Текст книги "Муравечество"

Мне нужно к «мозгоправу». Никогда не был высокого мнения о лечении разговорами, но подозреваю, что «мозгоправам» по закону запрещено советовать пациентам сесть и послушать для разнообразия.

Глава 21

Я звоню своему другу Окки, который, по совпадению, пошел на терапию, как раз когда мы познакомились.

– Алло?

– Окки, это я.

– Привет.

– Я подумываю сходить к «мозгоправу».

– Хорошо.

– И звоню, чтобы узнать номер твоего «мозгоправа».

– Прости.

– Прости?

– Я не могу дать тебе номер своего психотерапевта, Б.

– Почему?

– Мы обсуждаем тебя. Для тона это будет конфликт интересов.

– Твой терапевт – тон?

– Нет. Но я не хотел бы указывать на гендер тона.

– Почему?

– Опасаюсь, что это даст тебе возможность вычислить имя моего психотерапевта и ходить к тону без моего ведома.

– Вычислить только по гендеру?

– У тона особенный гендер, почти уникальный.

– Замечательно. Ну, может, у тебя есть контакты каких-то других приличных «мозгоправов»?

– Мне рассказывали о докторе Бисмо из Гарлема.

– Б-и-с-м-о? – Я прошу повторить по буквам.

– Г-а-р-л-е-м.

– Нет, я фамилию уточняю.

– А. Ну да.

– Как его зовут?

– Забавно, что ты сразу предположил, что это он. Довольно по-сексистски, да?

– Тогда как зовут ее?

– Это мужчина.

– Тогда почему…

– Просто подумал, что твое предположение было довольно красноречивым.

– Как его зовут?

– Фредерик Г.

– Спасибо, – говорю я.

– Надеюсь, он тебе поможет. Мне кажется, уже давно пора.

– Спасибо, Окки.

Я вешаю трубку. Окки, мой самый старый и самый лучший друг, – ужасный человек. На самом деле он еще цисгендернее меня. Его белое пальто – защитный механизм. Если бы я его не презирал, то пожалел бы. Надеюсь, доктор Фредерик Г. Бисмо – афроамериканец. Его офис в Гарлеме, поэтому вероятность довольно высока, хотя, учитывая нынешнюю политику джентрификации районов (я называю это Хрень-нессанс Гарлема), точно сказать нельзя. Но мне бы понравилось обсуждать свою проблему с афроамериканцем. Он, несомненно, подметит то, как серьезно я отношусь к искусству афроамериканцев, и мы бы подружились на этой почве, поскольку он признал бы во мне союзника.

Фредерик Г. Бисмо белый. Настолько белый, что, возможно, скандинав. Высокий, строгий блондин. Похоже, он меня презирает. Возможно, он мне не подходит. Или, возможно, это как раз то, что мне нужно, – милосердная жестокость. Или немилосердная. Возможно, стоит дать ему шанс.

– Скажите, чем я могу вам помочь, – говорит он.

«Это ты мне скажи, – думаю я. – Из нас двоих „мозгоправ“ ты».

– У меня тут кое-какие проблемы, – говорю я.

– Понимаю, – говорит он.

«Что ты понимаешь? – думаю я. – Я еще ничего тебе не сказал. Почему не спросишь, какие именно проблемы? Я что, за обоих должен отдуваться? Всегда должен…»

– Какие именно проблемы? – спрашивает он.

Наконец-то.

– Спасибо, что спросили. Для начала – у меня проблемы с памятью.

Я надеюсь, что он скажет: а, ну, в вашем возрасте это нормально. Не о чем тревожиться.

– Звучит тревожно, – говорит он.

– Правда?

– Вы иногда забываете дорогу домой?

– Нет! Господи боже! Нет! Ей-богу, вы чего!

– Что ж, тогда какие именно проблемы с памятью?

Этот мужик – посмешище.

– Я не могу вспомнить детали фильма, который посмотрел.

