Текст книги "Душой уносясь на тысячу ли…"

Стоя перед могилой господина Ху Ши, я ощутил гнетущую тоску, мысли накатывали, словно волны, а из глаз сами собой полились слезы. В стихотворении Ду Фу говорится: «Нужно было два десятилетья, чтоб я вновь вошел в твои покои»[383]383
  Ду Фу. Посвящаю Вэй Ба, живущему на покое («В жизни нашей редки были встречи…»). Перевод А. И. Гитовича. Цит. по: Ли Бо, Ду Фу. Избранная поэзия. М.: Детская литература, 1987. С. 142.


[Закрыть]. Я перефразировал их так: «Нужно было пять десятилетий, чтобы я пришел к твоей могиле». Чувства, что я испытывал в тот момент, невозможно передать словами.

Мне и самому скоро исполнится девяносто – я на расстоянии всего пары шагов от загробного мира, где теперь пребывает господин Ху Ши. Вспоминая выпавшие на мою долю успехи и неудачи, я нахожу некоторое сходство с сюжетами из «Двадцати четырех династийных историй Китая»[384]384
  Историческая хроника китайских династий, которая непрерывно велась с 3000 г. до н. э. до династии Мин в XVII веке.


[Закрыть]. Накопленный жизненный опыт говорит мне, что для достижения успеха необходимы три составляющие: талант, усердие и случай. Это справедливо для любого человека, но оставлю пока других и скажу о себе. Отбросив ложную скромность, отмечу, что я не глуп, однако вовсе и не гений, правда в том, что я прекрасно знаю свои сильные и слабые стороны. Усердием я также обладаю в должной мере, здесь мне нечего стыдиться. Итак, остается третий пункт – везение. Если предположить, что я достиг некоторых успехов в своей научной карьере, то совершенно точно на это повлияло и удачное стечение обстоятельств. Суть везения крайне сложна, я же хочу упомянуть об одной его составляющей – моих учителях. Хань Юй писал: «В древности у учащихся всегда были учителя. Учитель – это человек, который распространяет знание, обучает делу и разрешает сомнения». Учитель, следующий этим трем наставлениям, всегда несет ученику благо. Думаю, только в китайском языке есть настолько тесная связь между словами «благость» и «учитель», что они воспринимаются, как неотделимые друг от друга. Китайцы глубже всех понимают, что значит «воздаяние за доброту учителя», представителям других народов объяснить это будет сложнее.

Судьба подарила мне чудесных наставников, которые помогли мне, «подарили благо». Моя научная деятельность успешна лишь благодаря великолепным учителям, что у меня были. Причем слушать наставления в буквальном смысле вовсе не обязательно, зачастую чтение книг и есть самое лучшее обучение. Еще будучи студентом университета Цинхуа, я читал труды господина Чэнь Инькэ [385]385
  Чэнь Инькэ (1890–1969) – историк, лингвист, востоковед, политик и писатель.


[Закрыть] и был вольнослушателем его лекций «Перевод буддийских канонов», так у меня возник интерес к санскриту и пали. Позднее мне пришлось около года преподавать китайский язык. Все это время я чувствовал, что занимаюсь не тем, что меня действительно интересует, и вот счастливый случай привел меня в Гёттингенский университет. Узнав, что начиная со второго семестра на факультете индологии господин Эрнст Вальдшмидт будет читать лекции по основам санскрита, я невероятно обрадовался. Разве это не само Небо распорядилось, чтобы «нашлось то, в поисках чего я сбился с ног»? Первое время я был единственным иностранным студентом, выбравшим санскрит в качестве факультативного предмета, однако это не смущало профессора Вальдшмидта – он тщательно готовился к занятиям, досконально объяснял каждую тему, держался строго, был внимателен к любой мелочи. Можно сказать, что я монополизировал весь учебный процесс, и польза от таких занятий была колоссальной. Когда разразилась Вторая мировая война, моего учителя призвали в армию. Тогда профессор Эмиль Зиг, преподаватель индологии, к тому времени уже вышедший на пенсию, принял решение вернуться за лекционную трибуну. Моему новому учителю на тот момент уже точно было больше восьмидесяти, и я по-прежнему оставался единственным студентом-китайцем. Спустя некоторое время господин Зиг решил передать мне все козыри, которые он припас в рукаве за всю свою жизнь – «Ригведу», «Махабхашью», «Приключения десяти принцев», а также свои работы по тохарским языкам, на расшифровку которых он потратил двадцать лет. Эмиль Зиг был ученым с мировым именем в области исследования тохарских языков. Мне далеко до того, чтобы прослыть гением, к тому же я давно занял свой крохотный мозг шестью-семью иностранными языками, втискивать туда еще тохарские было для меня уже чересчур. Однако господин Зиг, который годился мне в дедушки, совершенно не интересовался моим мнением, и мне оставалось разве что смиренно повиноваться.

