Текст книги "Муравечество"

Глава 36

Подозреваю, Генриетта замышляет меня убить. Не могу сказать, что осуждаю ее. Весь отдел от меня в восторге, и, хотя у меня куча других забот – полностью вспомнить фильм Инго, написать о нем книгу, опубликовать, затем я планирую снять ремейк с живыми актерами, – у Генриетты больше ничего нет. Я слышал, как она призналась коллеге в женском туалете, – я прятался в кабинке, – что мечтала работать в обувной индустрии с тех пор, как была метр с кепкой и в ботинках. Прям так и сказала: «Метр с кепкой и в ботинках». Я был поражен. Я же об этой работе вообще впервые подумал, когда мастурбировал, воображая, будто я консультант в обувном и помогаю Цай надеть красные туфли «Мэри Джейн», которые ей немного жмут. Бог ты мой. Цай! Так закрутился из-за работы в новом подразделении, что чуть не забыл, зачем вообще сюда устроился. Генриетта с подругой так долго не уходят, что я уже почти готов закричать и выскочить из кабинки. Но не выскакиваю. У меня всё под контролем.

Пока сижу в кабинке, в оставленной кем-то газете читаю статью о зверском убийстве какого-то бедняги в каком-то районе; не могу вспомнить в каком. Душераздирающая история, сложно представить, как вообще жить после того, как прочтешь про такое. Но жить как-то надо, правда? Возможно, стоит жить ради него, ради жестоко убитого бедняги. Ради такого вот человека, у кого, наверное, была семья, или, может, он собирался семью завести. Что за убийца не станет учитывать последствия зверского убийства для семьи убитого – или потенциальной семьи? Разрушение вселенной подобным ужасным поступком непостижимо, и все же нужно прилагать все усилия, дабы его постичь. Это наш долг перед убитым беднягой. Это одновременно и самое малое, и самое большое, что мы можем сделать.

По пути к Барассини меня завораживает, как шуршит анимированный мех в эпизоде, в котором проходящий мимо меня пацан выгуливает собаку. По-настоящему лавкрафтовский звук. Уверен, он будет преследовать меня в кошмарах. Так развенчана мысль, что в этом мире возможна истинная тишина. Мастера дзена ошибаются.

В больнице я снова наблюдаю, как Мари курит и смотрит в окно. Снимает крошку табака с языка. Патти читает книгу Моллою в коме.

– «Уймись, душа, уймись. Твоим оружьем хрупким / Глухонемой стены вовек не прошибешь…»[81]81
  Альфред Эдуард Хаусмен. Избранные стихотворения. М: Водолей Publishers, 2006. – Прим. ред.


[Закрыть] Ой, Чик, это не авторский текст. Тут надо уточнить. Это начало, перед тем как будет сама книга. Как же… как же она называется? Цитата перед началом книги?

– Эпиграф, – говорит Мэри.

– Эпиграф! Точно! Эпиграф… А. Э. Хаусмена. – Патти прочищает горло. – «Она тебя сильней. Что, если ты, голубка, / Немного стойкости у мысли позаймешь? / Подумай: прежде, там, в бездонности колодца / Ты вечность проспала, не зная ничего / О злобе человечьей. Что ж тебе неймется / В короткие часы сознанья твоего? / Теперь – с чего бы вдруг? – шатаюсь я по свету / И ясный воздух пью и радуюсь ему. / Уймись душа, уймись. Недолго длится это, / Перетерпи чуть-чуть и прянь обратно в тьму. / Болеет целый мир со времени Творенья, / Все чувства ни к чему. Испытаны давно / Страх, ужас, ненависть, презренье, возмущенье. / Зачем поднялся я? Когда вернусь на дно?[82]82
  Пер. А. Кокотова.


[Закрыть] – А. Э. Хаусмен». Ох, какое грустное стихотворение! Может быть, особенно сейчас! В смысле оно не совсем про кому, но может вызвать плохие ассоциации. Прости меня, Чик. Наверное, лучше почитать что-нибудь про то, как хорошо просыпаться! Не знаю. Могу спуститься в библиотеку и спросить, нет ли у них книг о пробуждениях.

– Мне кажется, это хорошая книга, – говорит Мари. – Мне кажется, тебе лучше читать ее. Когда-то я встречалась с евреем.

