Текст книги "Ближе, чем ты думаешь"

Глава 21

Я уехала из Университета, полная слепой ярости вперемежку с тотальной депрессией.

Стало очевидно: Бен лгал мне. Уже несколько месяцев. Почти обо всем.

Я припомнила все разговоры, которые казались такими откровенными; весь обман, нагороженный им в попытках убедить меня, что он еще учится в аспирантуре; то, как усердно он продумывал эту грандиозную ложь.

Столь сложная проработка обмана просто потрясла меня. Потому что, когда я спрашивала его, как прошел день, он не просто врал, как дошкольник. Нет, он врал, как олимпийский чемпион по лжи.

Кремер в этом семестре поручил мне отличную группу студентов. Они действительно умеют находить связь между прочитанным в книгах и тем, что говорят им на лекциях.

А потом он немного потолковал о каком-то эзотерическом аспекте историографии, на который они наткнулись по ошибке.

Или как он рассказывал о том, насколько отвратительно подготовлены репетиторами некоторые из его подопечных, которые занимались чем-то, только с виду напоминающим настоящие исследования; как местные школы в течение четырех лет не смогли научить их ничему большему, чем тупо отвечать на вопросы тестов вместо реальной подготовки; как студенты не могли справиться ни с одним вопросом, ответ на который нельзя было найти в «Гугле»…

Я вспоминала сотни таких разговоров, и все они, по-видимому, были враньем. Неужели он выдумывал все это для того, чтобы я испытывала за него гордость? Чтобы поверила, что замужем за подающим надежды молодым ученым? Но если он хотел покончить с наукой, то почему просто не сказал мне? Неужели думал, что я не пойму? Или попытаюсь отговорить его от этого?

А потом возник другой вопрос.

Если Бен не работал в университете, то чем, черт возьми, он вообще занимался?

Единственное, что я знала точно: каждое утро он куда-то отправлялся после моего ухода, его не было, когда я возвращалась после работы с Алексом, и приходил он вечером около половины девятого или девяти. Неужели все это время он бродил где-то рядом, придумывая всю эту страшную чушь, чтобы потом мне ее втюхать? Неужели у него была какая-то странная вторая жизнь, о которой он ни разу не заикнулся мне?

Это ошеломляло. И бесило.

Но больше всего меня ранило – хотите, зовите меня эгоисткой после этого – то, что, оказывается, и моя жизнь тоже была ложью. На протяжении наших отношений, особенно после мучительных последствий изнасилования, Бен был единственным моим якорем, единственным человеком, на которого я всегда могла положиться.

А теперь выяснилось, что «якорь» был насквозь проржавевшим.

Вернувшись в Стонтон, я направилась прямо к магазину нашего провайдера беспроводной связи, где мне бесплатно предоставили двухлетний поддельный айфон, и все же мне по-прежнему казалось, что это больше, чем я могу себе позволить.

Когда я вернулась на парковку, то села в машину и принялась бороться с очередной дилеммой: что же мне делать со вновь обретенным, но таким ужасным знанием? Попытаться противостоять ему? Написать эсэмэс? Позвонить ему и подловить на лжи?

Или подождать, пока он вернется под вечер домой, и сделать это лично?

И что потом? Попытается ли он что-нибудь объяснить? Будет ли мне все равно, отчего все это произошло? Бывают ли такие ошибки, которые невозможно простить?

Какая-то часть меня думала, что это слишком серьезное нарушение доверия, чтобы мы могли продолжать отношения и дальше. Возможно, брак не рухнул бы от одной, непреднамеренной лжи: скажем, от единичного случая неверности, рожденной похотью, алкоголем или глупостью.

Но этот обман представлял собой гораздо большее, ведь он был так тщательно продуман и мой муж так долго был двуличным. Как я теперь могла поверить хоть одному сказанному им предложению?

Другая часть меня понимала, что теперь мне придется столкнуться с более серьезными проблемами. На данный момент мне грозит обвинение в совершении уголовного преступления по двум различным причинам. У меня не было работы, практически не было денег, а шансы хоть как-то разрулить эту ситуацию стремились к нулю. Без Бена я не смогу сохранить дом. Кто знает, смогу ли я хотя бы покупать продукты.

