Текст книги "Муравечество"

Глава 44

Я сажусь в спальное кресло, закрываю глаза, пытаюсь вспомнить. Как все начиналось? Человек. В цилиндре? Котелке? Не уверен. В этом фильме было столько шляп. Столько начал. Как вспомнить их точно? Там и правда много мужских шляп из того периода. От курса по мужским шляпам в Технологическом институте моды – проходил его ради статьи об афише «Скромного обаяния буржуазии» от «Динер-Хаузер» – никакого толку. Мозг переполнен шляпами: канотье, котелок, федора, хомбург, цилиндр. Почти уверен, что это цилиндр, но то, как я застрял на первой же шляпе в фильме, где, возможно, еще десять тысяч шляп, – уже повод задуматься. Мешанина шляп отражает мешанину всего у меня в голове: воспоминания о детстве, чему я учился, что повидал, моменты счастья (были такие? Наверняка. И все же…). Прогрессирующее ухудшение моей памяти, моей концентрации, моего… критического мышления – единственных черт, когда-либо представлявших хотя бы малейший интерес для других, – без преувеличения катастрофично для моего самоощущения. Я обнаруживаю, что унизительно непригоден для поставленной задачи. Куда девается то, что мы забываем? Быть может, то, что вообще есть механизм, захватывающий частицы мира, когда мы их пропускаем через себя, – уже есть чудо. Не меньше, чем чудо сознания. Без памяти человека не существует. Возможно, ненавистник естественного мира Декарт был бы ближе к правде, если бы сказал: «Я помню, следовательно, существую». Если мы очевидцы без памяти, мы вообще не очевидцы. Полый цилиндр, через который дует ветер, не запоминает его свиста. Ужасная ирония моих обстоятельств и единственная причина, почему я, возможно, трагичнее рулона туалетной бумаги, в следующем: я помню, что я не помню. Вот наказание, достойное Тартара. Только за что меня наказывают сим образом? Ужели не был я этичным, пусть и неоригинальным исследователем? Ужели не трудился прилежно? Ужели недостаточно любил? Быть может, нет. Точно нет. Я заслужил все молнии, что мечет в меня Зевс. Я, эксперт по химии кинопленки (я учился в Институте Роуленда, учился под началом Эдвина Лэнда[105]105
  Эдвин Лэнд (1909–1991) – основатель Polaroid.


[Закрыть] – он был на третьем этаже, а я на четвертом), легкомысленно, в пылу открытия, позволил шедевру Инго погибнуть.

В конце концов я засыпаю, привязанный – снова слишком туго – к своему спальному креслу.

Во сне я новеллизатор. По крайней мере, поначалу. В других снах я стану другими людьми. Многими другими. И все же останусь новеллизатором, но вдобавок стану и всеми остальными, одновременно. Нет, скорее по одному за раз. То есть по одному за раз, плюс одновременно с каждым из этих отдельных людей – новеллизатором. Трудно объяснить. Ладно, представьте череду колышков – может, на конвейере, но не совсем, скорее на чем-то вроде рогатки, и если пять колышков, или, вернее, бугорков, или, вернее, протуберанцев, составят борелевское множество… Нет, это уже что-то другое… Возможно. А может, и оно, но… По правде говоря, я не знаю, что такое борелевское множество. Хотя точно где-то про него слышал. Это уже больше, чем может сказать большинство. И не то чтобы мне неинтересно, что такое борелевское множество, но, когда я читал про него в «Википедии», я ничего не понял. Сказать честно, мои познания в области математики ничтожны. Я не солгу, если скажу, что в Гарварде моей второй специальностью была математика, но узнал я там немного. Сдал только благодаря завышению оценок. Мне за это – во сне – всегда стыдно. Во сне я просто не такой умный. Во сне лучший ученик по математике из моей старшей школы уже стал профессором молекулярной вирусологии с йельским дипломом. В старших классах я говорил себе, что из нас двоих я интереснее. Почему он и получил идеальные тысячу шестьсот баллов по SAT[106]106
  Тест для приема в вузы США.


