Текст книги "Муравечество"

В то время я планировал освоить все этапы кинопроизводства: операторскую работу, монтаж, запись звука, кинодраматургию, режиссуру, актерское мастерство, искусство «лучшего парня» et chetera. Затем, защитив диплом, я бы вышел в мир во всеоружии, дабы снять свой первый фильм, который так и назывался бы – «Во всеоружии», только в отличие от типичного голливудского пиршества насилия в моем фильме не промелькнул бы и пугач. Оружие из названия – это слова, понимаете? Это был бы фильм о насилии, которое возникает при попытках человеческого единения. Молодые парень и девушка с трудом поддерживают здоровые отношения. Он – блестящий и скромный ученый, специалист по международным отношениям, она – археолог, цветущая, циничная, но красивая, с выдающимися интеллектом и бюстом.

Глава 38

Я пришел к выводу, что я смешон. Злоключения. Открытые люки. Или пожар, уничтоживший фильм Инго и мою жизнь. Но, возможно, самое ужасное – это мои мысли. Мои размышления глупы. Мои воспоминания нелепы. Мои идеи смехотворны. Я напыщенный клоун. При случае я могу это осознать. Случаются моменты ясности, и тогда я чувствую себя еще более униженным, потому что вижу себя со стороны, глазами других, но не могу себя контролировать. Жалкий, комичный ход мыслей продолжается, как если бы того требовал сценарий. Почти как если бы я сам был марионеткой на ниточках у некой внешней силы, по сценарию служащей поводом для шуток в некоем странном космическом шоу, которое смотрит непонятно кто. Но кто или что? И зачем? А еще – как? И когда?

Мое одиннадцатистраничное резюме листает новая эйчар.

– Господи боже, – говорит она. – Вы работали в огромном количестве мест.

– Да, – говорю я.

– Напыщенный преподаватель в крутом университете. Измученный менеджер в универмаге. Стоматолог в маленьком городе. Кинорежиссер. Нетерпеливый учитель игры на скрипке. Главный носильщик в ветхом курортном отеле в Кэтскиллсе. Портовый крючник. Временный работник в галантерейном магазине. Угодливый сотрудник лавки деликатесов. Надменный секретарь Жан-Люка Годара. Снисходительный банкир. Завистливый третьеразрядный кинокритик. Автор семидесяти малотиражных монографий. Развратный сотрудник прачечной… и список продолжается.

Я решил не упоминать в резюме о своем опыте работы в «Заппос».

– У вас так много опыта работы, мистер Розенберг, – говорит она.

– Микс.

– Вы жили полной жизнью, микс Розенберг.

– В чем я только себя не испробовал, верно.

– Что ж, скажу вам откровенно, обычно у наших соискателей не настолько пестрые резюме. Обычно это студенты, домохозяйки, актеры-неудачники et chetera.

– Не сомневаюсь, что справлюсь с любой работой.

– И я не сомневаюсь. Но квалификация у вас намного выше – боюсь, вы заскучаете.

– Не заскучаю. Мне никогда не бывает скучно. Скука – удел тупиц.

– Заскучаете. Я видела такое много раз. Моя работа, а также мое призвание – находить подходящую работу для подходящих людей. Поэтому я бы хотела предложить вам кое-что намного лучше.

– Но младший представитель отдела поддержки клиентов в «Шоп-боп» – это то, что мне нужно.

– Я хочу предложить вам должность в обувном отделе, микс Розенберг.

– Но…

– Это позиция руководителя с возможностью быстрого карьерного роста. И с вашим опытом работы… высокомерным шпрехшталмейстером и… важничающим дипломатом-карьеристом я вижу в вас человека, который умеет мыслить широко и прекрасно справится с работой в обувном отделе.

Я сижу в пустом кинозале и смотрю очередной фильм этого раздутого самохвала Чарли Кауфмана. Конкретно этот фильм с отвратительным названием «Аномализа» он срежиссировал в тандеме с малым по имени Дьюк Джонсон, поэтому я еще не теряю надежды, что увижу не очередную черную дыру кауфмановского креатива. Но стоит фильму начаться, и надежды как не бывало. О господи боже мой. Похоже, Кауфман своими подростковыми размышлениями о конформизме – или о чем там размышляет этот несмотрибельный бардак, который он называет фильмом? – решил навсегда испортить кукольную анимацию. Кауфман – не Уандерсон. И уж точно не Инго. Он даже не Арт Клоки[87]87
  Артур Арт Клоки (1921–2010) – американский мультипликатор, популяризатор жанра пластилиновой анимации.