К тому же – и это было важнее всего – мой ребенок сейчас находится в руках Департамента социальных служб, который с гораздо большей вероятностью предоставит его под опеку стабильной семье из двух родителей, нежели отдаст его матери-одиночке, пережившей развод.

Но могу ли я действительно простить Бена только потому, что это было бы целесообразно? Сможет ли человеческое сердце вынести подобное?

Ответов не было. И я сидела на парковке, уставившись на свой новый телефон. С помощью этого орудия я могла бы одним махом уничтожить нашу семью, если бы мне достало смелости им воспользоваться.

Я не стала звонить. Слишком страшно было запустить эту цепь событий.

Потрясенная, пораженная, я в конце концов заставила себя выехать с парковки и вернуться на Деспер Холлоу-роуд.

Когда я вернулась домой, то изо всех сил сопротивлялась желанию забраться под одеяло и умереть – как же мне этого хотелось! – но вместо этого взяла молокоотсос.

Я была почти уверена (или мне только так казалось?), что молока стало меньше. По крайней мере его было не так много, как было раньше.

Когда я покончила с этим, то пролистала текстовые сообщения за последние несколько дней. Некоторые из них были от Маркуса, и каждое последующее было все тревожнее. Я быстро ответила ему, сказав, что потеряла телефон и что в целом все в порядке. Он был настоящим другом, таким, который готов справиться с любой правдой, как бы тяжела она ни была.

Что же до остальных, то я даже не могла в них разобраться. Многие пришли от друзей, которых я давно не видела: со времен работы в «Старбаксе», от знакомых по колледжу, даже по средней школе. Все они, очевидно, видели, как меня показывали по ТВ, и хотели узнать, как я себя чувствую. Некоторые даже осторожно выражали поддержку. Но большинство этих сообщений не отличались разнообразием и сводились примерно к – Эй, как ты там?

И что я должна была отвечать на это?

Было также голосовое сообщение от моего адвоката.

– Миссис Баррик, это Билл Ханиуэлл, – говорил он своим низким, неторопливым голосом. – Я слышал, что вас в итоге выпустили, и это… это очень хорошо. Почему бы вам не позвонить мне, когда будет возможность?

Он так же неторопливо продиктовал свой номер, повторил его и повесил трубку. Перезвонив, я прождала минуты три, а затем услышала, как мистер Ханиуэлл, тяжело дыша, взял трубку. Он рассказал, что мое дело в Службе социального обеспечения продолжается, и ему хотелось объяснить мне дальнейший порядок действий.

Теперь, когда был подписан приказ о принудительном отчуждении, наступил этап предварительного слушания о высылке: обычно его называли пятидневным слушанием, поскольку, согласно требованиям закона, решение по нему должно быть принято в течение пяти рабочих дней с момента, когда ребенок изымался из семьи.

Во время этого слушания мы привели бы формальные возражения против обвинения в жестоком обращении и ненадлежащем отношении, то есть, по сути, пытались отрицать мою вину, хотя в делах об опеке фигурировала иная терминология. Затем адвокат Социальной службы устроил бы допрос свидетелей (скорее всего, единственным свидетелем окажется ведущий это дело соцработник).

Приглашать своих свидетелей нам запретили. По крайней мере до судебного слушания, которое состоится через тридцать дней. Но по крайней мере я смогу рассказать судье всю историю со своей точки зрения.

Мистер Ханиуэлл сделал небольшую паузу, сообщив мне все это, и я воспользовалась представившейся возможностью, чтобы все как следует выяснить.

– В общем, как я уже говорила в суде на днях, наркотики, найденные в моем доме представителями шерифа, не мои, – сказала я. – Клянусь вам, я понятия не имею, откуда они взялись.

Он неуверенно хмыкнул.

– А в вашем доме живет кто-нибудь, кроме вашего мужа?

