Текст книги "Муравечество"

Глава 32

Уже на улице я испытываю облегчение – похоже, я начинаю вспоминать фильм, – и в то же время странным образом удручен тем, что меня так быстро выдернули из истории и забросили обратно в мою ужасную жизнь, а еще тем, что мне приходится полностью отдаваться во власть Барассини. И почему он внезапно стал проявлять к фильму такой отчаянный интерес? Я думаю о сцене, которую только что посмотрел. Она вообще была в фильме? Как тут узнать? Ничто не познаваемо. Во-первых, она кажется законченной, вплоть до четких реплик и невероятного комического тайминга. Это возможно? В прошлом я заявлял, что у меня эйдетическая память, но проверял ли я ее хоть раз в таких условиях? Не помню. Теперь пытаюсь вспомнить хоть один диалог из фильма «Горчица», который я, по самым скромным прикидкам, смотрел пятьсот раз, и не могу. Помню обрывки, важные реплики, гениальные реплики, но не каждую реплику, не каждый взгляд и каждый вздох. Конечно, фильм французский, и, хотя я свободно владею французским и еще пятью языками, а также терпимо – еще шестью, все же французский – не родной для меня язык. Я пытаюсь вспомнить англоязычный фильм, который знаю так же хорошо, как «Горчицу». Это непросто. Я не трачу много сил на американские фильмы, поскольку чаще всего они того не стоят. Задумываюсь о фильмах Джадда Апатоу, кого мы, редкие просвещенные, между собой называем Великим Исключением. В «Это 40» есть одна сцена, что даже в море истинной гениальности Апатоу выделяется и так и кричит в лицо. Я деконструировал эту сцену. Много о ней писал. На курсах актерского мастерства для критиков исполнял роль Пола Радда. Я знаю эту сцену. И пытаюсь проиграть ее в уме, просто чтобы проверить, получится ли.

Пит: Нам с тобой уже по сорок лет, мы давно женаты, и страсти больше нет.

Дебби: И у нас двое детей. Надеюсь, они не слышат, как мы ссоримся.

Пит: Сама заткнись!

Дебби: Мне тридцать восемь.

Пит: Но ты врешь о своем возрасте, так что на самом деле ты старше.

Дебби: Мы Саймон и Гарфанкел!

Пит: Посмотри на мой анус сквозь увеличительное стекло!

Дебби: Ты купил мне подарок?

Пит: Заткнись, или я убью тебя!

Потрясающе. Это настоящие сорок. Словно Апатоу установил камеру у меня дома, когда мне исполнилось сорок. Хотя я знаю, что не смог воспроизвести сцену дословно, тот факт, что, вспоминая о ней, я до сих пор смеюсь и плачу одновременно, есть доказательство мощи сценария (и игры Раддманна – так я прозвал Пола Радда и Лесли Манн, настолько органично и естественно они смотрятся в паре!). Чувствуется живой эмоциональный нерв. Но нет, это воспоминание все же не так живо, как сцена с Эбботтом и Костелло, планирующими убийство, из фильма, просмотренного только один раз в режиме безымянной обезьяны. Я пла́чу еще немного. Потом смеюсь, ведь человечность, которую показывает нам Апатоу, еще и очень забавна. В этом его дар, в его способности продемонстрировать, что наша жизнь – это одновременно трагедия и комедия.

Дома, пока я пытаюсь напиться до беспамятства ярким и терпким, но при этом недорогим каберне – «Аньес и Рене Моссе Анжу Руж» 2015 года, если быть точным, по справедливой цене 22 доллара (но взятым из винного погреба брата), – на почту приходит очередное письмо от Цай, а внутри – только ссылка на сайт прачечной через дорогу от ее дома, и там, как я вижу, есть услуга «стирка/сушка/глажка/доставка». И подпись: «Каждое второе воскресенье».

Ура!

