Текст книги "Муравечество"

– Не выйдет? – говорю я. – Включите микрофон обратно!

Микрофон включают. Я теперь злой.

– Ты чего, маленький афроамериканский мальчик? Тебя на сцену приглашает президент Соединенных Штатов, а ты отказываешься выйти? Это великая честь! Я президент. Это потому, что я не афроамериканец? А если бы попросила кукла Барри Обамы, ты бы вышел? Это расизм. Вот вам расизм! Это расизм. Я отменяю свое приглашение подняться. Что, съел? Вернем Америке Былое Величие. Я помчал.

Какое-то время в будке тихо.

– А по сценарию не прочитаем? – спрашивает костлявый. – Просто на всякий случай.

– Не-а, – говорю я. – Я знаю свой народ.

– Хорошо, сэр, – говорит скелет.

– Слушайте, только что придумал: давайте сделаем маленького черного мальчика-робота, чтобы он выходил, пока я толкаю речь?

– Это нарушит порядок аттракциона, господин президент.

– Пофиг. Теперь мне пора в Мар-а-Лаго.

– А перед уходом, сэр, не хотите взглянуть на свою аниматронную модель?

– Ну да, почему нет. Все равно. Но чтоб была хорошей. Не такой шутливой, как хэллоуинские маски, которые надо мной издеваются, или политические карикатуры «Фейк-Ньюс», на которых я жирный и со следами говна на штанах для гольфа. Я не жирный. И не срусь в штаны.

– Думаю, вам понравится, сэр.

– Уж надеюсь, – говорю я, глядя на часы. – Только быстро. Не хочу пропустить свои шоу.

Меня ведут к подземной двигающейся дорожке – она идет туда, где делают кукол-президентов. Вижу кучу других президентских кукол. Несколько стародавних, из шестнадцатого века, с белыми хвостами на голове. Но себя не вижу. Начинаю злиться, потому что на кой черт мне сдались остальные? Меня подводят к чему-то под полотном. Чему-то большому, так что, видать, это я. Мне говорят, я из самых высоких президентов, если не самый высокий. Выше кенийца, это я вам отвечаю.

– Это я? – спрашиваю я.

Полотно снимают, и я гляжу на себя. Кукла меня в мой рост. Очень хорошая. Правда впечатляет. Я представляю, как он говорит то, что я только что записал. Обычно не видишь себя вне себя. Наверно, со мной это бывает чаще, потому что я знаменитость с самой рейтинговой телепередачей и президент. Так что меня все время снимают, все время вижу себя в новостях. Но этого себя я могу потрогать. Трогаю. Лицо очень мягкое. Наверное, как мое, а оно очень мягкое, это я прямо говорю. У меня всегда была самая лучшая кожа. Мягкая на ощупь. Не как у женщин. Но такая, что много, много женщин делали мне комплименты. Много, это я вам отвечаю. Мягкая, но очень мужская.

– Нам пора, господин президент, – говорит Келли.

Но я не готов уходить. Не могу отвести взгляд от куклы себя. Не могу перестать трогать. Поворачиваюсь к остальным.

– Кто у вас тут главный по куклам? – спрашиваю.

Поднимает руку жирдяй в гавайской рубашке.

– Сделай мне такую.

– Прошу прощения, господин президент?

– Я хочу себе такую же куклу себя.

– Господин президент… – говорит он.

– Конечно-конечно, господин президент, – говорит другой – этот стремный, мелкий и в костюме.

– Хорошо. К концу недели, – говорю я.

– Да, сэр.

– И чтоб могла ходить, двигаться и есть.

– Да, сэр.

– И чтоб ей нравилась такая же еда, как и мне.

– Они не могут…

– Хочу куклу, чтоб ей нравилась такая же еда.

Стремный и гавайский переглядываются.

– Да, сэр, – говорит стремный клоп.

– И черного пацана вы тоже сделайте. А то по-идиотски будете выглядеть, когда кукла скажет мою речь, а черного пацана-робота нет.

– Да, сэр.

