Текст книги "Муравечество"

Глава 65

Я сажусь на следующий же автобус в Сент-Огастин. Если я вновь найду Незримых кукол, то смогу доказать миру (и себе, а то уже начинаю опасаться за свой рассудок), что фильм действительно существует в том виде, о котором говорю я, а не мой дурацкий клон, не говоря уже о том, что мы сэкономим время и усилия в препродакшне ремейка, раз не придется воссоздавать весь мир кукол Незримого. Я объясняю это соседу, которым волею случая вновь оказывается Леви (Хваткий), возвращающийся домой с сезонной работы по написанию клоунских номеров в «Цирке и Саду Большого Яблока». Приятно видеть знакомое лицо, и, хоть в этот раз у меня есть собственное место, мы ненадолго возвращаемся к нашей прежней рассадке – полагаю, из некой ностальгии.

– Еще раз, для ясности: во дворе закопана куча черных? – спрашивает Сладкий.

– Нет, Леви. Во дворе закопаны тысячи афроамериканских кукол. По крайней мере, я в это верю.

– А я думал, это у клоунов шутки дурацкие. Вот уж дурость так дурость.

– Режиссер исследовал идею культурной невидимости.

– Ну, обалдеть можно. Знаешь, а я придумал клоунский номер, когда из ведра вылезает пятьдесят с чем-то клоунов. И прикол в том, что в такое ведро обычно не помещается пятьдесят клоунов. Типа, может, двадцатилитровое, да? А секрет, – шепчет Леви, – в том, что в полу и в дне ведра есть дырка, и клоуны сидят в подвале, и вылезают по одному. Это шутка. Как же они все помещаются в ведро? Секрет в том, что и не помещаются. Понимаешь? Все основано на номере под названием «клоунская машина», он строится на похожем принципе. По сути, в этом номере куча клоунов вылезает из маленькой машины. Но есть нюанс; на самом деле они поднимаются из подвала. В дне машины есть дырка. А это новый взгляд на классическую постановку. И на мой взгляд, даже лучше, потому что ведро еще меньше, чем машина, так что люди удивятся сильнее. Я называю это «клоунское ведро». По-моему, примерно этим и занимался твой цветной приятель-режиссер.

– По-моему, совсем разные вещи, – говорю я.

– Куча клоунов – куча черных, – отвечает он. – Очень похожий прикол.

Я не придираюсь и через пару минут – чтобы не показалось, что это реакция на разногласие, – слезаю с коленей Хваткого и возвращаюсь на свое место. Хваткий – славный малый, но, по-моему, мы исчерпали наши отношения. Он по большому счету простой автор клоунских номеров, и, хоть это труд честный и благородный, в нем очень мало общего с моим и катбертовским творчеством. Не говорю, что его работа менее важна. Клоунада – древняя форма искусства, и если мы что-то узнали из до нелепого сентиментальной сцены в конце «Странствий Салливана» Престона Стерджеса, то это что обделенным иногда нужно посмеяться от души. Так что я отдаю должное стараниям Хваткого и рад его успехам.

Хваткий молчит где-то час, затем приглашает меня зайти как-нибудь вечером к нему в трейлер на пивко, пока я в городе. Я отвечаю, что мысль отличная, хотя мы оба знаем, что этого никогда не случится, просто не может случиться, и не только потому, что я не из тех, кто любит «пивко». Это печальное осознание, и весь остаток долгой поездки мы проводим в молчании. Приехав на автовокзал, после объятий даже не обмениваемся телефонными номерами.

Около полуночи мое такси останавливается у многоквартирника. Водитель достает из багажника мои чемодан, лопату, заступ и мотыгу.

– Что-то закапываем? – спрашивает он.

– Наоборот.

– Кого-то закапываем?

– Закапывать кого-то не обратно закапыванию чего-то, – говорю я. – Я раскапываю, если вам так уж интересно.

– Сокровища?

– Не в том смысле, в котором вы, разумеется, имеете в виду. Никакие золото или драгоценности не сравнятся с тем, что я ищу.

Он пожимает плечами и уезжает.

Я рою точно там, где впервые нашел тела кукол. Я запомнил место, потому что там была (и есть до сих пор) бронзовая табличка с надписью «Здесь не на что смотреть, проходите». Однако оказывается, что уловка не врет, поскольку здесь действительно ничего нет. Ни кукол, ни даже скелетов кукол. Ничего. Просто грязь, причем много. Скоро появляется управдом и вручает мне захватанную бумажку с надписью: «Эй! Какого черта ты делаешь? Прекрати! Это частная собственность!»