[Закрыть] – потому что всегда учился; только этим и занимался. Тогда как я был артистического склада, полный грез, поэзии, глубокой печали, энергии и мятежной любви к театру абсурда. В Гарвард поступил благодаря стипендии по киноведению. Оно тогда было популярно в Лиге плюща. Приносило деньги университетам. Мы соревновались с другими институтами в десятиборьях по критике при забитых аудиториях. В семидесятые, то волшебное десятилетие американского кино, фильм мог иметь важное культурное значение. Теперь-то, конечно, кино на обочине. Теперь все любят вирусологию. Теперь почитают моего заклятого врага-вирусолога, который занимается важным делом и разрабатывает вакцину от круглых червей – вакцину, что поможет сотням миллионов людей и повредит сотням миллионов червей.

А я новеллизатор.

В реальной жизни я не новеллизатор. Их вообще почти не осталось. Но во сне я новеллизатор, причем успешный. Как новеллизатор во сне я написал несколько известных новеллизаций. Моя новеллизация «Крестный Отец 1» обошла в продажах роман Марио Пьюзо «Крестный отец». Мне хватило прозорливости добавить к названию «1» еще до того, как анонсировали второго «Крестного отца». За это меня заслуженно хвалили. Феминистки и феминистические критики превозносили мои страницы двадцать три и двадцать четыре за утонченный уход от женоненавистнической «сосисочной вечеринки» Пьюзо к женоцентричной эротике. Некоторые даже назвали их wymyn-центричными[107]107
  Wymyn – одно из альтернативных написаний woman (женщина), исключающих слово man (мужчина) из состава слова.


[Закрыть]. Один даже дошел до того, что назвал это wymyn-цинтричними. Вот какие они женоцентричные. Впрочем, другие объявили книгу примером тренда «патриархальный волк в девичьей шкуре», настаивая, что мужчине, воспитанному в нашей больной культуре, в принципе не понять – куда уж там изобразить – здоровые сексуальные отношения, не основанные на доминировании, унижении, изнасиловании и всем прочем плохом, что мужчины не считают плохим. Меня задели. Я же правда старался. Во сне я все это считаю плохим, как и в реальной жизни. Во сне я стараюсь быть социально ответственным, или, точнее, политически корректным, или, точнее, хорошим, или, точнее, просто приличным, или, точнее, не оскорблять никого, особенно женщин, которых я а-ба-жаю до умопомрачения, – а все эти качества требуются по моей работе, а именно на должности старшего партнера в компании киномаркетинга, в отделе новеллизаций. Я всегда старался быть хорошим мальчиком. Всегда. Не так уж просто постоянно переживать, что о тебе подумают другие, особенно женщины. Представьте себе на минутку такую работу. Представьте все, на что я шел во благо женщин.

Меня тошнит от самого себя.

Но даже после получения трех наград «Книжник» (ранее «Лиза») от Международной ассоциации авторов сопутствующих произведений (она же IAMTW, произносится «ай-эм-твэ») мне стыдно за свою профессию; я, так сказать, презираю самого себя. В конце концов, я не романист, которым всегда мечтал стать в молодости во сне; я всего лишь новеллизатор. Во сне я учился в Айовской творческой мастерской, а лучше ее как во сне, так и наяву не найдешь. Айовская среди творческих мастерских – то же самое, что программа молекулярной вирусологии Йельского университета среди программ молекулярной вирусологии. Наяву я не учился в Айовской творческой мастерской. Наяву мне приходилось ее гуглить, чтобы узнать, есть ли в ее названии апостроф, а если есть, то где конкретно, чтобы не опозориться. Но во сне я отлично знал, где апостроф, и учился в ней, и однажды именитый романист Дон Делилло вернул один из моих рассказов («Невероятная перхоть Дэниэла Д. Деронды») с припиской: «Большое спасибо, что прислали». Это скромное одобрение поддерживало меня еще добрых пять лет. В конце концов во сне я опубликовал роман. Это была едкая сатира об обычае Америки двадцать пятого века помещать стариков на хранение в космические станции престарелых. Назвал «Дедули на орбите». Я не только не получил хороших отзывов, но и не получил даже плохих. Даже в издании «Геронтология завтра: главный журнал о прогнозировании старения». Да, действительно, тридцать покупателей на «Амазоне» назвали ее выдающейся, но все они, как оказалось, были мной, а когда об этом узнал кто-то, кто не я, «Дедули на орбите» вдруг стали притчей во языцех, но в плохом смысле, если это вдруг сразу не очевидно. Удивительно, сколько людей, которых даже не знаешь, могут желать тебе смерти. Во сне все словно так и искали повода желать смерти кому-нибудь, кого они не знают. Или увольнения. Или издевательств. Или унижения. Наяву всё точно так же.