Помню, как-то раз мы занимались в институте весь день до самого вечера и даже не заметили снегопада за окном. Белоснежный покров окутал все улицы, намело высокие сугробы, дороги сковало льдом, стемнело, лишь снег, лежащий на земле, мягко искрился. Я провожал своего учителя домой, вокруг было тихо – ни души, только я и этот старик, держащийся за мою руку. Мне не посчастливилось знать своего родного деда, и в тот момент я думал, что возможно, он мог быть таким, как профессор Зиг. Вопреки солидному возрасту, пренебрегая здоровьем, он хотел «передать свою кашаю и патру»[386]386
  По обычаю буддийских монахов кашая и патра передавались учителем ученику.


[Закрыть] мне, молодому человеку, иностранцу. Я чувствовал благодарность и теплоту, беспокойство и привязанность и совершенно не понимал, как мне повезло здесь оказаться.

Вторая мировая война и события на моей родине вынудили меня задержаться в Германии на десять лет. Когда наступил мир, до меня дошли слухи, что господин Чэнь Инькэ проходит курс лечения в Англии. Я тут же написал ему письмо, приложив диссертацию на немецком языке, опубликованную в сборнике Гёттингенской академии наук, то есть представил достижения десяти лет моей учебы. Ответ пришел очень быстро. Чэнь Инькэ спрашивал, заинтересует ли меня должность преподавателя в Пекинском университете. Получить приглашение поработать в лучшем высшем учебном заведении Китая, известном на весь мир – это ли не чудо, дарованное свыше? У меня не было ни одной причины отказаться, и не теряя времени я написал о своем согласии. Господин Чэнь Инькэ порекомендовал меня господину Ху Ши, который в то время занимал пост ректора Пекинского университета; господину Фу Сыняню, исполняющему обязанности президента Пекинского университета, и декану филологического факультета господину Тан Юнтуну. Авторитет Чэнь Инькэ в научных кругах был настолько велик, что все три руководителя сразу согласились принять меня в штат. Итак, я, молодой человек возрастом чуть за тридцать, о котором в китайском академическом сообществе никто ничего не знал, открыто и торжественно вошел в главные ворота Пекинского университета. В период Тан о тех, кто получал высшую ученую степень цзиньши на императорских экзаменах, говорили, что «он скачет вперед, подгоняемый удачей, словно за день смог увидеть все прекрасные цветы столицы Чанъань»[387]387
  Строка из стихотворения танского поэта Мэн Цзяо «После прохождения экзамена на ученую степень».


[Закрыть]. Я не за один день увидел все цветы Бэйпина, однако в душе гордился тем, что занимал должность профессора Пекинского университета и был деканом Факультета восточных языков и литературы. Да и кто бы на моем месте не гордился? Следующие три года я учился и работал под руководством господина Ху Ши и господина Тан Сичжу (он же Тан Юнтун).

Разница в возрасте и общественном положении могла бы стать преградой для моего сближения с господином Ху Ши, но на деле все произошло ровно наоборот. Я стал частым гостем в его маленьком простом ректорском кабинете в восточном крыле здания, прямо перед актовым залом. Моей обязанностью как декана было докладывать ректору о проделанной работе и выслушивать его пожелания. Также я писал статьи в одно научное приложение к газете, где он был главным редактором, поэтому мы часто обсуждали различные академические вопросы. Исключительно ценным в господине Ху Ши было умение относиться к людям тепло и доброжелательно, любого человека он встречал широкой улыбкой, будь то профессор, студент или кто-то из служащих университета. Никогда я не видел, чтобы он строил из себя знаменитость или ученого, которого все знают. Кроме того, я контактировал с профессорами на собраниях, встречах научных руководителей Института гуманитарных наук Пекинского университета, на заседаниях Совещательного комитета Пекинской библиотеки и в присутствии господина Ху Ши никогда не чувствовал себя неловко, общение с ним всегда было подобно глотку свежего воздуха.