– А, – говорит он. – Это ерунда. Фильмы – одноразовая форма искусства.

Я его ненавижу.

– Я кинокритик, и это не только моя профессия, но и страсть, – говорю я.

– Понимаю. Тогда почему бы просто не посмотреть еще раз и не записывать?

– Единственная копия фильма погибла.

– Погибла?

– Да, в ужасном пожаре или цунами.

– Это очень необычные обстоятельства.

– Возможно, – говорю я.

Я не собираюсь болтать с ним по душам. Я сюда не ради светских бесед пришел.

– Что мне делать?

– Почему бы вам не обсудить это с режиссером? Возможно, он помнит фильм?

– Он?

– Она?

– Она?

– Что, это небинарная личность?

– Это мужчина, – говорю я. – Просто забавно, что вы сделали такое предположение.

Этот мужик – динозавр.

– Ну, значит, он. В данном конкретном случае.

– Он мертв.

– Погиб во время пожара?

– Нет, – говорю я.

– Это вы его убили?

– А это вы с чего вдруг взяли?

– Да просто. Закон обязывает спрашивать такие вещи.

– Нет. Я его не убивал. Он умер от старости.

– Понимаю. Что ж, это непростая ситуация.

– Думаете, у меня ранний Альцгеймер?

– Не вижу никаких признаков. Но на данном этапе не могу сказать с полной уверенностью. Если хотите, проведу тест на память.

– Хорошо.

– Он оплачивается отдельно.

– Сколько?

– Семьдесят пять.

– Идет.

Бисмо долго копается в ящиках.

– Надеюсь, время, которое вы тратите на копание в ящиках, не входит в стоимость сеанса, – говорю я.

Он достает буклет.

– А вот и он. Для начала я прочту список из десяти вещей. Потом вы повторите его за мной.

– Хорошо, – говорю я.

Я нервничаю. Что я сейчас узнаю о себе?

– Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.

– Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.

– Идеально.

– Мне не очень понятно, почему вы называли их «вещами». Сердцеед, Пурим и тромбоциты – не вещи, – говорю я.

– А что это?

– Пурим – это еврейский праздник.

– Но это существительное, так?

– Да, но не вещь, – говорю я. – А сердцеед – это человек.

– Хорошо.

– Тромбоциты – это клетки.

– Вы определенно разбираетесь в определениях.

– Возможно, в следующий раз стоит назвать их «понятиями».

– Я просто следую инструкциям.

– Так говорили нацисты.

– Я не нацист. На что это вы намекаете?

– Просто говорю, – говорю я.

– О чем?

– Нельзя слепо следовать приказам.

– Так значит, теперь инструкции – это приказы?

– Я просто говорю…

– Я знаю, что вы говорите. Евреи всегда говорят…

– Ха! Я не еврей. Интересно, – говорю я.

– Сложно поверить. Розенберг?

– В мире полно Розенбергов-неевреев. Будь вы образованным человеком, вы бы знали.

– Я это знаю. Кроме того, еврейская кровь… передается по материнской линии.

– Передается? Как зараза?

– Я подыскивал верное слово. Это оказалось под рукой.

– Интересно, – говорю я.

– Я пытаюсь сказать, что ваша мать могла быть еврейкой, даже если отец и был Розенбергом христианского происхождения.

– Фамилия моей матери Розенбергер. Это мое среднее имя.

– Хм-м. Интересно.

– Розенбергер тоже необязательно еврейская фамилия.

– Да?

– Не думаю, что вам нужно напоминать, что Альфред Розенберг занимал высокий пост в Третьем рейхе.

– И некоторые допускали, что среди его предков были евреи.

– Розенберг известен своей лютой ненавистью к евреям.

– Евреи известны своей самоненавистью.

– Интересная мысль из уст предположительно нейтрального психолога, – говорю я.

– У меня степень магистра по социальной работе, плюс я сертифицированный специалист по терапии семьи и брака. Тем не менее есть много рецензируемых исследований, указывающих на проблемы евреев с самоненавистью. И вы в качестве примера привели нееврея Розенберга, но при этом не привели ни одного нееврея Розенбергера. Любопытно.