Дальше я лечу в собственном личном президентском вертолете в Мар-а-Лаго. Я переделал салон; теперь тут все из золота – не просто позолоченные стены, но и подлокотники из золота, и занавески, и столики. Из настоящего золота. А на встроенном телевизоре – закольцованная запись, где я в замедленном движении машу и улыбаюсь радостным толпам. Большим толпам. По-моему, другим пассажирам хорошо на душе, когда они видят на экране, насколько Америка меня любит. Настоящая Америка. Не Голливуд. Не элита. Не то болото, которое я осушаю.

Я смотрю свои шоу. Вот я играю в гольф. Пожимаю руки каким-то уродам. Шучу, и все смеются. Ем гамбургеры. В Мар-а-Лаго есть частный «Макдональдс» для меня одного. Но не маленький; реально большой, говорят, самый большой «Макдональдс» в мире. Могу садиться на самые разные золотые сиденья, смотря по настроению. И столики обслуживают, это необычно. Мелонии и пацана нет. Не знаю, где они. Хотелось бы мне ее любить. Но с первой леди развестись нельзя. Я проверял. Она неблагодарная и уже не такая молодая. Сколько ей там, сорок пять? Не знаю, но давайте скажем прямо: я миллиардер и президент Соединенных Штатов. Какой в этом всем смысл, если мне не достаются юные киски? Прям как в «Сумеречной зоне», когда наконец получаешь все, что хотел, а юных кисок – нельзя. В смысле и у меня уже не то желание, что раньше. Это я никому не скажу. Не надо им знать. Повредит репутации. Но с таблетками я могу все, что требуется от стояка, и скажу вам прямо, мне звонит много актрисок, втайне, потому что в Голливуде вредно появляться со мной на людях, но они звонят и говорят: «Господин президент, хочу вам отдаться». Много знаменитых актрисок и певичек тоже. Прикольно. Говорят: «Господин президент, верните мне былое величие». Иногда говорят: «Господин президент, арестуйте меня». Говорят: «Господин президент, у вас наверняка бальшущий!» Но мне нельзя, потому что секс, когда ты президент Соединенных Штатов, – это дело публичное. Мне одиноко.

В Белый дом прибывает кукла Транка, причем ровно такая, как я надеялся. Она пожимает мне руку. Твердое, мужское пожатие, почти не хуже, чем у меня. Мы перетягиваем, но в конце концов побеждаю я.

– А разговаривает?

– Да, сэр. Мы засэмплировали вашу речь для создания искусственного голоса и…

– О’кей-о’кей. Не грузи технической фигней. А… у него… может, странный вопрос, но у него есть чувства?

– Это неодушевленный объект, сэр.

– Ну то есть нет, правильно?

– Да, господин президент.

– То есть называется аниматроника, но при этом она неодушевленная. Это как та штука, вроде «правдивой лжи»?

– Оксюморон, сэр.

– Как-как ты меня назвал?

– Нет, сэр, оксюморон – это термин, обозначающий комбинацию слов, которые на первый взгляд кажутся взаимоисключающими.

– О’кей, Пойндекстер. Знаю я это слово. Я все слова знаю.

Я смотрю на Келли.

– Больше не хочу, чтобы Пойндекстер тут работал. Найди кого получше.

Келли провожает Пойндекстера из комнаты и тут же возвращается с каким-то мужиком, который, по-моему, все еще Пойндекстер, но теперь в шляпе. Я к нему не присматривался, так что не знаю.

– Ты кто-то другой?

– Да, господин президент.

– О’кей. Хорошо. Заводите эту штуковину, хочу поиграться. А потом все уходите.

Пока они возятся с куклой, я смотрю телик в спальне, которую называю королевской спальней Транка. Даже повесил знак. Сперва кричу на «Фейк-Ньюс», потом переключаю канал на очень приятных белых людей, сидящих на диване. Это очень успокаивает, потому что в каком-то смысле кажется, будто они говорят прямо со мной. От экрана исходит невероятное тепло. Только для меня. Они меня любят. Я им говорю, какие они прекрасные и насколько привлекательная та, которая телочка. Говорить, что она привлекательная, можно, потому что это телеэкран и никто не разозлится. Раньше было лучше – и я снова сделаю как раньше. Пока что просто достаю член и массирую. Без таблеток больше не встает, а принимать их я сейчас не хочу. Но кончить могу даже так, все нормально. Мне нравится телочка, и она говорит мне всякое приятное. Вижу, как она смотрит на меня из студии и заигрывает. Я большой человек, самый большой в мире. Самый лучший миллиардер. Самый умный. Учился в Лиге плюща. Я президент Соединенных Штатов. Я прези… Я эякулирую на штаны. В дверь королевской спальни Транка стучат. Я оставляю сперму для уборщицы. Людям платишь – и они делают свою работу.

