Текст книги "Муравечество"

Глава 56

– Давай.

Компьютер метеоролога теперь еще больше.

– Мета-уролог, – хихикает Барассини. – Все никак не отойду. Просто отлично.

Тот сидит перед маленьким киноэкраном, смотрит анимацию того, как смотрит на анимированного себя перед киноэкраном. Чешет нос. Спустя миг чешет нос его анимированное изображение. Он ерзает в кресле, и в тот же самый миг то же самое делает его анимированная версия. Расчеты нагоняют настоящий момент.

И вот: анимация реагирует первой, ее глаза расширяются в изумлении. Сразу после этого глаза метеоролога тоже расширяются в изумлении.

– Мои глаза расширились в ответ на то, как расширились глаза изображения на экране? – спрашивает его закадровый голос.

Метеоролог не знает.

Теперь у анимированного метеоролога тревожный вид. Он встает. Уходит. Нарисованный человечек идет через нарисованный лес снаружи пещеры. Начинается дождь – сперва несколько капель, потом небо разверзается и обрушивается ливень. Электронный голос компьютера:

– Прямо как в анимации!

Анимированный метеоролог натягивает куртку на голову и забегает обратно в нарисованную пещеру.

Теперь у настоящего метеоролога тревожный вид. Он встает, ходит взад-вперед, выходит. Идет через лес. Начинается дождь – сперва несколько капель, потом небо разверзается и обрушивается ливень. Он думает (и ничего не может с этим поделать): «Прямо как в анимации!»

Бежит обратно в пещеру, прикрываясь курткой.

Каждую ночь – очередной сон Аббиты без Аббиты. Я продолжаю блуждать по улицам странного, пустого города сна. Продолжаю искать заказ на новеллизацию, но, похоже, я в черном списке. Это столь же удручающе, сколь и тревожно, поскольку скоро пора платить сновидческую квартплату. Сам не знаю, что случится, если я останусь во сне без квартиры. Замерзну насмерть? Можно ли замерзнуть насмерть у себя во сне? Может, меня выселят из сна, это было бы неплохо. Подозреваю, что в черный список меня каким-то образом внесла Аббита. Узнать наверняка невозможно, потому что спросить некого.

Я прочесываю объявления о поиске новеллизаторов в газете. Выбор, как обычно, невелик. Повестизация короткометражки – что-то студенческое из Нью-Йоркского университета, новеллизаторы новеллизируют подобное только ради пополнения резюме. Денег там не водится. И низкооплачиваемая работа по ужастику для кабельного телевидения «Закричи меня до сна» – о монстре, который своим криком вгоняет людей в сон и после убивает. Допущение увлекательное и контринтуитивное, а режиссер, Эгг Фридландер, – в моем сне главный визионер из новой волны хоррор-режиссеров, но фильм трудно перевести в книжную форму, поскольку его костяк – крики и сон, плюс платят маловато. Но, когда дарят коня, ты не выбираешь его зубы, если можно так выразиться. Так что я звоню по поводу собеседования в «Тусклую лампочку», студию Эгга. Стоит мне представиться, как следует долгая пауза.

– Алло? – говорю я наконец.

– Да? – в итоге раздается ответ.

– Я думал, нас разъединили.

– Нет-нет, – говорит она.

– Ну и?..

– Да?

– Мне можно прийти?

– О. Эм-м, да, конечно, если хотите.

– Да. Хочу. Потому и позвонил.

– А. Ну ладно. С этим разобрались, так что…

– Когда будет лучше?

– Что?

– Прийти.

– А. Так. Посмотрим. Боюсь, единственное еще доступное время – вчера.

– Вчера?

– Вчера в четыре у нас было свободное окно.

– Где вы находитесь?

– А, на другом конце города, так что…

– Откуда вы знаете, на каком конце города я?

– А. Точно. Ну, где вы сейчас?

Я смотрю на уличный указатель.

– На углу Милтон и Уилтон.

– Как я и подозревала, мы на другом конце города. Мы в здании 3593 по Йети, на углу Каши.

Я слышал о Йети, но подозреваю, что Кашу она выдумала. Впрочем, раз это сон, я решаю, что все равно смогу найти их перекресток и быть там вчера в четыре, если выйду прямо сейчас.

