Текст книги "Душой уносясь на тысячу ли…"

Приключения часов. Из заметок о поездке в Европу

Сам я из деревни, мало чего видел на свете; свойственное сельским жителям упрямство и трусоватость в какой-то мере свойственны мне и поныне. Сойдя с поезда в Берлине, я почувствовал смятение и тревогу, ступал по сверкающему гладкому асфальту так, словно под ногами была вата. Перед глазами проносились тени машин и трамваев, небо расчерчивали провода, пересекающиеся улицы и улочки сплелись в какую-то дьявольскую сеть, в которую меня затягивало все глубже и глубже. Отчаявшись что-либо понять, я двигался вместе со всеми словно наощупь.

Тогда я впервые понял, насколько нужны часы – они скажут мне, в какое время обедать, а когда идти на встречу… Раз уж мы заговорили о часах, надо признать, что я в этом совершенный профан. Дома, в Китае, мои приятели приобретали себе уже третьи или даже четвертые часы, а для меня они все еще оставались загадочной вещью. Хотя, конечно, иногда в ожидании автобуса я заглядывал в лавки и магазинчики по обеим сторонам улицы в надежде разглядеть где-нибудь на стене циферблат и стрелки и понять, пора ему приехать или еще нет. Чаще всего гулять в поисках часов приходилось долго, иногда они действительно находились, а порой и не одни. Загвоздка была в том, что все часы показывали разное время. К тому же заглядывать в лавки таким образом довольно комично, зачастую это привлекало внимание продавцов, смотревших на меня с подозрением. Когда же я ретировался обратно на остановку от этих недружелюбных взглядов, оказывалось, что автобус уже уехал. Так продолжалось до осени прошлого года, когда мне стало необходимо зарабатывать на хлеб точно по времени, и тогда я купил часы. Они шли три дня, а потом остановились. В мастерской мне сказали, что ослабла пружина. Часы починили, но вскоре они снова остановились – на этот раз оказалась проблема со стрелками. Так я отдавал часы в мастерскую раз пять или шесть, а когда посчитал, оказалось, что на ремонт ушло больше денег, чем они стоили изначально! Тогда я решил купить другие часы, дорогие и качественные.

Этими я был доволен, брал их в каждое путешествие. Вместе со мной они сели на поезд и проехали всю Сибирь, но при пересадке из одного вагона в другой, в суматохе с чемоданами я нечаянно разбил в них стекло. Тогда это не показалось такой уж большой потерей, я просто положил часы в банку из-под чая и поехал дальше. Теперь же, среди шумной жизни Берлина, часы снова стали нужны.

Спустя пару дней после приезда я понес часы в мастерскую. Меня сопровождал приятель, который жил и учился в Берлине уже два года и хорошо знал город. Я шел за ним как зачарованный, чувствуя, что запутываюсь в магической сети поистине дьявольской силы. Наконец, на улице, носившей имя Канта, мы нашли мастерскую, объяснили часовщику, что необходимо заменить разбитое стекло циферблата. Тот выдал квитанцию. Сверху на этой бумажке были пропечатаны какие-то черные буквы – я не стал разбираться, какие именно. Вероятнее всего, это название мастерской и адрес, подумалось мне. Мастер пообещал, что на следующий день все будет готово, и мы ушли.

На другой день я решил не беспокоить приятеля и после обеда отправился за часами самостоятельно. Запутанная сеть пересекающихся проводов и разбегающихся улиц колыхалась передо мной и вынуждала достать квитанцию и свериться с адресом. Взглянув на нее, я остолбенел – там красовалась отметка о получении в ремонт часов и ничего более! Пришлось идти наугад. Я побрел по левой стороне Кантштрассе, где, как мне казалось, и была расположена мастерская. Каких только вывесок и витрин мне не попадалось! Я был готов к тому, что в любой момент свершится чудо и перед моими глазами окажется вывеска или витрина с часами.

