Текст книги "Муравечество"

Глава 86

На улице все кажется другим, все другое. Свет ярче, небо голубее. Теперь воздух дышит мной. И я иду. Меня окутал покой. Люди, мимо которых я прохожу, улыбаются и кивают. Как странно и чудесно быть в этом мире. Как странно и чудесно улыбаться и кивать в ответ. Я посвящен в тайну. Я часть чего-то большего. Я поистине изменился. Но не смотрю на прежнего себя с осуждением, с презрением. Не испытываю ничего, кроме сострадания и любви, к тому человеку, к любому человеку, к любому пляшущему и кружащему электрону во вселенной. Теперь я понимаю, что фильм Инго необязательно показывать людям. Более того, я и не могу показать фильм Инго людям. Фильм предназначался для меня одного. Единственный способ поделиться им с другими – это поделиться тем, чем я стал. Фильм меня преобразил, а мое присутствие преобразит других. Конечно же, весь фильм сам по себе и есть Незримое, по крайней мере для других. Это теперь так очевидно.

Я вспомню его снова. И снова. Буду вспоминать до конца жизни, но не как критик. Я не буду стараться его покорить, им овладеть, ему учить. Те дни закончились. Кончились дни, когда я хотел только застолбить, заявить о своем праве. Отныне я покорюсь великому искусству. Пусть поступает со мной как считает нужным. Я пойду туда, куда оно мне скажет. Я впущу его, позволю разодрать меня по кусочкам, изничтожить, перестроить по своему образу. Я буду жить в нем, как живет подданный в царстве небесном. Больше я никогда не попытаюсь ничего покорять: фильм, человека, идею.

Я звоню редактору.

– Привет, Дэвис, – говорю я.

– Б., ты где? Уже несколько месяцев не могу до тебя дозвониться.

– Прости, – отвечаю я. – Я был занят: у меня менялась вся жизнь.

– Ты в порядке? Что-то ты сам на себя не похож.

– Не похож, удивительно не похож, – с теплом посмеиваюсь я.

– Эм-м, отлично. Как там статья про «Очарование»? Мы давно ждем текст.

– Дэвис, я люблю тебя и очень благодарен за все возможности, что ты мне подарил.

– Отлично. На здоровье.

– Я стал другим и больше не могу жить, осуждая чужое творчество. Я просто благодарен за то, что живой, и благодарен, что мир живой, во всей его величественной сложности.

– Что ты хочешь сказать?

– Я больше не могу писать критику.

– Мы оплатили статью, Б. Мы послали тебя во Флориду.

– И я благодарен. Спасибо. Может, передашь Динсмору? Я вышлю свои заметки. Поскольку Динсмор – транс-мужчина, текст принадлежит им по праву.

– Что-то не очень понимаю, что сейчас происходит.

– Впервые в жизни и я могу честно сказать, что и сам не знаю, что происходит. И это чудесно. До свидания, Дэвис. Я люблю тебя.

Я сбрасываю звонок, но не в своем обычном сердитом стиле. Сбрасываю нежно. Сбрасываю с благодарностью, без чувства вины. Сбрасываю, потому что пришло время сбросить. Затем звоню, чтобы отменить постройку мемориальной горки, которую заказал для могилы Инго. Останусь без депозита, но мне все равно. Потом заказываю Инго новый памятник. Только имя и даты. Просто и скромно. Может, даже и это чересчур. Не знаю. Я уже ничего не знаю. Я учусь. Я исследую. Учусь вечно и всегда. Как говорится, абсолютный новичок. И это хорошо. Так и надо жить. Я могу дышать. Мне нечего отстаивать. Я свободен.

Глава 87

В следующие несколько дней я счастлив. У меня нет ожиданий от общения с людьми, и потому все становится легче. Я добр и нежен к миру, и мир отвечает взаимностью. Я больше не… Я останавливаюсь. Не знаю, как закончить мысль, пока не понимаю, что это и есть законченная мысль: я больше не.