– Войдите, – говорю я, застегиваясь.

– Все готово, господин президент, – говорит какой-то мужик, который вроде бы здесь работает. Старается не смотреть мне на штаны.

– Присылайте, – говорю я.

– Да, сэр.

Вхожу я. Он великолепен.

Мы снова жмем руки, снова перетягиваем. Сила у нас одинаковая – это потом надо будет исправить.

– Привет, я, – говорю я.

– Привет, я, – отвечает он мне ровно моим голосом.

– Он только за мной повторяет? – спрашиваю я.

– Нет, сэр. Это обучаемый бот. Он сможет общаться с кем угодно. Спросите его что-нибудь, если хотите.

– Правда? О’кей. Эм-м, расскажи о себе.

– Я миллиардер, магнат в сфере недвижимости и президент Соединенных Штатов.

– Ха. Точно! Очень хорошо. Прекрасно! Умный! Какая фамилия у президента, которого звали Миллард?

– Геймор. Он вылитый Бездарный Алек Болдуин.

– Ха! Прикольно! Ты прикольный!

– Спасибо, – говорит робот. – Вернем Америке Былое Величие.

– Точно! – говорю я. – А он ест? Я хотел, чтобы он мог есть. Буду брать его с собой в свой «Макдональдс».

– Он может симулировать прием пищи, господин президент. Он жует и глотает, и пища попадает в металлический бак, который можно извлечь через крышку в спине. Для чистки.

– То есть ест не по-настоящему? Только для вида?

– Да, сэр.

– Ну а член у него есть?

– Анатомически точный, сэр.

– Замечательно. Ладно, оставьте нас.

Все оставляют меня с моей куклой-Транком. Вдруг я робею. Сперва мы оба молчим.

– Хочешь посмотреть новости? – спрашивает он.

Идеальная общая тема.

– А то! – говорю я.

– А то! – говорит он.

Он выбирает передачу с людьми на диване, которую – прикиньте! – я бы и сам выбрал, и тут же начинает дрочить. Охренеть, насколько похож на меня. Я бы к нему присоединился, но, сказать по правде, уже выдохся, хотя не признаюсь даже ему.

– Ничего такая, – говорит он.

– Ничего. Но может быть и лучше. Я люблю «десятки», а они должны быть совсем молоденькими и с сиськами вот досюда.

– Ага, понимаю, – говорит он.

Мне немного стыдно за то, что я сказал, будто он дрочит на мымру. Не хочу задевать его чувства. Но что мне было еще сказать? Замечаю, как у него падает, и скоро он останавливается и просто таращится в пустоту.

– Что ты делаешь? – спрашиваю.

– Переформатируюсь. Когда я провожу с тобой время, я учусь и становлюсь лучшим тобой.

– Становишься лучше меня?

– Нет-нет. Конечно, нет. Я учусь, как лучше быть тобой. Разве можно надеяться превзойти совершенство?

Тут он подмигивает. Не пойму, издевается он или нет, но люблю, когда мне подмигивают. От этого внутри все теплеет. Трудно быть уязвимым рядом с другим мужчиной. Обычно надо сделать другого мужика раньше, чем он сделает меня. Но в этом парне что-то есть. Просто пока не могу уловить.

– Слушай, – говорю я. – Мелодион с парнишкой сейчас в Жид-Йорке – только никому не говори, что я его так назвал. Сейчас все такие политкорректные. Начнется очередная катастрофа в стиле «жидбурга»[123]123
  В 1984 году черный священник и правозащитник Джесси Джексон попал в скандал, назвав таким образом Нью-Йорк. – Прим. ред.


[Закрыть]. Вот с чем приходится все время бороться, так что нельзя, чтобы «Фейк-Ньюс» или демократы пронюхали и извратили простой прикол. Короче говоря, если хочешь у меня переночевать, то без проблем.

– Я не сплю по-настоящему, как люди, – говорит он, – но могу переключиться в спящий режим. Для сбережения заряда.