– Правда? – спрашивает Мадд.

– В старших классах, ага. Он отлично целовался. Айра Как-то-там. Может быть, Миллман. Что-то в этом роде.

– Надо же, – говорит Мадд.

– То есть мне продолжать? – спрашивает Патти.

– Да, – говорит Мари. – Думаю, ты должна продолжать.

– Конечно, – добавляет Мадд. – Давайте-ка послушаем про Миллмана, еврея, который восхитительно целовался.

– «Один из самых частых вопросов, которые ей задавали, – начинает Патти, – был о том, где и как они познакомились, ведь Марк Рейзер был евреем…»[83]83
  Патти читает роман канадской писательницы Гветалин Грэм «Земля и Небо».


[Закрыть]

Тут я их покидаю. Этот роман (ужасный!) я читал уже трижды и дважды – неэкранизированный сценарий по нему за авторством Ринга Ларднера. (Ларднер был графоманом. Фильм M*A*S*H спасен благодаря хирургической работе Олтмена над диалогами.) В фильме Инго Патти действительно читает Моллою весь роман целиком. Мы смотрим это в реальном времени, в течение нескольких недель. Патти читает с выражением, пока Мари безостановочно курит и несчастно смотрит в окно. Мы представляем себе, как она вспоминает своего еврейского бойфренда, и более того, в фильме есть момент, когда она почти наверняка чуть слышно бормочет под нос: «Мазлтов, жидовская ты морда, мазлтов». Мадд выходит из палаты и возвращается с бумажными стаканчиками с кофе и завернутыми в вощеную бумагу сэндвичами.

Жизнь Моллоя поддерживают благодаря питательному зонду, он теряет вес. Ни у кого в палате особо нет аппетита.

Я выхожу на улицу и оказываюсь в Лос-Анджелесе середины сороковых. Машины, пешеходы, здания. Интересно, насколько город бесконечен? Или Инго построил его, уже зная, как далеко я зайду и куда буду смотреть? Я смотрю вверх, направо, налево. Быстро верчу головой, надеясь застать киноляпы, но их нет. Молодая парочка заскакивает в кинотеатр, где показывают фильм «Эбботт и Костелло встречают Робота-убийцу из „Призрачных мурашек“». Иду следом. Это не настоящий фильм. В этом я уверен. Как завзятый эбботтикостеллофил, я тесно знаком со всей их фильмографией. Возможно, Инго их подкалывает. Кажется, у него правда к ним какие-то претензии. Меня специально завели в этот кинотеатр? Кажется, я сам принял решение, но наверняка не узнать. Я хотел зайти, но почему? Возможно, это манипуляция, специально загорелись какие-то синапсы, словно посадочная полоса Павлова. Возможно, это и есть теория растущего блока вселенной в действии, которую я хоть и с немалым отчаянием, но поддерживаю. Возможно, Инго настолько хороший режиссер, что может завести меня куда пожелает. В данном случае я иду на фильм внутри его фильма. Стараюсь держаться поближе к парочке, потому что не уверен, что в своем состоянии бестелесного невидимого глаза смогу сам открыть дверь. А может, мне и не нужно? Может, я могу проходить сквозь стены? Как бы то ни было, я заинтригован этой парой и следую за ними по сложной траектории, напоминающей тщательно поставленный длинный кадр с проездом из фильма Мартина Скорсезо. Я горжусь этим планом – пролетаю мимо киоска со сладостями, петляю сквозь толпу болтающих зевак и мимо миловидных билетерш в форме, в кинозал, по проходу, а затем по ряду, пока пара пробирается к двум пустым местам ближе к середине. Когда они садятся, я застываю у них за спинами и аккуратно оставляю их головы и плечи в нижней трети кадра, пока сам фокусируюсь на экране. Фильм уже в самом разгаре. На экране гигантский робот-убийца гонится за Костелло на кукурузном поле.

– Э-б-б-б-б-б-бот-т-т-т-т-т-т-т-т-т! Эй, Эб-б-б-б-б-б-бот-т-т-т-т-т-т-т-т-т-т-т! – орет Костелло.

Ничего смешнее зрители в жизни не видели. Робот хватает Костелло и топчет в кровавое месиво. Костелло стонет в пронзительной агонии. Это его знаменитый смешной «панический» голос, только в этот раз не смешно. Зрители замолкают.