[Закрыть].

После сеанса я скитаюсь по улицам, пытаясь сформулировать «посыл» этого фильма, и прихожу к выводу, что в нем замаскирована мольба Кауфмана к ближним, пожалуйста-пожалуйста, увидеть в простом человеке личность. Это была бы благородная мысль, не подавай ее Кауфман в таком очевидно превратном ключе, да еще и надменным тоном «знатока всего самого важного». До «простых» людей ему дела нет – и никогда не было, – он даже не пытался никогда увидеть в них глубоких личностей, кем они и являются. Кауфман – элитист в самом презренном смысле этого слова. Его снисходительность (и мизогиния! Чего там только нет!) – просто за гранью, и рискну предположить, что его модная дизайнерская обувь никогда не касалась мостовой, где ходит простой люд.

Я падаю в открытый люк. Но даже полностью вывалявшись в вонючем дерьме собратьев-манхэттенцев, я продолжаю свою обличительную речь. Кауфман, заключаю я, позер самого одиозного пошиба, любимец студентов в беретиках, которые в своей непросвещенности (а они, разумеется, настолько непросвещенные, что даже слова «непросвещенность» не знают! Ха!) верят, будто отстаивают нечто глубокое, оригинальное, «межжанровое».

Я пытаюсь подняться по перекладинам обратно на поверхность.

Ужели они вообще не читали пьесы Луиджи Пиранделло, итальянского драматурга-новатора, у которого Кауфман постоянно и бессовестно заимствует?

Мощная волна жидкой гнили, откуда ни возьмись, сбивает меня с лестницы и уносит дальше по течению. Я взываю о помощи и в ответ получаю полный рот нечистот. Довольно долго я бесплодно хватаюсь за все, что прикручено, а когда меня протаскивает метров пятьдесят, мне удается найти спасение в виде зарешеченной лампочки под потолком, где я и повисаю, пока коричневая жидкость не сходит на нет. Спрыгиваю на пол и иду назад к моей возлюбленной лестнице.

В этот раз я выбираюсь на поверхность и тут же вновь ловлю себя на мыслях о Кауфмане. Для меня он как кость в горле. Его инфантильные метабредни, почерпнутые не глядя из превратно понятых абсурдистских…

Я снова падаю в открытый люк. Как такое вообще возможно? Похоже, как это ни бессмысленно, новый канализационный туннель заполнен рвотой. Что творится в этом городе? У нас снова конвент сторонников булимии? Я подам в суд. Джон. В. Линдси, или Фьорелло Ла Гуардия[88]88
  Джон Линдси и Фьорелло Ла Гуардия – оба занимали должность мэра Нью-Йорка в 1966–1973 и 1934–1945 годах соответственно.


[Закрыть], или кто там сейчас заправляет этой дырой, дорого мне заплатят.

Дома, после тщательного ополаскивания антибактериальным моющим средством для кожи «Гибискраб» (теперь я вынужден покупать его в «Сэмс Клаб» в бочках по пять галлонов), я сижу в кресле/кровати и размышляю о своей жизни. Во всем этом мне видится определенная закономерность. Закономерность утрат и мелких унижений. Не будь я атеистом, непоколебимо верящим в бессмысленность жизни, в нескончаемый хаос и бездушную вселенную, в то, что жизнь – это космический несчастный случай, что никто и ничто за нами не наблюдает и уж точно не дергает за ниточки, я бы решил, что кто-то все же наблюдает и дергает за ниточки и этот кто-то или что-то точит на меня зуб, черт подери. Я же хороший человек, в конце концов, добрый человек и даже перед лицом постоянной бессмысленности пытаюсь жить по закону взаимности – по так называемому золотому правилу, как именовали его господа Джексон и Гиббон. Даже рискну сказать, что жил по самому золотейшему из всех правил. Я не только поступаю с другими так, как хотел бы, чтобы они поступали со мной, но и в среднем поступаю с другими в три раза такей же, чем хотел бы, чтобы они поступали со мной. Так отчего же я страдаю? Жизнь, разумеется, несправедлива, как много лет назад нас емко и мелодично учили «Должно быть, они были огромны»[89]89
  Отсылка к группе They Might Be Giants («Возможно, они великаны») и их песне «Boss of me».


