Текст книги "Муравечество"

Глава 63

Гримерша у Чарли Роуза, оттирая меня чистящим раствором на основе ацетона, болтает без умолку. Она, конечно же, читала «мою» книгу, и это, конечно же, изменило ее жизнь, конечно же, «навсегда». Я заигрывающе и самокритично интересуюсь, к лучшему ли.

– Ох вы скажете, – смеется она.

Значит, мой еврейский клон не может ошибаться. Что ж, поглядим.

Теперь она перешла к гриму, и надо сказать, это помогает. Возможно, и жир жирберга как-то увлажнил мне кожу. Я выгляжу здоровым, отдохнувшим, весь порозовел – прошу прощения за каламбур как касательно моей фамилии, так и фамилии Чарли Роуза, который, кстати говоря, тоже не еврей. Сказать по правде, я стал похож на своего клона. Быть может, он носил грим? А может, просто жил счастливой жизнью или, возможно, в этой реальности был дерматологически благословлен настолько же, насколько мне не повезло в моей.

Гримерша (зовите меня Джиллиан, хихикает она) рассказывает, что у них есть костюм, который оставил Джон Гудман до своей впечатляющей потери веса (случившейся посреди интервью и запечатленной на пленку!), так что можно надеть на передачу его. Она говорит, костюмерша Чарли с помощью булавок, скотча и лебедок сделает так, что костюм будет как влитой. Я соглашаюсь, потому что какой у меня выбор, и должен сказать, укутаться в грандиозный габардин Гудмана очень даже приятно. От костюма пахнет им! Однажды мне выпала честь взять у него интервью для статьи о фильме «Дядюшка Бак»… нет, это был Джон Кэнди… о фильме «Король Ральф», которую я назвал «Король типажных актеров» (статья о Кэнди называлась «Отправить истеблишмент в Бак»), так что я запомнил запах. Это замечательная комбинация ванили, лаванды и гвоздики. Будь я женщиной, потерял бы голову. А так испытал небольшое вздымание в штанах, а ведь я, к сожалению, гетеросексуал до мозга костей. Говорю «к сожалению», потому что уверен, что в сегодняшнем мире существует почти что моральный императив быть гомосексуалом. Как мы, белые мужчины, можем защитить женщин от себя самих, если только не отстранившись от них, чтобы стать любовниками белых мужчин (или цветных, если они нас примут!)? Так мы пошлем женщинам сигнал, что в нашем обществе они в безопасности. Если поздно вечером я иду по безлюдной 10-й авеню в обтягивающих штанах и боа, прохожая одинокая женщина сможет и будет чувствовать себя в безопасности. С тем же успехом я могу сказать ей прямо: меня нечего бояться. Я не буду свистеть вслед, я не нападу. Со мной ты в безопасности. Можем даже задержаться и поболтать, обсудить Бейонсе, или Джона Хэмма, или кто там сейчас на пике моды. Было бы неплохо. Я бы приветствовал такую возможность. Но, увы, я не в силах изменить фокус своего сексуального влечения. Иначе был бы геем. Так бы я нравился себе больше. Но я самый гетеросексуальный из всех своих знакомых. И все же даже я ощутил волнение, укутавшись в костюм Джона Гудмана размера XXXL, когда галстук повис на мне, как слюнявчик на младенце. А уж аромат! Костюмерша (прошу, зовите меня Агнес!) творит чудеса, и выгляжу я сногсшибательно.

Она предлагает сделать ермолку из остатков ткани от седалища Джона Гудмана. Но я отвечаю, что это необязательно; сегодня мне ермолка не понадобится. Кажется, она удивилась и даже занервничала, но мне только кивает. И не успеваю я прийти в себя, как меня тащат в студию с черными шторами, где сидит Чарли Роуз с искренней, сконфуженной, недомогающейся улыбкой на лице. В этой версии мира он невиновен во всех обвинениях или же нет, но я в любом случае гляжу на него с неприязнью.