– Ой, чего ты как маленький, – ворчит, догоняя, Эбботт.

Эта реплика, кажется, ободряет зрителей, и мужчина в пятом ряду кричит: «Как маленький!» – и вновь зал взрывается хохотом.

– Как маленький! – скандируют все в унисон. Я замечаю, что истерически смеюсь вместе со всеми, совсем как беззубые каторжники в финале «Странствий Салливана», но беззвучно, ведь в этом мире меня не существует. Здесь я могу безнаказанно смеяться над болью других, ведь я всего лишь глаз.

Свою презентацию собачьих пинеток Генриетта начинает с неуместной цитаты из Дебекки Демаркус:

Наш флогистон предназначен для того, чтобы сбежать, рассеяться, разоблачить, что мы прах и мы были прахом всегда. И это флогистон вводил нас в заблуждение, внушал веру в то, что мы можем быть личностями, а не горстками безымянного праха, какими всегда являлись. Это толкает нас на чудовищные акты насилия и жестокости.

– Ты цитируешь Демаркус только потому, что я цитировал ее на своей презентации, – говорю я. – Сомневаюсь, что ты вообще знаешь, что такое «флогистон».

– Это вещество, которое, как раньше полагали химики, высвобождается при горении тел. Придурок.

– Флогистон существует. Это знала Демаркус и знаю я. Придура.

– Современная наука считает иначе. Мудила.

– Она может считать все что хочет. И это не отменит того факта, что, когда наступит конец света, ты красиво сгоришь.

– Аллен, Б. мне угрожает.

– Ничего подобного, – говорю я. – У меня нет власти над концом света.

– Рассказывай, что видишь, – требует Барассини.

– Исхудалого человека. Солидного. Внимательного. Сломленного. Я не помню его предысторию. Я не знаю, как его зовут и есть ли у него вообще имя. Он метеоролог.

– Мета-хронолог?

– Да.

– Интересно. Странно. Продолжай.

– Это примерно пятидесятые. Он сидит за столом и делает заметки в блокноте, в голове у меня звучит его закадровый голос: «Если для каждого действия есть равное противодействие и если все действия полностью предсказуемы, не подлежит сомнению, что, если собрать все данные об одном-единственном моменте во времени и пространстве, станет возможным точно предсказать следующий момент, и далее – следующий, и так до бесконечности. Более того, тем же самым методом можно вычислить момент, предшествующий точке отсчета, и так далее, поскольку физика не признаёт, что у времени есть направление. Главное – собрать все доступные данные, что может быть осуществимо в небольшой и контролируемой среде. В более широком масштабе подобный метод когда-нибудь может стать большим благом в деле предсказания погоды. Потребуются настолько сложные и мощные электронно-вычислительные машины, что их вряд ли изобретут на моем веку».

Конечно, с точки зрения науки это бессмыслица, – хотя Инго явно был знаком с бредовыми предсказаниями Льюиса Фрая Ричардсона – метеоролога / идеалиста-пацифиста / дяди Ральфа Ричардсона, – но для чего еще нужна приостановка неверия, если не для кино? Метеоролог помещает горшок с филодендроном в миниатюрную стеклянную аэродинамическую трубу. Проводит измерения, делает заметки, включает камеру с 16-мм пленкой, закрывает ведущий в трубу люк, поправляет настройки и запускает трубу. Вместе с камерой они наблюдают, как листья и стебель растения мотаются туда-сюда на ветру. Проходит где-то пятнадцать секунд, один лист срывается и, кружась, летит по трубе, бьется в дальнюю стенку и падает на пол. Метеоролог выключает камеру; затем в киношной монтажной нарезке делает вычисления на доске: математические уравнения наползают на графики, по экрану летят календарные листы и листья филодендрона, метеоролог спит прямо за столом, ест китайскую еду из картонных коробочек, раздосадованно стучит кулаком. Проходят недели. У него растет борода. Он рисует на миллиметровой бумаге точную копию растения – видимо, на основе уравнений из своей тетрадки с расчетами. Перерисовывает. Перерисовывает. Перерисовывает. Перерисовывает. Перерисовывает. По экрану снова летят календарные листы; борода становится длиннее. Монтажная нарезка заканчивается, метеоролог, уже измотанный, сидит в кабинете с потушенным светом за двумя проекторами, направленными на два небольших портативных экрана. Одновременно их включает.