[Закрыть], но в последнее время я начинаю верить, что происходит что-то еще. Похоже, мои атеистические убеждения противоречат логике вещей. Меня выбрали. Надо мной издеваются, и я понятия не имею почему.

В голову приходит, что, если они существуют, эти злые боги, мне надо быть осторожнее, чтобы не обозлить их еще сильнее. В конце концов, в их руках мое благополучие. У них вообще есть руки? В их метаконечностных областях? Я, разумеется, не хочу обидеть их мыслью, будто мы созданы по их образу и подобию. Но как мне быть осторожным? Я вынужден заключить: раз, как я уже констатировал ранее, мои действия как человека безупречны, то, должно быть, они находят оскорбительными мои мысли. И как же мне притушить свой вечно бурлящий интеллект? Поскольку я мыслитель и по призванию, и по признанию, и, смею сказать, даже по осознанию, настолько, что порою даже теряю сознание (юмор, лишь юмор нежно расставит все горести по своим местам пред мысленным взором), и поскольку мыслитель должен давать своим мыслям волю, иначе рискует нипочем не выйти за пределы интеллектуальной шаблонности, то я оказываюсь на пресловутом распутье. Первая мысль: возможно, мне стоит начать мыслить на другом языке – я свободно владею пятью и могу терпимо изъясняться еще на шести, – но что же это за язык такой, ведомый лишь мне, но не моему «создателю», размышляю я. Задача кажется непреодолимой. Впрочем. Впрочем. Что, если – давайте просто представим – мой создатель – не единственный создатель? Что, если власть моего создателя ограничена? Будь так, то вполне вероятно найти место, чтобы укрыться от него. Возможно ли это? И если да, как бы мне определить пределы своего создателя? Где на карте существования проложена граница, за какой у моего создателя нет власти?

Я пытаюсь очистить разум с помощью медитации. Дыхательной медитации – вроде бы простого и в то же время невозможного упражнения, когда надо следовать за своим дыханием. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Мысли отвлекают, но я отпускаю их, нежно, без осуждения. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Мысли всё приходят и будут приходить, но опыт научил меня, что через какое-то время они начнут приходить с меньшей частотой. Разум замедляется, концентрируется. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Если так продолжать, то, возможно, однажды – через годы, через недели – я избавлюсь от мыслей, что так злят моих создателей. Стану чистым в их глазах. Пока я дышу, вдыхаю и выдыхаю, пока замедляю мысли, думаю о постоянном беспокойстве своих ума и тела. Даже сейчас. Подергивания. Микродвижения, потягивание ноги, глотание, перистальтика пищеварительной системы. Урчание в животе. Зудящая кожа. Сердцебиение. Кровоток. Напряжение и расслабление мышц. Движение глаз, моргание. Подавленный кашель. Вдох. Выдох. Избавиться от мыслей. Вдох. Выдох. Язык обретает покой за верхними зубами. Я замедляюсь, и в то же время я все еще двигаюсь. Вдох. Выдох. Представляю себе, как воздух влетает в нос, наполняет легкие, покидает легкие, выходит через нос. Избавляюсь от этого образа и пытаюсь представить дыхание лишь серией вдохов и выдохов. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Я избавляюсь от слов «вдох» и «выдох» и представляю дыхание лишь как понятие, не описывая процесс словами. Избавляюсь от слова «процесс». С мягкостью наблюдаю за неподвижностью комнаты. За предметами в комнате. Им некуда идти. Они просто здесь. Я пытаюсь быть как они. Я избавляюсь от желания быть как они. Пытаюсь просто быть. Вдох. Выдох. Избавляюсь от желания быть. Предметы в комнате не думают о том, что они есть. Книги. Окно. Стена. Обгоревший ослик, ставший погребальной урной. Он не «знает», что он такое. Я прекращаю сравнивать себя с вещами. Мне нужно избавиться от всех сравнений, сделать это нежно. Вдох. Выдох. Я чувствую, как замедляюсь. Мой разум замолкает. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Я кресло. Я окно. Я то, что я вижу. Я наблюдатель. Я то, чего я не вижу. Я не-наблюдатель. Вдох. Выдох. До сих пор могу заметить малейшие движения своего существа, физически и мысленно. Я наблюдатель и не-наблюдатель. Я неподвижен.