– Нет, сэр.

– Ну, – сказал он, и вновь это прозвучало как ноу, – тогда, как ваш адвокат, я должен быть честен с вами: вам будет непросто убедить хоть кого-то, что эти наркотики не ваши. Разве что вы скажете, что они принадлежали вашему мужу?

– Нет. Он тоже ни при чем.

– Есть ли кто-то еще, вхожий в ваш дом?

– Я хотела сказать вам совсем другое. Послушайте, я понимаю, что, скорее всего, это прозвучит безумно, но я думаю, что кто-то пытается подставить меня, чтобы соцслужбы могли забрать моего ребенка.

– Понятно, – сказал он.

В его голосе отчетливо слышался скептицизм, и трудно было винить его за это. Ведь и мои слова звучали как бред сумасшедшего.

– У меня есть видео с камеры наблюдения, – продолжила я. – За день до того, как представители шерифа провели рейд в моем доме, туда на фургоне с фальшивой наклейкой о сантехнических работах подъехал какой-то мужчина, пробрался внутрь, пробыл там около пятнадцати минут, а затем уехал. А я не звонила никаким сантехникам. И уверена, что именно тот человек подбросил мне наркотики.

– Удалось ли вам опознать этого загадочного субъекта?

– Нет.

Я слышала, как он с присвистом вдохнул воздух сквозь зубы.

– Ну, если вы сможете выяснить, кто этот парень, я вызову его, и тогда ему придется явиться в суд и объяснить, чем он занимался на вашей дороге. Проблема в том, что, если у него есть судимость, связанная с наркотиками, наши оппоненты могут попытаться доказать, что он оказался в вашем доме с целью их покупки.

Я чувствовала, как во мне растет раздражение.

– Выходит, все безнадежно?

– На данный момент ничего безнадежного нет, миссис Баррик. И подобным отношением вы вряд ли сможете себе помочь. Просто процесс очень длительный. Поверите вы или нет в то, что я вам сейчас скажу, но судья действительно хочет вернуть вам вашего ребенка. Вам просто нужно выслушать его и дать понять, что вы готовы поступать так, как он приказывает. Как думаете, вы на это способны?

– Разумеется, – сказала я. – Но что, если… В смысле, что, если меня осудят по обвинению в хранении наркотиков? Прокурор говорила что-то о пятилетнем заключении. Они что… будут ждать, пока я выйду из тюрьмы, и только потом разбираться?

Голос адвоката стал тише.

– Вообще-то нет. Такого… такого не произойдет. Для лишения родительских прав необходим минимум год. Но большинство судей не хотят, чтобы дела слишком затягивались. Они могут подождать несколько месяцев, если узнают, что вас собираются отпустить. Но пять лет никто ждать не будет. Простите.

Эти его слова легли на мою грудь тяжелым, разрывающим сердце грузом. И наверняка мистер Ханиуэлл на другом конце линии услышал глубокий вздох, который я при этом издала.

– Давайте будем действовать поэтапно, миссис Баррик, – сказал он, весьма неудачно пытаясь звучать оптимистично. – Первый шаг – вторник. На эту дату назначено ваше пятидневное слушание. Рассмотрение начнется в десять тридцать. Очень важно найти общий язык с судьей. Вы появитесь пораньше, наденете красивое платье, красиво причешетесь, словно собрались на ужин или что-то в этом роде. Вы сможете это сделать?

– Конечно.

– Вот и хорошо. У вас правильное отношение. Теперь я должен бежать в суд по другому вопросу, так что увидимся во вторник, договорились?

Я заверила его, что так и будет, потом невнятно пробормотала слова благодарности.

В каком-то смысле мне не требовалось, чтобы он так разжевывал мне всю ситуацию. Контуры моего будущего уже прояснялись. Если бы я оказалась в тюрьме, то уже наверняка не смогла бы убедить судью в том, что могу быть для Алекса достойной матерью.

Достаточно неприятным было и дело о моем нападении на офицера полиции. У меня как-то в голове не укладывалось, что из-за какой-то царапины меня реально могли посадить на год или больше.