– Сегодня без этой самой? Кипы? – говорит он, поднимаясь мне навстречу и пожимая руку.

– Без, – отвечаю я. – Надеюсь, на передаче мы сможем обсудить это изменение.

У него загораются глаза. Сенсация!

– Конечно! – говорит он.

Мы садимся. Он обводит рукой студию.

– Как видите, – говорит он, – вы не видите камер. Но они есть, спрятанные в вульвовых складках черных вельветовых штор, полностью роботизированные. Так мы остаемся в студии наедине. Я изобрел этот метод, чтобы мои гости расслабились. По-своему это столь же революционно, как система мгновенного воспроизведения снятого материала у Джерри Льюиса. Мне это говорили многие в индустрии. Люди расслабляются. Так мне сказал Гэри Льюис из «Плейбойс», он же сын самого Джерри Льюиса. Люди расслабляются, потому что не видят камер. Как будто мы ведем личную беседу, только мы вдвоем. Гость даже не знает, когда начинается интервью.

– А оно уже началось? – спрашиваю я.

Он пожимает плечами, улыбается и подмигивает. Я сбиваюсь с мысли.

– Итак, – говорит он, улыбаясь так, будто влюблен и пьян, – поговорим о фильме Катберта.

– В эфире? – спрашиваю я. – Сейчас мы планируем будущий разговор или это уже разговор?

– Видите? Непонятно! Никто не понимает!

– Эм-м, ну ладно, – начинаю я. – Я бы хотел исповедоваться в эфире…

– Да? Интригующе! Меня интригует идея исповеди. Уверен, вам известно, что во многих, очень многих религиях существует долгая традиция исповеди как метода облегчения души. Что же в исповеди – как бы лучше выразиться – позволяет ей функционировать в качестве метода облегчения души? Во многих, очень многих религиозных традициях?

– Конечно, давайте обсудим теорию, – говорю я, – но сперва я бы хотел снять камень с души…

– Ладно, отлично, – говорит он. – Давайте. Вперед. Я заинтригован. По многим, многим причинам. Прошу.

– Ну, я не тот, за кого меня принимаете вы или ваши зрители, – говорю я.

– Вы Б. Розенбергер Розенберг, – отвечает он. – Я вас узнаю.

– Да, это я. Но им не был человек, которым вы все меня считали. Он был самозванцем. Вчера вечером я его убил, не говоря уже о Грегори Корсо, его миниатюрной живой кукле осла.

Внезапно в студию из-за черных штор вваливаются камеры.

– Что происходит? – кричит Роуз кому-то невидимому.

– Не знаю, шеф! – доносится паникующий ответ.

Роботы-камеры ускоряются как будто на меня. Я вскакиваю, сбивая при этом стул, и озираюсь в поисках выхода. Выхода найти не могу, так что просто выбираю направление и бегу, пока меня бешено преследуют камеры. Влетаю прямиком в штору и сваливаю ее всю на себя. Камеры одна за другой врезаются в меня, пока я лежу в куче на полу.

– Выключите эту чертову хрень! – кричит Роуз. – Они его убивают! Они его убьют!

Наконец все прекращается. Я окутан черным и ничего не вижу.

– Он умер? – плачет женщина, возможно, костюмерша (Агнес?).

Несколько человек возятся со шторой, пытаются найти в ней меня. Даже в перепуганном состоянии я вспоминаю ужасный фильм «Кристина», причем сразу оба: фильм о машине-демоне и байопик о тележурналистке из Флориды Кристине Чаббак, которая в 1974 году застрелилась в прямом эфире местных новостей. «Кристину» – адаптацию Джоном Карпентером одноименного романа Стивена Кинга – по очевидным причинам: меня только что пытались убить неодушевленные предметы, – а докудраму «Кристина» Антонио Кампоса потому, что, как и у Чаббак, трагедия моего существования превратилась в развлечение для незримой публики, где меня «играет» другой человек.

