, принятых в «Железной Гвардии» к её главнокомандующему, Корнелиу Зеле Кодряну


[Закрыть] – выкликнули за спиной.

Это было с расчётом на меня.

Но я не оглянулась.

Никогда прежде слободские не вели себя так в нашем городе. Жандармы били их за любое хулиганство.

Но где жандармы?!

– Слава Капитану! – зашумело много голосов.

Я ускорила шаг и повернула к библиотеке. Дескать, мне в библиотеку надо. Тусклый свет подвального окна – единственный во всём корпусе горел.

Но случилось что-то неслыханное.

Как со свистящим треском отдирают обойную бумагу со стены, так – на расстоянии локтя! – воздух был рассечён рядом со мной.

Стеклом брызнуло…

Я убита?

А ведь я так и не узнала любви.

16

Петриченко и Юсиф (далее).

И Петриченко – фрукт.

«Александра Л. его бросила!» – сдал он меня Юсифу.

– Расскажи, умоляю! – насел на меня Юсиф. – Я не буду подкалывать, мамой клянусь!..

И – даже зубки стиснул в клятвенном волнении.

Я давно приметил, что когда он очень сильно чего-то хочет, то, во-первых, клянётся мамой, а во-вторых, стискивает зубки до искр.

Но пускай не просит!

Потому что всё дело в глазах!

А в глазах его блестело такое великолепное коварство, что – бедная его мама!

И не проси, отрубил я.

Тогда он пристроился к нашей сковороде и повёл хитрый маневр. Про футуризм и авангардизм. Про «Маяка и Эйзена» (тема его курсовой). Ха, это был подкоп под Петриченко! И под его сковородку. Дело в том, что у Петриченко висел плакат над кроватью.

«Долой буржуазию! Долой власть крупного капитала!».

И, главное, не прикол. Не стёб. А на полном накале.

Да, великан-очкарик Петриченко был уникум. Бывший работяга с Волги (токарь-инструментальщик с завода подшипников). Матерщинник и скандалист даже в трезвом виде. А уж если пьяный, то – спасайся кто может! Но он был голова! Интеллектуал-самоучка. Революционная совесть завода подшипников: обвинял там всех в предательстве… Но в институте все уважали его. Включая Юсифа. Хотя ворчливый Петриченко следил, чтоб Юсиф не разъедался у нас, и то и дело отгонял своей вилкой Юсифову вилку от сковородки.

Вот и сейчас – отогнал (несмотря на Маяковского и Эйзенштейна).

Тогда, с вилкой в засаде, Юсиф сменил тему.

Мол, в курсе ли вы, что Баку – самый антисоветский город в СССР?!

Пример?

Пожалуйста!

Помните, когда по голосам передали, что Корчняк свалил?! Сделал ноги на Запад?!

«Ну, помним!» – подтвердил Петриченко с недоверием в голосе (он за Карпова болел).

Но и он, и я, мы оба отвлеклись от сковородки и стали слушать с охотой. Ведь Юсиф никогда ничего не говорил просто так, для трёпа. Во всяком его рассказе имелся смак.

Вот и теперь, после первых же слов, голосок его стал дробиться хихиканьем:

– Так вот, на следующее утро… – захихикал он, – на стенах бакинских домов… появились метровые граффити: «Давай, Витя!.. Жми, Витя!..»

Ага! А вот и смак попёр!..

На словах «Давай, Витя! Жми, Витя!» Юсиф выставил жирный палец и, переводя пронизывающий взгляд с Петриченко на меня, с меня на Петриченко, стал без конца повторять «давай, Витя! жми, Витя!», суча нас при этом умоляющими глазками и разгоняя в себе свой особенный смех.

Это был такой смех, что не поверишь, пока своими ушами не услышишь.

Дельфины и летучие мыши – шамкающие гундосы по сравнению с Юсифом, когда он так смеётся.

Мы с Петриченко тоже стали смеяться – сдавленно и неохотно поначалу, но очень скоро – до колик, до вылезания грыжи.