– А можешь сам переодеться в пижаму?

– Конечно.

Я бросаю ему чистую президентскую пижаму Транка и достаю из-под подушки свою. Она золотая.

– Ночевка! Прямо как в детстве, – говорю я.

Мы оба хлопаем в ладоши, потом берем друг друга под локти и танцуем по-народному. Не знаю, как там это называется.

Когда ложусь в кровать, держусь от него подальше. Я не гей. Но его аниматронное тело теплое, так что тут уютно. Нервничая, кладу ему руку на бедро. Он что, сейчас вздрогнул? Не уверен. Думаю, что вздрогнул, но планирую действовать потихоньку. Даже сам не знаю, чего я хочу. Я не гей. Но и он не мужик, да? Он робот. А во-вторых, он робот-я, так что… в том, чтобы трогать себя, ничего гейского нет. Это все знают. А он еще и теплый – просто великолепно, потому что по ночам мне холодно. Короче, просто оставляю руку и засыпаю.

Снится, что за мной гонятся. За мной, но не за мной. Понимаете? Темно. Не знаю, кто гонится, но при этом знаю. Представляю, кто это, но не могу осмыслить до конца. Но это что-то большое. Самый большой монстр, что видели люди, я вас заверяю. И я бегу по ферме или еще где-то. По полям с кукурузой и что там еще растят на фермах. Мне говорят, кукурузу. Фермеры прекрасные. Преданные патриотичные американцы. Самые лучшие. Я бегу через кукурузу или что там – может, пшеницу, может, бобы. Но вроде кукуруза. И слышу, как эта штуковина следует за мной, хрустит кукурузой. Хрусть! Хрусть! Теперь я маленький, размером с мизинчик, и убегаю. Далеко не убежать, потому что я маленький. Как в том фильме, где задрот уменьшил детей. И монстр подбирается. Я ищу, где спрятаться. В земле маленькая дырка – как канализационный люк, но в земле. Запрыгиваю. Монстр пробегает сверху, по дороге сбрасывая на меня землю. Я жду, пока его шаги затихнут, и пытаюсь выбраться, но не могу. То и дело съезжаю и все больше и больше сам себя зарываю. Я устал и присаживаюсь ненадолго отдохнуть. Потом опять пробую, но не могу поднять ноги. Опускаю глаза и вижу, что ноги – корни и они вросли в землю. Паникую. Дергаюсь и дергаюсь. Потом я начинаю вылетать из ямы. Нет, не вылетать: ноги все еще корни. Я расту. Голова высовывается из-под земли и продолжает подниматься. Я смотрю вниз и вижу, что я – стебель кукурузы, ну или там пшеницы, или бобов. Руки у меня – листья, и их с десяток. Как бы развеваются на ветру. Не могу их контролировать. Слышу, как возвращается монстр, хрустя стеблями под ногами. Пытаюсь бежать. Но не могу. Он все ближе. Вижу в тенях махину, узнаю в нем…

…я отчаянно вырываюсь из брейнио. Переключатель на шее щелкает, как предохранитель, и я снова с Аббитой.

– Еще не конец, – говорит она. – И не близко. Возвращайся.

– Я больше не могу. Мне не нравится в этой голове.

– Если хочешь, чтобы я вернулась в твои сны, придется пережить весь брейнио до конца. Если нет, я навещу сны какого-нибудь другого новеллизатора. Может, мне напишет новеллизацию Барбосае.

– Хорошая попытка, – говорю я. – Но Барбосае умер. Я проверял.

– Ты тоже. В мое время ты давно умер. Мне просто надо заскочить немного подальше в прошлое, чтобы застать Барбосае живым.

– Нет. Не надо. Я вернусь. Не хочу, чтобы ты покидала мои сны. Без тебя у меня ничего нет.

– Вот именно.

Она тянется к выключателю.

– Погоди! – говорю я.

Рука задерживается у шеи.

– Я не понимаю интонации произведения. Если я буду это писать, надо понимать, чего ты хочешь. В смысле это комедия? Робот-Трамп и все такое?

– Во-первых, он Транк.

– Транк.