Вопрос о наркотиках стоял гораздо серьезнее. Он возвышался словно гора, которую невозможно было ни обойти, ни прорыть под ней туннель. Я должна была как-то преодолеть ее, но понятия не имела, с чего начать.

Я уже видела, насколько бесполезны были мои протесты. Можно было сколько угодно кричать, что те наркотики были не мои.

Никто, даже мой адвокат, не верил мне.

Мне нужно было найти реальные, неопровержимые доказательства моей невиновности.

Если я этого не сделаю, то потеряю сына.

Проще некуда.

Глава 22

Несколько часов спустя я все еще размышляла, как же со всем этим справиться, и тут с подъездной дорожки раздался рев ржавого пикапа Тедди.

Он выпрыгнул наружу, подбежал к входной двери и буквально ворвался в дом, слегка задыхаясь.

– Слушай, это прозвучит странно, но надень на себя кучу нижнего белья, – сказал он. – Четыре, пять, шесть комплектов. Все, что только влезет под одежду.

– Ты о чем?

– Помнишь ту мою знакомую, мама которой работает в суде? Она только что звонила. Большое жюри заседало сегодня утром. Тебе предъявлено обвинение в хранении с целью распространения. А это грозит крупным сроком. Дело было лишь в оформлении ордера на твой арест. Сюда собирается нагрянуть шериф и забрать тебя. И скорее всего, долго ждать его не придется.

– Хорошо, но… зачем нижнее белье?

– Потому что в Мидл-Ривер забирают одежду, но позволяют хранить у себя нижнее белье. Если у тебя будет свое, ни к чему будет пользоваться тюремным. И можешь мне поверить: тюремное бельишко продувается насквозь.

Я по-прежнему стояла, ошеломленно глядя на него. Похоже, он заметил, как туго я въезжаю, поэтому осторожно обнял меня за плечи.

– Извини, сестренка. На этот раз дело с залогом, похоже, не прокатит. Теперь я не смогу тебе помочь. Сдаюсь. Придется тебе побыть там какое-то время.

– Ладно, – сказала я и, повинуясь воле брата, пошла в спальню и напялила на себя столько пар бюстгальтеров и нижнего белья, сколько смогла. Затем надела мешковатые старые джинсы и толстовку. Под ними все прекрасно поместилось.

Я вернулась в гостиную и стала смотреть, чем занят Тедди. Мой новый телефон все еще лежал на кофейном столике, где я его оставила. Теперь я уже окончательно не была уверена, стоит ли что-нибудь писать Бену, а для того, чтобы придумать что-то внятное, у меня просто не было времени.

– Ты скажешь Бену, что меня арестовали, так? – спросила я.

– Ага, конечно.

Следующие слова почти самопроизвольно вырвались из моего рта:

– А ты можешь сказать ему, что я сегодня ездила в университет, чтобы найти его?

– Ну, разумеется. А зачем?

– Просто скажи ему, – попросила я. Мне казалось, этого будет достаточно, чтобы дать понять Бену, что я знаю правду, при этом не превращая Тедди в соучастника. Я не знала, как объяснить моему младшему брату, что мой муж уже несколько месяцев обманывает меня самым вопиющим образом.

– Не могу поверить, что все это происходит со мной, – сказала я.

– Я тоже, – ответил он.

Через полминуты он произнес:

– У тебя все будет хорошо.

И похлопал меня по руке.

– Не надо, – сказала я. – А то я сейчас заплачу.

Минута прошла в молчании. Потом я сказала:

– Кстати, ты получил мой и-мейл?

– Ты отправила его на мой джимейл или на рабочий адрес?

– На джимейл.

– Черт. Давно не залезал в тот аккаунт.

– Может, проверишь все-таки?

– Конечно, а что такое? – спросил он.

– Я послала тебе фото одного парня, который попал под обзор камер Бобби Рэя, пока ехал по нашей дороге. Это было за день до того, как у нас нашли наркоту.

Тедди сразу понял.