– Тогда я буду… – я смотрю на свои часы, – четырнадцать часов назад.

Так и выходит.

«Тусклая лампочка» находится в маленьком офисе на сороковом этаже «Йети-Каша-билдинг». И, прямо скажем, секретаршу – чей голос, полагаю, я и услышал завтра по телефону – наняли не за навыки машинописи, поскольку у нее нет рук. А еще она красива. Ее красота меня пугает, но благодаря отсутствию рук я чувствую превосходство хотя бы в том отношении, что уж их-то у меня целых две.

– Эгг вас примет, – говорит она, встает и ведет к двери офиса, которую открывает силой разума – видимо, с помощью какого-то телекинеза. Может, она все-таки хорошо печатает.

На диване в переговорной зоне помещения сидит, полагаю, Эгг Фридландер. Это человек странной формы, почти как скала, хотя и не в очевидном смысле.

– Я Эгг, – говорит Эгг.

– Я Б., – говорю я.

Он, не вставая, протягивает руку. Я ее пожимаю.

– Рад с вами познакомиться, – говорю я. – Не считая вас и вашей секретарши, я за очень долгое время не видел ни живой души.

– Это Дивно, – говорит он.

– Ну, не особенно, ведь это город, совершенно лишенный людей, так что…

– Нет. Дивно – так зовут секретаршу.

– Это дивно, – говорю я.

– Секретарша, да.

– Нет, я говорю, дивно, что ее зовут Дивно.

– Ну, у нее были родители-хиппи.

– Она выглядит слишком молодой для того, чтобы ее родители были хиппи. А еще Дивно непохоже на типичное имя хиппи. Куда типичнее что-нибудь вроде Свобода или там Хрустальная Ночь.

– Хрустальная Ночь?

– Лучше Хрустальный Свет.

– Короче, мы тратим драгоценное время. У меня встреча две минуты назад. Так что быстро расскажите, как бы вы новеллизировали фильм о криках и сне.

– «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!» и «z-z-z-z-z-z-z-z-z-z-z-z!!!!!!», – говорю я.

Кажется, он впечатлен.

– Не впечатлен, – говорит он.

– Позвольте договорить.

– Ладно.

Я сбиваюсь. Ономатопоический перевод криков и сна – все, что я пока придумал.

– Конечно, будут и дополнительные междометия. Для разнообразия, – пробую я.

– Да. И?

– Эм-м… Будет страшно. К тому же.

– Простите, что потратил ваше время, м-р Розенбергер…

– Микс.

– …М-р Микс, но нам это не подходит.

– Розенберг.

– Розенберг. Мне сказали, что вы не подойдете, но я вырос на ваших новеллизациях, так что хотел дать вам…

– Погодите. Кто это сказал, что я не подойду?

– Слушайте, неважно. Просто ходят слухи.

– Пожалуйста. Мне нужна работа. Я писал новеллизацию фильма «Я проснулся в криках», и вы же видите, что там были и сон, и крики, или, по крайней мере, крики сразу после сна, так что у меня есть опыт в этом жанре.

– Простите.

– Не говоря уже о других работах по крикам/сну. В основном в сфере театральной самодеятельности.

– Простите. У меня была встреча. Дивно вас проводит.

– Можно хотя бы оставаться на связи? Мне очень одиноко.

Словно телекинезом, открывается дверь офиса, входит Дивно.

– Сюда, – говорит она.

И я иду туда и снова блуждаю по пустому городу.

Теперь метеоролог старше – может, шестьдесят, – компьютер еще больше, современный, с кнопками вместо датчиков, транзисторами вместо электронных ламп. Киноэкран сменился на большой монитор. Звучит его закадровый голос:

– Я продолжаю перебирать числа в поисках своей конкретной арки – то есть где кончается ветка моего бытия, где кончается траектория моей жизни.

На мониторе: ночь. Он смотрит, как приближается к безлюдному проселку. Анимация теперь куда сложнее: есть иллюзия трех измерений, цвет. Красота.

– А. Значит, вот оно, – говорит метеоролог. – Так сказать, конец пути.

Издает сухой грустный смешок.