Я останавливаюсь у витрины прачечной, посмотреть, нет ли у них вакансий на полставки, желательнов воскресенье, желательно – в каждое второе. Вакансий нет. И после довольно грубого разговора с менеджером, пока мы спорили, какое именно воскресенье «каждое второе», я оставляю свой номер со словами: «А, и если что-нибудь появится, я бы с удовольствием у вас поработал».

Пока иду на очередной сеанс к Барассини, в голове танцуют фантазии о том, как я сортирую, стираю и складываю одежду Цай. Уровень фрустрации зашкаливает. Пинаю мусорную урну, и за мной три квартала гонится управдом. Барассини занят с другим клиентом, так что у меня есть время подрочить в антикварном гардеробе в приемной. У меня не встал, но я все же довел себя до взрывного и удовлетворительного оргазма. Унижение от того, что я не могу добиться нормальной эрекции, добавило унижения в фантазии, которое, в свою очередь, добавило мощи оргазму. Со мной творится что-то ужасное.

На дороге темно, и я вновь копаю и копаю, в этот раз без особого успеха. Сюрреалистичный пейзаж пестрит от сотни ям, освещенных мягким лунным светом.

– Ну как? – крякает радио.

– Ничего, – отвечаю я.

– Окружение такое же, как в прошлый раз?

Я озираюсь. Теперь в пологе листвы есть просвет.

– Вижу луну, – говорю я.

– Начинай копать лопаткой луну. Но осторожно, постарайся ее не повредить. Не навреди луне. Ради всего святого, никогда не вреди луне. Если навредишь – пути назад не будет.

– До Луны 380 000 километров, – говорю я. – Я не могу ее копать, ни осторожно, ни как-то иначе.

– В твоем подсознании она ближе, – многозначительно говорит голос. Голос однозначно прав. Я тянусь к луне, чтобы осторожно ткнуть в нее совочком, и у меня получается. Немножко зачерпываю, на землю вокруг сыплются сотни каких-то мелких кусочков, словно конфеты из пиньяты в форме луны. Луна в небе раскачивается, словно на ниточке. Выглядит жутковато.

– Сделал?

– Сделал. Тут теперь по земле раскидана куча всего.

– Посмотри повнимательней.

Я поднимаю кусочек и вижу себя маленьким мальчиком, вместе с отцом мы смотрим вверх, на растущую горбатую луну в небе.

– Пап, – говорю я, – а когда луна уходит с неба, куда она девается?

Отец смеется, и мне, ребенку, кажется, что он смеется надо мной. Глядя на эту сцену теперь, я понимаю, что он, пожалуй, смеется с искренней нежностью, но я не могу этого вспомнить. Я этого не помню. Я чувствовал себя униженным, лицо зарделось и стало цвета моего родимого пятна, на глаза навернулись слезы.

– Ну что ты, все хорошо, – говорит отец, – просто мне это показалось трогательным.

Отец рассказывает о луне, но я не помню, чтобы слышал объяснение; я просто думал, что я тупой. Он думает, что я тупой. Нахуй такого меня. Нахуй и напополам. Почему я не умен, как мой успешный красивый братец с его будущим винным бизнесом, или не женат на куче денег, как моя сестра?

– Ну? – спрашивает радио.

– Ничего стоящего, – говорю я.

– Продолжай искать.

И я продолжаю.

Вижу, что я – подросток и на слабо́ показываю задницу из медленно проезжающей машины каким-то девчонкам. Одна говорит:

– Фу, смотрите, у него к жопе дерьмо прилипло. Жопогрязенберг!

Они визжат от смеха.

Теперь я в кустах на заднем дворе дома моего детства наслаждаюсь шоколадным батончиком «Лунный пирог». Я стащил его из буфета, хотя мне и запрещено есть сладкое перед ужином. В памяти всплывает история Хваткого Леви и тут же растворяется.

Теперь я смотрю по телевизору посадку «Аполлона-11» на Луну.

– Бинго! – вскрикивает Барассини.

На зернистом видео – Майкл Коллинз в командном отсеке. Погодите, запись Коллинза в отсеке вообще существует? Или я что-то путаю? Здесь, в подсознании, у меня нет интернета, чтобы проверить.