Я смотрю на него из ямы; он узнаёт лицо, удивляется, потом тасует бумажки в сумке и выбирает новую: «Ой! Я не узнал тебя со спины, сверху и без ермолки. Приветствую, друг мой! Не хочешь ли зайти на глецль фан тей?»

– Я не знаю, что это такое, – шевелю я ему губами.

«Чашка чая. На идише. Это ты меня научил», – пишет он.

– Ой-вей, – шевелю губами я.

Я вылезаю из ямы и одиноко бреду на дорогу. В затылок бьет смятый комок бумаги. Поднимаю его и читаю: «Эй! Эй! Я с тобой разговариваю!» Иду дальше, повесив голову. Снова и снова в меня бьются скомканные бумажки. Я их собираю и складываю в сумку. Возможно, почитаю в автобусе по дороге домой, чтобы скоротать время. Продолжаю идти. Тут мне ловить больше нечего.

Домой меня везет один из новеньких микроавтобусов «Убера» – а на самом деле просто выпотрошенный универсал. Можно принести собственное кресло, но только если оно входит в отведенное место: 55×35×23 сантиметра. Следовательно, большинству приходится сдавать кресла в багаж – за дополнительную плату – и сидеть на полу.

Я разворачиваю записки от управдома и читаю в хронологическом порядке:

«Почему ты мне не отвечаешь?»

«Ты что, забыл, как славно мы проводили время?»

«Помнишь, как нам обоим понравилась постановка театра „Юпитер“, где переосмысляли „Детей тишины“ в виде гей-мелодрамы с Бертом Рейнольдсом и Лу Ферриньо в главных ролях?»

«Давно пора было переосмыслить сим образом, сказал ты».

«Я согласился. Ведь любовь есть любовь, сказал я».

«Ты согласился».

«Я думал, мы друзья».

«Почему ты со мной так поступаешь?»

«Ты же знаешь, что ради тебя я перешел в иудаизм!»

«Смотри! Я обернулся, чтобы ты видел мою кипу!»

«Это очень больно!»

«У меня в холодильнике есть холодная корейка. Можно устроить нош».

«Ты чудовище, ты это понимаешь?»

«Верни мою картину Хелен Келлер!»

«Прошу, Б.».

«Ну и ладно. Ладно. Мне уже все равно»,

«Но я жду от тебя картину Келлер, Б., серьезно».

«Прошу, подожди минуту. Давай просто поговорим».

«Поверить не могу».

«Пошел ты!»

Есть и другие, но их я оставляю на потом, потому что меня вдруг клонит в сон.

Гипно Боб предлагает подписаться на «Кофе Месяца», я отказываюсь. Он вздыхает и щелкает переключателем. Метеоролог промотал дальше в будущее. У «Слэмми» (ранее «Слэппи») теперь есть своя армия, и для всех граждан обязательна двухлетняя служба (в слармии, ранее в сларпии). У отдельных экспертов это вызвало негодование, но министр маркетинга Марджори Медоточивая Морнингстар ответила: «Свобода не бывает бесплатной». Нужно что-то делать с постоянной угрозой Транков, которые хотят править всей пещерой и теперь, вдобавок к недавно установленным черепным пропеллерам, оснащены ядерными бомбами в голове. Метеоролог наблюдает за этим тревожным развитием событий на экране. Вспоминает Диггер и понимает, что только она может возглавить восстание народа. Но, конечно, сообщить ей об этом надо ему. Что он и делает.