Однако меня ждало разочарование. Я все шел и шел… Почему она такая длинная, эта Кантштрассе? Я добрался до конца улицы, развернулся и зашагал обратно. Наконец среди большого скопления вывесок я обнаружил одну, принадлежавшую часовой мастерской. Она была совсем крошечная, поэтому в первый раз я ее не заметил. Счастливый, словно нашел рай земной, я влетел внутрь, но сразу понял, что что-то не так: вчера старик-часовщик, согнувшись, работал у окна. Помню, когда мы вошли, он от неожиданности выронил отвертку, нагнулся, чтобы ее поднять, и я увидел за его спиной стеклянный шкафчик, полный разных часов. Но где же этот шкафчик сегодня, куда он подевался? Не успел я развить эту мысль, как появился пожилой хозяин. Я протянул ему квитанцию, он взял ее и принялся искать часы. Судя по его поведению, мои сомнения были просто смешны. Я улыбнулся.

Однако после долгих поисков часы найдены не были. Старикан взволнованно вытер ладонью заблестевший лоб. Он сказал, что возможно, его жена знает, где лежит мой заказ, но ее, к сожалению, нет сейчас дома. Что если я приду завтра? Вид у него был очень извиняющийся, он взял карандаш, написал адрес мастерской на обороте квитанции. Я вышел на улицу с чувством сомнения и беспокойства, вздохнул и пошел к себе в густеющих сумерках по огромному, как море, Берлину.

Проведя ночь в переживаниях, наутро я вновь отправился в мастерскую. Сомнения продолжали меня мучить. По пути я снова внимательно разглядывал вывески и витрины, надеясь обнаружить другую мастерскую, и вскоре мои надежды оправдались. Эта мастерская была еще меньше первой. Хозяин немного сутулился. Я протянул ему квитанцию и спросил, не его ли эта бумага? Он сказал, что не его. Мне ничего не оставалось, как пойти во вчерашнюю. На этот раз хозяина не было, вышла его жена. Я вручил ей квитанцию. Увидев на ней сделанную мужем надпись, она бросилась искать часы. Хозяйка разволновалась еще больше, чем ее старикан: открывала каждый ящичек, каждый шкафчик, развернула все сверточки. Она даже зажгла свет и осмотрела углы комнатки, но часов нигде не было. В этот момент все мои сомнения кончились, даже сердце встрепенулось: я почувствовал, что вроде бы совершенно точно принес часы именно сюда. Я смотрел на старую фрау, но ничего не говорил. От этого, похоже, она совсем распереживалась, ее седая прическа блестела при свете лампы и мелко подрагивала. И все же часов нигде не было. Что ей оставалось делать? В конце концов она сказал мне, что спросит у мужа, когда тот вернется, и попросила зайти опять после обеда. С нарастающим беспокойством в душе я снова пошел прочь с пустыми руками.

Уже в сумерках я вернулся в мастерскую, где было темно и тихо, как в старой церкви. Закрыв дверь на улицу, я услышал, как бьется мое сердце. После долгого ожидания из глубины лавочки показались две тени.

Зажглась лампа. Конечно, это были часовщик с женой – увидев меня, он засуетился, а старая фрау застыла с обеспокоенным выражением лица. Оказывается, они осмотрели все, что только можно, но часов так и не отыскали. Старик стал тереть блестящую лысину. Прическа у фрау затряслась сильнее, что было особенно заметно по отбрасываемой тени. В конце концов старик спросил, сам ли я принес часы. Тут уж и я почувствовал, что не знаю, как ответить. Приносил-то я сам, но вот сюда ли? Мои вчерашние сомнения мигом ожили и зашевелились. Я нигде не видел стеклянного шкафчика с часами, да и в целом место было не очень похоже на то, куда я отдал часы.

В конце концов я стал им объяснять, что не пробыл в Берлине и четырех дней, что еще не освоился со здешними улицами, и снова показал квитанцию. После моего сбивчивого рассказа часовщик вдруг что-то простонал, как будто на него снизошло озарение, и поспешно достал из ящика стола стопочку своих собственных квитанций, после чего торжествующе посмотрел на меня. Бумага явно отличалась: мой листок был белый, а листки в пачке, вынутой из ящика, – коричневые и в два раза больше. Теперь я окончательно понял, что зашел не в ту мастерскую. Запутавшись сам, простосердечный старикан вместе со мной два дня участвовал в этой комедии. Мне стало неловко. Я извинился перед ним и постарался объяснить самыми простыми доступными мне словами немецкого языка, что очень сожалею о своей ошибке, и на лице старика появилась понимающая улыбка. Он ничего не сказал мне в укор, но его хозяйка заметно рассердилась, стала что-то бормотать с недовольным видом, потом взяла ластик и с усилием принялась тереть квитанцию, чтобы убрать с нее адрес, который написал ее муж. Что ж, ее нельзя упрекнуть в этом – я заставлял их волноваться целых два дня, так что теперь ей надо было выпустить пар. На прощанье хозяин посоветовал мне заглянуть в часовую мастерскую на западной стороне улицы и спросить там. Он даже написал на листке номер дома, по которому я смог бы легко сориентироваться. Мне оставалось только поблагодарить добросердечного старика – что я мог еще сделать?