На мониторе метеоролог, еще старше, тащит тележку с ручным отбойным молотком, лопатой, мастерком, металлическим ящиком и ведром жидкой смеси для ремонта асфальта. Устройство GPS ведет его к месту на дороге, где он и останавливается. Смотрит в обе стороны на предмет машин, но, похоже, только по привычке, потому что дорога пустая. Достает отбойный молоток и включает, не заботясь закрыть уши. К чему? После этого вечера уши ему больше не понадобятся. Пробив асфальт, он копает, пока не появляется подходящее отверстие. В него кладет металлический ящик, забрасывает землей, заливает дыру асфальтом, разглаживает мастерком, выпрямляется. Кажется, он нервничает.

Метеоролог следит за лицом своей анимированной версии на мониторе. Видит на нем напряжение. Слышит свои мысли закадровым голосом:

– Ладно. Все.

Его разум замедляется; он замечает легкий ветерок, чистое звездное небо. Из-за поворота появляется зеленая машина – «Мустанг»? «Камаро»? Он не разбирается в машинах, – быстрая, непредсказуемая, несется на него. Он не торопится убраться с дороги, ведь что происходит, то происходит, и ничего поделать нельзя. Машина сбивает анимированного метеоролога, отправляет в кювет, не останавливается. Там он лежит – в крови, весь изломанный. Метеоролог в пещере наблюдает, как метеоролог на экране умирает в кювете, словно собственный бестелесный дух, парящий над изувеченным телом, но не сейчас, а через десять лет. Не сейчас, но скоро – и несомненно. Он задается вопросом, снова в закадре, как это может быть, как это может быть предписано, почему невозможно не оказаться на той дороге, в ту ночь, в то время, даже зная, что, чтобы выжить, ему нельзя там быть. Теперь он знает. Потому что выбора нет, вот почему. Он не может объяснить человеку, который этого не пережил, но сам он не человек, который этого не пережил, и знает, что будет там в ту ночь, как и предписано. Это не свидание в Самарре. Не понадобятся никакие трюки. Он будет там, потому что будет там. И теперь, на десять лет раньше, он знает, как, когда и где умрет.

Спрашивает себя, будет ли больно.

Метеорологу приходит в голову, что где-то среди этих данных есть симуляция той его версии, которая смотрит видеопредсказание его смерти, как только что посмотрел он. Он набирает на клавиатуре – и на экране появляется анимация: он в этой пещере смотрит на анимированного себя, сбитого машиной, и закадр озвучивает, как ему приходит в голову, что должна быть анимация, как он обнаруживает момент смерти, но вместо того, чтобы попасть на бесконечную авеню рекурсии, метеоролог выключает компьютер. Все это вгоняет в глубокую депрессию, что тоже наверняка предсказывалось где-то в расчетах. Он чувствует безнадегу. Задумывается о самоубийстве, но, конечно, не может покончить с собой по той простой причине, что он не покончит с собой. Даже размышление о самоубийстве в этот момент предсказано где-то в компьютере. Ничего не поделать. Ибо нет других законов причинности, кроме одного: все происходит потому, что происходит. «И теперь так трудно сконцентрироваться, – думает его собственный закадр (не электронный, не предсказанный), – потому что это конец, и я его вижу, и дальше жизнь не идет, и на этом все завершается – и в то же время не завершается, потому что я на видео мертв, но само видео продолжается. Я его включу и увижу, как приезжает полиция, увижу скорую и пожарных, потом отвернусь от своего тела и взгляну на улицу, потому что здесь предсказан целый мир, не один я, – потому что если хватает времени и хватает вычислительной мощности, то можно предсказать весь мир, все будущее. И, видимо, это я сегодня и узнал: что я могу видеть мир за пределами своего отведенного срока. И все же должен дожидаться, когда умру. Это произойдет, когда произойдет, а чем мне в это время заняться?»

Он расхаживает туда-сюда. Но этого мало.