– И последнее: их надо называть людьми еврейского происхождения, а не евреями, – говорю я.

– «Еврей» вовсе не обязательно бранное слово. Разве сами себя вы не называете евреем?

– Если бы я был евреем, а я не еврей, у меня было бы полное право так себя называть. А вы не еврей, поэтому у вас такого права нет.

– Любопытно.

– Боюсь, у нас не очень складывается разговор, – говорю я.

– Давайте попробуем разобраться, почему вы так решили.

– Не хочу разбираться. Мне пора.

– Сеанс не окончен, у вас еще куча времени, и вам все равно придется его оплатить. Мы можем провести его с пользой и преодолеть это препятствие, если обсудим ваши проблемы.

– Я ухожу.

– Хорошо, я признаю, что вы не еврей. Не человек еврейской национальности. Не иудей. Пожалуйста, не уходите.

– Боюсь, слишком неубедительно и слишком поздно, – говорю я.

– Думаю, я смогу помочь вам вспомнить. Есть кое-какие приемы, чтобы восстановить утраченные воспоминания.

– Я обращусь за помощью в другое место.

– Специалиста лучше меня вы не найдете.

– Я рискну.

Я ухожу. Клянусь, закрывая за собой дверь, я слышу, как он бормочет себе под нос: «Еврей».

«Я не еврей», – бормочу я в ответ.

Глава 22

Я в другой приемной в Гарлеме, и этот террапин… в смысле терапевт; террапин – это черепаха. Надо будет спросить об этом нового терапевта, доктора Малгодауна. Возможно, это оговорка по Фрейду? Такой вопрос поможет растопить лед. Возможно, в моем представлении терапевты прячутся в панцирях, как и террапины? Интересно. Возможно, я ставлю под сомнение представление, что именно клиент в терапии – уязвимая сторона? Возможно, я ставлю под сомнение подобную модель терапии? Спрошу доктора Малгодауна. До сих пор не знаю, какого тон пола. Даже предположить не могу, поскольку имя тона – Эвелин. Доктор Малгодаун выглядывает из кабинета. Белая женщина. Насчет женщины – это предположение, но довольно очевидное, я полагаю, поскольку она выглядит как типичная женщина: плиссированная юбка, красная блузка, на шее – тяжеловесные деревянные бусы, я полагаю, малавийского происхождения.

– Мистер Розенберг? – говорит она.

Она транс-женщина. Опять же – всего лишь предположение, на это намекает тембр ее голоса.

– Да, – говорю я.

– Входите, пожалуйста.

Я вхожу.

– Предпочитаю, чтобы ко мне обращались с местоимением «тон», – говорю я в надежде, что она ответит взаимностью.

– Спасибо, – говорит она, – но не думаю, что во время сеансов у меня будет необходимость обращаться к вам в третьем лице.

Этот раунд за ней, она улыбается.

– Туше, – говорю я.

– Так что же вас привело ко мне сегодня? – спрашивает она.

– У меня проблемы с памятью.

– Такое случается довольно часто, когда мы стареем, – говорит она.

– Да, согласен. Но, как бы то ни было, я надеялся, что моем случае все иначе – ведь раньше у меня была почти эйдетическая память, – а также, возможно, получить какие-нибудь средства.

– Вы иногда забываете дорогу домой?

– Нет. С этим проблем нет.

– Это хороший знак. Если вы не против, я бы провела тест на память.

– Конечно.

– Я прочту список из десяти… понятий – раньше мы называли их «вещами», однако недавно в переписке с коллегами договорились, что «понятие» – терапевтически более подходящее слово, – и после этого попрошу вас их повторить.

– Хорошо.

– Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.

– Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.

– Нет.

– Нет?

– Номер пять – это «эскалоп», а не «эскулап».

– Я сказал «эскалоп».

– Правда?