Господин Ху Ши был немолод, но годы не притупили остроту его ума, сохранил он и великолепное чувство юмора. Некоторые случаи помнятся мне до сих пор. Однажды господин Ян Чжэньфэн получил в подарок редкую старинную картину и принес ее на профессорское собрание, чтобы коллеги тоже могли полюбоваться на чудесный свиток. Он разложил картину на огромном столе, мы все приянлись ее рассматривать и цокать языками от восхищения. Неожиданно господин Ху Ши поднялся с места, подошел к столу, взял свиток и притворился, что прячет его в карман. Окружающие не смогли сдержать хохота, наблюдая эту комичную сцену.

В то время по инициативе премьер-министра Индии Джавахарлала Неру в Пекинский университет приехал читать лекции известный ученый Прабодх Чандра Багчи [388]388
  Прабодх Чандра Багчи (1898–1956) – известный индийский синолог, индолог, исследователь буддизма.


[Закрыть], его сопровождала дюжина индийский студентов и студенток. Для развития китайско-индийских отношений это стало знаковым событием, и господин Ху Ши поручил мне присматривать за нашими индийскими гостями. Я много раз виделся с ними, организовал банкет в честь приезда, где профессор Багчи выступил с речью. Господин Ху Ши лично присутствовал на празднике и тоже говорил об истории дружеских отношений между Китаем и Индией. Он также рассказал о научных достижениях профессора Багчи, словом, придавал этому событию большое значение.

Во время учебы в США Господин Ху Ши занимался исследованием западной, особенно американской философии, а также изучением древнекитайской литературы доциньской эпохи, буддизм и культура Индии тогда его не интересовали. Впоследствии, чтобы дописать «Историю китайской философии», ему пришлось восполнить эти пробелы в знаниях и всерьез заняться китайским чань-буддизмом и культурными связями Китая и Индии. Я же положил все свои силы на изучение санскрита, пали, тохарских языков и буддийских канонов, но так и не погрузился в полной мере в историю китайско-индийских культурных обменов. Позднее я понял, что необходимых учебных материалов просто нет, и каждое новое исследование в этой области было для меня настоящим чудом. За три года до Освобождения я написал две более или менее сносные научные статьи: «Будда и буддизм» и «Ле-цзы и буддийский канон»[389]389
  «Ле-цзы» – даосский трактат о натурфилософии, онтологии и космологии, предположительно написан даосом Ле Юйкоу в период Сражающихся царств.


[Закрыть]. В первой я затрагиваю вопросы, о которых господин Ху Ши и господин Чэнь Юаньань [390]390
  Чэнь Юаньань (1880–1971) – выдающийся историк, религиовед, педагог, профессор Пекинского университета.


[Закрыть] могли спорить до хрипоты, мне же удалось найти решение проблемы, основываясь на тохарских языках. Обижать почтенных наставников мне не хотелось, и я занял нейтральную позицию. Полагаю, господин Ху Ши не мог не ознакомиться с моим исследованием. Не теряя времени, я отправился в университет Цинхуа и показал свою работу господину Чэнь Инькэ. После его одобрения я смело отправил статью в весьма уважаемое издание «Сборник Института истории и филологии Академии Синика» с просьбой опубликовать ее. Вторую статью я отнес господину Ху Ши. На следующий день он написал короткую записку со словами: «”Джатаки” доказывают все неопровержимо!» Видимо, потратив всю ночь на чтение той работы, он согласился с моими выводами. Я был очень польщен.

В этот мой приезд на Тайвань мне довелось послушать выступление академика Ли Июаня. Он вспоминал, как господин Ху Ши приглашал молодых ученых из числа своих коллег обсудить актуальные научные вопросы за послеобеденным чаем, и его высокий пост президента Академии Синика не создавал для этого преград, а однажды он сказал, что заниматься исследованиями нужно так, как это делает Цзи Сяньлинь из Пекинского университета. Нельзя передать словами, что я почувствовал, услышав слова Ли Июаня! Значит, господин Ху Ши до самых последних дней следил за моей научной работой и читал статьи, которые мне удавалось публиковать. Я словно ощутил незримое присутствие близкого по духу человека.

Всем известно, что господин Ху Ши не одобрял коммунизм. Однако не следует забывать, что он в равной степени отвергал и «три народных принципа»[391]391
  «Три народных принципа» – политическая доктрина, выдвинутая политиком и философом Сунь Ятсеном, в основе которой лежат национализм, народовластие и народное благосостояние.