– Думаешь, это тот тип, который подбросил тебе кокаин?

– Да. Просто посмотри на него. Если окажется, что ты его знаешь – прекрасно. Если же нет – просто забудь про этот снимок, хорошо?

– Ладно.

Мы снова погрузились в молчание и уставились на дорогу.

Долго ждать не пришлось. За мной отправили целых три машины, мне показалось – перебор. Хотя, если верить той прокурорше, я представляла для общества изрядную угрозу.

Чтобы не затруднять работу законников, я вышла на крыльцо с поднятыми руками. Я понимала, что представители шерифа вряд ли станут избивать белую женщину, но было совершенно ни к чему вынуждать их взламывать дверь. Мне хотелось, чтобы они понимали: я сдаюсь добровольно.

По правде говоря, у меня даже не было сил сопротивляться.

Мне действительно позволили оставить нижнее белье, как и сказал Тедди.

С другой стороны, все было тем же самым: меня пинали и толкали, досматривали и всячески унижали. Мировой судья снова отказал мне в освобождении под залог – в конце концов, я ведь в его глазах была закоренелой преступницей, что означало: мне придется ждать до понедельника, пока не назначат сумму залога, которую я все равно не смогу себе позволить. Понимание того, что я застряла тут надолго, до 18 мая или еще дольше, делало ситуацию еще более удручающей.

Единственным оптимистичным поступком с моей стороны было то, что каждые несколько часов я заходила в ванную, становилась на колени перед унитазом и доила себя. Я была полна решимости сохранить молоко и способность кормить ребенка. А то, что такие действия классифицировались как обнадеживающие, прекрасно характеризовало, насколько затруднительным стало мое положение.

После ночи с ее еще непривычными звуками я едва смогла проглотить почти несъедобный завтрак и попыталась освоиться в этом «общежитии». Я как раз старалась отыскать какое-нибудь подходящее чтиво, когда ко мне подошла офицер Браун, до этого не появлявшаяся. Не подавая виду, что мы с ней уже общались, она сказала мне, чтобы я встала у стены с остальными заключенными.

– В чем дело? – спросила я.

– Субботнее утро – часы посещения, – сказала она. – Кое-кто пришел повидать тебя.

– Кто? – спросила я.

Но она уже перешла к другой заключенной, оставив меня в полном удивлении. Вскоре нас ввели в коридор и опять же выстроили в очередь. Потихоньку до меня начинало доходить: тюрьма – это одно сплошное ожидание. И времени для этого у нас, заключенных, было хоть отбавляй.

Когда, наконец, настал мой черед пройти в комнату для посетителей, кто-то из охранников (не офицер Браун) сказал:

– Мелани Баррик?

– Да?

– У тебя тридцать минут. Вперед.

Затем он открыл мне дверь. За столом у стены сидел Бен.

Когда я вошла, он встал. На мгновение он показался мне таким чужим. Я даже не знала, броситься ли к нему навстречу или бежать обратно в камеру. Но по его лицу было ясно: он прекрасно понял те слова, которые я просила передать ему Тедди. Его стыд был так очевиден.

Даже после ночи, проведенной в тюрьме – а в такое время не остается ничего другого, кроме как думать – я не знала, как поступить. Я сразу возненавидела первое возникшее у меня чувство: какое облегчение, это он, Бен, жилетка, в которую всегда можно поплакаться, он пришел спасти меня, как и раньше.

Но в то же время я продолжала ненавидеть его ложь, а еще больше ненавидела за то, что поймала его на этом. Как он мог подумать, что все сойдет ему с рук? Неужели он не понимал, что все в конечном итоге выйдет наружу?

Даже не знаю, что подвигло меня подойти к нему. Возможно, это было любопытство: у меня было множество вопросов, ответить на которые мог только он. Возможно, я хотела наказать его, причинить ему хоть какую-то часть той боли, которую он заставил почувствовать меня. А может быть, поводом было элементарное одиночество – самая жалкая причина из всех.