Тогда этот гад ещё подкрутил.

Не сводя с нас замыленных слезами и при этом внимательно-наблюдающих глаз, он потрясал в воздухе указательным жирным пальцем и смеялся с такой истошной силой, точно из него затычку вышибли и теперь весь жир выталкивается наперегонки.

Б-ть, мы чуть не умерли от смеха.

…Но потом Петриченко поднялся в туалет.

Он поднялся с кровати и потопал к выходной двери.

От водки его повело на шифоньерный шкаф, за которым наш вьетнамец.

Шкаф наклонился со стоном.

Вьетнамец возопил за шкафом.

Это было уморительно-смешно, куда смешней, чем давай, Витя, жми, Витя, но я уж не способен был смеяться. Складок на животе не осталось.

Но едва за Петриченко прикрылась дверь, как с гримасой непритворного страдания Юсиф на меня надвинулся.

Перемена с ним была – не передать!!!

Как будто песочные часы перевернули.

– За что Александра Л. бросила тебя?.. Честно!.. За то, что маленький х..?.. Умоляю!..

Я молчал, занятый его новым видом.

– Умоляю, расскажи! – надвинулся он всей тушей. – Я смертельно боюсь, что у меня маленький х..!.. Умоляю, расскажи, как это всё происходит!..

17

Chantal.

Весной был призыв офицеров запаса. Иосифу принесли повестку.

Я думала, он даст на лапу и его оставят в покое.

Апрель 1940, Оргеев.

Но он рвётся в армию (в пику мне!).

Скоро медкомиссия.

Медкомиссия.

Нашли фиброму на спине.

«Фиброма? – удивилась я с прохладой в голосе. – Странно!..

У тебя, что… в роду у кого-то было?..»

«Без понятия! – отмахнулся он. – На том свете спрошу!»

И улыбнулся своей неприятной улыбкой.

На гистологию в Кишинёв.

Через 3 дня.

Возвращается из Кишинёва:

«Я за вещами!»

Есть опухоль.

Он сиял, как именинник, объявляя о своей опухоли.

Торжествовал надо мною.

Вот болван!

Ну и что теперь?

Полагается ли мне быть при нём в стационаре?

Нужно ли ему… м-м-м… видеть меня рядом?..

Я поехала в Ниспорены и говорила с Кирой.

Напомнила ей, как добр к ней был Иосиф (заменивший ей отца и спасший её банковские активы…).

«Вам что надо?» – мягко перебила она.

«Побудьте при нём! – попросила я. – Конечно, я бы сама… Но мой сынок… м-м-м… на уколах… И мы… мы прилично заплатим вам!..»

Кира медлила с ответом.

Слушая мою сбивчивую речь, она то отводила лицо в сторону, то смеривала меня быстрым взглядом.

Впервые мы tet-a-tet.

Она малого роста, широка в бёдрах. У меня красивее фигура. Но лицо её красивей моего. Лицо её прекрасно, увы. Крупное, с правильным нажимом очерченное, со складками сильного ума на загорелом лбу! Если что и портит его, то это глаза. Выражение её глаз таково, будто водокачка не качала трое суток и вот – пробила!.. Такие вот зверские глаза.

Но она без слова согласилась побыть при Иосифе.

Меня даже покоробило, с какой лёгкостью она согласилась всё оставить и ехать в госпиталь. Если ничто не держит её на месте, то не вернее ли ей последовать в Европу – к одиноким своим старикам!

Май 1940, Оргеев.

Месяц спустя.

Но в июне она вернулась. Иосифа перевели в Ясс. В приют «Последнее утешение» при католической миссии.

Надежды нет.

Тогда находит меня Додик Варшавер, адвокат.

С полуслова я поняла: ещё плохое.

«Иосиф поручил мне вести его пакет в Ниспоренах!.. – объявил он, жуя губами. – Так вот! С курьером мне доставлена повестка… гм… в королевский трибунал!.. Это по делу мельницы!» И – с картинностью – побил ладонью об ладонь.

Мол, умывает руки.