[Закрыть]. Думаю, он считал США оплотом демократии в мире и уважал их политическую систему. Я связываю это с его личным жизненным опытом и философскими убеждениями. Сторонники прагматизма не поддерживают никакой «истины в последней инстанции», а все «измы», которые есть в мире, так или иначе на нее похожи, поэтому Ху Ши выступал против подобных идей. Он не испытывал непримиримой ненависти к Коммунистической партии и утверждал, что за всю свою жизнь не написал ни одной критикующей коммунизм статьи. В то же время к действиям Гоминьдана его отношение было неоднозначным, доказательством чему послужат два примера. Накануне Освобождения студенты Бэйпина часто выходили на демонстрации, например, по «Делу Шэнь Чун»[392]392
  «Дело Шэнь Чун» – дело студентки Пекинского университета Шэнь Чун, изнасилованной солдатами американской армии в районе Дундань 24 декабря 1946 года.


[Закрыть] или против репрессий. Ни для кого не было секретом, что за всеми этими акциями протеста стояла подпольная ячейка Коммунистической партии, которая мобилизовала студентов и осуществляла руководство. Наверняка знал о об этом и господин Ху Ши. И несмотря на это каждый раз, когда военные или полиция арестовывали студентов, он садился в свою машину (к слову, в то время встретить в городе автомобиль было большой редкостью) и обивал пороги всех учреждений, вынуждая администрацию Гоминьдана отпустить задержанных. Кроме того, с той же целью он лично писал письма высокопоставленным чиновникам нанкинского правительства в Бэйпине. Насколько мне известно, эти письма сохранились до сих пор. Думаю, все это нельзя назвать пустяками.

Был еще один случай – как-то раз в ректорат заглянул один студент и рассказал, что минувшей ночью Яньаньская радиостанция упомянула в своем эфире имя господина Ху Ши. Речь шла о том, что после освобождения Бэйпина великий философ, может быть, не покинет город и даже останется на своем посту ректора Пекинского университета и заведующего Пекинской библиотекой. Ху Ши выслушал его и с улыбкой проговорил: «Неужели они настолько мне доверяют?» На этом разговор закончился. Учитывая убеждения этого студента, Ху Ши не мог не понять, к чему тот клонит, однако он не стал бить кулаком по столу или топать ногами от гнева, а по-прежнему вел себя любезно и дружелюбно. В малом видится большое, и эти несколько небольших эпизодов могут заставить человека глубоко задуматься.

Господин Ху Ши прославился еще в молодости, его имя широко известно в академических кругах. Думаю, он всю жизнь метался между наукой и общественно-политической деятельностью и, как пешка сянци, перешедшая реку [393]393
  Шашка в китайских шахматах, оказавшаяся на территории противника («перешедшая реку»), не может ходить назад.


[Закрыть], не имел возможности повернуть назад.

Не знаю, осознавал ли он, что оказался в ловушке, и этот порочный круг, эта западня действительно была крайне опасной. Думаю, господин Ху Ши в первую очередь все-таки был ученым, эдаким книжным червем. Вспомнился еще один случай. Однажды мы проводили совещание в Пекинской библиотеке, господин Ху Ши едва успел приехать к открытию конференции и первым делом объявил, что прямо сейчас проходит еще одна важная конференция, и ему нужно будет уйти пораньше. В одном из докладов выступающий затронул «Комментарий к канону водных путей». Услышав это, господин Ху Ши тут же оживился и выступил с долгими и красноречивыми комментариями. Он остался до самого конца мероприятия, при этом пребывал в чрезвычайно приподнятом настроении, и у него хватило сил работать до глубокой ночи. Повторюсь, в малом видится большое, и этого маленького примера достаточно, чтобы судить о масштабе личности Ху Ши.

Я уже упоминал о многочисленных положительных качествах господина Ху Ши, кажется, теперь их принято называть достоинствами. Самом значимым из них, трогательным и восхитительным мне представляется его отношение к молодежи. Как сказал поэт: «Я никогда не расхваливал людей, но, встретившись с Сянсы, говорю о его достоинствах каждому»[394]394
  Строчка из стихотворения поэта Ян Цзинчжи «Восхвалять Сянсы».


[Закрыть]. Да и сам Ху Ши был человеком, о достоинствах которого хотелось говорить каждому.

Китай – удивительная страна. С одной стороны, здесь существует понятие «мой наставник», с другой – притча о том, как тигр ходил на поклон к коту, чтобы тот стал его учителем [395]395
  Сказка, мораль которой заключается в том, что не следует восхвалять себя и принижать других, у любого человека есть достоинства, которые восполняют недостатки.