– Во-вторых, уверена, интонация станет очевидной, когда ты продолжишь погружаться в лабиринт множества персонажей истории. В-третьих, у тебя нет исторической перспективы, чтобы разобраться во всей полноте, поскольку в твоей временной ветке описанные события еще не произошли. Но отвечая на твой вопрос в самом упрощенном варианте – нет, это не комедия. Это кошмар, от которого мир так и не очнется. Я до сих пор в нем. В мое время нет комедии. Комедию объявили вне закона за жестокость и пренебрежение чужими чувствами. Мы не смеемся над другими людьми, даже над Транком.

– Но он у тебя спит со своей роботизированной версией.

– Даже к этому мы относимся как к печальному, но все же совершенно правдивому историческому событию, со всем подобающим состраданием.

– Так, погоди, хочешь сказать, что «Дисней» правда подарит Трампу – Транку – робота-Транка? В реальности?

– Да, в этой временной ветке, лишь одной из бесконечного числа временных веток. Об этом гласят исторические источники – те, какие есть.

– Те, какие есть?

– Многое погибло во время Великого пожара.

– Можно поподробнее?

– Я и так сказала слишком много. Продолжим?

Я киваю. Аббита тянется к переключателю.

И как только реально огромная пасть монстра готовится в меня вцепиться, я просыпаюсь. Тяжело дышу. Целую минуту не знаю, где я, но узнаю золотые шторы, золотую простыню, золотое изголовье, золотой пол, золотистого ретривера, золотую рыбку, подписанную фотографию Голди Хоун. Я в целости и сохранности в жилье Транка. Не знаю в каком. Но… а, в золотом президентском люксе королевского дворца Транка в Белом доме. Лежу в обнимку с моей куклой-Транком. Он оборачивается ко мне.

– Плохой сон, мистер Мужик?

– Очень плохой. Снова про кукурузу. Или пшеницу. Снится все время. За мной гонится какой-то монстр.

– Ну, это всего лишь сон, – говорит он. – Всё в порядке.

Хорошо, когда утешают. Хорошо, когда обо мне кто-то заботится, реально заботится, и не потому, что я такой богатый, такой могущественный и такой очаровательный и мужественный, но потому, что видит настоящего меня. Меня, Дональда Дж. Транка.

– Спасибо, – говорю я.

Мы целуемся. Не знаю, как это случилось. Я не гей. Но он – это я, и это настоящий подарок. Он меня понимает. Такое облегчение. Быть президентом Соединенных Штатов очень одиноко. Этого никто не знает. К кому обратиться за утешением? Надо принимать столько решений. Всё на тебе, и поговорить не с кем, потому что люди предают. Все хотят тебя уничтожить. Они завидуют. Они хотят то, что есть у тебя. Приходится быть настороже. Никому не верь, вот моя философия, и она сослужила мне хорошую службу. Я стал очень богат, богаче грез (никогда не понимал это выражение). Я стал президентом Соединенных Штатов. Я трахнул сотни прекрасных женщин – столько, что вы не поверите, если я скажу. Я вырастил трех прекрасных детей. Хотя нет, четырех. Хотя нет, пятерых. Но можно ли им доверять? Вспоминаю «Короля Лира» от Уильяма Шекспира, и хоть пьесу я не читал, зато видел рэп-версию «Дяденька, дай мне яйцо»[124]124
  Пер. Б. Пастернака.


[Закрыть] от Лин-Мануэля Миранды в Бедминстерском театре. Причем дирижировал сам Миранда, между прочим, – хоть он и ведет себя так, будто меня ненавидит, хоть билет и стоил больше двух тысяч долларов. Так что я знаю, что там с Лиром. Никому нельзя доверять, когда ты король. Или президент – это то же самое, что и король. Все пытаются отнять твое королевство – твое президентство. Я зачитываю рэп из мюзикла:

– Дуй, ветер, пока не лопнут щеки, / Так Лир фигачит в монологе, / Лей, дождь, мир затопи / и молниями афро мое жги.

– Прекрасно. У тебя отличный певческий голос, – говорит Робот-Я. – Что это за рэп?

– Шекспир, – говорю я. – Я ходил в Уортон – великий институт, все говорят, один из лучших.

– Ты самый умнейший из президентов. У тебя такой IQ, что никто не поверит.

Какое-то мгновение мы просто молча переглядываемся.