Метеоролог смотрит, как на экране Диггер разрывает, как ей кажется, обычный тайник шерстяных шапок (ибо зима близко). Но еще в ящик он положил памфлет Джерарда Уинстенли «Штандарт истинных левеллеров поднят, или Государство единства открыто и явлено сынам человеческим». Конечно, каждый школьник (и школьница, и небинарный ученик, и тон, et chetera) читал этот памфлет и знает, что Уинстенли – основатель диггеров, группы протоанархистов, которая действовала во время Английской гражданской войны и верила в отмену зарплат и свободное распределение товаров и продовольствия всем последователям. Диггер читает памфлет от корки до корки. Инго не потрудился вставлять закадр, поскольку текст читал каждый школьник, должен был учить наизусть, да и, если честно, закадр только испортит беспримесное удовольствие зрителя, когда он/она/тон видит, как лицо Диггер все более сияет сперва от просвещения, а затем от – стальной решимости. Эпизод довольно длинный (возможно, полтора часа), потому что и памфлет довольно длинный, и еще потому, что, к сожалению, у Диггер сильная дислексия. Но в течение всего эпизода нарастает энергия, а когда она наконец дочитывает, то маршем поднимается на вершину пригорка и дает следующую проповедь:

– Мой народ, час пробил, ведь час пробивает каждый час, верно? Мы должны вместе восстать против тех, кто хочет нас угнетать. И если вы, как народ, пришли к тому же выводу, к которому я пришла как личность, тогда мы должны действовать сообща, дабы изменить траекторию человеческой истории. Хотим ли мы жить рабами бесчеловечной корпорации – или, возможно, того хуже, рабами безмозглой армии роботов-душегубов с пропеллерами? Говорю вам, нам должно не смиряться с нашей участью, а сражаться за светлый мир, стоящий на принципах коллективной собственности и истинного единства с природой. Я верю, что за нами приглядывает Бог. Как еще объяснить мой талант по раскапыванию этих даров? И кто разместил эти дары, как не Высший Разум? Не верю, что этот Разум похож на нас. Это не «он», не «она» и даже не «тон». Мыслить так с нашей стороны – нарциссизм! Нет, друзья мои, у нас нет ни единой надежды постичь это существо. Но я знаю, что оно желает нам процветания, честного труда и доброты друг к другу, как некогда заклинал Гаррисон Кейлор[165]165
  Писатель, актер и радиоведущий, известен ежедневной пятиминутной радиопередачей The Writer`s Almanac, которую всегда заканчивал фразой «Здоровья вам, честного труда, и оставайтесь на связи». В 2017 году был обвинен в домогательствах.


[Закрыть], пока не впал в немилость. Я призываю вас вступать в мое движение, чтобы спастись от тяжких оков правительственной системы, основанной на насилии и корыстолюбивом накопительстве материальных благ. Искренне верю, что если вы присоединитесь ко мне, то создатель продолжит нас обеспечивать и, возможно, даже одарит всех остальных благословенным талантом рытья. Итак, друзья, сорвите униформу слармии, и вместе мы выроем одежду свободных людей!

Метеоролог вздыхает, массирует виски, ставит видео на паузу, читает число раздевающихся людей (восемьдесят девять) и пытается угадать их размеры и вкусы.

Коммерческий директор «Слэмми» Л. Лараби Шевр меряет шагами свой зловещий неоготический офис.

– Мы не можем конкурировать с волшебством! – говорит он. – Не можем!

– Знаю, – говорит его помощник, исполнительный вице-президент по приправам и боеприпасам Бейли Ольц. – Но именно с ним… мы и конкурируем.

– Нужно разгадать ее трюк! Это же, очевидно, трюк. Никому не под силу проворачивать то, что проворачивает она, без какого-то фокуса.

– И все же…

– Может, она сама зарывает ящики под покровом темноты.

– Два момента: откуда она знает, что попросят люди? И откуда это берет?

– Это же фокус! Очевидно!

– Да. Это мы решили. Но в чем фокус? Вот мой вопрос.

– Я не профессиональный фокусник и даже не любитель с достойным статусом. Но я тебе так скажу, исполнительный вице-президент Ольц: все это ловкость рук и отвод глаз.

– Конечно. Но, в смысле, как это в данном случае работает?

– Я тебе что сейчас сказал?

– Что… эм-м, не знаю, сэр. Простите.

– Не фокусник я!

– Да.

– Но мы не можем этого допустить. Без работников у «Слэмми» не будет клиентов, а без клиентов у «Слэмми» не будет работников.

– Они одно и то же. Рука руку моет.

– А без солдат Транки победят. И этого никто не хочет.

– Кроме Транков. Транки-то этого хотят.

– Да. Естественно, хотят. Это в их духе. Нужно дать отпор. Зови сюда Озвучивальщицу.

– В смысле Марджори?

– Да не знаю я, как ее зовут! Откуда мне знать, как ее зовут?

– Марджори.

– Я же сказал, я не знаю!