[Закрыть]. Кот предусмотрительно не научил тигра лазить по деревьям, чем избавил себя от опасности быть съеденным своим же учеником. Есть в этом некое противоречие, не так ли? В сороковые годы господин Ху Ши жил в США и в стенах Гарвардского университета познакомился с тогда еще молодыми Чжоу Иляном [396]396
  Чжоу Илян (1913–2001) – историк, ученик Чэнь Инькэ, принимал активное участие в критике Ху Ши.


[Закрыть] и Ян Ляньшэном [397]397
  Ян Ляньшэн (1914–1990) – китайско-американский синолог, профессор Гарвардского университета.


[Закрыть]. Спустя некоторое время Чжоу Илян вернулся в Китай и там продолжил свою исследовательскую работу, участвовал в революции, ну а чем это закончилось, всем хорошо известно. Ян Ляньшэн остался в Америке и много лет переписывался с господином Ху Ши, обсуждая вопросы науки и просто обмениваясь стихами. В итоге всемирно известным ученым, достигшим блестящих успехов в своей области научного знания, стал именно Ян Ляньшэн, хотя изначально, как мне кажется, большим потенциалом обладал Чжоу Илян. Однако обстановка, в которой Чжоу Иляну приходилось работать, неизбежно приводила к тому, что его таланты не находили достойного применения. Судьбы этих двух ученых никого не могут оставить равнодушным.

Жизнь развела господина Ху Ши и меня в разные стороны, мы оказались далеко друг от друга, ни разу больше не встречались и даже не писали письма. Подавляющее большинство представителей китайской интеллигенции и преподавателей среднего и пожилого возраста решительно стремились к правде, к прогрессу. Я тоже чувствовал, что встал на ноги, а порой мне казалось, что у меня выросли крылья, и я летел, забывая обо всем на свете. Начав свой путь с самой низкой ступени, я поначалу стеснялся кричать «Да здравствует такой-то!», но вскоре зашагал широко и уверенно. Кроме того, врожденное благоразумие сподвигло меня все помыслы и силы направить на создание культа личности. Как говорится, чем больше людей будет подкладывать хворост в костер, тем ярче будет его пламя.

Своими руками мы создали идола и преклонялись перед ним без капли принуждения, добровольно шли на самое настоящее идеологическое перевоспитание, продолжая считать себя интеллигенцией, но не преступниками. Однако некоторые люди с «политически правильным прошлым» каждодневно и ежечасно кричали: «Вы – грязная интеллигенция, ваши идеи отвратительны!» Говорят, если ложь повторить тысячу раз, она станет правдой. Так и произошло – ложь о нас превратилась в некий «первородный грех», и, как мы ни пытались ее опровергнуть, ничего не выходило. Нам пришлось по собственной воле причислить себя к «вшивым интеллигентам»[398]398
  Лаоцзю, или «вшивый интеллигент» – пренебрежительное название представителей интеллигенции в годы Культурной революции.


[Закрыть] и перевоспитываться, перевоспитываться, перевоспитываться, пока не поглупеем: «…она [Желтая Река] разлилась так широко, что невозможно было отличить лошадь от буйвола»[399]399
  Отрывок из главы XVII «Осенний разлив» одного из основополагающих даосских трактатов III в. до н. э философа Чжуан-цзы. Перевод В. В. Малявина. Цит. по: Даосские каноны. Философская проза. Книга 2, часть 2. Чжуан-цзы. Внешний раздел. Иваново: Издательство «Роща», 2017.


[Закрыть]. На нирвану надеяться не приходилось – перед нами было море трудностей, а мы по-прежнему без передышки кланялись в землю. За «десять лет бедствий» было совершено множество самых страшных деяний. Нас отправляли в коровники, били до полусмерти так, что кожа лопалась и обнажалось мясо, а мы продолжали снова и снова кланяться в землю с ошеломляющей искренностью. Только после начала политики реформ и открытости в голове просветлело, и каждый осознал, как заблуждался все эти годы. Однако я к тому времени уже состарился и был недалеко от места, о котором писал Лу Синь в эссе «Путешественник», – места, где цветут белые лилии.

Неожиданно в 1954 году за буржуазный идеализм стал выступать Юй Пинбо [400]400
  Юй Пинбо (1900–1990) – эссеист, поэт, литературовед, специалист по классическому китайскому роману «Сон в красном тереме».