Как бы то ни было, мои ноги в конце концов понесли меня к нему. Когда я приблизилась, он двинулся навстречу, словно хотел обнять меня. Ничего больше я не желала так, как этого. Мне просто не хотелось, чтобы он об этом знал.

Он находился футах в пяти от меня, когда я слегка, почти незаметно покачала головой. Он немедленно отступил. Вот что, черт побери, я так любила в нем. Он почти всегда умел понимать мои поступки с полуслова.

Я села за стол.

Он опустился напротив меня.

– Мне нужно многое сказать, – произнес он мягко, серьезно. – Не возражаешь, если я начну?

– Наверное, нет.

– Первое, что я хочу сказать – прости. Я лгал тебе и понимаю, что… Не могу даже описать, как ужасно я себя чувствую. Может быть, в том, что я скажу, будет не слишком много рационального, но на самом деле я делал то, что делал, потому что считал, что так будет лучше для тебя. И это было… Было ошибкой. Которую я однажды совершил… Мне пришлось. Скопилось столько всего, о чем я не мог сказать тебе правду… И от этого говорить ее становится еще сложнее.

– В том, что ты говоришь сейчас, пока нет никакого смысла, – ответила я.

– Знаю, знаю. Мне так жаль.

– Почему бы тебе, хотя бы ради экономии времени, не рассказать мне честно, что вообще происходит и чем ты занимался все это время? – спросила я. Даже мне самой не очень понравилось то, что я пытаюсь замаскироваться сарказмом, но иногда средства защиты выбирать попросту не из чего.

– Да, так будет… будет честно.

Он глубоко вздохнул.

– Думаю, это началось, когда Кремер прошлой весной объявил, что уходит, – сказал он.

– В Темпл. Да, я слышала об этом.

– Я просто пытаюсь объяснить, в чем дело… Черт возьми, это же случилось в конце апреля! Учитывая то, что тебе пришлось пережить, мне не удалось… Не знаю, как сказать, но все равно это будет выглядеть эгоистично. В смысле, для меня случился настоящий академический и профессиональный кризис, но это казалось… Казалось таким незначительным по сравнению с тем, что…

В конце апреля я узнала, что беременна.

– Ты мог бы сказать мне, – настаивала я. – Ты должен был это сделать. Я же не фарфоровая чашка, не разбилась бы.

– Я знаю, просто… Я не хотел, чтобы все рухнуло, когда ты… Ты ведь нуждалась в моей помощи. Всю эту огромную кучу паршивых новостей мне нужно было как-то проглотить. А Кремер был… Чисто объективно, он крышевал меня. Ты же знаешь, какие настроения у нас на кафедре, так что без Кремера, который выступал в мою защиту… Я уже знал, что мне придется попрощаться со своей должностью, хотя тогда я еще и занимал ее.

– Так ты просто ушел?

– Нет. Кремер действительно хотел, чтобы я продолжал работать с ним, но я сказал ему, что это невозможно. Наступало лето, а я все еще тянул с диссертацией, думая, что потом надо будет просто поднапрячься – и я ее закончу. Первой упавшей костяшкой домино в цепи стало то, что Портман, завкафедрой, назначил Скотта Итона моим новым научным руководителем. Тот в это время находился в творческом отпуске до осени и вовсе не торопился изучать те материалы, которые я ему посылал. Когда я наконец встретился с ним, это было так… Короче, это было ужасно. Он хотел, чтобы я добавил несколько новых глав, и напрочь разгромил многое из того, что я написал. Он сказал, что рассматривать мою писанину… В общем, по его словам, это было просто невозможно. Типа, я опираюсь на несуществующие документы. Его речь главным образом сводилась к тому, что мне стоит начать сначала. И еще два года после этого я пытался работать по-своему. Но я… Я просто не смог с ним договориться. И впадал в депрессию от одной мысли об этом.

– Как-то раз я подошел к Портману и спросил, можно ли мне сменить научных консультантов, а он, обернувшись, бросил, что Кремер, дескать, всегда баловал меня, а тут вам реальная жизнь, так что если мне что-то не нравится – дверь вон там. По его словам, дело обстояло так: или Итон, или ничего.