Изображение становится четким и цветным. Коллинз кружит над темной стороной Луны, пока Армстронг и Олдрин творят историю. Я замечаю, что Коллинз – марионетка. Это из фильма Инго. Я наткнулся на фильм. Коллинз прочищает горло и поет прямо в камеру:

 
Я лечу по орбите Луны,
А историю творят где-то там,
Лечу вдоль темной стороны,
Прислушиваюсь к радиоголосам.
Итак, я очень одинок,
Отрезан от Земли,
Затерян где-то далеко,
В думах о славе – и ее достоин ли.
Нам нужен тот, кто полетит один,
Кто не ищет вечно оваций,
Какие шаг по Луне привлечет
От раболепной нации.
Герой настоящий – где-то за кадром,
За сферой рябой, в тиши,
Один, и занят делом своим,
И нет вокруг ни души.
И пусть все глаза глядят на Луну —
Речам и скачкам все так рады:
И я человечеству послужил,
Не воспет, но все сделал как надо.
 

Затем, внезапно, в клаустрофобном мраке «Колумбии» – сияние! Мы вместе с Коллинзом оборачиваемся к нему. Там, в межпланетном пространстве, появляются два голых младенца.

Они выглядят ошеломленными, как и Коллинз. Как и я – и, хотя я не вижу своего лица, уверен, что на нем такое же выражение. Мы все замерли в изумлении. Затем вмиг возвращаемся к жизни, младенцы голосят, Коллинз таращится на них, я вспоминаю сцену! Астронавт отталкивается от стены и летит к ним в невесомости, обхватывает своими сильными мужественными руками и успокаивает. О, как хорошо жить в детстве с отцом – хотя я и жил.

– Ну всё, всё, – говорит он. – Все хорошо. Все будет хорошо.

И от этих слов они успокаиваются. Он как будто рожден для этого дела, хотя, конечно, сейчас, ретроспективно, мы все знаем, что так и есть. В отсеке есть два скафандра для обезьян, по счастью захваченные предусмотрительным Коллинзом в память о двух погибших товарищах – Пиффе и Джамбито, отдавших жизни за свою страну в 1958 году во время чудовищного взрыва, который НАСА долго скрывало от народа. Коллинз подключает младенцев к моче– и калосборникам (подгузников на борту полно, хватит до конца полета!) и затем осторожно помещает в идеально подходящие обезьяньи скафандры. Наблюдать, как на экране разыгрывается история, которую нам вбивали в головы с 1969 года, ужасно интересно. Попытки рассказать ее на языке кино, конечно же, были и раньше, но семья Коллинза пресекала их на корню.

– Эти чудесные детки заслуживают детства, – повторял он на каждой пресс-конференции.

И был прав. Конечно, он был прав. Мы все это знали. Он же Майкл Коллинз, один из величайших пап в истории, гораздо лучше меня, если верить очевидцам, хотя мы с дочерью по-разному помним некоторые случаи. Как бы то ни было, Инго не нужно было беспокоиться насчет прав на жизнь Коллинза; показывать свой фильм он никому не собирался. А потом приемные дети Коллинза выросли и, как мы знаем, уже сами принимали решения касаемо публичной сферы своей жизни. Я стараюсь не думать о том, что мы все и так знаем, чтобы убедиться, что история, которую я вспоминаю, – из фильма Инго, а не из новостных сводок, отделов светской хроники, некрологов и религиозных трактатов.

– Хьюстон, – говорит Коллинз, – на темной стороне Луны случилось нечто странное, но удивительное. Прием.

– Да, «Аполлон-11»? Прием.

– В «Колумбии» из ниоткуда появились два мальчика-младенца. Прием.

– Могло привидеться из-за вашей отрезанности от мира, лейтенант. Такое бывает, не о чем беспокоиться. Прием.

– Нет, Хьюстон. Они настоящие. Прием.

– Принято, лейтенант. Но сейчас сконцентрируемся на том, чтобы вернуть на борт Базза и Нила в целости и сохранности. Прием.

– Вас понял. Конец связи.