Такие дела. Мне пришлось стать новеллизатором, лакеем корпораций, продажным писакой, автором сопутствующих произведений. Теперь обо мне в лучшем случае вспоминают в кавычках. Не мои цитаты в кавычках, а как писателя в кавычках. На вечеринках я страшусь вопроса «Кем вы работаете?». А также, справедливости ради, страшусь этого вопроса везде, где его могут задать. И мало того – мой унизительный источник заработка отмирает. Признаем: никто больше не читает новеллизации. Вместо них по фильмам делают игры, и иногда игрушки, и иногда линии одежды, но новеллизации остались в прошлом. Как во сне, так и наяву. Просто наяву-то мне наплевать.

Во сне мне надо поддерживать семью (хотя и не свою), так что, когда в телефонном разговоре меня наконец поманили заказом, я клюнул.

После быстрой монтажной склейки я оказываюсь на улицах незнакомого района города. Я чувствую, что блуждаю где-то рядом с рекой, хоть отсюда ее не видно. Может, к такой мысли подталкивает далекое бибиканье корабельных гудков. Бибиканье? Можно сказать «бибиканье», если это корабли? Я решаю, что настоящий романист знал бы без необходимости гуглить. Я думаю о Мелвилле: он бы знал, он-то разбирался в кораблях. Это его тема, если говорить начистоту. Потом думаю: «А разве он жил не раньше, чем придумали корабельные гудки?» Так что, может, и не знал бы. Так что мы с Мелвиллом равны в этом незнании. А может, и нет. Вдруг мне уже не хочется думать о Мелвилле; я очень устал. Какое-то время вообще ни о чем не думаю – большое облегчение. Потом, твою мать, думаю о Барбосае, который новеллизировал «Моби Дика». Он бы знал. Барбосае все знал. Он получил рекордные сорок шесть «Лиз» (ныне «Книжников»).

Потом я думаю: «А знаете, кто еще бы знал? Джозеф Конрад». Он разбирался в кораблях и прожил еще долго после изобретения корабельного гудка. Но правда ли он прожил еще долго после изобретения корабельного гудка? Когда их изобрели? Когда изобрели Джозефа Конрада? Неважно; признаем: мне не быть Конрадом. Или Барбосае. Во сне я все равно набираю на телефоне: «история корабельных гудков». Для прикола. Не считая короткого упоминания в статье об автомобильных гудках на «Википедии», без релевантной информации, нигде ничего нет. Интернет меня удивляет и разочаровывает. Но на самом деле он чудо. Прямо здесь, на углу улицы, я могу погуглить про корабельные гудки. Вот Конрад не мог. По крайней мере, мне так кажется. Пытаюсь узнать в Сети. Ничего. Ищу Барбосае, чтобы, может, позвонить ему. Он умер. По крайней мере, во сне.

Я поднимаю взгляд от телефона, оглядываю ряд складов: они угловатые и древние, улицы безлюдные. Я ищу склад с каким-нибудь номером. У складов есть номера? Пытаюсь погуглить и это. Диккенс в детстве работал на складе, узнаю я в интернете, увлекаясь поисками. Диккенс бы знал. Я не Диккенс.

Здесь нужно отметить, что эти сны – не совсем сны, но, раз они приходят по ночам, когда я сплю, я не знаю, как еще их называть (Артур Шницлер бы знал. Я не Шницлер). Так или иначе, они отличаются. Во-первых, у них есть текстура, некая зернистость, как в фильме. Во-вторых, есть титры, это уже точно как в фильме. Прочитать титры я не могу, потому что они белого цвета на фоне выцветшего серого неба – это кажется дурацкой ошибкой сонорежиссера, любительской ошибкой, ошибкой сонорежиссера-дебютанта, – но я вижу, что они есть, а потом даже уверен, что вижу имя «Алан» – оно, как всегда, преследует меня по причинам, каких мне понять не дано. На ум приходит сочетание «ночные фильмы» – как вариант названия для этих явлений, – или сонные фильмы, или сомнамбулинематограф. Даже играюсь с каламбуром фабрика грез. Потом в мозгах мелькает слово брейнио, сам не знаю почему. У меня есть какая-то полузабытая связь со словом «брейнио». Так и вертится на кончике сна. «Странно», – еще мелькает в мыслях, после чего «Я опоздаю», после чего «Но куда?», после чего «А, вот же оно», после чего «Что – оно?», после чего «Здание».