«Возможно, следующие десять лет я просто буду блуждать по этому виртуальному пейзажу – скиталец, транстемпоральный прохожий, отсутствующий наблюдатель, увижу мир, каким он будет. Теперь мне приходит в голову, что заодно можно поискать патенты и чертежи из будущего и благодаря этому грядущему научному прогрессу найти технологии, чтобы внедрить их в компьютер уже сейчас, с опережением времени, с опережением нынешних знаний. Так компьютер станет еще быстрее, и где-то месяцев через пять я смогу увидеть компьютерные разработки и компоненты, которые появятся через тридцать лет, и внедрить уже их. И так далее, и так далее, так что перед своей смертью через десять лет я уже смогу заглянуть вперед на сто лет, на тысячу. Кто знает?

Хотя бы скоротаю время. Отвлекусь от нынешних обстоятельств. Так или иначе, суть в том, что я выберу этот курс действий просто потому, что я его выберу, хоть и говорю себе, будто решил так, только чтобы заполнить оставшееся время».

Но, ради бога, почему, – задается метеоролог вопросом, поскольку не может перестать задаваться вопросом «почему» о мире, – почему через десять лет он будет закапывать ящик посреди проселка и посреди ночи?

Сцена сменяется на Бада и Чика в одной кровати.

– Бад?

– Да, Чик?

– Мне не спится. Можешь подвинуться?

– Некуда. Я и так на краю.

– Я весь издерганный и раздраженный.

– Считай овец.

– Овцы прячутся за…

Стоп! Разве я это уже не слышал? Повтор. Они не должны… Меня обманули. Включили заранее сделанную Барассини запись воспоминаний Б. о разговоре Мадда и Моллоя из фильма Инго, чтобы дать Б. время ускользнуть от меня.

Все пропало.

Б. больше нет. Б. Руби Розенберга больше нет. Балаама Розенбергера Розенберга больше нет. Нашего любимого Розенберга больше нет. Пусто, скорбно свистят на ветру открытые канализационные люки Нью-Йорка. Еще падает птичий помет, но ему уже не на кого падать.

В такие времена и встают вопросы о смысле. В такие времена только и остается, что заглянуть в себя, ибо теперь, увы, больше смотреть некуда. Что пошло не так? Недостаток бдительности с моей стороны? Что можно было сделать иначе? Это повод извлечь урок. Задуматься. Такая возможность всегда представляется после неудачи. Где ты, мой Б.? Мое детище. Мой сын. Нет тебя на улицах. Пуста твоя квартира. Нет больше центра в этом мире. Куда мне вложить свое корыстолюбие, всю свою фрустрацию? В какой сосуд влить все шутки? Я блуждаю по улицам. Твоим улицам. Улицам моего разума. Ищу в переулках. Проверяю больницы, морги. Как это вообще возможно? Как может быть, что я больше тебя не вижу? Можешь ли ты спрятаться от меня? Разве это в пределах возможного? Я зову тебя по имени. Мне тебя не хватает, мое дитя, мой сын, мой дылда. Я сижу в кофейнях, рассеянно глядя в окна. Иду по своим следам. По твоим. Ставлю под сомнение собственные намерения. Возможно, я был к тебе несправедлив. Копаюсь в памяти. По-моему, я был справедлив. По-моему, я был честен. По-моему, я был объективен. Но как знать наверняка? Каким бы я ни был честным на свой взгляд, я знаю, что невозможно по-настоящему заглянуть в другого человека – даже в тебя, сын мой. Я проверяю дешевые отели. Я обзваниваю авиалинии. Я захожу к твоей бывшей жене. Может, она приняла тебя, спрятала, как прятали юную Анну Франк? Маловероятно. Я знаю, что ты уже пытался сбежать. Я думал, это блеф. Дети всегда грозят убежать из дома. Но вот с чем мы остаемся. Или, по крайней мере, я. Возможно, я буду и дальше исследовать мир без тебя, но чьими глазами, через чей разум? О, Б., без тебя несмешно. Мой Розенберг задуман неудержимым, непотопляемым. Предполагалось, что он выдержит любую кару, что его отчаяние неколебимо и будет подталкивать вперед, от одного унижения к другому, пока мир не устанет от него и Розенберг не обратится в прах, из которого пришел. Были такие мысли. Очевидно, ошибочные. Розенберг пропал. Территория прочесана. Поскрежетали зубы. Ни следа. Так что сегодня в этом мире все тихо. Разумеется, эмоциональное состояние Б. вызывало волнения: что он страдал без нужды, что несправедливость его несчастья – слишком тяжкое для него бремя. Но если хочешь, чтобы часы работали, то нужно задействовать все шестеренки до единой. В отлаженной машине нет лишних деталей.