– Что происходит теперь? – спрашивает по радио голос Барассини.

– Он нажимает какие-то кнопки и смотрит на датчики, – говорю я.

– Я нажимаю кнопки и проверяю датчики, Хьюстон. Прием, – говорит Коллинз, видимо, принимая Барассини за Хьюстон.

Через какое-то время нас встряхивает, что-то врезается в модуль. Открывается люк, влетают Армстронг и Олдрин, смеясь и хлопая друг друга по спине, пока снимают шлемы.

– Мужик, это было нечто! – говорит Олдрин. – И когда ты задвинул про огромный скачок[74]74
  «Это маленький шаг для человека и огромный скачок для человечества», – фраза, произнесенная Нилом Армстронгом после высадки на Луну. – Прим. ред.


[Закрыть]… ёлы-палы! Прям до мурашек!

– Привет, Майки! – говорит Армстронг. – Не скучал?

– Вообще-то, – говорит Коллинз, – пока вас не было, у меня тут случилось кое-что интересное.

– Не сомневаюсь, – усмехается Олдрин. – Сидеть в одиночестве в стальном ведре тоже очень интересно. Может, не так интересно, как шагать по гребаной, мать ее, Луне, но все же… довольно весело, не сомневаюсь.

Олдрин и Армстронг смеются и снова хлопают друг друга по спине.

– Вообще-то, ребят, в отсеке, как по волшебству, появились два младенца, пока вы…

– Крутяк, Микки, но ты бы видел… погоди, чего? – спрашивает Армстронг.

– Они просто возникли из ниоткуда. Это чудо. Возможно, величайшее из подтвержденных чудес в истории человечества.

– Это все от одиночества, Микки, но ты не беспокойся, ведь…

Коллинз показывает спящих младенцев.

– Кажется, Хьюстон мне не верит, – говорит Коллинз, – но как только они их увидят, то, конечно… так, значит, на Луне было круто?

– Ой, слушай, не то слово, ужасно круто, – глядя на детей, вдруг подавленно говорит Армстронг.

– Весело прыгаешь весь такой, как будто в ускоренной съемке, – добавляет Олдрин. – Так что… да.

– Могу представить, – говорит Коллинз. – Звучит весело. Простите, одну секунду. Нужно смешать пару брикетов космической еды с водой и покормить лунных детей. Сейчас время кормления. Я называю их лунными детьми.

– А можно покормить? – говорит Олдрин.

– По-моему, Базз, они только меня признают. Может, как вернемся на Землю. Когда они попривыкнут.

– Хорошо. Клево. Это клево.

Затем переход – парад с лентами на 5-й авеню. Я среди толпы, стоящей на тротуарах; я падаю вместе с конфетти; я наблюдаю из высокого окна, как Освальд; я иду рядом с машиной вместе с охранниками. Коллинз – в первом кабриолете, вместе с Кастором и Поллуксом (под этими именами, конечно, их скоро узнает весь мир) в их маленьких скафандрах для обезьян. Коллинз машет восхищенной толпе. Армстронг и Олдрин – через три машины позади него, их почти не замечают. Они даже не машут людям. Олдрин чуть не дымится от ярости. Армстронг уставился на свои руки.

– Меня готовили к тому, чтобы быть в твоей тени, – говорит Олдрин. – Второй человек на Луне. Это я понимаю. Но не в тени Коллинза. Это просто оскорбительно. Коллинз был посмешищем. Мы все это знали, еще в школе для астронавтов. Майкл Сноска Коллинз, так мы его называли. А теперь взгляни на нас. Это недопустимо. Недопустимо.

– Что ты хочешь сказать, Базз?

– Я хочу сказать, что нужно забрать свое. Или убрать чужих.

– Это как? Коллинз победил честно.

– Победил? Это не соревнование! А кроме того, два волшебных космических младенца – это, по-твоему, честно? Я на такое не куплюсь, Арми.

– Ну, в любом случае тут уж ничего не поделаешь.

– Я хочу сказать, что они должны исчезнуть.