План – в том виде, в каком он может быть в моей новой жизни, – собрать фильм, блокноты Инго, все его декорации и реквизит в большой прокатный грузовик и перевезти в Нью-Йорк. Там я найду новую работу – возможно, в благотворительной организации, возможно, разобью общественный сад в каком-нибудь ущемленном сообществе в продовольственной пустыне. Такая теперь у меня мечта. Я только надеюсь приносить пользу. Затем раз в год буду брать выходной, чтобы снова просмотреть фильм Инго и узнать больше, почувствовать больше, больше утвердиться в настоящем, приносить еще больше пользы. Вот мой план – в том виде, в каком может у меня быть план, ведь я отлично понимаю: как учил нас мистер Дж. Леннон, жизнь – это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы.

По дороге, за рулем восьмиметрового грузовика с моей машиной на прицепе, я замечаю впереди «Слэмми». Тот самый «Слэмми», где я останавливался по пути сюда. Столько всего произошло. Столько всего изменилось. Я с улыбкой вспоминаю злоключения былого меня. Можно ли быть настолько молодым? Я решаю остановиться, может, прихватить в дорогу «Оригинальную прогулочную колу „Слэмми“», может, вегетарианский бургер «Слэмми», без сыра, раз я теперь веган-аболиционист.

На стоянке пусто. И все же я ставлю огромную фуру в дальнем конце, на траве, чтобы не занимать несколько парковок (вдруг начнется обеденный час пик!). Иду по стоянке. Так жарко, что я чувствую через подошвы пропекшийся асфальт. Приятно. А еще приятно войти в помещение с кондиционером. А еще приятно снова увидеть за стойкой старую подругу. Наверное, она меня не помнит. С чего бы? Я улыбаюсь ей, и она улыбается в ответ.

– Добро пожаловать в «Слэмми», – говорит она. – Я могу вам помочь?

– Да, спасибо, – отвечаю я.

Очевидно, мое лицо ничего ей не напоминает. Ну и ладно. Старый я обиделся бы. Но теперь я знаю, что она, наверное, видит сотни людей в день. Я просто один из многих. Это нормально.

– Да, я бы, пожалуйста, хотел «Оригинальную прогулочную колу „Слэмми“» бигги, пожалуйста.

– Ладно, детка, – говорит она. – Что-нибудь еще?

Она назвала меня деткой. Я ошарашен. Я доволен. Я должен бороться со старыми инстинктами.

– Да, еще вегетарианский бургер «Слэмми». Без сыра, пожалуйста.

– Только с сыром, детка, – говорит она.

Я борюсь с позывом рассказать, что я веган и не могу с чистой совестью употреблять продукты животного происхождения.

– Ладно, ничего страшного, – говорю я.

– Что-нибудь еще?

– Нет, на этом все. Спасибо.

– 5 долларов 37 центов, детка.

Приятно, что она продолжает звать меня деткой. Это не значит ничего, кроме простой любезности. Не значит, что она со мной заигрывает. Скорее всего, это распространенное среди афроамериканцев этого региона ласковое прозвище. Как официантка в кофейне называет посетителя «дорогушей».

Я расплачиваюсь и сажусь. Пытаюсь поймать ее глаза, заметить, есть ли между нами что-то еще. Не то чтобы я чего-то ожидаю. Но она просто таращится пустым взглядом куда-то мимо меня, в окно. Ждать заказ приходится долго – удивительно, ведь других посетителей, кроме меня, нет.

– Это там твой большой грузовик, детка? – говорит она мне наконец.

– Да, – говорю я. Чувствую внезапный порыв рассказать ей о фильме Инго, о его афроамериканскости, его шведскости, о том, как фильм меня изменил. Но помню, что поклялся себе и Инго никому не раскрывать существование фильма. Это новое отношение идет мне на пользу. Нужно всегда оставаться начеку.

– А то он горит, – говорит она.

Я разворачиваюсь и вижу, как из грузовика валит дым.

Глава 88

Дым лезет в глаза. И в этой новой аэрозольной форме я вижу фильм еще один, последний раз. Я понимаю, что дым никогда уже не сложить обратно в фильм. Достаточно знаю об энтропии, чтобы это понимать. Вселенная вечно скатывается ко все большей и большей дезорганизации.

