Текст книги "Запах полыни"

Хотя бы ровно столько, чтобы доиграть в этой игре свою партию.

* * *

Как только поезд перевалил хребет Хинган сквозь трехкилометровый тоннель, где стоял немилосердный высокогорный холод, Дмитрий не мог оторвать взгляда от раскинутых во все стороны бесконечных островерхих хребтов в острокронных деревьях.

Хребты, хребты – куда ни глянь.

Необычная, непривычная красота, восторгая взор, оставляла равнодушным сердце. Но когда за перевалом он увидел высокие, кряжистые дубы, словно, как и он, оказавшиеся в этом месте не по своей воле, готов был бежать к ним только для того, чтобы ощутить ладонью шероховатость их коры.

…Пониклые вязы, мягкие ветры, запах трав, яркий, на полнеба, закат по вечерам. И яркое, жгучее, желтое солнце днем.

Харбин. Почти Родина. Русский до самого последнего камешка, город на берегу мутноводной реки Сунгари.

Всюду русская речь…

Вокзал с большой иконой Николая Чудотворца на фасаде, видневшиеся за крышами домов купола храма…

Харбин в России называли Восточным Петербургом за его подражание северной столице в архитектуре, и Дмитрия с неодолимой силой тянуло осмотреть город – точно это был город, в котором он когда-то бывал. Точно его молодость и беспечность стояли и ждали его в одном из тихих закоулков и звали его к себе все простившей, ясной улыбкой.

Вон собор, скверик с тонкими кустами акации, а вот здесь полагалось бы быть вывеске пивовара Габеля…

Садовая улица, затем Дворянская – на ней обязательно-привычное здание гимназии, в зелень открытые окна…

Разыскал улицы – Первую и Вторую Линии, Большой проспект…

Несмотря на молву, Харбин не походил на столицу, скорее на милые старые русские губернские города, но со своей особинкой, впитавшей в себя Восток. Среди всего привычного и родного – рикши тащат за собой коляски на высоких колесах, дробно цокают по булыжникам чо-чо – двухколесные арбы, запряженные низкорослыми лошадками с гривой, подстриженной щеткой. На тротуарах китайцы в жаровнях пекут картошку, выкрикивая без устали – калатошка – и весь воздух пропитан её запахом…

Сибирского вида купеческие дома о двух этажах, русская булыжная мостовая, цокот копыт пронзительно свой, родной. Над рекой, прямо на краю обрыва, под деревьями скамеечки. Кители, фуражки, корзинки на согнутых в локте руках, кружевные зонтики и шляпки, радостный, вольный шелест шелка и совершенно забытый запах духов…

Китайский серебряный доллар включал, как и положено доллару, сто центов. Но каждый цент, на китайскую особицу, содержал пять копперо, который, в свою очередь, равнялся десяти чохам. Чохи ничего не стоили, и их можно было видеть в пыли дорог, но уличные торговцы, продававшие кипяток из больших самоваров, на десятки чохов наливали стакан кипятка и за столько же отпускали пампушку и соевое молоко. Он наскрёб в карманах несколько копперов и чохов и купил себе у китайца – в знак окончания долгого трудного пути – пампушку с плошкой соевого молока.

Сунгарийский проспект с выстроенным на нем по русским лекалам Гранд-отелем с балконами и Метрополем с обязательным куполом, взволновал, растрогал. Он обогнул, отдавая дань уважения, магазин Чурина из красного кирпича, своим углом глядевшим на две улицы, отчего магазин напоминал гигантский корабль. Посидел в благоухающем пионами и сиренью сквере, остро напомнившим теткино поместье. Пересек сквер, оглядывая одноэтажные просторные дома из красного кирпича, в окружении винограда, сирени, вязов и яблонь. На высоких кустах густо цветущей сирени развешены клетки с канарейками. Долго стоял, глядя на желтых птичек, снующих в клетках, слушая их пение, пока не заметил, как настороженно вздрогнула занавеска в окне.

Ливень свалился неожиданно. Полчаса сплошного, беспросветного дождя он переждал под козырьком высоких ворот большого двухэтажного дома с плотным кружевом штор на окнах. Устав ждать, уже решив шагнуть в серую стену дождя, как ливень так же неожиданно прекратился. Не успел выйти из своего убежища и отряхнуться, а с голубого, уже без единого облачка, неба сияло яркое солнце. И тут же, словно вместе с Дмитрием весь город в подворотнях пережидал дождь, по улице засновал народ, увлекая в свое течение Дмитрия, и со всех сторон послышались монотонные выкрики китайских товарников, напомнивших Дмитрию Ли:

– Огулеца! Помидола! Яйца-кулица!..