– Что они показывают? – спрашивает голос.

На правом экране – филодендрон в аэродинамической трубе, лист срывается и бьется в дальнюю стенку. На левом – абсолютно то же самое, только это нарисованный от руки мультфильм. Обе пленки закольцованы, метеоролог пересматривает их снова и снова.

Переход – и вот он пишет в своем блокноте: «Сработало! Имея лишь исходные данные, я мог с высокой точностью предсказать будущие события. То, что на это потребовалось целых пять недель, – лишь небольшое затруднение, которое в конце концов будет исправлено, стоит в продаже появиться вычислительным машинам умудреннее моего слишком человеческого и склонного к ошибкам мозга».

В киножурналах я читаю новость о том, что в условиях растущего феминистического кинорынка блог Грейс «раскрутился» и одна студия приобрела права на его экранизацию.

После того, что не назовешь иначе чем быстрой перемоткой вперед, Грейс еще и сняла этот фильм, который назвала «Отец-носоносец». Критики в восторге. Фильм несправедлив, и это еще мягко сказано. И мой долг как синефила и кинокритика написать рецензию на своем сайте «Критическое состояние», хотя мне и больно это делать.

«Отец-не-носоносец»

Скажу честно: Грейс Фэрроу (имя при рождении – Грейс Розенбергер Розенберг) – моя дочь, и у меня есть подозрение, что я мог быть прототипом (по крайней мере, отчасти) отца из ее фильма, поэтому в данном случае я лицо заинтересованное. Но я постараюсь не учитывать этот факт и оценить фильм объективно. «Отец-носоносец» – скромный искренний дебют молодой талантливой девушки-режиссера, и есть соблазн сделать на это скидку, потому что ее намерения чисты и потому что всегда нужно делать скидку, когда режиссер еще только осваивает азы ремесла. Но, возможно, критика со стороны опытного и незаинтересованного преподавателя киношколы в конце концов пойдет на пользу еще не оперившемуся автору. «Отец-носоносец» повествует о начинающей девушке-режиссере в попытках найти себя в обществе, которое относится к ее гендеру с неприкрытой враждебностью. Ее отец, В., исполненный безо всякого намека на какую-либо тонкость любителем перегибов Бобом Балабаном, – кинокритик, одержимый исключительно мужской (согласно сюжету фильма) идеей рейтингов. На протяжении всего детства главной героини он с важным видом разглагольствует о культуре и постоянно составляет списки «Лучшего» (лучшие фильмы, лучшие картины, лучшие симфонии et chetera). Необходимость быть лучшей во всем (Мелания Трамп, не напоминает?) становится для главной героини (ее зовут Ре Грейс – тонко, а?) тяжелым бременем и тем самым препятствует ее творчеству. Но затем Грейс встречает пожилую поэтессу, которая открывает для нее целый мир и помогает принять себя. Ре Грейс снимает фильм «Портрет художника в ярости» (тонко, а?) о своей жизни, об отношениях с отцом (разумеется, токсичных) и с поэтессой (прекрасных, чувственных). Фильм внутри фильма становится любимцем аудитории артхауса; кадры с церемоний награждения перемежаются продолжительными постельными сценами с Грейс и Гипатией Реликварией, поэтессой.

Несомненно, на мисс Фэрроу стоит обратить внимание. Можно понять ее желание выйти из тени фамилии известного отца – и из тени его носа, ведь если сравнить ее ранние фотографии с недавними, то станет очевидно: мисс Фэрроу перенесла косметическую ринопластику. И тем не менее открытым остается вопрос: не раскается ли она в будущем. Разумеется, фамилию можно вернуть всегда, а вот нос – уже нет. Понятно, что каждому автору необходимо выковывать собственную личность, но здесь-то, надо сказать, и заключается главный и в конечном итоге роковой изъян фильма. Изображая отца невероятно карикатурным шутом, мисс Фэрроу сводит на нет их конфликт. Отношения с отцом – самый важный элемент фильма, на конфликте с ним строится история. И если режиссер даже не пытается показать его сложным противоречивым человеком со своим личным опытом разочарований и по-настоящему монументальными художественными принципами, не говоря уже о непоколебимой любви к дочери, то в результате вместо правды об отношениях мы увидим в самом сердце истории лишь зияющую дыру. У меня самого есть дочь, и потому я очень хорошо понимаю, как много для молодой девушки значит борьба за независимость своей личности, но фальшь этого фильма режет глаз, так что я не могу с чистой совестью рекомендовать его к просмотру. Я действительно считаю мисс Фэрроу многообещающим молодым режиссером и буду ждать ее следующей пробы. Две звезды.