– Что? Как?

– Слышал о Линдберге?

– Конечно. Он наш предшественник в области авиации.

– Ну, у него был ребенок, которого все называли «ребенок Линдберга».

– И что с ним?

– Ребенка похитили, – говорит Олдрин.

– Ужасно! Бедные родители!

– Ужасно или прекрасно?

– Ужасно?

– Я хочу сказать, что мы повторим похищение Линдберга, причем дважды.

– Но это же похищение!

– Дважды! А ребенка Линдберга так и не нашли.

– Он мертв?

– Сам как думаешь?

– Я впервые о нем слышу, так что…

– Мертв. Суть, Нил, в том, что если космические дети исчезнут, то внезапно Папуля Коллинз снова станет Сноской Коллинзом. Если всё правильно обыграем, то, может, люди подумают, что никаких детей и не было вовсе. Может, это все космическая иллюзия. Массовый космический гипноз.

– А такой бывает?

– Кто его знает? Вдруг. Суть в том, что на данный момент никто не знает. Это совершенно новая территория.

– Я не преступник, Базз. Я только что совершил огромный скачок для человечества.

– Да неужели? Кто-нибудь бросает розы к твоим ногам, Нил? Дамочки раздвигают перед тобой ноги? Такое ощущение, что всем красоткам вокруг недостает папиного внимания, такими влюбленными глазами они теперь глядят на Коллинза.

Армстронг смотрит на женщин в толпе, затем на Олдрина и вздыхает. Пока я отдаляюсь, камера снимает масштабную, продуманную сцену – падают серпантин и конфетти, толпы марионеток, идеально переданный дух парада на 5-й авеню в 1969 году, – и я восхищаюсь не только тем, как мастерски Инго анимировал этот сложный момент, но еще и тем, что он сумел предсказать столь невозможно невероятное событие, поскольку именно сейчас мне вспомнилось: Инго говорил, что отснял сцену на 5-й авеню еще в 1942 году. Как ему удалось предсказать историю Кастора и Поллукса и предпринятую Олдрином и Армстронгом попытку похищения? Полагаю, дело в этой его способности «перепоминать будущее». Возможно, стоит как-нибудь навестить Олдрина в тюрьме, спросить, насколько точно Инго передал их с Армстронгом разговор на параде? Все это заставляет задуматься: возможно, в фильме запрятаны и другие факты и события, которых я еще не помню – которые, может, еще даже не произошли? Перепоминания из моего будущего? Мне неспокойно. Фильм отступил и снова оставил меня одного в темноте. Я здесь совершенно одинок и несчастен.

– Рассказывай, – говорит голос, теперь исходящий из ниоткуда и отовсюду одновременно.

– Тут темно.

– Это все еще фильм?

– Нет, просто темно. Может, это зарядный конец.

– Какой конец? Конец фильма?

– Что? Нет, «зарядный конец» – это черный кадр перед новой бобиной.

– А может, эта сцена фильма – в темноте? – Судя по голосу, Барассини паникует.

– Бессмыслица какая-то.

– Почему это не может быть частью фильма? Типа темнота – часть фильма?

– Просто не может. Чего вы прицепились?

– Ничего! Продолжай искать!

Я ищу, долго – на протяжении, кажется, месяцев, – блуждаю во тьме, которая лишь иногда прерывается редким и настойчивым «Нашел что-нибудь?!» от Барассини. Ощущения ужасные.

– Наш час закончился, – наконец говорит он, и я слышу свирепый щелчок пальцами.

Я в кабинете Барассини. Он ходит кругами.

– Что ж, все полетело к чертям, – говорит он.

– Ага.

– Слушай, Кастор Коллинз – мой клиент, – говорит он, – понятно?

– Ой, погоди-ка, – говорю я. – Кажется, я это знал.

– Поэтому мне интересно: я тоже есть в этом фильме? Просто интересно, и все. И все.

– Я не помню. Может быть, ты…

– Не думай об этом сейчас. Только в трансе. Только так можно быть точным. Вне контролируемой среды ты все перепутаешь и насочиняешь. И твои воспоминания будут для меня бесполезны.