И тут вмиг человечество сгинуло. Остались только муравьи. И грибы. И кое-где странные мутировавшие цветы, розы неземных оттенков – оттенков небывалых и необъяснимых. Как это возможно, что Инго создал никогда ранее не воображавшийся цвет? Это цвет крика, цвет парадокса, цвет пустоты. И на протяжении миллиона лет нет звука, ведь у муравьев, грибов и цветов нет ушей. В этом мире нет комедии или трагедии. Ибо муравьи не могут их постичь, не имеют такой потребности. Муравьи, понимаете ли, идеальные существа. Они знают себя, не зная, что знают себя. В них нет стыда или гордыни. Их муравьиность беззастенчива, чиста. Нет потребности рассказывать себе истории, создавать мифологии или богов. И этот сегмент фильма, в месяц длиной, не для того, чтобы развлечь меня. Я просто наблюдатель в мире муравечества и могу смотреть, а могу не смотреть. И я смотрю.

Проходят целые дни фильма, когда муравьи вообще не появляются. Только скалы. Только грибы. Только противоестественные цветы. Это не обо мне. Конечно, уже из-за одного того, что это не обо мне, оно становится обо мне. Всё обо мне. Всё понимается в отношении ко мне. По-другому никак. Таков несовершенный механизм сознания. Я помню, как в этот месяц фильма казалось, будто я вхожу в новое состояние бытия. Все замедлилось. Режиссер не выбирал фокус сцены (разве что в плане места для камеры, все-таки полностью избежать субъективности нельзя), и я обнаруживаю, что волен блуждать глазами по кадру. Сперва это пугало, как когда ребенку задают домашнее сочинение без темы. Но со временем – а времени было предостаточно – эта свобода привела в восторг, и, прямо как в самоуправляемой медитации, я болезненно осознал свой «обезьяний разум», а затем мало-помалу начал его мягко усмирять.

На вторую неделю я уже смотрел на муравьев, отсутствие муравьев, скалы, грибы и цветы без критики, без наделения любых действий человеческими мотивами, без антропоморфизма. Словом, просто жил там. Да, правда, в конце каждого дня, пока я пытался уснуть, имели место изощренные и маниакальные сеансы мастурбации с фантазиями, которые никогда не приходили в голову раньше, но я понимал, что они, опять же, результат того, что «обезьяний» разум покидает тело – прямо как сперма в спазме капитуляции. Я начал подозревать, что всё в фильме перед этим показывалось только ради того, чтобы расчистить путь для этого важного преображающего опыта. И даже после моего прозрения миллионнолетняя сцена тянулась еще две недели, за которые не произошло вообще ничего. Ну хватит уже, наконец подумал я. Ну серьезно, понял я. И тут все изменилось. Когда ученик готов, появляется учитель.

Глава 89

Лежа в койке клоунской больницы, я понимаю, что стал другим. Ну, так мне кажется, но как узнать наверняка? Возможно, неточны мои воспоминания о том, каким я был. Но если сейчас воспоминания неточные, а я точно такой же, каким и был, то неточными были и прежние воспоминания, а я не помню за собой неточную память. В голову приходит мысль, что выход из долгосрочной комы – это единственная возможность челотона увидеть его, ее или себя после долгого отсутствия. Опыт встречи с другом или родственником после долгого отсутствия знаком нам всем. Они кажутся старше. Кажутся выше. Кажутся толще. Но с собой мы живем каждую секунду каждого дня и такой возможности не имеем. Более того, не факт, что их перемены мы оцениваем объективно. Когда я увидел дом детства после нескольких десятилетий отсутствия, он показался меньше. Он же явно не мог съежиться. Виной была память. Или по самой меньшей мере – субъективность: я запомнил дом большим потому, что сам был меньше, потому, что весь мой мир тогда был меньше. Так изменился ли я теперь? Может, когда вернусь в Нью-Йорк, стоит провести опрос знакомых: кажусь ли я другим? Если да, то в чем? Правда ли я съеживаюсь, как мне кажется?

Кажется, большинство моих знакомых меня бросили. Персонал говорит, что посетителей не было. Не было звонков. От бывшей жены – ожидаемо. Но дочь? Это обидно. Сын? Явно что-то изменилось. Я это чувствую. Так что даже если бы мне сказали, что не изменилось, я бы не поверил. Они бы лгали. Не знаю почему. Доброта. Злость. Расчет. Но что-то пропало. Какая-то искра. Легкость в поступи (это ощутимо даже на вытяжке). Раньше я был моложе, так что, может, так себя чувствуешь, когда постареешь на три месяца. Я еще никогда не был настолько старым, так что почем мне знать? Как я могу узнать? Остается только одно – двигаться вперед, не зная, почему я другой, только в чем именно. Да и этого не зная. Я запутался. Память сбоит. Возможно, изменились мои вкусы. Я еще не понял. Мои потребности. Моя ориентация. Еще не понял.