Так что вывод напрашивается сам: Б. нужно срочно заменить вторым, косметически идентичным Б. А мне нужно следить за этим вторым Б., не только к нашему вящему удовольствию, но и из-за стресса, способного со временем привести к деформации и поломке детали. Построить второго Б. несложно, и сделано это быстро и эффективно. Он идеально встает в механизм, неотличим от первого, хоть в него и были внесены некоторые модификации, улучшения – как в эффективности, так и в комичности.

Глава 57

Здесь, в Незримом, куда я недавно сбежал от своего мучителя с помощью трюка из фильма «Прогул Ферриса Бьюлера», я – еврейский великан из воображения Инго в духе «Путешествий Гулливера» Жоржа Мельеса: так сказать, Гулливер как Вечный Жид, в чужой стране, нигде не дома. Нигде, штат Оклахома? Кто знает? Здесь у меня длинная фальшивая борода. Это моя маскировка, способ скрыться от моего создателя, пометившего меня так же, как когда-то его создатель пометил Каина. А еще таким меня представлял Инго. Здесь без толку отрицать мою кажущуюся еврейскость. Я изгнанник, и в этом немом мире со мной никто не заговаривает. Возможно, я для них из-за роста в пятьдесят футов слишком высок, зачем вообще стараться, – но мне кажется, меня к тому же боятся. В конце концов, здесь я великан огромного размера. Хотя, конечно, на самом деле это немой мир, и здесь никто ни с кем не «разговаривает». Так что я блуждаю по улицам Незримого, пытаюсь остаться для Незримых незримым, служу легендой, мифом, страшным созданием, не подпускающим обитателей Зримого в сей край, хоть не так уж они сюда и стремятся – впрочем, в последнее время в моду вошло бродяжничество по местной округе. Отсюда я вижу в темноте и восток, и запад. Вижу за жилыми домами и фабриками Незримого края Зримого. Могу наблюдать за тамошней комедией, но только издалека. Шутки – мелкие и размытые атмосферным маревом – теряют силу. В третьем направлении, за линией демаркации – густой темной сосновой рощей, – я вижу Незримое Незримое. Местные в Незримом, ниже моего роста, его не видят, хоть среди них и ходят слухи о его существовании. А обитатели Зримого о нем никогда не догадаются. Там живет Инго – или кукольная версия Инго, которую он давным-давно создал и анимировал за кадром, – вместе с Люси Чалмерс, или кукольной версией Люси Чалмерс, которая много лет назад ушла с голливудской площадки, и больше ее никто не видел. Конечно, вижу я и возвышающуюся Олеару Деборд. Ее видно отовсюду, всем в Зримом, Незримом и Незримом Незримом.

Я взбираюсь на нее, ищу, где передохнуть, какое-нибудь прочное и величественное место, насест, откуда, быть может, замечу своего творца – или хотя бы творца этого края, где сейчас оказался. На высочайшем ее пике я нахожу отшельника в медитации, мудреца сего тусклого мира. Это древний афроамериканский джентльмен, несомненно, пытающийся постичь жизнь.

– Что такое жизнь? – спрашиваю я его.

Долгая пауза, пока он, похоже, пытается сформулировать ответ.

– Жизнь – это миска, полная вишни, сын мой, – говорит он наконец.

– И все? – говорю я. – После стольких мучений, после всего бесконечного унижения ты мне говоришь, что жизнь – это миска, полная вишни?

И снова долгое время он молчит, затем произносит:

– В смысле жизнь – не миска, полная вишни?

Я безутешен. Это прикол, очередной прикол за мой счет, даже здесь, даже когда я сбежал из мира Зримого, где словно бы существовал, только чтобы быть жертвой приколов. Возможно, мне некуда бежать. Я гляжу вдаль. Отсюда видно вечеринку в Незримом Незримом. Может, Инго со мной поговорит. Может, даст какие-нибудь ответы. Может, допустит в свой ближний круг, этот закрытый район внутри Незримого.