Офисная приемная воплощена совсем смутно и с очевидными ошибками: например, горшок с растением в углу то есть, а то нет. Еще в листьях растения, когда оно есть, видно карандаш. Наяву я люблю замечать ляпы в кино. Одно из моих любимых занятий, если его можно так назвать. Может, хобби. Иногда в анкетах, заявках и даже в разговоре меня просят перечислить свои хобби. Никогда не знаю, что ответить. Отныне буду отвечать, что люблю замечать ляпы в кино. Когда показываю всем вокруг ошибки в фильмах, я чувствую себя очень наблюдательным, умнее режиссера. Мне кажется, это сродни радости найти карандаш на дереве на картинках-головоломках из детства – то есть детства во сне. Наяву мне не особенно давались эти головоломки. Они давались моему красавцу брату. Ему все давалось. «Карандаш на дереве!» – говорил он. И «Эй, шина-то квадратная!». И «Смотри! У почтальона на ногах – туфля и ботинок!». А я никогда ничего не замечал.

Я сажусь, кладу папку на колени, зажигаю сигарету в правой руке. Стоп. У меня же не было папки, когда я приходил, да? Как и сигареты. Два ляпа. Папка – пустой реквизит. Я это знаю, но не хочу обращать внимание и тем портить иллюзию для зрителей. Чувствую, что ради потенциального трудоустройства мне нужно подыгрывать. Это может быть испытанием. Я запоминаю это себе на будущее, откладываю на всякий случай. Туз в рукаве. Но куда его отложить? Я и так у себя в мозгу, думаю я. Решаю отложить в мозг внутри мозга: мозг новеллизатора. Затягиваюсь сигаретой. На вкус довольно реальная.

Стоп. Какие зрители? Что я-новеллизатор имел в виду под зрителями? На меня смотрят? Я смотрю на себя? Я – зритель?

Входит женщина. Мне она кажется красивой, хотя и смутно прорисованной, и я мгновенно влюбляюсь, как часто влюбляюсь в смутно прорисованных женщин во снах. Я-новеллизатор, а не я в реальной жизни. Хотя я в реальной жизни вполне могу это понять.

Она из тех женщин, из-за чьего отсутствия в моей реальной жизни новеллизатора – то есть если бы я-новеллизатор проснулся во сне – я пребываю в отчаянии. Она смотрит на меня так, как смотрят друг на друга возлюбленные в кино. Этот прекрасный фальшивый взгляд, о котором я отчаянно мечтаю. Знаю, что это ложь, которую распространяют фильмы, но на меня она все равно действует что в фильмах, что во сне. И в любых других случаях.

Одета она странно. Узорчатый шарф повязан непостижимым узлом. Она прослеживает мой взгляд до узла.

– Глаза выше, – говорит она, показывая туда, где ее глаза.

– Прошу прощения. Просто восхищался узлом на вашем шарфе.

Она кивает и говорит, что он завязан в более чем трех измерениях. Я отвечаю, что не понимаю. Она говорит: «Ты не понимаешь, но ты – понимаешь». Я задумываюсь и прихожу к выводу, что она намекает, будто есть два разных меня. Может, второй я как раз в том другом измерении. Подозреваю, у меня озадаченный вид. У меня же, возможно, вид не озадаченный, но мне-то откуда знать.

– В этот самый момент, – объясняет она, – другой ты завязываешь этот узел для другой меня. Мы собираемся на работу после ночи, проведенной вместе. Мы трахались. Если вдруг непонятно.

Я вглядываюсь в ее лицо. Она надо мной шутит? Я без ума от нее. Клоунский фетиш испарился, как кофе, забытый в чашке на несколько дней и оставляющий несколько коричневых колечек. И пятнышки голубой плесени.