Меня извлекают из темницы вульвового вельвета, и на меня тут же налетают наседки, тревожно клохча: «Бедняжка! Вы в порядке?»

Я смотрю на толпу. Надо мной величественно высится Роуз, почти двух метров в высоту.

– Что вы имели в виду, когда сказали, что убили Розенбергера Розенберга?

Я смотрю на камеры. Их провода натянуты, будто они грызут удила, желая наброситься снова.

– Метафорически, – заикаюсь я. – Вы же слышали выражение: если встретишь на дороге Будду, убей его.

– Нет.

– Ну, есть такое выражение.

– Похоже на антибуддистскую версию антисемитизма – и антибуддизма, – и мне это не нравится, – говорит Роуз.

– Нет. Это не буквально.

– Это как если бы я сказал: если встретишь на дороге Моисея, убей его. Что бы вы почувствовали?

– Во-первых, Моисей в иудаизме все-таки не аналог Будды.

– Вам лучше знать, – бросает Роуз.

– А во-вторых, убийство Будды – метафорическое. Это коан, который заставляет задуматься о…

– Коэн? Бессмыслица какая-то. Говорите осмысленно!

– Раз уж мы об этом начали, не могу быть уверен, но, похоже, вы произносите «к-о-э-н».

– Совершенно верно.

– Тогда как я говорю «к-о-а-н». Ко-ан, то есть парадоксальное утверждение в буддистской традиции, предназначенное подтолкнуть человека к мышлению вне знакомых шаблонов.

– А, этот, – говорит Роуз. – Я о них слышал.

Очевидно, нет. Но это ему не мешает.

– Буддизм меня восхищает, – говорит он. – У меня на передаче был далай-лама. Его настоящее имя – Тендзин Гьяцо. Вы знали? Еще у меня был Ричард Гир, великий актер и сторонник буддизма. Это мирная религия. Он очень смешной, этот далай-лама. Мне он нравится. Он меня смешит, потому что он милый и безобидный. Вместе мы много смеялись. Он носит балахон. Он красный или оттенка красного. Я думал тоже надеть балахон на интервью, но Ричард Гир сказал, что я спровоцирую международный скандал.

* * *

На анимационную студию приехали руководители «Нетфликса», двое мужчин и женщина, похожие на любых двоих мужчин и женщину из голливудского руководства. Моя ассистентка – чье имя я не знаю, но она похожа на всех ассистенток: молодая, девушка и слегка смешанного национального происхождения, словно актриса из рекламы безалкогольных напитков, по последней моде, – приводит их в кинотеатр, где мы все обнимаемся, как старые друзья. Ассистентка спрашивает, надо ли кому-нибудь кофе, воды или чего-нибудь еще.

– Я бы хотела воды, – отвечает женщина из делегации.

– Нам не надо, – хором отвечают двое мужчин из делегации.

Ассистентка кивает и уходит.

– Итак, – говорит один из мужчин, – нам не терпится увидеть первую серию!

– Совершенно не терпится, – говорит женщина.

– Да, – говорит второй мужчина.

– Отлично, – отвечаю я. – Мы ею очень гордимся. Итак, без дальнейших проволочек…

Я даю сигнал человеку, который, полагаю, должен быть в кинобудке. Свет гаснет, и на экране загорается заставка. Под громогласную музыкальную тему, напоминающую Рамина Джавади, старый афроамериканский актер в еще более старящем гриме, исполняющий Инго, двигает куклы голых черных девушек с пенисами по поверхности чужой планеты, а через миг исчезает, оставляя черных ледибоев самих по себе, уже анимированных, чтобы сражаться с ледяными монстрами и огненными демонами. Это брутально, кроваво, героически и нелепо. Музыкальную тему, как теперь показывают титры, действительно написал Джавади. А как же. Должен признать, я чувствую некое возбуждение, когда вижу под надписью «Автор идеи» свое имя рядом с именем Инго.