Я начинаю спуск. Здесь Олеара так же прекрасна, как и в мире Зримого. Наверное, горам все равно, зримы они или нет. Они просто есть. У гор можно чему-то поучиться. Всем нам.

По пути к Незримому Незримому меня постоянно нервирует это одеяло тишины. Немая эра поистине ужасна, если в ней оказаться самому. Существовать внутри – совсем не то же самое, что смотреть на экране. Когда не слышишь, как дышишь, не слышишь, как думаешь. Ведь в этом мире закадра нет. Мышление другое. Происходит в тексте и картинках. Это разговор с собой, представленный на странице. Это кошмар. И еще кое-что происходит безмолвно: движутся рты. Люди явно разговаривают друг с другом, не читая по губам. Как это? Что это за неслуховой слух в немом мире? Невидимые волны? Или что? Я не знаю, зато знаю, когда говорят у меня за спиной, и знаю, о чем говорят. То, что я не могу объяснить, откуда знаю, почему-то только усиливает зловещее ощущение, будто чужие идеи передаются мне в голову каким-то таинственным методом, при помощи лавкрафтовского ритуализированного движения губами. Не могу помешать этому или сопротивляться. Из-за глубокой тишины кажется, будто я обретаюсь в бездне, будто мир вокруг нереален, будто истина бежит меня. Я словно лишился органов чувств.

Не очень помогает и мой размер. Теперь мне, еврею-великану без друзей, почти невозможно спрятаться от тех, кто меня боится, презирает, хочет уничтожить. Бессмысленно убеждать, что ты не еврей, когда в тебе пятьдесят футов роста. Теперь для остальных это дело десятое, а то и двадцатое.

И все же я иду на восток, к Незримому Незримому, ибо надежда умирает последней. В пути я размышляю, что сказать Инго, который, кажется, в этом мире – мой создатель, а значит, здесь я, видимо, кукла. Я уничтожил его фильм, его труд жизни, и все еще не смог это искупить или воссоздать фильм, даже в памяти. Так что нужно продолжать искать воспоминания о нем и здесь. Нужно знать фильм целиком, прежде чем отдаться на милость Инго. Увы, в этом месте нет Барассини, чтобы мне помочь. Найдется ли в Незримом гипнотизер? Возможно, афроамериканский? Удивительный Незримио? Я листаю телефонный справочник, но не нахожу ничего между «гадючными продавцами» и «гиподермическими иглами». Мысль: возможно, если извлечь у гадюки яд и ввести его себе гиподермической иглой, которые здесь точно в наличии, может, это вызовет какое-то измененное состояние сознания – как гипнотический или снотворный наркотик, – и в таком состоянии я получу свободный доступ к недостающим частям фильма Инго. После дальнейших размышлений я вычеркиваю эту идею как непрактичную. Не уверен, что найдется игла нужного калибра для моей великанской кожи.

Здесь есть всё и ничего. Еда, которую нельзя распробовать, звук, который нельзя услышать, ветер, который нельзя почувствовать. Нет цвета. Видимо, нет гипнотизеров. Если здесь уколоться, пойдет ли кровь? Да, но не мокрая, и боли я не почувствую. Кровь черная. Я пытаюсь понять, что же иллюзорно: мир боли, который я покинул, или этот. Но в конце концов вопрос не имеет значения, ибо скрываюсь я здесь, ем безвкусные деревья, как иные едят брокколи, прищуриваюсь на далекие развлечения Зримого мира, только чтобы скоротать кадры, смеюсь над тамошним фиглярством беззвучно, безрадостно. Отсюда я вижу, что мир на самом деле расстилается, как картина, персонажи растягиваются сквозь время – черви, волны, – уходят в марево памяти и в панику предсказания. В безоблачный день на далеком горизонте едва-едва различимы первые дни брейнио.

По дороге я встречаю женщину – не своего роста, но, пожалуй, для этих мест выше среднего – и влюбляюсь. Ростом она мне всего лишь по ту пугающую и меняющуюся родинку на моей левой ляжке.

Она уходит от меня еще до исхода местного эквивалента дня, но перед уходом советует сходить насчет родинки к дерматологу.