– Людям нравится, когда вы знаете, как их зовут. Они чувствуют себя…

– Я ей плачу целое состояние?

– Конечно.

– Ну и срать я хотел, как ее зовут.

Марджори Морнингстар – в оранжевом кашемировом худи, усыпанном сапфирами, – садится с хорошей осанкой, выгнув спину, сложив руки на коленях в бесконечном терпении, пока Шевр меряет шагами комнату.

– Нам нужна кампания, Озвучивальщица.

– Ладно.

– Что-нибудь медоточивое.

– Я справлюсь.

– Ты справишься?

– Конечно.

– Нужно сказать им что-то вроде: «Без защиты „Слэмми“ Транки вас убьют». Или, может, что-то вроде: «„Слэмми“ всегда был с вами. Теперь пришла ваша очередь быть со „Слэмми“».

– Может, – предлагает Ольц, – «Не спрашивайте, что ваш „Слэмми“ может сделать для вас, спросите, что вы можете сделать для своего „Слэмми“».

– Это что еще за хрень? – спрашивает Шевр.

– Это сказал Джей-Эф-Кей.

– Джей-Эф-что?

– Кей.

– Понятия не имею, что это значит.

– Он был президентом. Джон Кеннеди.

– Президентом «Слэмми»?

– Соединенных Штатов.

– Сое… что за… на хрена нам цитировать президента страны, которая буквально погорела и полетела в тартарары? Плохое брендирование. Лучше процитировать кого-нибудь из Транков.

– Вы хотите процитировать Транка в кампании против Транков?

– Они хотя бы достойные соперники. У них ядерные головки в головах.

– Если позволите высказать мнение, эта маркетинговая стратегия не совсем адекватна.

– Не позволю. Сам ты неадекватный. А ты что думаешь, Озвучивальщица?

– Что, если играть по правилам Диггер? «Мы все в одной лодке. С нами Бог».

– А что насчет ее волшебства?

– Может, что-то вроде: «Волшебство – это от лукавого»? – предлагает Марджори.

– О-о. А интересно. Но что-нибудь более приземленное? Достоверное?

– «Волшебство – это обман, – говорит Марджори. – „Слэмми“ вас не обманет. Наш гамбургер – это сто процентов говяжьего фарша, ноль процентов хрени».

– Мне нравится. Ноль процентов хрени. Остроумно. А еще надо выйти ночью с металлоискателем, выкопать все ее ящики и заменить содержимое человеческим говном. Двойной удар.

– «Где теперь ваш Бог? – набрасывает Марджори, уже не в силах остановиться. – „Слэмми“. Мы никогда не говорили, что божественны. Божественны только наши яблочные пироги. М-м-м-м-м-м. „Слэмми“».

– К горячему яблочному пирогу отлично подходит кофе от Гипно Боба, – вторгается в мой гипнотический транс голос Гипно Боба.

Я пытаюсь пропустить это мимо ушей, но в таком состоянии оказываюсь чрезмерно внушаемым.

– Ладно, давайте одну пачку, – говорю я.

– Отлично. Сейчас пробью на кассе. Будет готово, когда очнетесь.

Ночь. Войска «Слэмми», переодетые в черное и вооруженные металлоискателями и инструментами для рытья, прочесывают территорию Диггер. Находят ящики с бинтами, носками, ножами (!), печатными материалами. Заменяют изначальное содержимое человеческими фекалиями. Зарывая ящики, солдаты тихо хихикают над своим розыгрышем.

На следующий день диггеры собираются на каменистом поле под наблюдением спрятанной камеры слежения.

– Мы посеем семена на сей земле, – говорит Диггер, – земле, что не принадлежит никому, и всходы накормят тех, кто к нам присоединится.

– А где нам семена взять? – спрашивает встревоженный мужчина. – «Слэмми» их все запатентовали. Кража наказуема заключением на много лет в «Слэммере» – как тебе известно, это название частной тюремной системы «Слэмми».

– Мы посадим собственные семена, – говорит Диггер, – и они… здесь.

И с этими словами Диггер начинает копать. Скоро она достает ящик – в этот раз из какого-то неметаллического композитного полимера.

Склейка, офис Шевра, где он со всей своей командой наблюдает за происходящим.

– Что за? – говорит Шевр. – Нас облапошили!

– Она узнала про наш план. Металлические контейнеры были обманками.