– Поразительно, – говорит она, приглядываясь ко мне, пока я приглядываюсь к ней. – Какое поразительно глупое сравнение.

Тут меня озаряет: она из будущего.

– Ты из будущего, – говорю я.

Она отвечает, что да, она из того, что я в прошлом могу назвать будущим, но для нее это просто сейчас, а раз она еще не существует в моем времени, все немного сложнее, чем я могу понять, зато я могу понять полностью.

Ну вот, опять она об этом.

– Проще говоря, – поясняет она, – прямо сейчас мы с тобой представляем себе друг друга. Это побочный продукт технологии брейнио.

– Ничего не понимаю, – говорю я. Но слово «брейнио» снова на кончике моих мыслей. Хоть что-то проясняется.

– Я представляла, что ты это скажешь, – говорит она.

– Это я себе представляю, что ты представляла, что я это скажу? – спрашиваю я.

– Вроде того, – говорит она, – если по-простому; но не будем вдаваться в подробности. Это Авеню Бесконечной Регрессии, и я не могу тратить тут весь день. Меня зовут Аббита C. Х. Четырнадцать Тысяч Пять.

– Погоди. Твоя фамилия – Четырнадцать Тысяч Пять?

– Знаю, о чем ты думаешь, – говорит она, – но нет, я не родственница тех Четырнадцать Тысяч Пятых.

– Понимаю, – отвечаю я, надеясь, что она не заподозрит, что я не понимаю.

– Во всяком случае, – продолжает она, – мне от тебя кое-что нужно.

– Все, что скажешь, – отвечаю я и добавляю мысленно: «для тебя, любовь моя».

– Представь себе развлекательную технологию будущего, – начинает она.

– Кино с запахами? – спрашиваю я с надеждой.

– Намного лучше, чем кино с запахами, – говорит она. – В наши дни кино с запахами смотрят только старики на космических станциях престарелых. Нет, я говорю о технологии под названием брейнио. И сейчас мы живем в начале ее развития. Под «нами» я имею в виду мое общество. Твое общество – до наступления брейнио, или «до н. б.». Я написала одно брейнио, и его очень хорошо приняла целевая аудитория. К сожалению, мне ни за что не победить в категории «Лучшее оригинальное брейнио» этого года. Награду получит Рондая Сто Два за брейнио «Робот на полставки, друг навсегда» – на мой взгляд, приторное и переоцененное.

– А как называется твое брейнио? – спрашиваю я.

– «Авеню Бесконечной Регрессии», – говорит она. – И раз по политическим причинам у меня нет надежды выиграть в «Лучшем оригинальном брейнио», я нацеливаюсь на «Лучший адаптированный брейнио». Думаю, там шансы неплохие. Вот только…

– Только что? – умоляю ответить я, уже не в силах сдержать сексуальное возбуждение.

– …оно не адаптированное, – говорит она.

Готов поклясться на стопке библий, что после ее слов звучит драматичная музыкальная нота. Но очень далеко. Как далекое скорбное бибиканье корабля в ночи.

– Но если твое брейнио – не адапта…

Она перебивает:

– Если бы ты смог его новеллизировать, то это была бы адаптация – или адапта, как это, видимо, называется в твоем времени.

– Это же неэтично, – говорю я.

– Я должна победить, – отвечает она, – во благо человечества. Объясню потом.

Не знаю, правду ли она говорит, но она красивая. Так что я отвечаю, что пересплю с этой мыслью. Потом просыпаюсь.

Глава 45

В моей жизни наяву мало что стоит упоминания. Люди болеют или нет, умирают или нет, я смотрю телик или нет. Иногда курю, хотя не помню, как зажег сигарету. Продолжаю ходить к безумному гипнотизеру и пытаюсь вспомнить фильм умершего афроамериканского джентльмена. Продаю складные клоунские ботинки. Ем бургеры «Слэмми». В жизни наяву я не новеллизатор. И не стану множеством других людей, как в своих снах. Наяву я на самом деле даже не в полную силу я. Уверен, если бы мне хватило смелости стать собой полностью, я был бы куда интереснее как человек. Уверен, люди бы ко мне тянулись. Уверен, я был бы не одинок. Не могу перенести мысль, что бодрствующий я – это весь я. Отстегиваюсь от спального кресла и приступаю к утренним омовениям. Потом направляюсь к Барассини.