«Отец-носоносец» становится артхаусным хитом, словно почти мне назло. Грейс Фэрроу и ее партнерша в реальной жизни, поэтесса Элис Мэйвис Чин, становятся любимцами газет, публикуют детскую книгу для юных бунтарок «Эти суки не для скуки», выпускают парфюм «Фэрроу и Чин» и вместе выступают в рэп-мюзикле «Большая корма» о любви между пиратками Энн Бонни и Мэри Рид. В Нью-Йорке они – сливки общества. Еще они создали дизайн сливочницы для женщин под названием «Моя личная сливочница».

Глава 37

Впервые за свое время в «Заппос» я набираюсь наглости залезть в базу данных покупателей и поискать Цай. Оказывается, там гораздо больше информации, чем можно подумать. Размер обуви и история покупок – это само собой, но кроме того – довольно подробный профиль покупателя. Предполагаю, профиль составлен на основе данных, купленных у других интернет-магазинов и, возможно, государственных архивов, а также истории браузера. Джефф Безос не стал бы лучшим в мире миллиардером, если бы оставлял хоть что-то на волю случая. Вдобавок в профиле есть очень детальное сгенерированное компьютером изображение Цай. Понятия не имею, как им это удалось, но выглядит впечатляюще. Электронную Цай можно наряжать в любую одежду и обувь из ее истории покупок. Не желаю ли я увидеть Цай в черной юбке-карандаше (куплена онлайн в магазине «Шоп-боп»)? Клик. Совместить с белым укороченным топом (также «Шоп-боп»)? Клик. И поехали. Я также могу вращать «Цай» в виртуальном пространстве. И раз уж можно посмотреть на нее в одежде, то можно – и без одежды. Неясно, для чего нужна эта функция «Заппос», но для чего нужна мне – ясно абсолютно точно. Вдобавок я одним кликом могу вложить в руку виртуальной Цай любую книгу из тех, что она покупала на «Амазоне». Два клика – и она читает Рембо в пляжном комбинезоне. Я в раю. Лучше просто не может быть. Но лишь до тех пор, пока в списке ее возвратов я не нахожу красные «Мэри Джейны», которые сегодня утром доставлены на наш невадский склад и все еще не прошли контроль, а следовательно, еще не вернулись в общий отдел доступной обуви. А значит, я как работник администрации вполне могу их перехватить и провести «административный осмотр». Я запрашиваю возвращенные Цай «Мэри Джейны», и мне сообщают, что их уже к концу сегодняшнего дня доставят в мой кабинет. Вопросов никто не задает.

На стене в столовой кто-то повесил тайком сделанную фотографию моего лица. Подпись – «Лицо „Манишевиц“»[84]84
  Фирма, производящая кошерные продукты, известная в первую очередь своим вином.


[Закрыть] – явный намек на мое бордовое родимое пятно и еврейство (я не еврей), очевидно, дело рук Генриетты. Начальник срывает фото и собирает весь отдел. Он желает знать, кто это сделал. Говорит, что не потерпит религиозной нетерпимости. И издевательств над уродствами других людей – тоже. Я говорю, что, для протокола, я не еврей и не считаю себя уродом.

– Не суть, – говорит он.

– Я как раз о том, – говорю я, – что по сути эти насмешки надо мной выглядят довольно беззубо.

– Может быть, мы бы могли продавать еврейскую обувь, – говорит Генриетта и тем самым выдает себя с головой.

– И как ты себе это представляешь? – спрашивает начальник.

– Не знаю. Туфли-ермолки?

Это бессмысленно и как шутка, и как оскорбление. Плохо даже по ее меркам. Начальник считает ее реплику возмутительно оскорбительной.

– Никаких шуток о ермолках на рабочем месте! – кричит он.

Возможно, он не знает, что такое «ермолка», и думает, что это какое-то оскорбление евреев.