– Откуда ей знать?

– Должно быть, у нас крот.

– Даже прикольно. Потому что кроты роют, так что…

– Не прикольно! Это измена, и я лично урою его, ее или тона.

– Уроете. Дошло? Потому что…

– Хватит.

Глава 66

Выйдя на улицу с двадцатью пачками кофе, которые я приобрел из-за подчинения моего разума, я направлюсь к себе в квартиру и замечаю, как из нее выхожу я. Да, это я, но без бороды. Другой я. Третий я. Похоже, что теперь всякий раз, стоит мне покинуть город, меня заменяют. В этот раз – пока я был во Флориде, искал кукол. Этому надо положить конец. Я слежу за этим новым мной до здания на Западной 51-й, где он нажимает на звонок и входит. Что он там делает?

С тех самых пор, как этот клоун в палатке для фумигации тщетно покушался на мою жизнь, пока я выгуливал Грегори Корсо, я чувствовал себя в опасности. Сегодня с этим пора что-то сделать. Я не жестокий человек, но это жестокий мир. Продавец выложил на кровать свои товары. Это вызывает в памяти сцену из «Таксиста» и вообще любого фильма и телесериала, с тех пор копировавших сцену из «Таксиста». Возможно, о незаконной продаже оружия уже нечего сказать после того, как много лет назад все сказал Марвин Скорсессо. Продавец незаконного оружия поднимает маленькое оружие пистолетного типа. Я в размышлениях потираю часть лица, где некогда процветала моя борода, и нежно ласкаю новую наготу.

– Это «Кел-Тек PF-9», – рассказывает он. – При весе в 360 граммов самый легкий девятимиллиметровый пистолет. Семь патронов. Очень популярен у дам. Кое-кто его ругает, но в основном люди со шкурным интересом, и вообще – это экономия, потому что сейчас эти милашки идут задешево.

Протягивает пистолет мне. Нервно беру его в руки.

– Не заряжен, – говорит он. – Не ссы.

Не понимаю, почему он мне сказал, что пистолет популярен у дам. Он же не принимает меня за женщину? Конечно, без бороды налицо все мои деликатные черты, а на голове у меня – новая волосяная ермолка от Джои Кинг.

– А что популярно у джентльменов? – спрашиваю я, возвращая оружие.

Он кладет миленький пистолетик на кровать и берет другой.

– «Ругер SR1911». Хорошая пушка. Отличная. На вооружении у полиции и армии. Ценник куда выше, и, если честно, при весе в килограмм и сто граммов для тебя крутовато.

– Да почему вы так говорите?

– Слушай, мужик, это же я больше зашибу на «Ругере». Я тебе навстречу иду.

Он дает мне пистолет. Очень тяжелый. И он назвал меня «мужиком», так что знает, что я мужик, так что, может, и ничего, если я куплю маленький пистолетик, который, сказать по правде, все равно мне больше нравится. Уж точно он красивее.

– А мужчины пользуются первым, PR-9? – спрашиваю я.

– PF-9. Еще как.

– Ладно, беру его.

– Отлично. Кобура нужна? Я бы рекомендовал.

– Наверное, да.

– Отлично.

Он достает из сумки ярко-розовую кобуру.

– Отличный товар, приятель. Внешний слой из экокожи, так что, не знаю, веган ты, вегетарианец или кто, но это переработанная кожа, можешь носить с чистой совестью. Животные не пострадали. А вот внутри – замша для сохранения покрытия пистолета. Насколько знаю, не экозамша, но на это стоит закрыть глаза. К тому ж всю эту хреномать обработали против пота. Пассивное удержание. Дамам реально нравится.

– А у вас есть черная или… такого армейского зеленоватого цвета?

– Хаки.

– Что?

– Цвет «хаки» называется.

– А. Да. Он.

– Нет, простите, сэр. Это все, что у меня пока есть. Есть в блестках, если хотите.

Он называет меня «сэр». Я беру розовую кобуру. Но он сказал, что она нравится дамам. И сказал «хреномать». Но зато назвал меня «приятелем». В общем, на самом деле «женственность» розового цвета – только культурный конструкт. В действительности же до рубежа двадцатого века розовый считался цветом мальчиков, а девочкам отводился голубой. И в любом случае, как нам всем теперь известно, гендер – не бинарный. Определенно, у меня есть черты характера, которые большинство сочло бы женственными, и меня это не смущает, я этим даже горжусь. Сейчас все могут, не смущаясь, демонстрировать полный диапазон характеристик, но во времена моей юности, чтобы, так сказать, усидеть на обоих стульях, требовалась смелость гендерного бунтаря (и справка от трех врачей). И я таки усидел.