– Очень нравится начало, – говорит женщина из делегации.

– Нам тоже, – говорят мужчины.

– Так и затягивает, – говорит женщина.

– Бум, – говорит один из мужчин.

– Что значит – «бум»? – спрашивает второй.

– Как бы – «бум». Так и затягивает.

– Разве так говорят?

– По-моему…

– Ш-ш-ш, начинается, – говорит женщина.

Трущобы. Черно-белые. Немые. На улицах полно нищих темнокожих кукол.

– Очень нравится, что вы это сделали в старинном стиле, – говорят оба мужчины. – Даже царапины на пленке!

– Ш-ш-ш, – говорит женщина.

Камера наезжает на двух голых девушек с пенисами. Одна обращается ко второй на языке жестов. Глаза у тон молочные; тон слепа. Вторая, предположительно, глухая, потому и язык жестов.

– Очень нравится тишина. Мы в восторге, что слепая общается с глухой на языке жестов, который сама не видит, – говорят мужчины.

– Тон не видит, – поправляю я.

– И как глухая отвечает голосом, хотя сама его не слышит. Это и гениально, и трогательно.

– Тон не слышит, – повторяю я на случай, если меня не расслышали.

– Так, что там теперь? – говорят мужчины.

Ледибои сворачивают в переулок и входят в полуразвалившийся сарай. Внутри – фермерские инструменты. Ледибой без слуха берет орало.

– Что это? – спрашивает один из мужчин.

– Орало, – говорю я. – Режущая кромка плуга. Фермерский инструмент с тысячелетней историей, известный как минимум со времен культуры мацзябан в Китае.

– А, – говорит мужчина. – Теперь они перекуют их на мечи?

– Ш-ш-ш, – говорит женщина.

Я предполагаю, что так и есть. Какого черта вытворял второй я? Зачем он взял прекрасный, пронизывающий, острый социальный комментарий Катберта и извратил в нелепую пародию на творчество Генри Дарджера? Возможно, доппельгангер не чувствовал себя вправе монетизировать настоящую работу. Возможно, ему не хватило ума понять, что примитивная комедия – это на самом деле леденящий ужас, вот он и выбрал что-то очевидное в своем расовом посыле. Непонятно, потому что раз он мой доппельгангер, то должен быть равен мне по интеллекту. Истинный доппельгангер неотличим от своего гангера, то есть меня. Как же интеллект доппеля мог уступать моему? Как он мог быть евреем? Здесь творится что-то очень странное.

Теперь два ледибоя на экране несут свежеперекованные мечи через беспощадную пургу в Мир Льда.

– От контраста темной кожи на фоне белой метели захватывает дух, – говорит один из мужчин.

– Прямо с языка снял, – говорит второй.

Вынужден признать, что так и есть.

Глава 64

За ужином я насуплен.

– Ты что-то повесил нос, – говорит Клоунесса Лори. – Устроим званый ужин?

– Званый ужин?

– Они всегда поднимали тебе настроение.

– Звучит ужасно.

– Ой, ну брось, ворчун. Давай поиграем в «кого бы ты пригласил, если бы мог пригласить кого угодно».

– Презираю эту игру. Всегда презирал эту игру.

– Можно и живых, и мертвых.

– Фу. Ну ладно. Иисусе. Я бы пригласил на ужин Иисуса.

– Само собой. Он уже в списке. Кого еще?

Клоунесса Лори умеет организовать вечеринку в мгновение ока. Похоже, мы считаемся сливками общества.

– Ты не мессия, – говорю я.

– Я и не говорил, что я мессия, – отвечает Иисус.

– Ты был евреем.

– Знаю. Жил и умер евреем.

– Ты был просто учителем.