– Да.

– Хорошо. В любом случае, если бы вы сказали «эскулап», это бы говорило скорее о проблемах со слухом, чем с памятью. Значит… память в порядке. Слух… не факт. В основном вы в порядке.

– И тем не менее я должен вспомнить фильм, но не могу. Не знаете ли вы каких-то техник, позволяющих отыскать утраченные воспоминания?

– Возможно, мы могли бы попытаться прояснить причину того, почему вы вытеснили эти воспоминания.

– Думаете, я их вытеснил?

– Да. Вытеснение – сложная вещь, или, вернее, понятие. Просмотр фильма нанес вам травму?

– Нет, он был откровением.

– Откровения тоже могут быть травматичными.

– Не думаю, что он был травматичным. Это самые вдохновляющие три месяца в моей жизни.

– Три месяца?

– Фильм длился три месяца.

– Вы шутите.

– Никаких шуток. Это неэтично.

– Как можно надеяться запомнить фильм длиной в три месяца? Я и что вчера ела на завтрак, не помню.

– Я не вы. У меня эйдетическая память. А вы ели омлет.

– Как вы…

– Вижу его остатки у вас на блузке.

– Но я могла посадить пятно и сегодня утром.

– Над нагрудным карманом вашей блузки вышито слово «среда». Среда была вчера. Судя по исходящему от вас запаху, блузку вы надели вчера утром, а по алому пятнышку на cubital fossa, или локтевой ямке, как вы ее называете, я вывел, что сегодня утром вы сдавали кровь на анализ – надеюсь, все хорошо, – что, в свою очередь, означает: вчера с вечера вы голодали и сегодня утром не завтракали.

– Потрясающе. Хорошо. А чем вы завтракали пять дней назад?

– Вишневая гранола, обычный йогурт – который я произношу «йа-гурт» – и кофе со сливками.

– Откуда мне знать, что вы не врете?

– Зачем мне врать?

– Чтобы произвести впечатление, – говорит она.

– Мне это не нужно.

– По-моему, вы слишком щедры на уверения.

И тут я начинаю рыдать. Доктор Малгодаун обладает необычайной способностью залезть мне в душу, сорвать с меня маску, вырвать из груди еще бьющееся сердце и показать его мне. Возможно, это потому, что сама она как транс-женщина пережила многое, или же то, что она транс-женщина, – результат страданий из-за той глубокой интуиции, которой просто нет места в жизни мужчины в нашей культуре. Убирайся отсюда, говорит общество. Мужчины – рациональны. Мужчины верят в науку. А колдовство оставь бабам. И доктор Малгодаун поверила в это. Сам я, конечно же, всего лишь диванный психолог (курсы по обиванию диванов и общественным проблемам были моими второстепенными предметами в Гарварде), поэтому не могу сказать, имеет ли моя теория право на существование. И на этой стадии отношений пока еще слишком рано обсуждать ее с доктором, поэтому я храню молчание. Посмотрим, что из этого выйдет. Кроме того, я не в себе от того, насколько глубоко она залезла мне в голову. Это пусть у нее будут инсайты. Подсказать ей я всегда успею.

– Почему вы плачете? – спрашивает она.

– Не знаю. Из-за своей интуиции вы не можете находиться в мужском теле?

– Что?

– Ничего. Не знаю. Мне грустно.

– Почему вам грустно?

– Потому что я слишком щедр на уверения?

– А. Да, – говорит она. – Именно.

Я снова рыдаю.

– Хотя это немного неожиданно. Как выключатель. Это может быть симптомом. Пока, пожалуй, причин для беспокойства нет. Но будет нелишним провести несколько тестов.

– Симптом чего?

– Резкие перепады настроения. Могут быть приметой.

– Чего?

– Ну, пока рано говорить. Деменции. Хотя вы отлично справились с тестом на память. Почти идеально.

– Я справился идеально.

– Давайте каждый останется при своем мнении.

– Тогда что вы предлагаете?