– Ты великолепный, – говорю я. – Реально великолепный. Ты в курсе?

– Это ты великолепный, – говорит он в ответ.

И я вижу, что всерьез. Мы опять целуемся. Это на меня непохоже. Я глажу его по щеке. Теплая и резиновая, прямо как у меня.

– Можно потрогать волосы? – спрашиваю я.

– Ага, – говорит он. – Они настоящие. Давай, подергай.

И я дергаю. И вижу, как ему нравится. Любит погрубее? Это я могу. Я и сам это люблю. Даю ему пощечину. Он улыбается и дает в ответ. Потом мы смотрим друг на друга. Сексуальная энергия так и прет. В спальне висит терпкий запах секса – должно быть, от меня, потому что он-то робот. И вдруг я уже на нем, и мы лижемся, лапаем друг друга. Я расстегиваю его президентскую пижаму, а он – мою.

– Так реалистично, – говорим мы оба одновременно и опять целуемся. Скоро уже хватаем друг друга за члены и с силой дергаем, прям как когда пожимают руки. Великий секс, лучший секс. Без гомосятины. Пусть Америка будет великой!

Когда в золотую дверь стучит мой помощник, мы уже оба в костюмах и галстуках и смотрим, как приятные люди на диване рассказывают, какие мы отличные.

– Господин президент, – говорит парень у дверей.

Прыщавый. Кажется, его звать Реджи или еще как-то.

– Вы готовы приступить к своему рабочему дню?

– Никто не знает, как много работает президент, – говорю я своему роботу.

Робот легонько касается моей руки в знак поддержки. Мне нравится, что руки у нас одного и того же размера. Большие.

Мы в Овальном кабинете, который я переделал куда элегантнее. Много золота. Стол, где я работаю, – целиком из восемнадцатикаратного золота, сделан вручную знаменитым итальянцем Маурицио Каттеланом, который делает мне и туалеты. Он очень, очень знаменитый, а делает мне туалеты. Так кто тут знаменитый? Думаю, ответ очевиден.

Генерал Келли нервно ходит туда-сюда.

– У нас сегодня загруженный график, господин президент, – говорит он. – Нужно браться за дело. Мы уже выбиваемся.

Я не говорю ему, что опоздал из-за желания провести побольше времени с роботом.

– Я тут думал, – говорю я. – Думал, что нам с роботом надо быть сопрезидентами. Мне нравится, когда он рядом. Это кумовство? Это могут назвать кумовством?

– Господин президент, – говорит Келли, – робота никому нельзя показывать. Думаю, это должно остаться вашим частным увлечением.

– Но почему? – Я чуть не хнычу.

– Потому что американскому народу будет неловко.

– Кстати, я тут думал, – говорю я, – как его звать? Я не могу звать его Дональд-младший, потому что такой у меня вроде бы уже есть. Пожалуй, его можно назвать Дональд-младший, а первого сына сделать Дональдом III, но, наверно, это нечестно по отношению к первому сыну. А кроме того, робот – не мой сын, он – я. У меня еще никогда не было меня. Может, назвать его Робот-Дональд, или Второй Я, или Мини-Мы, как в том фильме с Майком Майерсом, но не хочу, чтобы меня приняли за Доктора Зло, потому что я не он. Может, назвать его именем, о котором я сам всегда мечтал: Эйс. Что думаете насчет имени Эйс?

Все говорят, что это очень хорошее имя.

– Тогда будет Эйс.

Все поздравляют меня с выбором.

– Значит, нельзя появляться вместе с ним на митингах? По-моему, мой электорат пропрется, что в Соединенных Штатах самая лучшая технология роботов, а он это всем докажет. В Китае нет робота-президента, это я вам отвечаю.

Келли говорит «нет», и я обижаюсь, так что пишу под столом твит: «У меня новый лучший друг – Эйс!»

У всех звякают телефоны, и все одновременно на них смотрят.

– О господи, – говорит Келли.

Это он просто злится, потому что все опять говорят обо мне. Всем интересно, кто такой Эйс. Что бы я ни сказал, всем в мире хочется это прочитать. Это во всех новостях. Везде будут статьи и теории. Кто такой Эйс? Это который? Вентура? Эйс Янг из «Американского идола»? Что он имеет в виду? Что имеет в виду Транк? Все и всегда хотят знать, что имеет в виду Транк. От этого зависит их жизнь. Их дурацкая мелкая жизнь. Жизнь лузеров среди микробов, блевотины, жира и…

– Надо придумать, как это прикрыть, – говорит Келли.