– Просто учителем? Важнее учителя работы нет, друг мой. Когда мы начнем платить учителям столько же, сколько платим нашим спортсменам, наконец заживем в цивилизованном обществе.

– Ты хотел сказать – нашим мужчинам-спортсменам.

– Да. К спортсменкам, конечно, относятся несправедливо. Это надо исправить. Неслучайно большинство учителей – женщины.

– Кроме того, это просто глупость. Никому нельзя платить столько, сколько платят спортсменам.

– Эй, я-то согласен. Просто подчеркивал, что мы как общество ценим не то, что стоило бы.

– Ладно, но когда влезаешь в тему со спортсменами, только сам себе вредишь.

– Но ты же меня понял, и мы оба согласны, тогда чего цепляешься к словам?

– Ну ладно, Иисус. Ладно. Просто мне показалось, что уж ты-то как учитель должен подбирать слова аккуратней.

– Эй, хватит приставать к Иисусу, – говорит кто-то с другого конца стола. Может быть, Милтон Фридман.

Я оборачиваюсь к Ван Гогу.

– Видел ту серию «Доктора Кто»?

– Какую?

– В которой ты?

– Нет! С ума сойти. Правда? Я там есть? Хорошая? Обожаю этот сериал.

– Обязательно посмотри. Это просто преступление. Думаю, ты будешь в ярости.

– О нет. Почему?

– Актер, который тебя играет, плачет от радости при виде наглой коммерциализации твоего искусства, твоей посмертной популярности и того, что теперь твои картины стоят сотни миллионов долларов.

– Если честно, я не против иметь сотню миллионов долларов.

– Иисусе, каким же ты стал корыстолюбивым засранцем, – говорю я.

– Я? – оборачивается ко мне Иисус с обиженным видом.

Тем вечером за спором с Клоунессой Лори о возможности путешествия во времени я, чтобы доказать свою мысль, сплагиатил статью Станислава Лема об «Оружейных лавках империи Ишер» Альфреда ван Вогта в конспект, записанный на руке.

– Клоунесса Лори, – начинаю я, – космос существует в кредит! Это как бы закладная, вексель, который материально и энергетически неотвратимо должен быть оплачен, потому что жизнь космоса на сто процентов и материально, и энергетически оплачивается по кредиту. Так что же делать? Воспользовавшись помощью знакомых физиков, космолог строит огромную «хронопушку», которая выстреливает одним-единственным электроном «против шерсти» потока времени. Этот электрон, превратившись в результате движения «против шерсти» времени в позитрон, будет мчаться сквозь время и на протяжении этого долгого путешествия накапливать все больше и больше энергии; наконец, там, где он «выскочит» из космоса, то есть в точке, где космоса, собственно, еще и не было, вся сосредоточенная в нем чудовищная энергия высвободится во вселенском взрыве, из которого и родится космос! Таким образом, долг будет оплачен, а благодаря максимальному из всех возможных «причинно-следственному кольцу» космос утвердится в праве на существование, и человек окажется фактически творцом этой Вселенной![161]161
  Пер. В. Борисова, С. Макарцева.


[Закрыть]

– Ты изменился, – говорит Клоунесса Лори.

– Отнюдь нет, – говорю я.

– Ты раньше не знал, кто такой Альфред ван Вогт, не говоря уже о Станиславе Леме. Я больше тебя не узнаю.

– Не знал? Я что, был дебилом?

– И откуда у тебя переключатель на шее? Я же не могу притворяться, что его нет. Не могу, Б.

– Да это ерунда, – пытаюсь отбиться я.

– Где тот Б., который на дух не переносил авторов спекулятивной фантастики за исключением Маргарет Этвуд и еврейского триумвирата: Азимова, Эллисона и Тидхара?

– Серьезно? – говорю я. – Тидхара? Господи боже.

– Да, – кричит она. – Тидхара! Ты обожал Тидхара!

– Тот Б. мертв, – провозглашаю я. – Да здравствует Б.!