– Возможно, имеет смысл сделать МРТ.

– Мозга?

– Поискать признаки органических повреждений. Я не говорю, что они обязательно есть, но всегда предполагаю худший сценарий, чтобы исключить его первым делом.

– Какой-то у вас несколько истеричный подход.

– Вы специально используете слово «истеричный», чтобы мне им ткнуть?

– Чтобы вам ткнуть?

– Слово «истеричный».

– Это я понял, но как я мог вас ткнуть?

– Полагаю, вы знаете, от какого слова оно произошло. Вы производите впечатление образованного человека.

– От слова «матка», – говорю я.

– И потому вы издеваетесь, да?

– Нет.

– Быть женщиной – не значит иметь определенный набор органов.

– Я вовсе не это имел…

– Позвольте задать вам вопрос: по-вашему, если урожденная женщина вынуждена по медицинским причинам пойти на радикальную гистерэктомию – это значит, что она уже не женщина?

– Нет, сказать так было бы жестоко.

– Но это было бы правдой, так?

– Нет. Конечно, нет.

– Значит, вы признаете, что матка еще не делает женщину женщиной?

– Да.

– Что и требовалось доказать.

– Не уверен, что понимаю, что сейчас произошло, – говорю я.

– Думаю, нам лучше прекратить наши сеансы. Прямо сейчас.

– Но прошло только десять минут.

– У вас осталось еще сорок, можете оставаться, но я не буду с вами разговаривать. Думать за вас – не моя работа. И чтобы вы стали воук – тоже не моя работа. Пробудиться вы должны сами.

– Погодите-ка, но ведь это и есть ваша работа, нет? Это буквально и есть ваша работа.

– Работа не воук, в лес не убежит, – говорит она.

Оставшиеся сорок минут я решаю посидеть в тишине. Психотерапия – это не для меня, но я не дам доктору Малгодаун победить.

Глава 23

Я блуждаю по улицам Нью-Йорка, едва узнавая город, который много лет называл домом. Этот когда-то живой, беспорядочный, разбитый, больной, грязный, творческий мегаполис, наполненный мечтателями и мошенниками, сумасшедшими и шлюхами, теперь превратился в парк для туристов, в недоступную, жадную Мекку для богатеев и провинциалов. Неизбывная театральность города испорчена до неузнаваемости, теперь это раздувшийся зловонный труп, одетый в блестки, годный лишь на то, чтобы загребать деньги. Давайте станцуем для деревенщины из Канзаса. Давайте притворимся, что душа еще существует. Давайте притворимся, что мы не мертвецы, развлекающие мертвецов.

Теперь всё вокруг – деньги. Они – единственное, что мы понимаем. Жители центральных штатов подсчитывают кассовые сборы за выходные. Когда я был молод, фильм, пьеса, книга или – Господи, можно ли быть настолько молодым? – картина могли изменить мир. Буквально. Изменить чертов мир. Но не теперь. Теперь мы втираем очки и несем пургу. Актеры надевают трико и делают вид, что летают, чтобы развлечь умственно отсталые массы. Если нам предлагают артхаусный фильм, то он поставляется в комплекте с каким-нибудь «трезвым» натурализмом и двадцатипятилетним режиссером-мажором, или, возможно, это какой-нибудь сюрреалистичный бред, порожденный инфантильной фантазией Чарли Кауфмана…

В меня врезается курьер на велосипеде, и я отлетаю на лавку фалафеля, курьер обзывает меня мудаком и едет дальше. Я встаю, отряхиваюсь.

…или того парня, который снял фильм с Джейком Джиллибрандом об ой-боюсь-страшном человеке в костюме кролика.