Игрушечный ослик двигается.

В этом я уверен. Его голова поднялась, едва заметно. Я это видел. Я слежу за осликом в ожидании движения. Не хочу его спугнуть. Хочу, чтобы он еще раз пошевелился. Вдох. Выдох. Я уверен, что моторчик в основании урны выключен. Я знаю, что батарейки сдохли. Я знаю, что шестеренки давным-давно заклинило. Я жду. Возможно, он меня не замечает, настолько я стал неподвижен. Мой мозг разрывается от теорий. Избавляюсь от них. Бережно. Я должен оставаться в этом состоянии тишины. Без амбиций. Вдох. Выдох. И жду. Я жду без ожидания. Я смотрю без надежды увидеть. Я дышу. Больше ничего нет. Никакого движения. Возможно, это лишь обман чувств. Но нет. В этом я уверен. Но, может, и он. Но как такое возможно? Неодушевленные объекты не двигаются по своей воле. Может быть, в проволоке ослика оставалась потенциальная энергия. Я почти физически чувствую разочарование. Я хочу, чтобы ослик был жив. Я хочу, чтобы в мире было место волшебству, чему-то необъяснимому, необъясняемому. Избавляюсь от этого желания. Бережно. Вдох. Выдох. Продолжаю в том же духе, теряя счет времени, теряя себя в текущем мгновении, в дыхании.

Теперь, пока я дальше замедляю свои мысли, небольшие движения ослика очевидны. В окне у него за спиной я вижу, как проходят дни, ночи, сперва свет и тьма просто сменяются, но затем разгоняются и сливаются в один размытый серый цвет – ни день, ни ночь. Вот теперь жесты марионетки кажутся плавными. Он заговаривает.

– Привет.

– Ты живой?

– Такой же живой, как и ты.

– В это сложно поверить.

– Понимаю.

– Мы действительно разговариваем или я все это воображаю?

– Созданное разумом тоже реально.

– Значит, этот разговор создан моим разумом.

– Между этими двумя понятиями нет никакого различия, на самом деле они – одно. Понимаешь?

– Слушай. Я тут пытаюсь сбежать. Я верю, что мой создатель наказывает меня за мыслепреступления, а еще на меня объявила охоту бывшая коллега.

Тут с полки падает книга (мне кажется, на нормальной скорости, но, возможно, в этой измененной реальности на то, чтобы упасть мне на голову, у нее уходит неделя). Затем еще одна книга. И еще. Интервалы стука по голове безупречны и, боюсь, комичны для возможных наблюдателей. Я смотрю книги, очень удобно упавшие на пол обложками кверху. Это: «Трах» Мэри Роуч[90]90
  В русском переводе – «Секс для науки. Наука для секса».


[Закрыть], «Смотри, не сломай голову: веселые и сложные словесные игры для пожилых» (том 1) Мэри Рэндольф и «Призрак в моем мозгу: как сотрясение украло мою жизнь и как ее помогла вернуть новая наука о нейропластичности» доктора наук Кларка Эллиота. Должен заметить, что ни одной из этих книг у меня не было и тому, что они свалились мне на голову, нет никакого объяснения (кроме комического эффекта). Более того, книга для пожилых – это не только больно, но еще и обидно.

Крошечный обгоревший ослик, к которому я уже глубоко привязался, карабкается по моей штанине и садится на коленях. Я глажу его по головке, и, кажется, ему нравится: он ревет, но скорее на манер урчанья.

– С твоей помощью, я верю, у меня есть шанс вернуться в свое место и время – а я хочу вернуться, – и с моей помощью ты сможешь присоединиться ко мне. Прости, если сможешь, мою неуклюжую речь, но я пришел из времени молчания и разговорному языку научился на очень позднем этапе своей жизни, и, как ты можешь себе представить, у меня было не очень много возможностей попрактиковаться, а это, как ты опять же должен знать, очень важно при изучении любого языка, близкого или далекого.