Женщина, которую я здесь люблю, оставила меня ради одного из своих. Я для нее слишком велик, осознаю я, и она мне сама это говорит. Ничего бы не вышло. Вдобавок, говорит она, между нами слишком большая расовая пропасть. Я все еще ее вижу, с такой-то высоты. Могу даже приблизиться, как камера на кране, и следить за новыми отношениями: как она занимается сексом, беззвучно смеется, совсем не думает обо мне. Но это я делаю нечасто. А то покажусь извращенцем.

Вместо этого я продолжаю путь к роще, за которой живет Инго. Впереди на дороге афроамериканец рисует линию мелом. На линию пустыми глазами таращится курица. Я, конечно, понимаю, что задумал этот господин. Он вводит курицу в транс. Мой отец занимался тем же. Как и режиссер Вернер Херцог с сотнями кур во всех своих фильмах и со слишком-человеческим актерским составом своего обруганного, блестящего и ужасного «Стеклянного сердца». Я безмолвно окликаю человека, изобразив губами: «Эй, ты». Он поднимает взгляд.

– Да? – шевелит губами он.

– Можешь загипнотизировать меня так же, как эту курицу?

– Наверное. Мне понадобится мел побольше.

Удачно, что я сейчас в тех же слаксах, в каких меня увольняли из школы смотрителей зоопарков Хоуи Шермана. Я наклоняюсь и передаю ему кусок белого мела, который шире всего его тела.

– Вот это мел, – безмолвно дивится он.

– Я бы хотел, чтобы ты меня загипнотизировал и я вспомнил давно забытый фильм.

– Так-то я больше по смотрению-в-линию, – шевелит он губами. – И по похудению.

– Пожалуйста. Это важно.

– Попробуем, – пожимает он плечами.

И тащит этот огромный мел по земле, и я смотрю. Действует, поскольку я все глубже и глубже проваливаюсь в какой-то великолепный транс.

– А теперь, – шевелит он губами, – вспомни тот фильм, который хочешь вспомнить.

И я вспоминаю, хотя бы что-то.

Метеоролог меряет шагами пещеру. Он не находит радости. Не находит покоя. В будущем его ничто не ждет, и все же он должен его дождаться. Я «слышу» за кадром его голос (рот?):

– Я не нахожу утешения в своих исследованиях будущего. Это не более чем изматывающий путь к моей смерти и смерти всех остальных. Изобретенная мной машина без преувеличения принесла мне смерть. И все же я на нее подсел. Включаю по утрам и целый день таращусь в экран, ищу то да се, смотрю, что будет. Возможно, времяпрепровождение будет радостнее, если смотреть в другую сторону, в прошлое, которого уже нет, которое уже не может причинить вреда. Возможно, побалую себя безобидной ностальгией; успокою душу так же, как успокаивают ее беби-бумеры за просмотром «Счастливых дней». И я сейчас не о пьесе Беккетта, которая никому душу не успокоит, – с ее-то погребением, зудом от муравьев и Потси[149]149
  Потси – персонаж сериала «Счастливые дни».


[Закрыть].

Так что метеоролог щелкает рычажком, и изображения на экране идут в обратном направлении, пока компьютер кадр за кадром предсказывает прошлое.

Уличная сцена в Нью-Йорке. Идут задом наперед пешеходы, на дорогах едут задом наперед машины. Метеоролог хочет найти какую-то сцену из собственного детства, одно-два счастливых воспоминания, какое-нибудь утешение, как вдруг замечает нечто странное. В этой среде есть некие «сущности», которые двигаются вперед. Кажется, будто расплывчатые, аморфные пузыри, похожие на мушки в глазах, находят внешние слуховые проходы, или ушные отверстия, этих обратных пешеходов и проникают в них – кажется, возникая после этого (или, вернее, до!) в еще большем количестве, по всей видимости, умножившись в головах людей. Эти образы устрашающие, лавкрафтовские, если можно так сказать, и метеоролог с немалым трепетом делает наезд, чтобы рассмотреть их поближе. Многократно увеличенные, по форме эти пузыри отдаленно напоминают пули. Я предполагаю, это эволюционное (инволюционное?) приспособление, чтобы было проще проникать в проходы. Они прозрачные, эти кошмарные капли, и кажется, что в их с виду примитивной, прозрачной пищеварительной системе движется что-то вроде «еды».