Клоунесса Лори качает головой, уставившись в кухонный стол, потом уходит в спальню собирать вещи. Я пытаюсь ее остановить, но не могу. Я не могу быть человеком, который переносит Тидхара. И никогда не смогу стать этим человеком – ни для Клоунессы Лори, ни для кого.

* * *

В этой версии мира я обнаруживаю, что Барассини – известный сценический актер, тоже по имени Барассини. Ему принадлежит тот же офис, но теперь там хранится множество накладных частей тела. Ибо в этом мире он известен как «Второй человек с тысячью лиц», так как первый – актер Лон Чейни, которого в этом мире Барассини с успехом исполнил в бродвейской музыкальной версии фильма «Человек с тысячью лиц», где Джеймс Кэгни сыграл непоющую версию Лона Чейни. Все это Барассини объясняет во время экскурсии по складу. Здесь множество, множество лиц – наверное, тысяча. Но этот Барассини говорит, что не может мне помочь. Этот Барассини не гипнотизер, объясняет он. Впрочем, дает мне адрес в квартале от склада, человека по имени Гипно Боб. Говорит, Гипно Боб наверняка тот, кто мне нужен, и в этом мире говорит без осуждения. Потом просит держать его в курсе. По какой-то причине он очень заинтересован в моих воспоминаниях о Касторе Коллинзе в фильме Инго. Потом «по старой памяти» показывает мне ящик для носков, хотя в этом мире я там никогда не спал.

За чаем он услаждает мне слух одной из песен в своем мюзикле:

 
Я для вас человек тысячи лиц
И большой затейник.
Создал множество небылиц,
Ведь я актер Лон Чейни.
Да, был я азиат и был я еврей,
Лишь дайте мне грим и дайте мне клей,
И исполню я вас, ей-же-ей!
Ибо у меня может быть тысяча лиц,
Но важнее всех лишь только вы.
 

Должен сказать, очень жаль, что этого мюзикла не существовало в моем предыдущем мире. Изумительно. Текст написал Джадд Апатоу.

– Большой фанат, – говорит Гипно Боб – тип с ежиком и солдафонской внешностью.

– Спасибо. Я бы хотел отполировать свои воспоминания о фильме Инго.

– Но они же идеальны. Я читал книжку сорок раз. Сорок один, если считать следующий, который будет уже вот-вот.

– Да. Что ж, дополнительное исследование не повредит, друг мой.

Я добавляю «друг мой», чтобы втереться в доверие. Похоже, моему двойнику это неплохо помогало.

– Отлично! – говорит он.

Помогло.

– Вас уже когда-нибудь гипнотизировали? – спрашивает он. – Некоторые люди не восприимчивы.

Я показываю переключатель.

– Ого, – говорит он с восхищением. – Кто ставил? Хорошая работа.

– Я сам. Купил набор.

– Что ж, впечатлен. Погодите.

И он переключает.

– Рассказывайте, что видите, – говорит он.

– Я с метеорологом. Он в отчаянии рвет на себе волосы, потому что не может смотреть в прошлое из-за крошечных прозрачных плавающих капель-демонов, как он называет их в своем внутреннем монологе, и не может смотреть в будущее, на грядущий пылающий конец мира. Но жизнь нужно чем-то заполнить. Он вспоминает девочку. Тот лучик света, ту, ради которой он закопал куклу. И ради которой, осознаёт он теперь, за свои последние десять лет зароет сотни вещей – все, что ей нужно, чтобы она их нашла, чтобы она ни в чем не нуждалась, чтобы она выросла, чувствуя любовь вселенной – вселенной, что, понимает теперь метеоролог, мертва, просто куб льда, неспособный ни о ком заботиться. Метеоролог будет следить за девочкой отсюда – заточенные в пещере глаза из прошлого, сосредоточенные лишь на ней. Мне вспоминаются так называемые Глаза Бога – две огромные дыры в виде очей в потолке болгарской пещеры Проходны. Те самые, что, как всем известно, заслужили достопамятную роль в фильме Людмила Стайкова «Време на насилие»[162]162
  «Время насилия» (болг.). – Прим. ред.