Я киваю. Я не могу и не буду с ним спорить. А еще я почти сразу перестал его слушать, потому что мне показалось, будто на входной двери в ускоренном движении щелкнул замок, и я приготовился к тому, что сейчас меня пристрелит Генриетта.

Ослик карабкается обратно на урну и больше не двигается.

Он больше никогда не двигается.

Глава 39

Я съеживаюсь. В этом нет сомнений. Я отмечаю свой рост на дверном косяке, как делают с детьми, только у меня пометки все ниже, и, боюсь, в конце концов я перестану существовать.

Теперь я продавец в компании, которая выпускает раздвижную обувь для растущих ног. Кроме того, она производит складную обувь для клоунов, кому приходится летать на самолете. Я работаю тут уже давно – двадцать лет? год? – и главное, что бесит в моем занятии, сразу после сокрушительного разочарования из-за того, что застрял здесь на двадцать лет или год, и грошовой зарплаты, это что людям смешно, когда я говорю, где работаю. Это не смешно. В моем занятии нет ничего смешного, даже в отделе обуви для клоунов. В каком-то смысле отдел клоунской обуви – самый депрессивный. Это безотрадный офис, населенный безотрадными, опустошенными людьми. Я не шучу. Это мусороприемник, в который меня поместили. Рано или поздно сюда попадают все. Но будь это химчистка или лакокрасочная фабрика, мне не пришлось бы снова и снова терпеть людей, которые говорят: «Складные клоунские ботинки! Вот умора!»

Не помогает и то, что компания называется «Шуз-застежка», и я пытался с ними судиться за плагиат названия моей книги о чрезвычайно длинных фильмах «Шоа за спешка». Или то, что отдел клоунской обуви называется «Клоун-надо», что тоже плохо, но юристы, с кем я общался, заверили меня, что за это засудить компанию не получится.

Я иду на работу. Сегодня – день в офисе. Нужно сдать отчеты. Договоры с ретейлерами. Холодный обзвон клоунов. Я сижу в «Тако Белл» и смотрю из окна. Флиртую – или как это еще назвать? – с Мартой. Думаю о фильме Инго. Я делаю успехи, но процесс замедлился. По какой-то необъяснимой причине Барассини и Цай поженились и теперь в основном проводят время в его таймшерном доме в Кабо. Мимо проходит Джефф, мой начальник, и говорит мне, что прошлой ночью внезапно умер Арманд.

– О господи. Правда? От чего?

– Там что-то странное, – говорит он. – Не знаю. Какая-то ушная болезнь.

– Ушная болезнь?

– Да. Не знаю подробностей. Мне показалось, что расспрашивать будет неприлично. Не в такой ситуации.

– Конечно.

– Его жена сказала, что все началось внезапно, а когда все было кончено, его ушные раковины свисали с головы.

– Никогда не слышал ни о чем подобном. Бессмыслица какая-то.

– Ну, я бы не стал называть ее лгуньей. Не думаю, что это прилично в данных обстоятельствах.

– Понимаю. Просто странно. Господи. Бедный Арманд. Дошло? «Я не слышал ни о чем подобном»?

– Там что-то насчет взрыва ушных жидкостей. Если так подумать, то вполне понятно, чего у него отвалились уши. Это было бы даже забавно, если бы не было так трагично. Как в кино. Такое можно представить в комедии. Но это ведь просто фильм, так что можно расслабиться, зная, что видишь обычные спецэффекты. Какие-нибудь резиновые уши, например. Поэтому, если такое случается в кино, можно смеяться. Это просто резина. Но не здесь.

– Звучит жутко.

– И еще унижение из-за такой смерти: фактически у тебя взрывается голова. Голова – центр твоего «я», лицо твоего «я». Господи, меня аж озноб бьет.

– Хотя похоже, все было быстро, это гораздо лучше медленной смерти.

– В смысле когда уши взрываются в слоу-мо?

– Нет. Я имею в виду долгую изматывающую болезнь.

– А. В любом случае нам придется поднапрячься. Тебе придется взять на себя его обязанности. А еще тебе придется взять на себя стенд…

– Ни за что, Джефф. Ни за что.

– …на конвенте в этом году.

– Да брось, Джефф. Пожалуйста.

– Больше у меня никого нет.