Бен покачал головой.

– И что, ждать… до октября? Я все время общался с Кремером, а у него неожиданно открылась позиция для кандидата в доктора наук, работа которого должна была начаться в январе. Мне нужно было быстро ему ответить. Сроку – неделя. А ты тогда была на седьмом месяце беременности, мы только что купили дом, а в Темпле… Я в том смысле, что для Кремера это была настоящая удача, они заплатили ему кучу денег. Но это же не Пенн, понимаешь? Я рассказал ему о твоем положении, а он прочитал мне целую лекцию о том, какой у меня большой потенциал, но мне, мол, нужно представлять картину в целом и быть готовым пойти на жертвы ради своей карьеры. Говорил, что если я не воспользуюсь этой возможностью, он больше не сможет мне помочь… В общем, просто паршиво все это было. Словно каждый указатель на дороге говорил мне: нет, парень, докторская степень тебе не светит.

– Господи, Бен. Не могу поверить, что ты молчал об этом.

С другой стороны, я очень даже могла поверить в подобное. Это было так типично: и для моего мужа, который скорее замнет, чем решит проблему, сколь бы велика она ни была, и для наших отношений, в которых проблемы всегда возникали у меня, но не у него.

– Я знаю, – сказал он. – Но я чувствовал, как много перемен произошло в нашей жизни, и не мог бросить вас тогда. У нас родился ребенок, мы купили дом, и…

– А ты думал, что это твой ребенок – неожиданно вырвалось у меня.

Бен глядел в стол. Когда я сказала это, он вздрогнул.

– Нет, – настаивал он. – Нет, это вообще не нужно принимать в расчет. Я думал о тебе. О нас. В смысле, был Алекс моим или нет… Он мой. Мой сын.

Я не знала, верить ли ему. Какой мужчина не сочтет, что появившийся на свет ребенок хоть немного принадлежит ему в биологическом смысле?

Он продолжил:

– В любом случае Университет Джеймса Мэдисона оставался тупиком. Я думал о том, чтобы начать сначала, но… при этом нам пришлось бы переехать, а мне – искать новую работу, чтобы обеспечить ребенка. Это выглядело слишком страшно. Не так уж много образовательных программ, ради которых можно бросить обычную школу. Даже если бы не отменили все мои занятия, сколько все это могло продлиться? Три, четыре, пять лет? Ни за что на свете. Итак, в середине октября я уволился. Сказал Портману, что все на мази, тот отвесил несколько гадостей в ответ, и на этом все.

Он положил руки на стол: его история была окончена. Хотя, конечно, это было не так. Именно тогда его выдумки превратились из простого бездействия в нечто гораздо большее.

– И что ты предпринял? – спросила я.

– Я нашел работу.

– Где?

– В магазине по продаже матрасов. Я работаю с полудня до закрытия.

– Ты продавал матрасы? – недоверчиво сказала я. – О, Бен…

В продаже матрасов не было ничего плохого. Для кого-то еще. Но не для Бена. Он же попросту разбазаривал свой талант.

– Семь двадцать пять в час, плюс семь процентов комиссионных за все, что я продал, – сказал он, и на лице его на полсекунды появилась улыбка, а потом он снова уставился в стол.

– Так что вся моя репетиторская работа сводилась к продаже матрасов. Насчет забора та же история. Вот откуда у нас иногда появлялись лишние деньги.

– Но, ты знаешь, поначалу были и по-настоящему хорошие периоды. Парень, который меня нанял, утверждал, что его продавцы зарабатывают сорок, а то и пятьдесят тысяч в год только на комиссионных. Может, в других местах так оно и есть. Мне кажется, что это – одна из самых важных причин моего молчания. Мой план заключался в том, что, как только я наскребу денег на уютное гнездышко, тогда и расскажу тебе обо всем, ведь тогда на моем банковском счету будет около десяти или двадцати тысяч долларов, и это немного смягчит удар.