[Закрыть] и начал с критики работы «Анализ романа “Сон в красном тереме”». Пламя пожара этой кампании затронуло и господина Ху Ши. Это было заочное осуждение, сам Ху Ши находился далеко за океаном, как говорится, сидел на горе и наблюдал за тем, как дерутся тигры, – навредить ему они не могли. Его имя стало мишенью, уподобилось соломенному чучелу, с головы до пят утыканному стрелами. Все известные люди на материке кипели от возмущения, один обгоняя другого, выпускали свои стрелы тысячами. А господин Ху Ши был по-прежнему непоколебим. Могу себе представить, как много бумаги, кистей и чернил, времени и энергии потратили его враги, но в итоге они, словно в скандальном водевиле, остались у разбитого корыта.

Господин Ху Ши скоропостижно скончался в 1962 году, прожив чуть более семидесяти лет – не так уж много по нынешним меркам. Древнее китайское изречение гласит: «Человеколюбивые живут долго», но в случае господина Ху Ши остается только сказать: «Жизнь человеколюбивых коротка». В те годы на материке свирепствовал «левый» ветер, люди, вероятно, полагали, что Ху Ши уже швырнули на землю и попирают тысячами ног, что он никогда снова не поднимется. Зачем же лишний шум? Ни одно печатное издание не написало об этом ни слова. Я тоже находился в полном неведении, ничего не знал об этом печальном событии. Лишь через десять-двенадцать лет начал о чем-то догадываться, и чем больше об этом думал, тем тяжелее мне становилось. Тогда я написал заметку «Несколько слов для Ху Ши». Мне даже не хватило мужества поставить в заголовке перед именем слово «господин» – кое-кто убедил, что так будет лучше. Когда статью наконец опубликовали, реакция была терпимая, во всяком случае, никто не пришел со мной разбираться, и, признаюсь, у меня словно камень с души свалился. Ветер политики реформ и открытости оздоровил китайскую землю. Душевное состояние интеллигенции изменилось: спали оковы, исчезло чувство вины, с тела смыли грязь – больше не нужно было каждый день проживать со страхом. Свобода мыслей и чувств дарила настоящее счастье, и мы с готовностью отдавали свои силы ради процветания и могущества родины. Издательские круги воспряли и напечатали несколько частей «Сборника сочинений Ху Ши». Самым отважным оказалось издательство «Просвещение провинции Аньхой»: здесь планировали выпустить «Полное собрание сочинений Ху Ши», которое насчитывало больше двадцати миллионов иероглифов. Я никак не ожидал, что издательство окажет мне честь и предложит стать главным редактором. Ранее мне не приходилось исследовать труды Ху Ши, я боялся, что не справлюсь, и упорно отказывался. Однако, узнав, что из множества людей, которые работали и поддерживали связь с Ху Ши, сейчас в Пекинском университете остался один лишь я, перестал сопротивляться. Мое предисловие к изданию насчитывало семнадцать тысяч иероглифов и называлось «Возвращение настоящего Ху Ши». Таким образом мне хотелось исправить ошибки и восстановить справедливость, удостовериться в правильном понимании фактов.

Недавно мне снова предложили написать о Ху Ши, и на сей раз пригласили в «Прошлое науки». Вернувшись с Тайваня, я принялся за работу несмотря на то, что был болен. Новый текст я озаглавил «Все-таки ученый». Заголовок предыдущего текста был слишком безапелляционным, будто это я возвращаю настоящего Ху Ши, новый же выражал мое личное мнение, был более деловой и реалистичный.

Все эти сюжеты различной степени важности, о которых я рассказываю, – дела давно минувших лет, ставшие драгоценными воспоминаниями. Я, конечно, совсем не ожидал, что, будучи девяностолетним стариком, попаду на «прекрасный остров» – об этом и мечтать не приходилось. В Тайбэе я узнал, что все те старые друзья, с которыми я познакомился в Бэйпине пятьдесят лет назад – Лян Шицю [401]401
  Лян Шицю (1903–1987) – литературный критик, переводчик, педагог, лексиграф.


[Закрыть], Юань Тунли [402]402
  Юань Тунли – директор Библиотеки Пекинского университета с 1923 по 1926.


[Закрыть], Фу Сынянь [403]403
  Фу Сынянь (1896–1950) – лингвист, историк, писатель, один из создателей Академии Синика на Тайване.


[Закрыть], Мао Цзышуй [404]404
  Мао Цзышуй – педагог, историк, исследователь конфуцианства.


[Закрыть], Яо Цунъу [405]405
  Яо Цунъу – педагог, историк.