– Ты же знаешь, я ненавижу конвенты «Цирк/Фокусы». Давай я возьму на себя Великую американскую феерию детской обуви в Анахайме, а конвентом займется Том.

– У Тома на этой неделе свадьба.

– Вот черт. Точно. – Я молчу. Затем: – Знаешь, я давно хотел об этом сказать, но, по-моему, это нечестно, что раз Том состоит в Фундаменталистской церкви Иисуса Христа Святых последних дней, то это дает ему право брать так много свадебных выходных.

– Мы не будем нарушать четырнадцатую поправку только потому, что тебе не хочется ехать на клоунский конвент.

– Но, Джефф, многоженство – это незаконно, так что…

– Слушай, мы сейчас между молотом и наковальней, и мы не собираемся устраивать показательный судебный прецедент вокруг конституционности федеральных законов о многоженстве только для того, чтобы ты смог увильнуть от клоунского конвента. Ты же знаешь, Том этого только и ждет.

Рецензия на фильм «Женщина!» в моем блоге «Сказал А, говорю и Б.»:

Позвольте начать с моего восхищения «Сони» за то, что они предложили женщине снять первую часть потенциальной мегафраншизы, моего любимого комикса «Женщина!». Конечно же, так и должно быть. И, для протокола, режиссер Грейс Фэрроу – моя дочь. Тем не менее как человек, полностью вовлеченный в процесс свержения патриархата, я вынужден поставить под сомнение решение «Сони» нанять для съемок этого важного исторического фильма белую женщину. «Женщина!» – это не только африканская супергероиня, но и ее многочисленное потомство, порожденное ее суперчревом для борьбы с преступностью, – настоящий рог изобилия небелых, гендерно-нонконформистских и по-разному одаренных супердетей. Это правда, что Фэрроу идентифицирует себя как лесбиянку, но не надо углубляться в ее блог далеко, чтобы найти следующее: «Ненавижу мужчин. Ненавижу мужчин. Ненавижу своего отца. Что они (он, тон!!! Господи боже!) дали миру? Вот что: войну, жестокость, изнасилования, угнетения, убийства, алчность. Хоть что-то хорошее и приличное в этом мире произошло от этой аберрантной хромосомы? И чертова трагедия в том, что эти чудовища привлекают меня физически [курсив мой]». Так что же вас привлекает, мисс Фэрроу? Конечно, не мое дело предполагать, будто ваше лесбиянство – это лишь следование моде, но вопрос остается открытым, верно? Не важно. Есть же, конечно, и цветная высококвалифицированная лесбиянка-трансгендер (афроамериканского, черокийского, латиноамериканского и корейского происхождения), которая живет одновременно с хроническим панкреатитом и серьезной потерей слуха, – ее имя Шэрон Старая Медведица, и она невероятно талантлива. Ее дебютный фильм «Женщина и ухо» о страданиях цветной женщины с потерей слуха я назвал «новаторским фильмом о страданиях цветной женщины с потерей слуха». Почему «Сони» не наняли Старую Медведицу? Остается только гадать. Если бы наняли ее, стал бы фильм об африканке, которая стреляет из влагалищного канала детьми-супергероями, более аутентичным? Я верю, что стал бы. Две звезды.

«Сони» остаются глухи к моей критике. Даже Старая Медведица отказывается от моей поддержки и называет меня вендиго[91]91
  Дух-людоед в мифологии алгонкинов. – Прим. ред.


[Закрыть].

Мы живем в мире постоянного столкновения – бесчисленных столкновений, бесчисленных отталкиваний. Однажды Рик Фейнман мне сказал: «Б., мы никогда не сможем по-настоящему прикоснуться к другому. Прикосновение – это то, что мы чувствуем, когда два тела отталкивают друг друга. Мы все изолированы, даже от самих себя. Друг друга не касаются даже наши собственные молекулы. И поскольку ко мне нельзя прикоснуться, то и ранить меня тоже нельзя. В меня не может попасть стрела купидона, дым не туманит мой взор, потому что просто не может, и настоящая любовь невозможна в принципе – не только для меня, для всех, для всего. Я не один в своем одиночестве. И это утешает».

* * *

– Что будет, если я продолжу следовать этим предсказаниям? – спрашивает закадровый голос.

– Это кто спрашивает? Мета-уролог? – говорит Барассини.

– Да.