Я просыпаюсь и обнаруживаю в соседней койке куклу на вытяжке, завернутую в бинты. Она мне рассказывает, что тоже пострадала в сражении – она иностранка из Незримого, прибыла сражаться на стороне диггеров. Она говорит, что борьба против корпоративизма, против фашизма – это борьба каждого, что с ними нужно биться везде, где они возникают. Вот она и прибыла сюда, в пещеру. Но теперь она ранена, сломлена, скучает по дому. Скучает по сестре Молли. Я спрашиваю, нет ли у нее, случаем, пениса под бинтами, потому что догадываюсь, что вполне может быть.

– Есть, – говорит она.

Спрашиваю куклу, как она сможет вернуться в свой мир, если он необратимо сгинул во времени и огне. Она говорит, нельзя вернуться к тому, что ушло. Можно идти только вперед, туда, где оно сейчас.

– Что это значит? – спрашиваю я.

– Во вселенной ничто не теряется. Просто передвигается. Перестраивается. Атомы те же. Хронтомы те же.

– Хронтомы?

– Единицы времени, из которых состоят мгновения. Строительные блоки. Они тоже остаются, просто перестраиваются в новые мгновения, другие мгновения. Где-то еще.

– То есть, в сущности, утраченные мгновения нельзя найти потому, что их хронтомы теперь составляют другие мгновения?

– Физически, конечно, возможно. Но шансы того, что хронтомы случайно займут ту же самую конфигурацию, так же малы, как шансы, что развеянные атомы кремированного мертвеца снова сойдутся и воссоздадут человека.

– А это возможно?

– Возможно.

– Клон?

– Нет. Тот же человек. Но в другом времени.

– То есть хронтомы могут сойтись и создать то же время, но в другое время?

– Да. Но чтобы найти это возможное прошлое, надо двигаться в будущее.

– Звучит бредово.

– И все же тебя заинтересовало.

– Да. Человек всегда ищет в мире волшебство. Человек не может перестать. Человек сам не знает почему.

– И правда, – говорит она.

– Я не хочу умирать.

– Знаю, милый мой. Знаю.

Глава 90

Запись – это то же самое, что и оригинал? И что насчет формы искусства, существующей только в виде записи (например, пленка с движущимися изображениями), которая может быть серией неподвижных изображений, но в мозгу зрителя они сливаются во времени из-за того, что мозг ведется на не более чем оптический обман? В этом самом прямом смысле фильм не существует вне мозга зрителя, а в случае фильма Инго – вне мозга одного конкретного зрителя. Как элегантно выразился Гарри Риммер[207]207
  Гарри Риммер (1890–1952) – американский евангелист и один из самых заметных сторонников креационизма.


[Закрыть] в защиту правдоподобности Библии: «Авторы Библии мертвы, и мертвы вот уже много поколений. Их свидетельства не оспаривались во времена, когда они были живы и в их словах могли усомниться и когда жили другие очевидцы тех же фактов. Нормы доказательного права признают за факт: если показания очевидца не оспорены при его жизни, эти показания верны для всех времен и не могут подвергаться сомнению тех, кто приходит после (курсив мой). Значит, вопрос аутентичности Библии находится вне юрисдикции суда». Короче говоря, я единственный свидетель фильма Инго; как я скажу, так и будет.

Теперь я уверен, что вспомнил фильм настолько, насколько это вообще в человеческих силах. Надо попробовать вспомнить в обратном направлении. Подозреваю, этот фильм больше других вознаграждает обратное перепоминание. Похоже, у Инго был интерес к этой области исследований. И, сказать по правде, в жизни любого человека настает время, когда впереди смотреть особо не на что и остается только оглянуться назад. Однако я буду не перескакивать к отдельным воспоминаниям и потом проигрывать их в обычном порядке, а проиграю весь фильм задом наперед, чтобы изучить причину и следствие, втянуть все, что выпустила Пандора, обратно в ящик, постичь истинную обратность. Думаю, инстинктивно Инго это понимал; будучи сыном неграмотного носильщика в компании Пульмана (?), он повидал жестокость, известную немногим.