Я смотрю, как безбородый я уходит с чем-то странно выпирающим под камвольным блейзером. Следую за ним, стараюсь держаться на безопасном расстоянии и сохранять между нами щит из прохожих. В Зримом солнце светит прямо на нас. В сумрачном Незримом неприметность давалась сама собой, хоть я и был великаном, но здесь приходится оставаться бдительным, хоть я и невеликан. Внезапно безбородый я проваливается в открытый люк, что напоминает: незаметность от безбородого меня – не единственная опасность в Зримом. Здесь есть еще и Творец – Тот, Кто Зрит, Но Остается Незримым. Кто Знает, Что Я Думаю. Нужно поговорить с третьим мной так, чтобы меня не узнали ни он, ни творец. Я хватаю швабру из бесхозного ведра уборщика, отворачиваю насадку и пришлепываю на голову, будто парик. Самодельный, но, уверен, свое дело он делает, потому что, когда Б3 вылезает из канализации, он не узнаёт меня (себя). Впрочем, выглядит он встревоженным и, кажется, теребит то, что выпирает из-под блейзера. От швабры несет плесенью и чистящим средством.

– Простите, что вас беспокою, – говорю я.

– Что? Что? – тараторит он с широко распахнутыми глазами. – У меня нет денег, если вы об этом!

– Я просто хотел задать вопрос.

В глаза и рот капает аммонизированная вода; я сплевываю.

– Что? Что вам нужно? – говорит он.

– Просто было интересно, о чем вы думали сразу перед тем, как упали в люк.

– Тон-к.

– Что?

– Тон-к.

Да, конечно же, он прав. Я это знаю. Научился. Как же тогда я забыл? Очевидно же, что это неправильно. Полагаю, из-за того, что задумался о своем любимом Жан-Люке Годаре… Но все же я идиот.

– Я идиот! – кричу я. – Какой я идиот!

– Зачем вам знать, о чем я думал? – кричит он, отшатываясь.

– Я провожу опрос! – кричу я, соображая на лету.

– Для кого?

Он успокаивается.

– Конгресс расового равенства, – отвечаю я, хорошо зная его политические склонности.

– А. Ладно, – говорит он.

Я убираю прядки швабры за ухо и… Стоп, его это привлекло? Возбудило? Что я играю с «волосами»? На кратчайший миг чувствую себя красавцем. По спине сбегает вода со швабры.

– Я теоретик кино, – говорит он. – Когда я упал, я думал об оружии – по причинам, которые не касаются ни вас, ни кого-либо еще. И в мыслях промелькнула сцена из омерзительного недофильма «Звериная натура» от омерзительного недосценариста Чарли Кауфмана. Там в сцене с Питером Динклейджем – блестящим, но тогда еще малоизвестным актером, который при этом маленький человек…

– А они предпочитают, чтобы их называли именно так, – договариваем мы оба.

– Именно, – соглашаемся мы оба.

– Во всяком случае, – продолжает он, – в одной сцене Питер Динклейдж держит пистолет, и мне очевидно, что Кауфман ничего не знает об оружии, сам его, скорее всего, в глаза не видел, и…

Как гром среди ясного неба, потерявший управление велосипед курьера задевает бордюр передним колесом, вверх тормашками врезается прямиком в эрзац-меня и отправляет его в полет дальше по улице, где тот со звуком вжух проваливается в очередной открытый люк. Тон-к.