Я пошел вдоль по Кантштрассе, на душе у меня лежал тяжелый камень. В небе надо мной пересекались провода, перед глазами разбегались перекрестки, загорались фонари вдоль дороги и тянулись вдаль светящимися точками, весь край неба был подкрашен красноватым отсветом городских огней. Я не знал, где кончается этот Берлин, настолько огромный, что я даже не понимал, в какой его части сейчас нахожусь. Я плыл в этом огромном море в поисках своих часов, которые были еще меньше, чем я.

Наконец я решился: направился домой к своему приятелю, тому самому, который уже два года прожил в Берлине, и рассказал ему о своих приключениях. Он очень удивился и тут же потащил меня за собой. Мы прибежали в часовую мастерскую на западной половине Кантштрассе. До той мастерской, где я только что был, отсюда больше километра. Едва достав квитанцию, я сразу же получил свои часы. Коснувшись их, я испытал странный трепет – словно взял в руки драгоценную реликвию. Шагая домой по Кантштрассе, я вспоминал комичные приключения последних двух дней и милого старика, поглаживающего сверкающую лысину… Внезапно я остановился, повернулся лицом к этому огромному, как море, Берлину и невольно расхохотался.

2 декабря 1935 года, Германия, Гёттинген

Стихи. Из заметок о поездке в Европу

Сам не знаю почему, но сколько себя помню, время от времени в мыслях у меня возникает образ стареющего поэта, стоящего в тусклом свете желтой лампы и сдавленным дрожащим голосом читающего стихи собственного сочинения, наполненные душевными терзаниями. Этот негромкий голос доходит до уха каждого слушателя, до его сердца, до самых глубин души, погружая в пугающую тишину. Очень волнующий образ.

Однако в Китае я никак не мог по-настоящему разглядеть его и превратить в четкую картину. Этот образ всегда оставался только лишь миражом, который пересек со мной Сибирь и добрался до Гёттингена. Кто мог предположить, что здесь этот образ вдруг обретет плоть, станет реальным, и я услышу, как стареющий поэт читает свои стихи. Даже сейчас, когда я думаю об этом, воспоминания кажутся удивительным сном.

Когда я впервые увидел объявление о том, что в город приезжает поэт и будет выступать перед публикой, я страшно обрадовался. К тому же этим поэтом был не кто иной, как Рудольф Г. Биндинг [30]30
  Рудольф Г. Биндинг (1867–1938) – немецкий поэт и прозаик, сторонник идей Адольфа Гитлера. В Первую мировую войну командовал эскадрильей драгунов на Западном фронте. Сборник дневников и писем «Фаталист на войне» был опубликован в 1927 году, второй сборник не публиковался вплоть до смерти писателя. – Примеч. ред.


[Закрыть], чье имя было известно многим. Я сразу же купил билет. По правде говоря, мне трудно было представить, что в этом маленьком старинном городе может произойти такое чудо. До выступления было десять дней. Я не мог дождаться. В это время моя обычная спокойная и уединенная жизнь оживилась и заиграла новыми красками. Хотя я, как и раньше, каждый день, тянув за собой свою тень, шел в университет по дороге вдоль старой крепостной стены, по обеим сторонам которой росли огромные причудливые деревья, а потом возвращался домой тем же путем, на душе все равно было какое-то приятное чувство.

Наконец, долгожданный день наступил. С самого утра шел дождь, что для Гёттингена не редкость. Здесь дожди очень надоедают, иногда они могут идти семь-восемь дней без остановки. Как будто кто-то просверлил в небе множество крохотных дырочек, через которые неустанно просачивается вода. Темно-серое небо нависает над головой, дышится тяжело, как будто грудь наполнили ватой. Вот и сегодня шел дождь, но я чувствовал себя совсем иначе. Меня переполняла радость, как будто со мной вот-вот должно было произойти какое-то очень счастливое событие. Казалось, надо мной не мрачное серое небо, а яркие счастливые звезды.