– Для тебя?

– Я имею в виду – для тебя, конечно же. Бесполезны для твоего стремления воссоздать точную новеллизацию фильма Инго.

– Новеллизацию, – говорю я. – Никогда не думал об этом в таком ключе.

– Нет, думал.

– Правда? Новеллизация – дискредитировавшая себя, низшая форма искусства, хотя, конечно, существуют новеллизации, значительно превосходящие фильмы-первоисточники. Апдайк написал прекрасную, умопомрачительную и незабываемую новеллизацию «Веселья в стране воздушных шаров». Фильм и сам по себе – шедевр семейной готики середины шестидесятых, но Апдайк заглянул глубоко в душу воздушных шаров, глубоко в гелий и раскаяние.

– Значит, больше мы это не называем новеллизацией?

– Это пресуществление! Звучит! Есть почти сакральные коннотации.

– Почти, – повторяет он.

И я подозреваю, что он издевается.

Глава 33

Пока я иду по 10-й авеню, в голове путаются мысли. Меня переполняет осознание религиозной ответственности: я должен превратить фильм Инго в священный текст. В голове мелькают образы Апдайка – проказливого летописца белой самцовости и воздушных шаров. Чтобы тягаться с ним, чтобы продвинуться в своей работе, мне нужно для начала принизить его. Покупаю в торговом автомате на Западной 47-й его книгу «Страна воздушных шаров». Читаю на ходу. Пусть обыденные обыватели сами следят за тем, чтобы не врезаться в меня.

– Мы веселимся в стране воздушных шаров, – напевал незримый мужчина под переливы трепетной каллиопы, его лживый голос был полон тепла и дружелюбия. На самом деле в стране воздушных шаров не до веселья, это известно всем жителям страны воздушных шаров: и людям, и шарам.

Должен признать, это самое гениальное первое предложение (ну, два предложения) из всех, что я когда-либо читал, даже круче, чем «Зовите меня Измаил». Нужно читать дальше, понять, куда Апдайк клонит, как собирается развивать персонажей и справляться с введением песни «Корова прыгает через лунную землю»[75]75
  Отсылка к детской песенке «Корова прыгнула через луну».


[Закрыть]. Но я встревожен. Если я собираюсь бросить вызов такому гиганту, необходимо полностью переосмыслить и привести в порядок собственную жизнь. Как мне, несчастной душе с рассеянными вниманием и убеждениями, воздать должное шедевру Инго? С тех пор как я вышел из комы, моя жизнь совершила несколько странных, необъяснимых зигзагов. Моя одержимость Цай нездорова и недопустима. Даже находясь под гипнотическим контролем Барассини, я думаю о ней. Она всегда где-то рядом. Я не сказал Барассини, но она была с нами в командном отсеке. Стараюсь выкинуть ее из головы, но она никогда не уходит полностью. Мой стыд – одновременно изысканный и постыдный – это препятствие, которое мешает полностью погрузиться в воспоминания о фильме, на чем я должен впредь сосредоточиться.

Фильм с большой буквы.

Кроме того, даже без моей личной трагедии мир лежит в руинах, и как тут не погрязнуть в горе и в тревоге. Я слышал, наш новый президент – из кошмарного сна. И, говорят, мы живем в эпоху большого раздора. Говорят, мы на пороге нескольких войн. Точно не знаю, где эти войны будут. А еще кое-где бедность. Очень много бедности, как я понял. Всякие остряки уверяют, что и расизм, сексизм и прочие гадости уже поднимают, как гидра, свои уродливые головы. Мне бы нужно выйти на акцию протеста, нужно нарисовать плакат, но что это даст? Похоже, я принесу миру гораздо больше пользы в роли проводника творчества Инго Катберта. Возможно, в конце концов мир будет спасен именно благодаря его фильму. Возможно. Я должен полностью сконцентрировать все свои силы на этом благородном труде. И на Цай.