Мои подозрения подтвердились, но это обоюдоострое лезвие. Я рад, что нелепости моего существования есть логическое объяснение. Но ужасающая реальность в том, что я нахожусь под властью третьесортного писателя, который, несомненно, презирает меня не меньше, чем я его, – скорее всего, потому, что я раскусил его жалкие потуги в сценаристике. Именно у него все козыри в непродуманном, иррациональном мире, где я оказался несправедливо заточен. Единственный плюс – меня, очевидно, заменила робот/клон-версия меня, и теперь я свободен от мизантропического ока Кауфмана. Ужасный минус – для выживания в этом Зримом мире необходимо оставаться незримым. Пожалуй, можно бы найти дорогу обратно в Незримое, но, если честно, там еще хуже. Расплывчатый мир полузабытых идей и темных безликих людей. Мир без света, не считая проливающегося отсюда тусклого свечения. Нет, ключ к спасению – оставаться здесь и жить на заднем фоне, в толпе, ничем не выделяться. Пусть все внимание обрушится на Б3. Он займет монстра, пока не закончится этот кошмар, то есть моя жизнь. Возможно, есть и другой выход, но подозреваю, что нет. Нельзя победить бога. Я как можно скорее найду маскировку получше и почище и обязательно сделаю это втайне. Возможно, получится отыскать какое-нибудь подпольное сообщество создателей фальшивых документов. Возможно, найдутся хирурги, которые за деньги сделают так, что меня родной бог не узнает. Не может быть, что я единственный, кто хочет скрыться от этого бездарного чудовища. Как минимум есть еще и зрители.

Теперь я падаю в тон-к. Темно.

– Ты здесь? – шепчу я.

– Да, – говорит Б3.

– Я так понимаю, ты видел фильм Инго Катберта?

– Конечно. Я хранитель памяти о нем. Это знают все.

– И фильм все еще о Юных Искательницах Приключений?

– Позволь процитировать самого мастера по его дневникам, которые заложены в мою эйдетическую память.

– Прошу, – говорю я.

Не собираюсь сейчас ввязываться в спор об эйдетической памяти. Здесь слишком мокро.

– Юные Искательницы Приключений, четырнадцать сестер, родились одновременно из четырнадцати капель дождя, доросли до приключений на васильковом поле в Бардвелле, доросли до миловидности в поле флоксов во Флориде, доросли до почти-женственности в поле зверобоя продырявленного в Сент-Огастине. Искательницы Приключений, щедро одаренные благодаря божественному участию мудростью, грудями и пенисами, стали воительницами и сражаются во имя добра. Сделанные из желе, они расцвели в твердость – неколебимую, шепчущую твердость. И я считаю себя ниже их, их слугой. Создавая их, я тружусь ради них. Это они повелели их создать. Я принадлежу им. И потому передвигаю их так, как им угодно. Я преисполняю их головы амбициями, уверенностью и сексом потому, что этого хотят они. Они хотят, чтобы я им поклонялся. И я поклоняюсь. И они спасают нас. Спасают человечество. Спасают, потому что говорят мне, чтобы я делал так, чтобы они спасали.

– Очаровательно, – говорю я. – Продолжай свое благородное дело.

Я вылезаю и тороплюсь к своей работе над настоящей версией фильма. И займусь этим тайком, пока мир отвлекается на сию нелепую безбородую фальшивку.

Я выбираюсь на поверхность. Швабровой Головы уже нет. Подозреваю, он работал вовсе не на CORE. Но кто он? Чего хотел? Как всегда после падения, я только малость помят и перепачкан. Отряхиваюсь, проверяю, что пистолет еще сидит в кобуре, и следую на интервью к Чарли Роузу.

Передо мной берут интервью у профессора комедийной парологии из Университета Уэслиан в Огайо. Он как раз рекламирует свою новую книгу «Пары нормальных».

– В мире от ста двадцати до ста пятисьти комедийных пар. С одной и той ж структурой. Противоположности. Есть, значит, толстый и тонкий, низкий и высокий, с ногами враскоряку и поджатыми, со стопами вместе и врозь, тупой и умный. Комедия – это бишь конфликт, так что они следят, чтоб характеры отличались друг от друга. И бог с ним, что в реальном мире такие люди ни за что не подружатся.

В мозгу как будто включается выключатель. Или, вернее, включатель. В одной сцене, когда Две Искательницы Приключений смотрят телевизор, слышится обрывок комедийной болтовни двух мужчин. Я об этом забыл, настолько это казалось второстепенным по отношению к трагическому напору, напору, напору фильма, но что, если я ошибался? Инго был аниматором. Подбирал каждый кадр, реплику, задумку. В этом фильме нет ничего постороннего. Как я мог допустить, что этот момент – посторонний? Возможно, этот-то отрывок из якобы фонового шума и раскроет все секреты фильма Инго для меня, а впоследствии и для всего мира. Надо постараться вспомнить. Ради всех.