– На сегодня время сеанса закончилось, – шевелит губами крохотный гипнотизер.

Я прихожу в себя.

– Получилось записать? – спрашиваю я.

Он включает свой катушечный магнитофон, и мы оба «слушаем» тишину, которая слово в слово повторяет мой рассказ. Я киваю.

Он кладет курицу в свой чемодан и собирается уходить.

– Завтра в то же время? – шевелю я губами ему вслед.

– Конечно, – шевелит он, не оборачиваясь.

Теперь я снова один, в лесу, с огромным куском мела (для меня не огромным) и чувством ностальгии. Здесь все по-другому, чужеродно, тихо. Я с трудом узнаю себя. С трудом узнаю свою жизнь. Это, конечно, я. В этом сомнений нет. Но кто я? Словно не хватает постоянного потока шуток за мой счет, как я их теперь понимаю. Скверных, обидных шуток. Пропали. И осталась серость. Пусть шутки были нелепыми и унизительными, они хотя бы были. Оставшаяся без них дыра ничем не заполняется. Я болезненно ощущаю пространство, которое занимали эти мысли, и время, которое из-за них потратил. Это время можно было провести с пользой – продолжать учиться физике, или французскому, или истории, или гобою. Но его не провели с пользой, и больше оно недоступно. Отсюда мне видно и собственного временного червя, и он приближается к конечной точке.

Теперь утро. Ничего не случилось, ничего не думалось в этом тусклом мире. Из леса выходит афроамериканский гипнотизер с курицей и магнитофоном.

– Готов? – шевелит он губами.

Я киваю. Чем быстрее я вспомню фильм целиком, тем быстрее смогу пойти к Инго и просить о помощи, о прощении.

Он достает курицу, берет мой мел и проводит черту. Мы с курицей таращимся на нее вдвоем, вдвоем завораживаемся.

– Рассказывай, – шевелит гипнотизер губами.

Курица ничего не отвечает, но начинаю я.

Метеоролог, не в силах выдержать своего чудовищного открытия – плодящихся ушных капель из обратного времени, – спешно возвращается к изучению будущего, неуклонному шествию к гибели – своей и мира. Теперь он смотрит, как весь мир горит. Бродит по виртуальной версии последствий. Компьютерная симуляция стала еще прогрессивней. Теперь он может войти в голограмму, такую продуманную, что от виртуального дыма першит в горле и режет глаза. Он гадает, что вызвало такую катастрофу, но терпения перебрать все данные не хватает. «Да и неважно, – думает он в закадре. – Я ничего не смогу изменить». Сама идея причинности стала казаться глупой, невразумительной. Он просто тянет время, ждет смерти от зеленой машины. Просто развлекается. Обугленный ландшафт, где он теперь оказывается, недружелюбен, но еще существуют мелкие группки выживших. Он подслушивает разговор компании людей в лохмотьях вокруг костра.

– Я слышала, у них лазеры в глазах, – рассказывает сморщенная женщина в обожженном дождевике.

– Это кто-нибудь может подтвердить? – спрашивает другой.

– Ага, – говорит подросток. – Я видел, как один поджег свинью. Глазами. Просто чтобы посмотреть, как она умирает.

– Блин, – говорит вторая женщина. – Как сражаться против лазеров из глаз?

– Я еще слышала, они огнестойкие и водостойкие на глубине до ста метров, – говорит женщина в клеенке.

К костру женщина лет тридцати со спутанными волосами, в заляпанном комбинезоне, тянет хнычущую малютку. У девочки – палка, которой она колошматит по всему, мимо чего проходит: камням, старым автомобильным шинам, разбитым телевизорам. Метеоролог уставился на девочку. Становится различим его незамолкающий бормочущий закадр:

– Это дитя! Что в ней особенного? Лучик света в черной бездне моего бытия. Будущего бытия. Всего бытия. Возможно, у взрослых просто есть биологически запрограммированная реакция на всех детей? Не знаю. В свое время я повидал много детей. Буквально десятки, но этот маленький человечек как будто воплощает что-то выдающееся – нечто je ne sais quoi[150]150
  Здесь: неизъяснимое (фр.).


[Закрыть].