Сегодня за стойкой в приемной Цай, и мне тяжело на нее даже смотреть, так она пала в моих глазах.

– Кофе? Вода? – предлагает она.

Я качаю головой, сажусь и прячу лицо в старом выпуске «Гипновостей» – что-то вроде газеты бесплатных объявлений для гипнотизеров. Кто-то продает гипноочки с крутящимися спиральками, неношеные. Самая грустная реклама, что я видел.

– Рассказывай.

Теперь я смотрю, как Моллой, тощий и серьезный, идет по тихой улице Глендейла, репетируя себе под нос репризу, разыгрывая обе роли, подыскивая лучшие варианты.

– Знаешь, Моллой, мир полон людей со всякими странными обычаями.

– Ты о том, что англичане кладут чемоданы себе в ботинки?

– Не говори глупостей!

Он подходит к маленькому бунгало в испанском стиле, стучит. Открывает Мари – с сигаретой, угрюмая, закрывая дорогу.

– Привет, Чик.

– Бад дома?

– Нет.

Но Моллой слышит где-то за закрытой дверью оживленный голос Мадда. Он проталкивается мимо Мари, идет на звук. Распахивает дверь в курительную комнату Мари. Мадд и Джо Бессер, смеясь, поднимают глаза от заваленного бумажками стола. Мадд осекается.

– Чик, – говорит Мадд.

– Это Чик? – говорит Бессер. – Господи, он вылитый ты.

– Что здесь происходит? – спрашивает Моллой.

– Джо, не отойдешь на минутку? – просит Мадд.

Бессер смотрит на Мадда, потом на Моллоя, потом опять на Мадда. Встает, проходит мимо Моллоя, слишком близко.

– Я тебя урою, – шепчет Бессер и выходит, закрывая за собой дверь.

Мадд смотрит в стол. Моллой ждет.

– Слушай, – говорит Мадд, – я думал, все кончено. Врачи говорили, ты уже не выйдешь из этой проклятой комы. Надо было планировать будущее. Мари хочет детей. Что мне оставалось, Чик?

– И ты заменил меня Бессером?

– Джо – не замена, Чик. Совсем новый дуэт. Тебя никто не сможет заменить.

– Мадд и Бессер. Звучит нелепо.

– Знаю. Но мы тут подумывали – может, Бад и Бессер.

– Нельзя ставить его имя и твою фамилию. Так не делается. Никто так не делает. Никто и никогда так не делал.

– Зато есть два «б». В общем… не знаю. Умники зовут это аллитерацией. Может, Бад и Джо. Джо и Бад. У меня тут где-то целый список.

Мадд шуршит в бумажках на столе.

– А, вот. Еще идея – Мадд и Джо.

– Я снова готов к работе, Бад. Скажи, что будешь моим партнером.

– Господи, Чик, – ноет Мадд. – Ты не знаешь, через что я прошел! Через какие угрызения! Почему прожектор упал на тебя, а не на меня? Знаешь, сколько ночей я провел без сна, в мыслях об этом? Сомневался в существовании Бога? Размышлял о судьбе? Почему не я пролежал в коме три месяца? Почему не я проснулся толстым и смешным вместо того, что ты проснулся тощим и унылым? Меня же это угнетает.

– Мне нужна работа, Бад. Мы с Патти расстались. У меня ничего нет.

Долгая пауза. Наконец Мадд открывает рот:

– А что я скажу Джо?

– Бессер не пропадет. Умрет кто-нибудь из Трех Клоунов. Может, распадутся Эбботт и Костелло. Бессер уже будет за кулисами, наготове, поджидать. Бессер всегда рядом.

– Он не злодей, Чик. Он всегда про тебя спрашивал. «Как там Чик? Скоро ли Чик выйдет из комы?» И все такое.

– Кружил как стервятник. Ты что, не видишь? Толстый лысый стервятник.

– А это не масло масляное, Чик? Лысый стервятник?

– Не все стервятники лысые, Бад. Есть много видов. У мадагаскарского, например, на голове перья. Стервятник Арчера. Мохноногий…

– Убедил, Чик.

– Может, вам назваться Бад и Падальщик. Почти аллитерация.