[Закрыть] – давно умерли. Я чувствовал себя, как в стихотворении Ду Фу:

 
Спросишь о друзьях —
Иных уж нету,
И душа
Сгорает от печали.[406]406
  Ду Фу. Посвящаю Вэй Ба, живущему на покое («В жизни нашей редки были встречи…»). Перевод А. И. Гитовича. Цит. по: Ли Бо, Ду Фу. Избранная поэзия. М.: Детская литература, 1987. С. 142.


[Закрыть]
 

Время течет, и люди уходят – это закон природы, которому человек не в силах противостоять.

Сейчас я стою у могилы Ху Ши, голова полна мыслей. Пятьдесят лет за плечами, тысячи пройденных ли – прошлое подобно облакам или туману снова всплывает перед глазами. Известна одна древняя легенда о том, как музыкант Юй Боя разбил свою цитру цинь на могиле умершего друга Чжун Цзыци и пообещал больше никогда не играть. Согласно другой старой традиции мне следовало принести свое недавно подготовленное «Собрание сочинений» к надгробию господина Ху Ши и сжечь, чтобы таким образом поведать ему о всех своих научно-исследовательских достижениях. Однако несмотря на сумятицу в чувствах мое сознание остается ясным, и я не готов поступить так, как предписывает обычай.

Я окинул взглядом кладбище, чуть задержался на аккуратных каменных ступенях, идущих по спирали вверх, и вновь посмотрел на усыпальницу Ху Ши. Эпитафия на массивной плите принадлежала руке Мао Цзышуя, в каменную стену позади могилы были инкрустированы четыре отливавших золотом иероглифа: «Выдающийся и нравственно, и в профессии». Я поднял глаза и вдруг будто наяву увидел улыбку господина Ху Ши, услышал его голос: «Друг мой!» Казалось, что пятьдесят лет сжались до одного мгновения, словно их и не было. Однако стоило мне взять себя в руки, как я вспомнил о своем возрасте и подумал, что хоть прожил много лет, но совсем не чувствую старости. Я сейчас полон сил, как старый конь, который стоит в сбруе, а мысли его уже мчатся вперед. Мне хочется верить, что в один прекрасный день снова приеду на этот прекрасный остров и навещу могилу господина Ху Ши.

2 мая 1999 года

У могилы Фу Сыняня

Мы были земляками, но я плохо знал господина Мэнчжэня [407]407
  Мэнчжэнь – второе имя Фу Сыняня.


[Закрыть]. Общались мы крайне редко, поскольку принадлежали к разным поколениям. Я приехал в Пекин в 1930 году с намерением поступить в университет. Так и вышло – меня приняли в Цинхуа. Господин Фу Сынянь уже тогда был знаменитым ученым и педагогом, а я – никому не известным мальцом. Наше знакомство было сложно даже вообразить.

Помню, когда учился на первом или втором курсе, силами одного из университетских сообществ была организована серия лекций, в которых приняли участие многие видные ученые, в их числе оказался и господин Фу Сынянь. Лекции читались в одной из университетских аудиторий, и я, честно говоря, совершенно не помню их содержание, однако в памяти остался выглаженный костюм Фу Сыняня и его блестящие кожаные ботинки европейского фасона. Запомнилась и необычная поза: обе руки он держал в карманах жилета.

После этого мы не виделись пятнадцать или шестнадцать лет: во-первых, не было возможности, во-вторых – необходимости. Словно листочки ряски на воде, едва ли мы могли встретиться.

Однако у Неба свои планы. После завершения моего десятилетнего обучения в Германии Чэнь Инькэ, с которым мы переписывались, предложил мне работу в Пекинском университете. Летом 1946 года я вернулся на родину, некоторое время пожил в Нанкине, где в то время по стечению обстоятельств оказался и господин Инькэ. Мы встретились, и он посоветовал мне пойти в Академию Синика, что возле храма Цзимин, и представиться исполняющему обязанности ректора Пекинского университета Фу Сыняню. Я захватил с собой несколько статей, опубликованных еще в Германии, и отправился в Академию. Первая встреча с Фу Сынянем не заняла и десяти минут, фактически мы сказали друг другу по паре предложений, распрощались, и я ушел.