[Закрыть] 1988 года – горячечном шедевре, который не видел почти никто, кроме меня. Возможно, можно отстаивать фильм «Време на насилие», если не вспомнится полностью фильм Инго. Я уже пытался, когда тот вышел, даже выучил болгарский и посещал трехдневный «тренировочный лагерь» янычаров, который оказался малость нью-эйджевым и в основном состоял из йоги с киличами. Стоил мне десять тысяч турецких лир и отвратил от задумки. Но, возможно, пора к ней вернуться. «Време на насилие» блестящий и…

– Стоп, это все еще фильм? – спрашивает Гипно Боб.

– Нет. Не знаю. Не думаю.

– Тогда, может, стоит вернуться к…

– Да. Да, простите. Ладно.

Метеоролог перематывает голографический образ и смотрит на нее, уже одиннадцатилетнюю, загорелую, с садовой лопаткой за поясом, с рукояткой заступа на плече. Молодая Жанна Ашетт – Jeanne Pelle à Creuser[163]163
  Жанна Лопата (фр.). Жанна Лэне, известная под прозвищем Ашетт («Топор»), – легендарная героиня, защищавшая родной город от войск Карла Смелого.


[Закрыть]. У нее аура воительницы, абсолютной уверенности в себе. Как он и планировал. Когда она идет, люди почтительно расступаются, глядят на нее с благоговением. Я влюблен, думает метеоролог. Вернулась надежда для человечества. Кто это создание? Неужели это я несу ответственность за то, что из нее выросло, кем она стала? Или она несет ответственность за то, чем стану я?

– Прошу прощения, Диггер? – говорит ей кто-то.

Диггер! Чудесно!

– Привет, Эмили, – отвечает Диггер. – Как поживаешь сегодня?

– У меня все хорошо, спасибо. Но у моей Одри украли ботинки, и я хотела спросить, не найдешь ли ты для нее новые.

– О, жаль это слышать. Обязательно попробую. Какой там у нее размер?

– Женский тридцать пятый.

– Точно. Посмотрим, что получится найти.

Диггер, как в трансе, проходит на глазах у Эмили чуть дальше.

– Еще раз, какая ее любимая обувь?

– Вообще-то что угодно было бы хорошо.

– Кажется, припоминаю, что ей нравилась фотография ботинок для походов «Кин Вояжёр». Она к ним прямо прикипела. Точно?

– Ты удивительная, Диггер. Именно так.

– Ну ладно. Какой цвет?

– Кажется, он называется «вороний / розовый рассвет».

Диггер кивает, делает пару шагов, останавливается.

– Думаю, здесь, – говорит она. – Да.

Она встает на колени, вкапывается садовым совком. Через полметра задевает что-то твердое, снимает с ремня щетку, аккуратно смахивает почву и вытягивает серый металлический ящик.

– Вот, Эмили. Посмотри, подойдут ли.

Эмили открывает ящик и находит пару «Кин Вояжёров», тридцать пятый размер, «вороний / розовый рассвет».

– О боже, – говорит она. – Спасибо!

– Прости, что не новенькие. Если честно, сама удивляюсь.

– Ты шутишь? Это же конец света! Я и на такие не надеялась!

Эмили обхватывает Диггер, крепко обнимает.

– Рада, что смогла помочь, – говорит Диггер. – Передавай привет Одри, ладно?

– Конечно! О, она в них влюбится! Спасибо! Спасибо! Спасибо!

Эмили убегает с ботинками.

Метеоролог делает заметки: «Ботинки для походов „Кин Вояжёр“. Женский тридцать пятый размер. Вороний / розовый рассвет». Переключается на компьютерном экране с Диггер на «Заппос» и заказывает.