Склейка, Моллой сидит за столом в курительной комнате Мари, пялится в стену. Мадд меряет шагами комнату. Долгое и мучительное молчание, возможно, двадцать минут. Реального времени. Наконец Мадд заговаривает:

– Слушай, может вернемся к ранним репризам? Скетч про врача? Или про сантехника.

– Ладно. Но в этот раз я сантехник, – говорит Моллой.

– Чик, это моя роль. Ты не можешь играть раздраженного сантехника.

– Я больше не могу играть мнительного жильца. Не вижу в этом смысла.

– Я даже не знаю, что такое «мнительный»! Откуда ты набрался таких слов?

– Это значит «пугливый», Бад.

– Ну тогда так и говори – пугливый!

– Только что сказал.

– Ну, сразу говори!

– Я не могу вернуться назад во времени, Бад. Тебе просто придется жить с тем фактом, что сперва я сказал «мнительный». Нельзя вернуться назад во времени. Мир движется только…

– Отлично. Ладно. Я понял.

Мадд ходит. Моллой пялится в стену.

– Ладно, а что, если мы оба запальчивые сантехники? – спрашивает Моллой.

– «Запальчивые»?

– Раздраженные. А что, если мы оба раздраженные сантехники?

– А в чем шутка?

– Мы однояйцевые близнецы и запальчивые – раздраженные – сантехники. У нас одинаковый характер. Одинаковые мнения насчет решения сантехнических проблем.

– Значит, мы не ссоримся?

– Нет. Потому что соглашаемся во всем. Во всем!

– Я на тебя не раздражаюсь?

– Нет, это будет глупо. Ты раздражаешься из-за сантехнических проблем, может, из-за того, что приходится срочно выезжать посреди ночи. Но я тоже. Раздражаюсь точно так же. В точности. Потому что мы близнецы.

Моллой истерически смеется. Мадд впервые слышит его смех со времен несчастного случая. Он другой: пронзительный, маниакальный, потусторонний. Гиеновая собака. Мадд в ужасе.

– Не понимаю, что тут смешного.

– Не понимаешь, Бад, потому что это что-то новое. Революционное. Будущее комедии.

– Но если не понимаю я, как поймет публика?

– Мы их затянем – сперва против воли – в чужеродный неуютный пейзаж завтрашнего мира.

– Не знаю, Чик. Что-то это не по мне.

– Может, хочешь вернуться к Падальщику Джо. Будете оба глодать мой труп.

– Я этого не предлагаю.

– Я принял тяжелый удар по голове за нас обоих, Бад. За нас обоих.

– Знаю.

– Не забывай.

– Никогда.

– Мы команда.

– Да.

– Это проницание будущего комедии.

– Точно, – соглашается Мадд.

– Неинтересно, что такое «проницание»?

– Не очень, – говорит Мадд.

– Слушай, Бад, – говорит Моллой, – комедия не иначе как философское, концептуальное явление. Что-то кажется смешным потому, что неправильно. Неправильность возможно оценить только при развитом ощущении правильности. Чтобы можно было нарушать ожидания. Собака не думает, что человек, поскользнувшийся на банановой кожуре, – это смешно, потому что у собаки нет ожидания, что человек не должен поскальзываться на банановой кожуре. Конечно, в этом отношении собака мудрее человека, но и глупее.

– Точно, – говорит Бад. – Вроде понимаю.

– Моя травма головы привела к некоторой перестройке личности.

– Это я вижу.

– К лучшему.

– Да.

Глупо – или, возможно, самонадеянно, – я не потрудился проверить, существуют ли Мадд и Моллой на самом деле, ошибочно полагая, что они – плод воспаленного воображения Инго. Из-за исчерпывающего исследования для монографии «Я медленно обернулся: истинный хоррор, считавшийся юмором в Америке XX века» я начал верить, что знаком со всеми исполнителями, даже малоизвестными, в зловещем жанре физических травм и душевной боли, известном как комедия. Спроси меня, и я выдам полные регалии, даты рождения, даты смерти и имена детей каждого позабытого третьеразрядного второго безумца. Людей вроде Бобби Барбера или Марти Мэя. В моем представлении Мадд и Моллой не существовали. Но ранее этим днем я был в Комедийной библиотеке Мухвака в квартале Джоуи Рамона рядом со 2-й авеню, просто чтобы погреться и потрепаться с моим любимым библиотекарем Пухликом Вермишелли, который играл роли второго плана в нескольких комедийных короткометражках пятидесятых (почти всегда в роли воинственного повара).