И с этими словами метеоролог возвращается к доске. Переход наплывом к еще одной монтажной нарезке: математические формулы, летящие календарные листы, китайская еда, борода, эскизы на миллиметровке – заканчивается все тем, что метеоролог проецирует на небольшой экран очередной анимированный фильм, и мы странным образом видим, что его предсказания выходят за пределы аэродинамической трубы куда-то в будущее. Мы видим на экране самого метеоролога, который выключает камеру и идет к доске – именно так, как это и произошло, он даже роняет мел и наклоняется за ним.

Я выхожу из транса; из дверей за мной наблюдает Цай. Она стала старше, но остается красивой женщиной. Я уже не понимаю, что находил в ней раньше.

– Не хочешь остаться на ужин? – спрашивает она.

С чего это она вдруг так добра?

– Уверен, у Б. свои дела, – говорит Барассини.

– Нет, никаких дел. С радостью останусь.

Это неправда, но я умираю от голода; подумываю попросить завернуть мне еду с собой.

– Прекрасно, – говорят они оба. Хотя, кажется, только один всерьез, и я не уверен, кто именно.

Пока мы ковыряемся в скудной сырной тарелке Цай, я вспоминаю статью, которую прочел сегодня в газете.

– Где-то то ли на Юге, то ли на Среднем Западе в овраг упал ехавший на школьную экскурсию школьный автобус со школьниками. Авария ужасная, только о ней все и говорят. Все дети погибли. Но это неточно. Пока никто не знает точной статистики смертей. Власти скрывают эту информацию до тех пор, пока не будут уведомлены ближайшие родственники. Столько потенциальных человеческих потерь. Или потерянного человеческого потенциала. Столько страданий. Как родители и общество могут просто жить дальше? А я? И тем не менее мы живем. Мы должны. В такие времена за утешением мы всегда обращаемся к философии или к поэзии. Конечно, никакого утешения там нет. Возможно, точнее всего об этом сказала доктор Майя Анджелоу: «По-настоящему мы умираем, когда утрачиваем любовь и самоуважение друг к другу». Жизненное кредо, это точно, и в наши времена звучит почти как утешение. Хотя, признаться, никогда не мог понять, как это – «самоуважение друг к другу». Возможно, доктор Анджелоу пытается сказать, что все мы – одно целое и что уважение к другому есть уважение к себе? Это буддистская недвойственность, и, хотя я человек категорически антирелигиозный, буддизм для меня скорее философия, чем религия, поэтому я не против обращаться к нему в поисках почти утешения. И обращаюсь. Часто. К буддизму.

– Как трагично, – говорит Цай.

Я бросаю в рот кубик белого сыра.

– Я читал о стрельбе в торговом центре, – говорит Барассини. – На Юге, кажется. Честно говоря, не помню, но все равно пришел в ужас. Миссури? Миссури – это Юг? Если не географически, то уж по духу точно Юг. Один из этих, знаете, опиоидных штатов. Стрелок с полуавтоматическим или автоматическим автоматом открыл огонь по толпе в парке развлечений в торговом центре. Между полуавтоматическим и полностью автоматическим автоматом есть разница, а поборники контроля над оборотом оружия, похоже, этого не понимают. Высказывают мнение об оружии, а сами при этом ничего об оружии не знают. Как бы то ни было, тридцать семь погибших. Пока. Гораздо больше раненых, некоторые в критическом состоянии, так что число погибших, скорее всего, вырастет, и если верить властям – значительно. Надеюсь, не вырастет, но надеюсь, что вырастет. Когда жертв много, это как-то добавляет острых ощущений. Какой смысл в массовом убийстве тридцати семи человек, если на прошлой неделе в другом массовом убийстве погибло пятьдесят восемь? Чтобы росло возмущение, должно расти и количество жертв. Не могу сказать, что считаю свою позицию по этому вопросу нормальной, но, похоже, не могу от нее и отрешиться. В разговоре я, конечно, буду это отрицать и выражать необходимый ужас, а еще я ярый сторонник строгих законов о контроле над оборотом оружия и строгого соблюдения этих законов, так что вот. И все же отчасти… Или это предвзятость подтверждения? Возможно ли, что я хочу, чтобы мир был настолько ужасным, насколько он мне кажется ужасным? Или я просто тащусь от трагедий?