Он издал странный горловой звук.

– На деле так: я продаю что-то около одного матраса в неделю. В случае удачи. При таких раскладах я получаю четыреста баксов в неделю. Иногда меньше. Я пытался найти другую работу. Но, похоже, степень в гуманитарном колледже в Вермонте и то, что я на три четверти доктор философии, мало что значат для людей, живущих здесь. Я понимаю, мы смеемся над тем, чем занимаешься ты, но ты даже не представляешь, как сложно найти более высокооплачиваемую работу. Никогда не думал, что скажу это, но все-таки скажу: спасибо Господу за «Даймонд Тракинг».

Я не стала скрывать от него:

– Вчера меня уволили.

Мгновение он смотрел на меня, а потом снова опустил глаза.

– Прости, – сказал он.

– Ты в этом не виноват.

– И мне жаль, что я врал тебе. Прости, что подвел вас. Подвел, как только это было возможно.

Мой гнев, мое праведное негодование по поводу того, что меня обманули, уже уступили место чему-то другому. Я жалела его. И мне было грустно понимать, сколь многое он потерял.

И как много потеряли мы оба. Ведь мечты Бена были и моими мечтами. Сколько раз – до того, как все пошло кувырком – мы на пустой желудок выпивали здоровенный пакет вина и искренне верили в светлое будущее миссис и мистера-профессора Бенджамина Дж. Баррика.

Теперь все это закончилось. По крайней мере для меня.

А для него, может быть, и нет. Глядя на него, я поражалась мыслью, как ему было страшно продолжать жить со мной. Бена можно было сравнить с прекрасной птицей, но эта птица, когда мы были вместе, каждый день жертвовала одним своим пером. И скоро эта птица просто не сможет летать.

Я не могла допустить этого. Я схватила его за руки и опустила глаза, пытаясь встретиться с ним взглядом – ведь он по-прежнему сидел, повесив голову.

– Бен, но почему бы тебе в самом деле не обратиться в Темпл! Позвони Кремеру. Прошу, нет – умоляю. Скажи ему, что ты совершил ужасную ошибку, что наконец прозрел и готов пойти на любые жертвы, которые только понадобятся. И он примет тебя. Он любит тебя. Он позволит тебе продолжить свою работу с того места, на котором вы остановились, и вы закончите ее в кратчайшие сроки. Ведь кто знает? Вдруг ты вернешься к возможности иметь светлое будущее.

Он по-прежнему не смотрел на меня, и я продолжала:

– Ведь это то, что тебе нужно. Я желаю тебе того же. У нас тут черт знает что происходит… Слушай, сейчас у меня нет ни времени, ни энергии на то, чтобы оставаться женой. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы справиться с этим обвинением в хранении наркотиков и вернуть Алекса: я уже знаю, чего можно добиться от представителей соцслужб. Не пытайся меня остановить: этим ты сделаешь хуже нам обоим. Можешь в понедельник подать на развод. Я не буду оспаривать. Видит бог, нам нечего делить. Просто возьми из дома все, что захочешь, и уйди отсюда как можно дальше, хорошо? Не могу я жить, зная, что являюсь кандалами, которые сковывают тебя по рукам и ногам, не дают развиться твоему потенциалу. Просто уйди. А потом как-нибудь напиши мне письмо и расскажи, какое выгодное местечко ты нашел. Может, построишь там неплохую карьеру. Вот самое лучшее, что ты можешь для меня сделать.

А напоследок – и я действительно хотела ему это сказать – я добавила:

– Я всегда буду любить тебя. Прощай.

С этими словами я встала из-за стола и побежала к выходу, пока он не успел заметить слезы в моих глазах.

– Мел, подожди…

Но я уже была за дверью, направляясь назад по коридору к камерам, направляясь туда, где не могла бы слышать, как он зовет меня; туда, где я могла бы остаться наедине со своими муками; туда, куда – как бы дерьмово все ни было – я бы никого с собой не взяла.

Разве что кроме Алекса.

Хотя для нас, похоже, было слишком поздно.