Фильм кончился. Я помню концовку. Уверен, я почерпнул все, что мог, из этого последовательного просмотра, этой памяти безымянной обезьяны. Многого не хватает; многое перепутано. Возможно, эти недостающие части раскроются при обратном воспоминании. Возможно, если начинать со следствия, я приду к причине и в этом процессе узнаю больше. Но, конечно, в переживаемой реальности человеческого животного время движется вперед. Так что я обязан идти во времени вперед, оглядываясь в памяти назад. Таково мое проклятье: так прорицатели у Данте обречены вечно идти вперед, обратив головы назад, так жена Лота, даже не удостоившаяся в этом патриархальном тексте имени – назовем ее Ивонной, – оглядывается назад и в наказание обращается в соляной столп. Похоже, нельзя смотреть ни вперед, как прорицатели, ни назад, как Ивонна, без наказания. Тогда получается, можно смотреть куда захочется.

И я смотрю назад. И иду вперед. И размышляю, что могло случиться с Кальцием, пока он летел в прошлое и видел, как мир сворачивается, а не разворачивается. Нашел ли он меня? Стоп. Вспоминаю. Я ехал во Флориду, и по лобовому стеклу размазался…

Я падаю в яму. Там темно и, видимо, глубоко, потому что лечу я долго. Я знаю – или думаю, что знаю по прецедентам: это падение не закончится смертью или даже серьезной травмой; просто со мной такое бывает. У кого-то бывает экзема; я падаю в ямы. Это осознание помогает расслабиться в падении; говорят, пьяные и дети падают без переломов потому, что без способности предугадывания не напрягают тела. Я не пьяный и не младенец, но дошел до состояния, когда могу сказать, что я буддист, даже изучал Медитацию Прозрения у великого Джека Корнфелда, а Джек нам всегда говорил: «Вы должны жить в настоящем. Должны. А ну живите в настоящем, сволочи!» – и мы жили. Так что, падая, я продолжаю свою работу; мысленно проигрываю воспоминания о фильме в обратном порядке. Это, конечно, меняет все. Это Джек и называл «сдвигом парадигмы» в своей ныне прославленной лекции в Университете Наропы под названием «А ну, блядь, испытали сдвиг парадигмы, сволочи!». Теперь я вижу в обратном порядке свое падение; вижу, как возношусь из ямы – герой, даже супергерой, следствие ведет к причине, унижение ведет к покорению гравитации. Это настоящая суперсила. Я Обратный Человек. Таким я вижу весь фильм. Вижу Генриетту, Цай, Барассини, Грейс, всех – на пути к рождению, как один за другим стираются их шрамы. Вижу, как они отрождаются, разбиваются на сперматозоид и яйцеклетку, разнаследуют черты родителей, становятся свободны. Вижу и Транка: как он становится меньше, отпускает свои печали. Я вижу, как с каждой стертой печалью исчезает и ведущий к ней путь. Воображаю различные жизни, какие он мог прожить. И если я могу их вообразить, то где-то они должны быть истинными. Меня осеняет, что, вспоминая фильм, я вспоминаю и себя, ведь фильма без меня не существует. Ну, существует та версия от Б2 и еще та версия в прямоугольных коробках, но это не настоящие версии. Скорее, сбои, какая-то реконструкция, пародия, презрительная и гнусная. Теперь я понимаю, что воспоминание о фильме и есть фильм, что даже забытые частички и есть фильм. Память несовершенна. Неточный инструмент, но единственный, что у нас есть, чтобы поддерживать контакт с миром во времени. Без нее жизни, как мы ее знаем, не существует. Я падаю на дно.

Благодарности

Множество благодарностей Анне Кауфман, Бену Гринбергу, Клаудии Баллард, Дианне Стори, Денис Монахэн, Эмме Балей-Уилсон, Еве Х. Д., Хелен Кауфман, Кену Ричману, Колонии Макдауэлла, Майрону Кауфману, Риве Лерер, Шэрон Джексон и Сьюзен Кауфман.