И я прям… ЗОЛ. Хочется БИТЬ и ЛОМАТЬ. У меня есть слова. У меня есть слова. У меня есть слова, чтобы передать, что я чувствую. Я хочу КРУШИТЬ. Он себя кем, НАХУЙ, возомнил? Люди хотят знать, что я думаю, каждую СРАНУЮ минуту. Я ПРЕЗИДЕНТ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ. Кем себя, НАХУЙ, возомнили все, чтобы сомневаться во МНЕ? МНЕ. МНЕ. ДОНАЛЬДЕ ДЖ. ТРАНКЕ. Мое ИМЯ ВЕЗДЕ, куда ни глянь. ВЕЗДЕ. ТРАНК. ТРАНК. ТРАНК. МЕНЯ ЛЮБЯТ ВСЕ. ЖЕНЩИНЫ ХОТЯТ ЕБАТЬСЯ СО МНОЙ. МУЖЧИНЫ ХОТЯТ БЫТЬ МНОЙ. РОБОТЫ ХОТЯТ БЫТЬ МНОЙ И ЕБАТЬСЯ СО МНОЙ. Я БОГАТ. Я БОГАТ. МЕНЯ ЗНАЮТ ВСЕ В МИРЕ. У МЕНЯ ЕСТЬ СОБСТВЕННЫЙ САМОЛЕТ. ВЫ ВООБЩЕ ЗНАЕТЕ, КАКОЙ У МЕНЯ IQ? Не хотите, чтобы я рассказал о своем лучшем друге Эйсе? Тогда иди ты на хуй, ты… Я УХОЖУ. Не нужна мне эта работа. У меня столько бабла, больше, чем вы можете представить. У меня САМАЯ КРАСИВАЯ ДОЧКА. Она из МОЕЙ СПЕРМЫ. МОЯ КРАСИВАЯ ДОЧКА – ИЗ МОЕЙ ВЕЛИКОЛЕПНОЙ СПЕРМЫ. СПЕРМЫ ДОНАЛЬДА ДЖ. ТРАНКА. От ярости кружится голова. Комната расплывается и зеленеет. ЗОЛОТО. ПОСМОТРИТЕ НА ЗОЛОТО, шепчу я, чтобы успокоиться. Но голова все кружится. Мне нехорошо. Я ХОЧУ СЕКСУАЛЬНУЮ ТЕЛКУ. Я…

Я щелкаю выключателем, меня тошнит.

– Все еще не нравится? – спрашивает Аббита. – Это та самая сцена, о которой все только и говорят.

– Я не могу, – говорю я. – Я правда больше не могу быть в этом мозге.

– Это твой мозг, – говорит она. – Это твое брейнио.

– Это Транк.

– Это Транк – и это ты. Твой мозг интерпретирует мое брейнио о Транке. Так работает брейнио.

– Это не я.

– Думаешь, когда ты видишь Транка в реальной жизни, то его видишь не ты? Не ты решаешь, кто он, что думает?

Я теряюсь, пытаясь это осмыслить.

– Я просто больше не могу, – говорю наконец я.

– Я уйду к кому-нибудь еще. Больше тебе не приснюсь, – говорит Аббита.

– Знаю, – отвечаю я.