– Если и когда я узнаю, кто повесил это фото, – продолжает он, – полетят головы.

Не понимаю, как он не видит, что это все Генриетта.

– Думаю, еврейскую обувь можно было бы назвать «шаббатильоны», – говорю я, пытаясь разрядить обстановку и перещеголять (сразу на миллион щеглов!) Генриетту.

Все смеются. Все, кроме Генриетты.

– А почему ему можно так говорить? – спрашивает Генриетта.

– Потому что он еврей! – отвечает босс.

– Мазаль-туфли! – выдает Генриетта, не в силах сдержаться. Начальник качает головой.

– Дайте срок, я узнаю, кто это был, – говорит он и выходит.

Когда я возвращаюсь в кабинет, коробка уже ждет меня на столе. Чувствую себя как ребенок, разрывающий оберточную бумагу в Рождество. Туфли. Боже мой, туфли. Прекрасная гладкая, сияющая ярко-красная кожа. Серебряная застежка. Подошва из черной резины. Я знаю, что Цай их вернула, потому что они ей маловаты, и уже оформила заказ на точно такие же, но на размер больше. Мысль о том, как ее пальцы входят в подносок жмущих туфлей, пробуждает во мне такие эмоции, какие я не смогу и не буду объяснять. Внутри этих туфлей нет места, которого бы не касалась голая ступня Цай. Без лишней помпы я делаю то, ради чего, уверен, я был послан на Землю. Подношу туфли к носу и вдыхаю. От одной мысли о том, что вдыхаю я молекулы Цай, я чуть не падаю в обморок, но это только начало. Запах: дубленая кожа, резина, пот, ступня… пьянящие ощущения. Я вбиваю серийный номер коробки в компьютер. Да! Цай была первой и единственной покупательницей этих туфлей. Я нежно облизываю языком внутреннюю часть. О, Цай. Поднимаю взгляд и вижу направленный на меня айфон Генриетты.

Я уволен.

Новый фильм Кауфмана окутан идиотским ореолом секретности, словно кому-то есть дело, но я покопался и выяснил, что это очередная максималистская благоглупость под названием «Сны рассеянной трансгрессии»[85]85
  Сны, где спящий выполняет действие, которого старается избегать в жизни. Наиболее частым считается сон, в котором бросающий курить человек закуривает сигарету. – Прим. ред.


[Закрыть]. Судя по всему, история исследует, как современный мир скатывается в состояние полусознательного сна и постепенно мы всё спокойнее воспринимаем нарастающий сюрреализм повседневной жизни. Говорят, Джона Хилл там сыграет молодого актера по имени Джона Хилл, который узнаёт, что в Китае есть фабрика, где клонируют Джон Хиллов (Джонов Хиллов?) с целью сделать серию азиатских ремейков фильмов с Джоной Хиллом. Клонов с детства учат говорить на мандаринском. Один неназванный источник сообщает, что фильм будет похож на смесь «Мальчиков из Бразилии» и «Семеро маленьких Фоев». Что бы в итоге ни вышло, это, несомненно, будет очередной натужный, расхваленный экскурс в полное самоотсылок и самовосхвалений сознание Кауфмана. Заканчивая репетировать эту лекцию (в случае дождя она пройдет на «Фестивале кино на дождливый день» при слете американских бойскаутов «Джамбори» в городе Ирвинге, штат Техас, в Центре отдыха парка Сентр) по дороге на прием к окулисту (у него новая поставка глазелей!), я падаю в открытый канализационный люк. Это шокирует, поскольку я уже погрузился в переосмысление речи, с которой три года назад выступил перед филиалом Лиги женщин-избирателей в Сан-Антонио. Лекция называлась «Когда речь о Кауфмане, я голосую ногами». О творчестве Кауфмана, если его можно так назвать, женщины Лиги не знали совершенно ничего, поэтому, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, я выбрал несколько особенно вопиющих сцен и к концу семидесятиминутной лекции легко их убедил. Полагаю, не будет преувеличением сказать, что они больше никогда не посмотрят фильмы Кауфмана.

– Это было просто ужасно, – помню, сказала одна из слушательниц после лекции. – Да, он безумец.

По одному женскому голосу за раз. Теперь же из воспоминаний меня отбросило сюда – по шею в зловонной канализации, барахтаюсь в выделениях соплеменников. Такое со мной не впервые.