Вторая мировая война застала меня в Европе, и все эти долгие годы я находился в полном неведении о ситуации в Чунцине, Куньмине и других городах, контролируемых Гоминьданом. Лишь приехав в Нанкин, я узнал, что происходило в науке, культуре и образовании в гоминьдановском тылу. Тогдашние события повлияли на жизнь многих людей, не остался в стороне и господин Фу Сынянь. Выходцам из провинции Шаньдун присущи прямота и безапелляционность суждений, у Фу Сыняня эти черты характера проявлялись особенно сильно. Он был назначен на должность советника по делам управления – весьма высокое положение, обычно его занимают так называемые «видные общественные деятели». Однако эта должность не мешала ему разоблачать все пороки партии Гоминьдан, членом которой он оставался. За резкость своих высказываний Фу Сынянь получил прозвище «Пулемет Фу». Верхушка гоминьдановских кланов погрязла в коррупции и не стеснялась использовать самые грязные методы; худшей репутацией обладал Кун Сянси [408]408
  Кун Сянси (1881–1967) – китайский политический деятель, банкир, соратник Сунь Ятсена и Чан Кайши, считается богатейшим человеком докоммунистического Китая.


[Закрыть]. Дела его младшей дочери Кун Линцзюнь и вовсе были постыдны до такой степени, что ей пришлось бежать, но она совсем не считала себя пострадавшей. Господин Фу Сынянь открыто разоблачал махинации семьи Кунов, что имело огромный резонанс в обществе. Он стал «профессиональным критиком Кунов», и его доброе имя славят до сих пор.

Жизнь Фу Сыняня была окружена множеством слухов, о некоторых из них я могу рассказать. В Нанкине он занимал пост директора Института истории и филологии Академии Синика, был добр и щедр к людям, но в то же время требователен и строг. Тогда в Академии работал один ученый из Гуандуна. Характер у него был своеобразный – одиночка, он редко общался с людьми, да и глухота на оба уха этому не способствовала. Однако он очень много читал и часто публиковался, каждый день писал карандашом в своем черновике две тысячи иероглифов, и это означало, что на сегодня задача выполнена и можно сворачивать свитки. Завершив свои дела в институте, он отправлялся домой. Его научные интересы были крайне широкими: историческая география, история эпохи Суй и история Хуанхэ, но особую страсть он питал к фонетической транскрипции и не только понимал санскрит, но даже владел индийским письмом деванагари. В его руках буквы словно превращались в игрушечные кубики: захочет – поставит впереди, а если транскрипция не соответствует – переместит назад. Результаты иногда выглядели странно и даже абсурдно. Однако этот почтенный ученый отличался крайне высоким самомнением. Однажды он выступал в институте с научным докладом, в котором утверждал, что в цитате «запретил приносить жертвы звезде Мин»[409]409
  Цит. по: Сыма Цянь. Исторические записки (Ши Цзи). Том II. Пер. с кит. и коммент. Р. В. Вяткина и B. C. Таскина. Изд. 2-е, испр. и доп. под ред. А. Р. Вяткина. М.: Вост. лит., 2003. С. 75.


[Закрыть] из «Исторических записок» слово «приносить» (будэ) следует толковать как транслитерацию слова Будда. Из чего якобы следует, что буддизм проник в Китай еще в эпоху Цинь. В действительности же слово «будэ» получило широкое распространение в эпоху Хань. Не знаю, как почтенный учитель мог в этом не разобраться и так опозориться, к тому же прямо перед ним с докладом выступал известный японский китаевед Фудзита Тоёхати и уже высказывал эту мысль. Не уверен, что почтенный господин обратил на это внимание – видимо, он сам что-то «открыл», сам и огласил свое открытие всем на потеху. Фу Сынянь был тогда в США. Узнав о случившемся, он звонил на кафедру вне себя от возмущения и требовал, чтобы этот господин выступил с самокритикой, иначе будет уволен. Самокритики не последовало, поэтому строптивому ученому пришлось покинуть Институт истории и филологии. Он умер, так и не узнав подлинного положения вещей.

Однако действительно одаренных людей господин Фу Сынянь ценил чрезвычайно высоко, особенно старался поддерживать талантливую молодежь. Подающих надежды ученых он отправлял на различные стажировки за границу, чтобы потом, когда они вернутся, взять на работу в свой институт. К прославленным ученым Фу Сынянь относился с большим почтением, создавал привлекательные условия для совместной работы. Он учредил «Альманах Института истории и философии» – издание, десятки лет пользовавшееся непререкаемым авторитетом в области социально-гуманитарных наук как в Китае, так и за рубежом. Альманах выходит и по сей день, однако, чтобы увидеть, как развивался мир китайской науки на протяжении XX века, старые номера приходится долго разыскивать.