О, куда же сегодня подевались все Инго? Где Инго, когда он так остро нужен, чтобы спасти нас от самих себя? Инго, который предвидел будущее, понимал каким-то чутьем, что фальшь проникнет в нашу жизнь и мало-помалу, шаг за шагом, незаметно вытеснит все настоящее. Что фальшь придет уничтожить нас. Он знал, что наш мир эволюционирует и в конце концов бизнес, правительство и оппортунисты присвоят починку человеческих эмоций – эту жизненно важную функцию искусства, – чтобы держать в узде, ограничивать и порочить человеческий дух. И теперь я своей небрежностью и, возможно, своими амбициями уничтожил последнюю великую надежду цивилизации – невиданную работу того, кто находился одновременно и внутри, и за пределами той пародии, которую мы все сегодня называем популярной культурой, того, кто – благодаря своим тяготам, отчужденности и, может быть, расе – смог показать нам нас извне нас: де Токвиль нашего коллективного бессознательного. То, о чем писал Юнг, давно освоили корпорации. Да, мы все сегодня видим один и тот же сон, но это потому, что все мы смотрим «Анатомию страсти». Бога ради, мы все живем в «Шондаленде». Теперь нам снятся «Тайд» и «Бьюик». Мы мечтаем стать Брэдом Питтом или Анджелиной Джоли. Шрам из «Короля льва» – вот наше тайное «я», и вместо того, чтобы изо всех сил пытаться включить хотя бы эту бледную анимационную тьму в наше существо, мы пытаемся ее искоренить, потому что «Дисней» научил, что Шрам – это зло и его нужно уничтожить. Но в этой пустоши, где мы блуждаем, где постоянно испытывается наша вера, где манна небесная кажется абсурдом, где норма существования – это вечная борьба за статус, где для большинства единственная надежда обрести славу – это объявить себя жертвой, я не теряю надежды. Если бы мы только могли сказать «нет» – нет играм, в которые нас насильно втянули, нет устремлениям, которые нам велели иметь, нет мечтам, которые нам велели мечтать, – тогда, быть может, мы смогли бы найти друг друга в простоте и правде, пока не поздно!

Уже поздно.

Сейчас каждая секунда моей жизни – ошибка. Каждая секунда – перерождение в кошмар. Каждая секунда – сама по себе, отдельный мир, отдельная жизнь, и что будет дальше – скрыто, а что было до – исчезло. Прямо сейчас в моем теле новая болячка, или на стене в гостиной новая трещина, или эту комнату нужно покрасить, или у меня нет идей, или я слишком мало знаю, чтобы создать хоть что-то ценное. Где-то в мире голод, или миллион жертв этнической чистки, или вышедший из-под контроля пожар в горах, или мой грызущий, разъедающий гнев, или глупые жадные люди, или смертельно больной ребенок, или нога бездомного раздувается от гангрены, как черный воздушный шар. «Куда ушло мое время?» – спрашиваю я. Вот о чем я гадаю посреди этого кошмара. Куда ушло всё мое время? И мне еще более стыдно за то, что я так одержим своими мелкими проблемами. Своей психотической депрессией.

И тут, как по команде, я начинаю слышать голоса.

Приглушенные и далекие, они говорят о «Слэмми». Говорят мне, как там вкусно. Умоляют отправиться туда поесть. Боюсь, что схожу с ума. Мне стало страшно выходить из квартиры. Одна за другой перегорают лампочки, но я не покупаю новые, просто меняю их местами так, чтобы рабочая лампочка всегда висела над кроватью, где я теперь и провожу все свое время, как Пруст. Когда перегорает последняя, перемещаюсь на заднее крыльцо, которое упирается в многоквартирный дом. Свет из соседского окна – единственный достаточно яркий источник, чтобы можно было читать. Голос «Слэмми» становится громче:

«Как что-то может состоять на сто процентов из говядины и в то же время на сто процентов из любви? „Слэмми“. Посчитайте сами».

Я встревожен. Творится что-то ужасное, какая-то душевная болезнь или нервное расстройство. Голос женский. Разве голос в голове может быть другого пола? Надо бы позвонить другу-шизофренику Минди Милкману. Он должен знать. Возможно, этот голос считает себя мужским, хотя мне кажется женским. Не мне решать, какого пола голоса у меня в голове. Мне надо сесть и послушать для разнообразия.