Нельзя, чтобы она решила, будто я не пытался получить важнейшую работу в прачечной и стирать ее белье. Но стоит ли ей написать, что я пытался, только ничего не вышло? Не слишком ли самонадеянно с моей стороны предполагать, что ей не все равно? Весь смысл этого предприятия, с ее точки зрения, – как мне кажется и как она сама объяснила – в том, чтобы донести до меня, что ей все равно. Я все-таки начинаю писать ей письмо:

Уверен, тебе все равно, но просто чтобы ты знала…

Останавливаюсь. Не слишком ли самонадеянно с моей стороны предполагать, будто я могу быть уверен, что ей все равно? Разве это предположение не противоречит динамике отношений, которые она так ясно и красноречиво утвердила? Я удаляю письмо и очень долго смотрю в пустой экран. На ум приходит идея.

* * *

Я возвращаюсь в прачечную и предлагаю взять меня на работу бесплатно, со сменами каждое второе воскресенье, а первые пару недель – каждое воскресенье, чтобы перестраховаться. Объясняю менеджеру, что стирка просто доставляет мне удовольствие. Говорю ей, что это выгодно нам обоим. Она обдумывает предложение, кивает, достает айфон, фотографирует меня и затем сообщает, что с этого дня мне запрещено переступать порог прачечной и что мою фотографию повесят на стене, чтобы предупредить всех сотрудников.

Я в ужасе. Самое мое лицо превратят в алую букву[76]76
  Отсылка к роману Натаниэля Готорна «Алая буква», в котором изменившую мужу женщину обязали носить на одежде алую букву «А» – от слова «адюльтер».


[Закрыть], чтобы все сотрудники прачечных могли издеваться надо мной и презирать меня. Моя тайная жизнь у всех на виду. А ведь у кого из нас нет тайной жизни? Уверен, если приподнять коврик, что мы зовем Манхэттеном, раскроется множество неприглядных тайных жизней. Уверен, если… Но тут меня осенило: возможно, это идеальное решение моей проблемы. Цай точно увидит на стене мое лицо. Поймет, что меня унизили во время попытки устроиться на работу. Я прошу менеджера показать мне фото и, если я хорошо получился, возможно, сделать еще одно прямо под люминесцентными лампами, которые обычно подчеркивают мой чахлый цвет кожи и хирургически увеличенный нос. Она говорит, чтобы собирается вызвать полицию, поэтому я ухожу. Я не добился всего, чего хотел, но хотя бы чего-то. Пока что остается только ждать.

– Рассказывай.

3 февраля 1920 года. Неподалеку от Мейсон-Сити, штат Айова, – родины Мередита Уиллсона (известного благодаря его бродвейскому хиту «Музыкант») – восемнадцатилетняя Мередит Уилсон (не родственница) обнаруживает двух младенцев в кукурузном поле, куда пришла, чтобы «поесть кукурузы». Местные власти проводят анализы, проверяют младенцев на желтуху и на «искру», выявляют очень высокие показатели по шкале харизмы Роткопфа-Линкольма и исходя из этого определяют их в прославленный приют театрального искусства Мейсон-Сити (известный в народе как Актернат). В приюте они не разлей вода, поэтому начинают учебу в качестве дуэта. Имена им выбирают из списка «названий веселых комедийных дуэтов», составленного кличкологами, – Руни и Дудл. В списке также есть:

Мэнстоп и Флюм

Корнвест и Гримп

Гор и Мегнан

Стимхорн и Гроуч

Гегель и Шлегель

и

Виллибальд и Винибальд

Актернат известен своим строгим подходом к обучению, поэтому искусством ужимок и оплеух младенцы овладевают еще до того, как начинают ходить. Впрочем, научившись ходить, они быстро овладевают искусством дурацкой походки и даже девчачьего бега.

Я сижу за кассой, когда в магазин приходит Цай и кладет на стойку три упаковки жвачки «Тридент» со вкусом корицы.

– С вас 2,45, пожалуйста.

Она лезет в сумочку.