Я проверяю лодыжки, колени, запястья – кажется, обошлось без серьезных травм. Решаю подать в суд на город. Было бы лучше, конечно, если бы я получил травму. Но, кажется, после таких падений у меня вообще не бывает травм. Иногда я погружаюсь в гору фекалий. Иногда нет. Чаще – в гору фекалий. Подобной небрежностью город определенно оставляет простор для судебных исков. Я карабкаюсь вверх по лестнице и быстро прячу голову, когда над люком проезжает такси. Осторожно выглядываю и вылезаю на поверхность, мокрый и вонючий. На улицах меня сторонятся; прохожие мечут полные отвращения взгляды, оскорбляют: называют «вонючкой», «говняшкой» и почему-то «педофилом». Сгорая от стыда, тороплюсь домой, принимаю душ и пристегиваюсь к спальному креслу, чтоб хорошенько поплакать. Завтра будет новый день, утешаю я себя. Но будет ли? Или он будет таким же? Очередной открытый люк? Очередная собачья какашка, на которую я наступлю? Очередная стайка хихикающих старшеклассниц? Я не из тех, кто верит в Бога. Да господи Иисусе, в фейсбуке я дружу с Ричардом Докинзом и с другими сумасшедшими, которыми весьма восхищаюсь, но порою мстится, что мои нескончаемые унижения доставляют удовольствие некой злой силе.

Жизнь моя, конечно, сложилась совсем не так, как я ожидал. Вспоминаю ту одинокую ночь, когда, еще будучи студентом Гарвардского университета, блуждал по улицам Кембриджа, штат Массачусетс, в поисках смысла жизни. «Что все это значит?» – вслух вопрошал я. И вдруг передо мной словно бы вырос из-под земли (или явился с небес?) бездомный старик и попросил денег. Я покачал головой, извинился и продолжил свой путь, опустив голову, руки в карманах, продолжая вслух размышлять о смысле жизни. Но бездомному было мало простого отказа – он увязался за мной.

– Буду благодарен любой мелочи. Я стар, у меня была тяжелая жизнь.

– Извините. Я сам ваще без денег (моя попытка сойти за низы общества).

– Ты не понимаешь, – сказал он. – Так бывает: случись что – и жизнь летит под откос. Когда-то и я был молод, как ты, даже моложе. Сколько тебе, девятнадцать? Четырнадцать? Ну, вот когда-то мне было десять, прям как тебе. Хочешь – верь, хочешь – нет, но это правда. Случись что – и жизнь летит под откос.

– Я опаздываю на свою низкооплачиваемую работу, – ответил я, не останавливаясь.

– Когда-то мне в голову взбрела идея, сечешь? Idée fixe, так это называется. Тогда я еще не знал, что это называется idée fixe, и не знал, что это она. Просто в голову взбрела идея, так я подумал. Но она все не уходила. И для других идей в голове уже не было места. Idée fixe, так это называется. Французы ее так называют. Пьер Жане так говорил. Сам не знаю, почему у него женское имя вместо фамилии – это я так и не понял, – но он много чего говорил об idée fixe. Слыхал о нем? Одним его учеником был Карл Янг. О нем-то ты слыхал, а? Ты ж студент, как я погляжу. Он тип известный.

– Юнг, а не Янг, – сказал я, не в силах смолчать.

– Короче говоря, моя жизнь пошла под откос после такой мысли – которая просто возникла в мозгу, словно ее туда поместили, как яйцо, вирус или семя, что-то такое, что врастает или укореняется, – после такой: а что, если на самом деле я из будущего, типа, меня послали назад и на самом деле я кто-то другой, кто-то из будущего, а? Врубаешься? Понимаешь, мы с братом Гербертом – он-то уже покойник, – но однажды мы нашли чудище на пляже во Флориде, типа морское чудище, только чудище это было непростое. А как будто Бог совершил ошибку и просто скинул ее туда – может, понадеялся, что никто не найдет. Но мы с Гербертом – мы-то нашли, еще как нашли, и я подумал: а что, если это не совпадение? Вдруг это чудище – какая-то ошибочная версия меня с Гербертом, и кто-то другой – скажем, второй бог, который злой, – хотел, чтоб мы это нашли. Герберт мою idée fixe не понял, жил себе дальше и стал продавцом обуви, но я – я продолжал учиться и пытался понять.