– Еще вина? – спрашивает Цай.

– Да, пожалуйста, – отвечаем мы оба. Хотя, мне кажется, никто из нас вина особо не хочет.

Цай уходит на кухню. Мы с Барассини смотрим ей вслед. Я не смотрю на ее задницу. Я вырос над собой. Я смотрю на верхнюю часть ее затылка, на макушку и не получаю совершенно никакого удовольствия.

– Прекрасная женщина, – говорит Барассини. – Она говорит, ты ее любил.

– Признаю, она немножко вскружила мне голову.

– Но теперь все?

– Время лечит.

Барассини разражается долгим, жестоким хохотом.

– Я был нежно в нее влюблен, – говорю я, когда он перестает смеяться. – Кто теперь скажет, куда ушли все чувства.

– Загадка.

– Я начинаю подозревать, что человек в цилиндре – это его отец.

– Чей?

– Метеоролога. Я начинаю вспоминать его сюжетную линию – короткие, резкие вспышки. С научной точки зрения все это, конечно, бессмыслица, и я говорю со знанием дела – как человек, у которого второй специальностью в Гарварде были исследования относительности времени, – но это удобная отправная точка для причудливой меланхоличной притчи, поэтому я готов смириться с ее ненаучностью. Многие прекрасные фильмы построены на приостановке неверия, но с одной простой оговоркой: ее нужно заслужить. В конце концов, иногда даже величайшие фильмы требуют от зрителя приостановить неверие. Надо ли поверить в возможность путешествий во времени, чтобы нас растрогала «Взлетная полоса»? А в «Сталкере» Тарковского – надо ли поверить в иррациональную науку Зоны, чтобы ужаснуться экологической катастрофе, которую она предвещает? А «Приколисты» – надо ли поверить в то, что в этом фильме действительно есть приколисты, чтобы нас растерзала его эмоциональная нагота? Ответ во всех трех случаях – категорическое «нет». Поэтому я могу и приму на веру фантастическое допущение Инго. Настолько я ему доверяю. Верю, что он приведет меня к мудрости. Вверяю ему свою живость.

– Живость?

– Именно так.

– Я думаю, обсуждать нашу работу небезопасно, когда ты не в трансе.

– А я разве не в трансе?

Цай возвращается без вина раньше, чем Барассини успевает ответить.

– Слушайте, ребят, – провозглашаю я за столом. – В Гарварде я защитил докторскую под названием «Практики вре́менной мобильности коренного населения Австралии как аналог опыта западных кинозрителей». И в ней я проводил параллель между временно кочевой жизнью дисциплинированного кинозрителя и духовным пробуждением человека через религиозный опыт. В случае с фильмом Инго – который, как я подозреваю, в целом виде вызывает тотальную нейронную перегрузку, приводящую к разрушению предвзятости и психогенному отрицанию эго, – этот эффект налицо. Если спросите меня, с моей стороны было очень прозорливо детально исследовать этот феномен еще в юности.

– Хм, – говорит Барассини.

– Профессиональная кинокритика – это мир очень высокой конкуренции, – продолжаю я, – и сражение с этим миром принесло мне лишь разочарование и усталость. Существуют ли силы, не дававшие мне добиться успеха, которого я заслуживаю и ради которого так усердно трудился, – должности главного кинокритика в «Нью-Йорк Таймс»? Возможно. Но вместо этого мне лишь иногда дозволено преподавать теорию кино в школе торговли продуктами питания и морского промысла пуэрториканским амбалам, которые учатся работать в toque blanche и bachi bonnets[92]92
  Поварской колпак и морская фуражка (фр.).


[Закрыть], и есть ли в мире кинокритиков работа неблагодарнее? Подозреваю, что нет. Несомненно, всем заправляет клика киноведов. Не смей прилюдно усомниться в их суждениях, если надеешься подняться по коварным шестеренкам кинобизнеса. Однажды я имел наглость раскритиковать Ричарда Ропера за то, что он выдал «Свежий Помидор» фильму «Помни», который назвал «гениальным исследованием того, как память определяет нас всех». Во-первых, профессор, говорите за себя. Вы и понятия не имеете, как память определяет меня. Во-вторых… кажется, я вам это уже рассказывал, не? У меня ощущение, будто я повторяюсь.