«Когда вы обедаете в „Слэмми“, то счастливая не еда, а вы сами».

Полагаю, это лукавая отсылка к рекламе «Хэппи-мил» в «Макдоналдсе». Хотя не уверен.

В дверь стучит Сид Филдс, домовладелец, требует оплату. Но у меня ее нет. Притворяюсь, что меня нет дома, но эта уловка не будет спасать меня вечно.

Соседнее здание так близко, что я мог бы, если бы было желание, кулаком разбить окно живущей там женщины. Частенько думаю, что стоит, хотя и не могу понять, откуда во мне это желание. Вместо этого подглядываю в ее квартиру прямо с крыльца. Я не специально; просто окно слишком близко, а хозяйка иногда ходит почти без одежды. Я понимаю, что недопустимо тайком (или даже не тайком) поглядывать за женщиной, и не занимаюсь этим на постоянной основе, но иногда это случается просто по причине малого расстояния.

«„Слэмми“. На одной волне с Нью-Йорком».

Эту фразу женский голос произносит снова и снова, с разным тоном и ударениями. Сложно сконцентрироваться на чем-то другом. Я беспокоюсь за свой рассудок.

«Мы надкусываем Большое Яблоко. Придите и надкусите нас. „Слэмми“. Мы здесь, чтобы вы были сыты.

Мы надкусываем Большое Яблоко. Придите и надкусите нас. „Слэмми“. Мы здесь, чтобы вы были сыты.

Мы надкусываем Большое Яблоко. Придите и надкусите нас. „Слэмми“. Мы здесь, чтобы вы были сыты.

Мы надкусываем…»

Внезапно голос – слава богу! – замолкает. Снова могу вздохнуть спокойно. Затем соседка появляется у окна и выглядывает, и я ныряю за кресло и тайком наблюдаю за ней. На ней только футболка и трусики. На футболке рисунок – антропоморфный молоток. Он кажется таким знакомым, этот улыбчивый молоток. Почему? Почему он…

О господи, это же маскот «Слэмми». У нее на футболке маскот «Слэмми». Какого черта происходит? Она слышит мое оханье, замечает меня и открывает окно.

– Эй ты, в сумраке! – весело окликает она.

– Да? – говорю я из-за кресла.

– Подглядываешь?

– Я… прибираюсь.

– В темноте.

– Да.

– Выйди на свет, чтобы лучше было видно, а?

Я выхожу. Почему-то меня будоражит, что мной помыкает эта красавица в трусиках.

– Как тебя зовут? – спрашивает она.

Ее голос кажется таким знакомым. Бывшая любовница? Кассирша в любимой аптеке?

– Предпочитаю, чтобы меня звали Б. Чтобы не выпячивать свою маскул…

– Слушай, Б. Меня зовут Марджори. Марджори Морнингстар.

– Как тот фильм с…

– Никогда не видела. Скажи, Б., тебе нравится жить в этом пафосном доме?

Мне нравится, что она не дает мне закончить фра…

– Мне недавно повезло с работой, – говорит она. – Делаю озвучку для региональной сети фастфуда, которую купил международный конгломерат, и теперь они планируют открыть рестораны по всей стране и быть в центре внимания.

– Погоди, ты про «Слэмми»?

– Слышал о нашем скромном предприятии, Б.?

– Да!

Я не спятил! Это она! Это ее голос!

– В общем, подумываю переехать в место поприятнее и вот интересуюсь твоим домом.

– Тут дорого. На самом деле я уже не могу оплачивать аренду.

Она смотрит в сторону, некоторое время кивает, словно в раздумьях. Незаметно бросаю взгляд на ее промежность. Я так хочу туда. Почему женская промежность в своей ипостаси с трусиками выглядит столь великолепно?

– Скажи, Б., может, дурацкая мысль, но давай поменяемся?