– Как дела, Дарнелл? – говорит она Дарнеллу, который достает из лотка за стойкой ломтики ветчины и опускает себе в рот, как червей.

– Отлично, детка. – Рот набит свининой. – Хочешь? – Он подносит к губам два пальца и затягивается воображаемым косячком.

– Больше всего на свете, – говорит она, протягивая мне три доллара. – Но мне пора спать.

Я кладу три доллара в кассу и обнаруживаю под банкнотами клочок бумаги. Отправляю его в карман и даю Цай сдачу.

– Спокойной ночи, Дарнелл.

– Спокойной, Цай.

Она уходит, я тихонько достаю бумажку. Это список для прачечной:

Лифчики (6)

Трусики (12)

Джинсы (4 пары)

Носки (10 пар)

Футболки (7)

Треники (1 пара)

Блузки (8)

Юбки (7)

Свитера (2)

Штаны для йоги (3 пары)

Легинсы (2 пары)

В заголовке на бумажке написано: «Линялая прачечная Родимого Пятна. Круглосуточно. Гарантированный срок исполнения заказа: в течение двух часов». На меня смотрит мое уменьшенное фото из прачечной. Внизу подпись от руки: «Забрать заказ в 5:30 утра, воскресенье; вернуть до 7:30 утра».

В 5:29 я уже возле ее дома, ровно в 5:30 жму на кнопку звонка. Обслуживание в моей прачечной должно быть максимально быстрым. Прошлой ночью я был так взволнован, что почти не спал. Она стоит в дверях в махровом халате и трениках, протягивает сумку с бельем.

– Если обнаружу там хотя бы намек на твою жалкую старческую сперму, ты никогда меня больше не увидишь.

Я киваю – слишком напуганный, чтобы говорить, – и лишь на перроне в метро сую голову в сумку и вдыхаю. Прекраснее, чем я мог представить. Вдыхаю еще несколько раз, и мир растворяется, молекулы ее пота, грязи, гликогена, эстрогена, мочи, клеток кожи и фекалий попадают через слизистые оболочки в кровоток и овладевают мной. Я пропускаю поезд и теперь вынужден бежать тридцать три квартала до прачечной самообслуживания рядом с моим домом, чтобы успеть вернуть великолепно благоухающее белье Цай ровно в срок и ни секундой позже. Я постираю ее белье с радостью, но мне грустно оттого, что его нужно постирать. И тем не менее я подготовился. В сумке – все необходимые моющие средства. Я внимательно изучил все виды детергентов, отбеливателей, смягчителей тканей, пятновыводителей, антистатиков. Хочу, чтобы это была лучшая стирка на памяти Цай. Многие мои знакомые женщины говорят, что хотели бы иметь жену, и под этим, конечно же, имеют в виду партнера-помощника – кого-то, кто возьмет на себя заботу о мирских нуждах, чтобы они сосредоточились на важной работе. Мне нравится думать о себе в таком ключе – как о жене Цай. Может, так оно и будет, если сегодня я покажу, на что способен. Уже представляю, как готовлю для нее, вытираю пыль, поправляю бант на ее блузке перед важным совещанием. Но сейчас я должен сосредоточиться на поставленной задаче и не отвлекаться на мечтания. Времени мало, после стирки еще нужно принести белье домой, погладить и успеть до 7:30, или можно забыть о своих мечтах когда-нибудь стать миссис Цай Янь. Я тщательно соблюдаю все инструкции, аккуратно отделяю белое от цветного и читаю требования по стирке для каждого предмета гардероба. Легинсы необходимо стирать вручную, и мне везет, что в прачечной есть раковина. Я подумал наперед и купил бутылку моющего средства «Лондресс Сигнечер». «Лондресс» – замечательная компания с широким спектром чистящих средств, а их сайт – кладезь полезных постирочных советов. К 7:00 я уже в метро, еду в центр – дело сделано и, думаю, сделано хорошо. Я не рассчитываю на благодарность и знаю, что благодарность в наш договор не входит. Но, надеюсь, она оценит мягкую свежевыстиранную одежду, которую я верну ей ровно в срок.