– Угу, – сказал я. – Мне правда пора…

– Я аж сюда перебрался, в центр высшего образования, чтоб учиться в университете и узнать побольше, но раз я и до шестого класса не доучился, так и не удалось мне поступить ни в какое учебное заведение. Видать, надо мне было мне обувь продавать, как Герберту. Из нас двоих он всегда был самый практичный. А я – мне нравилось размышлять о вселенной да рефлексировать. Из нас двоих я был любознательнее, хотя по факту мы и не братья, но в душе – очень даже братья. Ну и, в общем, стал я раздумывать, почему эта идея влезла мне в голову и не дает мне покоя. Откуда взялась и…

– Мне надо в этот кинотеатр, – сказал я. – Я буду смотреть кино.

И я зашел в обшарпанный кинотеатр, только чтоб спрятаться от безумного деда, и в одиночестве в темном зале посмотрел «Уик-энд» (1967), шедевр Жан-Люка Годара, после чего моя жизнь изменилась навсегда. До того вечера я думал, что сидеть и наслаждаться фильмом – это пустая трата времени. Всерьез собирался поступить на дипломатическую службу, возможно, стать дипломатом, послом или атташе. Даже приобрел дипломат с монограммой. То есть был готов. Но фильм заговорил со мной на языке, на котором не говорил еще никто и никогда. Фильм был любовницей, о которой я всегда мечтал. Он видел меня целиком. Он раздевал меня. Он жаждал меня. Грубо говоря, будь у меня возможность трахнуть этот прекрасный фильм и после уснуть в его объятиях, я бы без раздумий так и поступил. Поэтому у меня не осталось выбора – только перевестись с международного отделения в отделение кино. Факультет киноведения в Гарварде, разумеется, был лучшим в мире – в то время его возглавляли Уоррен Битти и Майкл Чимино или два других, но очень похожих на них человека. Попасть к ним было почти невозможно, но их впечатлили мои смекалка, страсть и пятидесятистраничный план о создании американского кинематографа идей, он же – кинематограф эмоций, который бесстрашно исследует человеческую душу, чтобы, вопреки всему, осмыслить вечную войну между мужчиной и женщиной, – и меня приняли.

На первом же занятии я чуть не полез с кулаками на Уоррена Битти из-за рейтинга «Уик-энда» Годара. На тот момент я не видел других фильмов и, следовательно, ставил его на первое место. Битти – на седьмое, потому что он его не понял. Он настаивал, что этот фильм – критика фашизма, и это примерно так же проницательно, как сказать, что «Телесеть» – это критика Питера Финча[86]86
  Исполнитель главной роли в фильме «Телесеть» (Network).


[Закрыть]. Так я ему и сказал. Последовал мордобой. Битти – крупный мужик, но мышцы у него оказались какие-то до странности мягкие, студенистые. Я подумал, что у него проблемы со здоровьем и надо быть с ним осторожнее. Но, как бы то ни было страсть возобладала, и я вырубил его ударом локтя в челюсть, отчего на лице у него осталась вмятина, словно в куске глины. Он целую неделю проходил с этой вмятиной, пока в конце концов во время одного из занятий она вдруг не встала на место с таким гуттаперчевым звуком. Я ожидал как минимум отчисления, скорее даже тюрьмы, но Битти как будто изменился – во всяком случае, изменилось его отношение к «Уик-энду». Он сказал, что его оценка была поверхностной, и признал, что никогда даже не досматривал фильм до конца. И тут произошло нечто чудесное: он посмотрел мне в глаза и сказал: «Научи меня». И я научил.

Мы пошли в кино и посмотрели «Уик-энд» вместе. Я объяснил ему, что именно делает Годар и почему. Битти оказался страстным учеником. Он признал, что потратил столько времени на женщин, что это плохо сказалось на его навыках киноанализа. Я ответил: «Давай это исправим». Мы стали близки (он будет отрицать, что мы вообще знакомы, по причине ссоры из-за молодой Дайан Китон, но мы были очень близки, даже жили в одной квартире на протяжении трех семестров). Чимино оказался орешком покрепче, хотя однажды мы вместе провели каникулы на Арубе, и это было то еще времечко. Так началось мое кинообразование. В конце концов, разве преподавать – не лучший способ научиться?