И она пропадает. Я один в ее офисе. Теперь тут пусто. Ни мебели. Ни растений. Карандаш падает на пол. Я ухожу и блуждаю по безлюдным улицам сновидческого города, потом просыпаюсь, отвязываюсь от кресла и блуждаю по улицам реального города. Я скучаю по Аббите. По-моему, за всю свою жизнь только ее я смог бы назвать своей второй половинкой. В каком-то смысле мы с ней одинаковы: творцы, критики культуры, сенсуалисты. Ее брейнио – то немногое, что я успел пережить, – мощный, дерзкий. Напоминает мне меня, а также блестящего русского режиссера Александра Сокурова, который предвосхитил «Авеню Бесконечного Регресса» Аббиты своим фантасмагорическим чудом «Русский ковчег», снятым одним кадром. Вот какого уровня брейнио сделала – сделает – Аббита. Уровня шедевра русского кинематографа. Она стала бы для меня идеальным партнером: два исключительно пытливых ума вместе исследуют прошлое и будущее. Я представляю, как мы подолгу гуляем в сновидческих лесах, на сновидческом пляже, обсуждаем кино, живопись, философию, остаемся на пикник на сновидческом лужке, угощаемся охлажденным и целиком воображенным божоле – возможно, «Дюбёф Мулен-а-Ван Домен де Розье» 3085-го, который, наверное, будет очень хорошим годом, если судить по нынешним прогнозам климатических изменений, – мутировавшими ягодами, мягким камамбером. Я так и видел, как провожу в этом духе всю жизнь, с ней, во сне, но я сдался. Не смог остаться в ее брейнио, таком реальном, требующем погрузиться в темное-темное сердце нашей безумной и нарциссической культуры. Я дрогнул – и вот я один. Быть может, я смогу вернуться, умолять о втором шансе. В этот раз я выдержу ужас, и тем самым…

Вдруг приходит страшное озарение, я достаю телефон и ввожу «Авеню Бесконечного Регресса». Вот оно: роман Антонина Барбосае, на 2 898 311-й строчке рейтинга «Амазон», опубликован в 1983 году. Одна рецензия покупателя: «Что-то вроде триллера. Президент Дональд Дж. Транк (кажется, будто автор почти что предсказал избрание Трампа) влюбляется в робота самого себя из Зала президентов. Потом они пытаются сбежать, но Транка убивают, так что теневое правительство выдает робота за настоящего Транка. И это только первая глава. История рассказана множеством персонажей от первого лица, это веселое и легкое пляжное чтение, хотя и очень запутанное. Одна только проблемка: Барбосае часто ошибается в предсказаниях будущего. Все мужчины носят котелки, а черт из ада по имени Балаам – кинокритик. Ставлю три звезды». Книга отмечена как временно недоступная.

Значит, Барбосае получил заказ. Аббита отправилась еще дальше в прошлое, к нему. И еще Барбосае получил Аббиту, не сомневаюсь. Я пытаюсь представить (и в то же время пытаюсь не представлять) их прогулки, их пикники, их занятия любовью. Это сложно, потому что я не знаю, как выглядел Барбосае. Ищу в Сети и нахожу только одну фотографию, с места преступления: его голову проломили большим тупым предметом. Господи, что случилось с Барбосае? Его убили за эту книгу? На его месте мог быть я, если бы я ее написал? Так или иначе, всё уже в прошлом. Мне никак не получить посмертный заказ по брейнио. Или Аббиту. И все же я не могу не возвращаться раз за разом к своему решению бросить «Авеню Бесконечного Регресса». Быть может, мои сны, погружение в мир новеллизаций, увлечение Аббитой не более чем помеха, чтобы избежать ответственности перед Инго? Ночной мир фантазий, созданный мной самим ради борьбы с одиночеством? Не могу сказать наверняка.

Тем не менее каждую ночь мне продолжает сниться, что я новеллизатор, но Аббиты уже нет. Нет брейнио. Только моя работа. Я побираюсь по заказам.

Просыпаюсь я в ужасе. Такое ощущение, будто все скользит. Не могу удержать мысли; они словно намазаны жиром. Выскальзывают из рук, стукаются друг о друга, как тюремные подносы для еды, и падают на бетонный пол тюремной столовой. И я нахожу эти мысли, потом теряю, потом нахожу опять. Но если они возвращаются, то уже другими. Как будто переодевались в свое отсутствие. Я знаю, что что-то изменилось, но не могу сказать что. Мелкие пустяки: теперь я помню, что моя мама укладывала мои волосы в корнроу[125]125
  Техника плетения косичек, пришедшая из Африки. – Прим. ред.


[Закрыть]. Теперь я помню, что был муравьем. Теперь помню ядерную войну. Теперь помню, что водил серебряную машину-самолет-корабль. Это изматывает; меня ужасает оказаться на милости, как я уверен, внешних сил. Спасусь ли я, если найду свои настоящие мысли, удержу их крепко, буду цепляться за то, чего больше не существует, что уже есть лишь дым и память?