Выступление было назначено на вечер. Когда начало смеркаться, за мной зашел друг, который жил в Гёттингене уже семь лет. Мы пошли вместе. Капли дождя падали на лицо, было холодно, как глубокой осенью. Мы еле смогли протиснуться в парадный зал женской гимназии, внутри уже толпилось больше тысячи человек. Электрические лампы горели так ярко, что было светло как днем. Это немного удивило и расстроило меня. Я всегда полагал, что поэты должны читать стихи в маленькой комнате, в тусклом свете настольной лампы, в окружении нескольких последователей. Должно быть, такая картина была только в моих мечтах, а в жизни все оказалось иначе. Однако это не испортило мне настроения, и совсем скоро я был вдохновлен, как и прежде. В шуме, наполнявшем зал, мы ожидали начала выступления.

Вдруг стало тихо – вошел поэт. Он был очень пожилым и шел, покачиваясь из стороны в сторону. Ему помогли подняться на сцену, он медленно опустился на приготовленный для него стул, молча скрестил руки. Мое сердце трепетало от этой волшебной тишины. Наконец он произнес несколько слов о свободе и творчестве в качестве вступления, а после начал читать стихи. Сначала очень тихо, немного дрожащим голосом, но мягко, подобно тому, как облака плывут по осеннему небу или рябь струится по весенней воде. Подобно всему тому, что нельзя описать словами. Второе стихотворение, третье – он читал все громче. В каждой строке этих незаурядных стихов открывалось столько нового, какая-то необыкновенная безграничная сила была в них. Словно внутри пылала душа, наполненная жизненной энергией – и моя собственная крошечная душа запылала вместе с ней, не в силах противиться ритму. Поэт как будто становился все больше и больше и вырос до такой степени, что все вокруг исчезло. Остался только его дрожащий и торжественный голос, доносившийся неизвестно откуда. Словно молния, которая летит с неба. Словно ледяной поток, который бросается вниз с высокой скалы и разливается вокруг меня. Глаза мои будто покрыла пелена, я ничего не видел. Вокруг все стало серым, превратилось в дым. Даже я сам стал серым, стал дымом. И оказался неизвестно где, унесенный этой неведомой силой.

Не знаю, сколько прошло времени, вдруг вокруг стало тихо. Я словно очнулся от обморока и обнаружил, что по-прежнему сижу в том же зале среди тех же людей. Я попытался успокоиться и взглянул на сцену. Свет освещал половину лица поэта, большая черная тень падала на стену за его спиной. Поэт уже закончил декламировать стихи и собирался прочитать небольшой рассказ. Мираж рассеялся, я оглядел зал, полный зрителей, их внимание было приковано к сцене, глаза – широко раскрыты. Посмотрев на лицо поэта, я обратил внимание, как двигалась его морщинистая кожа, как дрожали губы. Этот пожилой человек прилагал невероятные усилия, чтобы дочитать свои стихи.

Он окончил рассказ, и ему помогли спуститься со сцены. Звучали бурные аплодисменты, не стихавшие даже когда он ушел. Поэт вышел снова, подошел к краю сцены, медленно поклонился и снова прошествовал за кулисы.

В зале началась толкотня – все хотели взять у поэта автограф. Мы терпеливо ждали. Наконец очередь дошла до нас. Поэт расписывался с трудом, рука его дрожала. Поставив автограф, он взглянул на меня, и тогда я увидел, что у него необычайно большие сияющие глаза. Возможно, заметив, что я иностранец, поэт пробормотал что-то себе под нос. Я ничего не успел ответить, так как человек, стоявший позади, уже выталкивал меня из комнаты.

Снаружи все еще шел дождь. Свет от уличных фонарей поблескивал в нитях мороси, тянущихся сквозь сумрак, и отражался в лужах тусклыми, хаотично разбросанными пятнами. Два сверкающих глаза следовали за мной, куда бы я ни посмотрел. Они мерещились мне всюду – в глухой темноте плотно закрытого окна, в дали ночного неба и даже во сне.