Я помню, как пришел заказ! Уверен, это тот самый. Произошла ошибка в учете, у нас кончились ботинки тридцать пятого размера и цвета «вороний/розовый рассвет». Показывалось, что они «в наличии», но на самом деле нет, а «Кин» уже закрыл линейку в этом цвете. С клиентом связались, предложили замену. Он разгневался, угрожал облить нас грязью на «Йелпе»[164]164
  Сервис отзывов. – Прим. ред.


[Закрыть], если мы не выполним заказ. «Заппос» были готовы пойти на все, чтобы избежать негативных отзывов на «Йелпе». Нью-гемпширец с мозолями на пятках «исчез» раньше, чем успел выразить свое недовольство. В конце концов мы обнаружили, что последнюю пару украла Генриетта. Ну конечно. Генриетта родилась с синдромом карликовой ноги Хендерсона – Бэгли, из-за чего, вероятно, у нее и началась одержимость обувью. «Кины» вернули, слегка поношенные, а Генриетту в итоге уволили. Она, конечно, обвиняла меня, хоть сама и вызвала это себе на голову. Полагаю, тогда она впервые и поклялась меня убить. Так или иначе, обувь отправили клиенту со всеми извинениями и подарочным рожком. Он оставил на «Йелпе» блестящий отзыв.

Стоп, правда? Разве я добился увольнения Генриетты не за то, что по ее вине уволили меня? С помощью анонимного письма Джеффу Безосу о ее антисемитизме? Могут ли быть верными обе версии истории?

– Нет. Только по одной истории на клиента, – говорит Гипно Боб. – Продолжайте.

– Точно, итак, метеоролог переключает симуляцию на собственную временную арку, смотрит, как сам в пещере заказывает в «Заппос» обувь, получает, пишет отзыв. Ускоряет траекторию, находит место, где коробку «Заппос» доставляют в его пещеру – Юг Олеары Деборд, 41, – смотрит, как летит на самолете, потом идет по полю с GPS в руке, роет яму, кладет металлический ящик и закапывает. Потом, для эксперимента, ищет в своей траектории параметры «лопата» и «рыть». Результаты ошеломляют. Кадр за кадром он роет ямы и опускает серые металлические ящики разных размеров. Он создаст девочку, которую так любит – любит из-за того, что в первый раз увидел девочку, которую так любит, девочкой, которую так любит. Парадокс. И, конечно, зная то, что знает о мире он, метеоролог понимает, что причинно-следственной связи не существует – уж точно не такой, какой ее видит человеческий мозг. Все есть просто потому, что есть. А выбора нет. И все же иллюзия сохраняется. Иллюзия, будто у него есть выбор, зарывать ли ящики. Реальность же в том, что он не может не зарывать.

– Что-то это очень непохоже на вашу книгу, – говорит Гипно Боб, заканчивая сеанс.

– Да, – говорю я, – творчество Инго поразительно тем, что как будто меняется при новых просмотрах. Как и мои старые воспоминания – например, воспоминания о Генриетте.

Гипно Боб кивает, утратив интерес. Пытается продать мне пачку кофейных бобов французской обжарки «Чашка Гипно Боба». Я отказываюсь. Возвращаясь к своим размышлениям, я чувствую душевный подъем. Воспоминание о сюжетной линии метеоролога доказывает, что истинна моя версия фильма, а не доппельгангера. Со своей окрепшей уверенностью я смогу доказать это и миру. Но смогу ли? Гипно Боб, хоть и вежливо, уже мелет бобы. Начинает казаться, что все его гипнотизерское предприятие – только приманка, чтобы развивать кофейную компанию.

Как заинтересовать людей истинной версией фильма? Мне приходит в голову, что способ только один. Диггер будет не единственным диггером. Другими словами, я тоже буду. Диггером.