– Ужасно выглядишь, – сказал он.

– Да уж. Остался без работы. Остался без квартиры. Сплю в кресле. Работаю над невозможным проектом.

– Спальное кресло?

– Именно.

– Знакомо. А что за проект?

Я немного рассказал об утраченном фильме, потом упомянул Мадда и Моллоя.

– А я их помню, – сказал Пухлик.

– Погоди. Что?

– Мадд и Моллой. А то. Очень странный дуэт. Два Эбботта, да? Так их прозвал Уинчелл[108]108
  Уолтер Уинчелл (1897–1972) – знаменитый колумнист и радиоведущий в жанре светской хроники.


[Закрыть] после несчастного случая?

Я потерял дар речи.

– Ага. Они самые, – выдавил я.

– Впрочем, никогда их не видел. Просто время от времени доходили слухи. Они вечно гастролировали по захолустью. Прозябали. По-моему, в какой-то момент просто исчезли, – сказал Пухлик.

– Ты никогда не слышал, что на их жизнь покушались Эбботт и Костелло?

Пухлик рассмеялся.

– Впервые слышу. Само по себе как комедия.

Я спросил, не поищет ли он упоминания о них в книгах. Он кивнул и ушел, вернулся где-то спустя час.

– Пока что немного. Нашел вот что.

Протянул мне рецензию на представление «Жесткая посадочка» из арканзасской газеты 1950 года.

Потом добавил:

– И, конечно, снимались в том фильме.

– «Идут два славных малых»? Но ведь они так и не досняли…

– Нет. Киношка с Мэндрю Мэнвиллом.

– Великан Мэндрю Мэнвилл существует?

– Эм-м. Нет. Чего? Существует звезда комедийного амплуа Мэндрю Мэнвилл. Существовал. Что значит – «великан»?

– Господи.

– Что?

– Слушай, у вас есть свободный компьютер?

Я сел в кабинку и изучил страницу Мэндрю Мэнвилла на IMDB. Пятьдесят три фильма. Некоторые упоминались в кино Инго, но в реальном мире я не слышал ни одного названия. Мэнвилл был женат на Бетти Пейдж. Черт возьми. Я же знаю все о Бетти Пейдж, писал монографию о фотографе Ирвинге Клоу под названием «От Клоу до Ричардсона: белые комнаты и ужас сексуального подчинения в фотографии». Так что знаю о Пейдж все, что только можно знать, и уж точно – ее трех мужей. Джо Ди Маджо. Артур Миллер[109]109
  Мужья Мэрилин Монро. – Прим. ред.


[Закрыть]. Ричард Бертон[110]110
  Муж Элизабет Тэйлор. – Прим. ред.


[Закрыть]. Мэндрю Мэнвилла среди них никогда не было.

Я ухожу и скоро оказываюсь в пьяном споре с Тони Скоттом в «Первоцвете» – любимой забегаловке критиков на Западной 19-й.

– «Навреди (плохим режиссерам)» – вот мой девиз.

– Но… – говорит Скотт.

– Никаких «но», Тони. Плохие фильмы – это не мелкая неприятность. Они заражают человеческую психику, извращают мысль, обесценивают человечность от и до. Как споры-мозгоеды из будущего!

– Но, слушай… – говорит Скотт.

– Нужно вести непрерывную войну против подобного культурного злодеяния.

– Я не… – говорит Скотт.

– Бам! – говорю я и колочу по столу. – Шах и мат, Скотт! Я помчал.

Плетусь к двери. Меня ожесточило знание, что, похоже, выдуманный мир Инго просачивается в мой собственный. Теперь каждый за себя.

По дороге на север к Барассини я вышагиваю, чуть ли не как молодой Джон Траволта, так переполняет энергия после разгрома Э. О. Скотта[111]111
  Энтони Скотт (род. 1966) – ведущий критик «Нью-Йорк Таймс».


[Закрыть]. Кончена его карьера. В этом я уверен.