– Я не…

– Как «Принц и нищий» или типа того, только с квартирами. Из грязи в князи? Дошло? Кто не хочет быть князем? Я нынче в «грязи», а ты в князьях.

– Неплохо, – признаю я.

Возможно, я в нее влюблен.

– Если будем меняться квартирами стандартным способом, то оплата аренды подскочит на порядки, – говорит она.

Хочу ей сказать, что «на порядки» – это преувеличение, но… я ее люблю.

– Но… просто дослушай, если мы обменяемся тайно, перенесем все вещи через окно, сохраним имена в договорах, то плата останется прежней.

– Не знаю, – говорю я.

– Я плачу восемьсот пятьдесят долларов, Б.

– Ого.

– Вот именно.

– Эм-м…

– И за этот месяц я уже заплатила.

– Эм-м.

– Ты мне ничего не должен. Это мой тебе подарок.

– Эм-м.

– Если ты за свою еще не заплатил, мне все равно. Я при деньгах. Скоро благодаря «Слэмми» буду в них купаться.

– У тебя дома работают лампочки? Спрашиваю просто потому, что…

– Пять штук. Пять светильников, пять рабочих лампочек. Еще три запасных в шкафу на кухне, если понадобятся, – говорит она.

– Можно взглянуть?

– Конечно.

Она отходит в сторону, я забираюсь в окно. Здесь пахнет уютом и женщиной, и мне это нравится. Квартира небольшая. Но и я всего один, а то и меньше, так что… Много ли места надо одному человеку? Джон Фанте семь лет прожил в телефонной будке в районе Бункер-Хилл в Лос-Анджелесе, о чем написал трогательный рассказ «Чтобы продолжить проживание, пожалуйста, внесите еще пять центов, Бандини». Я не Фанте, даже не близко. И не Данте, и не Хайме Эскаланте. Я всего лишь маленький человек скромных достижений – возможно, Том Конти. Оглядываюсь: одна комната, маленький санузел кажется еще меньше из-за того, что стены и потолок обиты звукоизоляционной пеной десятисантиметровой толщины. Даже зеркало обито, что очень мне нравится.

– Тут я записываюсь, – говорит она.

– Можно оставить звукоизоляцию?

– Конечно.

Причин я не объясняю, но, сказать по правде, я страдаю от кишечного расстройства, и это ужасно неловко.

А здесь можно жить, думаю я. И, честно говоря, есть что-то эротичное в том, чтобы обменяться жизнями с этой миловидной актрисой озвучки. Возможно, подобное ухудшение жилищных условий увеличит мои шансы на интрижку с ней в будущем. Не могу точно сказать, флиртует ли она со мной, но, кажется, флиртует, а я обычно замечаю такое в последнюю очередь, так что… Как часто лишь спустя годы я узнавал о том, что какая-нибудь женщина отчаянно пыталась затащить меня в постель, а сам я был «вообще без понятия», как говорят сегодня дети.

– Я согласен, – говорю я.

Может, она подмигивает. Это происходит слишком быстро, поэтому не уверен. Я подмигиваю (в ответ?). Она смотрит на меня с подозрительным прищуром, совсем как Спэнки из серии комедий «Наша банда», и у нее это выходит очень сексуально.

Весь следующий день мы карабкаемся из окна в окно, перенося вещи. Многое я вынужден оставить в ее новой квартире, потому что в ее старой – которая теперь моя – просто не хватает места. Но я забираю свою библиотеку – пять тысяч книг, – без которой не могу. И погребальные урны. Как следствие, моя кровать – калифорнийская односпальная – не влезает. Вместо нее сооружаю себе «спальное кресло» с помощью системы из кожаных ремней и амортизирующих тросов, чтобы не выпасть ночью. Это все временно, говорю я себе, только пока вновь не встану на ноги и не вернусь в кровать.

Но, похоже, встать на ноги не выходит. И лампочки в новой квартире перегорают одна за одной. Затем и три запаски. Воцаряется тьма.