Прошло немного времени, и мне снова представилась возможность послушать стихи. На этот раз выступал поэт Ханс Фридрих Блунк [31]31
  Ханс Фридрих Блунк (1888–1961) – немецкий писатель, автор множества романов, интересовался скандинавской тематикой и пытался связать ее с национал-социализмом. Занимал высокие посты в нацистских учреждения культуры времен Третьего рейха. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Он был председателем Имперской палаты литературы, что соответствовало должности поэта-лауреата в Великобритании. Казалось бы, его приезд должен был пробудить во мне еще больше фантазий, но этого не случилось. Слишком уж много я напридумывал себе в прошлый раз. Сейчас я был куда спокойнее и не стал воображать так много на пустом месте. Хотя именно благодаря прошлому опыту я точно знал, что когда поэт сам читает свои стихи, рождается волшебство.

И вот наступил долгожданный день выступления. Погода снова была мрачная, в любой момент мог пойти дождь. Когда начало смеркаться, я зашел за тем самым другом. Мы прогулялись вдоль старой городской стены, добрались до университета и зашли в актовый зал.

Людей было не так много, как в прошлый раз. Сцена тоже была оформлена иначе: вместо одинокого голого стола со стульями на ней была установлена трибуна, с которой свисал флаг национал-социалистической партии Германии с черными буквами на красном фоне, а рядом стояли две вазы с невразумительными букетами. Я почувствовал глубокое разочарование и грусть. Моя мечта о маленькой комнате и поэте, который читает стихи в тусклом желтом свете лампы, исчезла. Той простоты и безыскусности, которая была в прошлый раз, тоже след простыл.

Сначала какой-то молодой парень небрежно взбежал на сцену, вскинул правую руку в приветствии и заговорил. Его глаза бегали из стороны в сторону. Судя по всему, он хотел остановить на чем-то взгляд, но увидел, что толпа людей таращится прямо на него, и так и не нашелся, куда смотреть. Поэтому его рот, нос и глаза были в постоянном движении. Я все думал, как бы не рассмеяться. Но не успел я улыбнуться, как этот парень, закончив приветственное слово, так же несуразно сбежал со сцены.

Вслед за ним на сцену поднялся Ханс Бланк. Он выглядел немного комично: лысая макушка сверкала в свете ламп, левая сторона рта была искривлена, а справа виднелся большой шрам. Когда он говорил, шевелилась только правая часть верхней губы, а у шрама появлялись морщины. Это создавало странный образ. Он, как и Рудольф Биндинг, произнес несколько приветственных слов и начал читать свои стихи. На меня он произвел тяжелое впечатление. Интонации его не просто не были плавными, он читал с трудом, словно принуждаемый силой, и порой как будто не мог вспомнить текст. Его голос звучал так, словно поэт затаил обиду и мог читать только с короткими передышками. Мне вновь вспомнился Биндинг, в дрожащем голосе которого было столько очарования. Но я терпел. Прочитав несколько стихотворений, Бланк начал декламировать песни, напоминавшие народные, основанные на фольклорных сказаниях. Он вдруг оживился, голос его зазвучал громче. В этих простых, искренних песнях словно сосредоточилась первобытная сила. Мое сердце нежданно-негаданно встрепенулось, и я вновь попал в волшебный мир. Бланк закончил декламировать стихи и начал, улыбаясь, читать рассказы. В зале нередко раздавался смех, все были очень довольны. Этот смех продолжался, пока поэт не закончил свое выступление и не сошел со сцены.

Вместе с другими зрителями мы вновь протискивались к выходу. Стояла глубокая ночь. Мы подняли головы и посмотрели на шпиль старинной средневековой церкви, пронзающий темное небо где-то высоко-высоко наверху. Он был похож на тень великана. Как и в прошлый раз, образ поэта не покидал меня, он все время плыл перед глазами. Вместе с ним меня не покидал и образ его предшественника с горящим взором. Не важно, на что я смотрел – на старое дерево или на блеклый лес за ним, – но эти видения не покидали мое воображение.

С тех пор прошло больше месяца, но когда я остаюсь наедине с собой, образы старых поэтов вновь появляются перед моими глазами. Голоса их звучат в голове, и на сердце сразу становится тепло. Некоторые могут подумать, что эти видения, постоянно присутствующие в моей жизни, обременяют меня, на деле же все наоборот – они меня очень радуют. Тот расплывчатый мираж из детства наконец-то принял реальные очертания. А сам я стал слушателем поэтических голосов, которые достигают моих ушей, сердца, самых глубин моей души и остаются там навсегда. Даже если это сон, нельзя отрицать, что он чудесен!

26 февраля 1936 года, Германия, Гёттинген