Шел, никого не расспрашивая. Ему не нужен был толмач на улицах, на которых видел он таких же, как сам, – в потрепанных гимнастерках и френчах, порой с деревянными колотушками вместо ног и с пустыми рукавами вместо молодых, сильных рук.

На папертях ожидающих милостыни калек было слишком много. И хотя это не стало для Дмитрия большой неожиданностью, все же набрал полную грудь воздуха, подержал его немного в себе и пошел, раздав все, до последней папиросы, от одного к другому, страшась и одновременно надеясь встретить знакомое лицо.

…За плотной кучкой людей прямо на мостовой сидели двое. Один ловко колотил деревянным молотком по длинной ржавой железке, выстукивая из нее звуки, удивительно напоминавшие мелодию. Другой, всем своим обликом выдавая любителя выпить, в такт этой мелодии выкрикивал слова романса. И, словно размявшись, пошел по кругу, не только выкрикивая слова, а играя их, словно актер в театре, отчего романс неожиданно преображался, менялся до неузнаваемости:

– Жажду свиданья, жажду лобзанья…

Худой, долговязый, с длинными немытыми волосами, певец под звуки железки легко, плавно, словно в забытьи, двигался по кругу, тщательно выделывая па, в то же самое время умильно кривляясь и лицом, и телом на каждое слово песни, выказывая в себе изрядное чувство юмора:

 
Приди, мой милый, я в ожиданьи,
Дай поцелуем твоим упиться,
В страстных объятьях дай заме-е-ре-ть!
 

Зрелище собирало вокруг себя много желающих на него поглазеть. Простая публика восторгалась происходящим и, не удержавшись, кричала в поддержку артистам:

– Давай, Яков, жги!

– И-и-их, родимый, Александра, наддай еще… Ну и ловок же плясать! Шут его возьми, да и совсем…

Рядом с Дмитрием старуха с корзиной на согнутой руке утирала смешливые слезы:

– Вон ведь как могёт…

Певец, закончив пляску, сделал знак своему товарищу остановить музицирование. Тягостно вздохнув и прикрыв глаза, он в наступившей тишине запел неожиданно красивым, сильным голосом:

 
Пролетели они,
Мои светлые дни,
Без тебя вкруг меня
Непроглядная тьма…
Но, быть может, пройдет
Все, что душу гнетет,
Счастья луч золотой
Заблестит надо мной?..
 

Песня звучала грустно-пронзительно. На последних словах романса, полностью подчинив себе публику, заставив ее запечалиться, необычный артист с отчаянно-грустным лицом вдруг вновь резко переменился – дурашливо сорвал с головы фуражку с оторванным околышем, лихо бросил её оземь, шутовски поднял и пошел по кругу, лицедейски выкрикивая:

– Добрые люди! Накормите Христа ради голодного, чтобы он не издох, как собака, в замечательном русском городе Харбине…

В фуражку посыпались деньги. Человек подхватывал их на лету, кланялся, и сквозь дыру на его плече горестно светилось его исхудалое тело.

Поравнялся с Дмитрием – глаза в глаза – и Дмитрий замер, словно ударила молния – перед ним был тот самый офицер, с которым он, не боясь испытать на себе гнев революционной толпы, стоял, спина к спине, в далеком семнадцатом на площади Петербурга…

Дощатый барак в районе Нахаловки, разделенный на клетушки, переборки оклеены бумагой – одну из них занимал гвардейский офицер Александр Меттерних. Ничего, кроме колченогого стула и грязного, тощего матраца, брошенного на широкие доски топчана. На полу жалким комком потрепанная шинель, рядом осунувшийся мешок из серого армейского сукна.

Вытащив из кармана шаровар бутылку и водрузив ее на край дощатого топчана, Александр говорил отрывисто, словно в горячке:

– Георгиевские кресты закладываем в ломбард и не выкупаем. Не на что. Все наши кресты собственность ростовщиков. Кто не может жить без России, тот пьет…

Налил прозрачную жидкость в тусклый, стоявший на подоконнике стакан, залпом выпил. Помолчал, оглядев себя, отражавшегося в темноте окна, обернулся к застывшему у порога Дмитрию и, показывая на бутылку и на стакан, тихо и даже мягко пояснил:

– Это помогает забыть все, что произошло днем… И не только днем, а вообще – забыть все, что произошло… Без родных, друзей, Родины… Все идеалы, в которые мы верили, для чего жили и что считали святым – ничего этого теперь не существует. Осталась лишь одна борьба за собственное существование в чужой стране…

Он налил Дмитрию, жестом угощая, и вновь преобразился, сбросив с себя хандру, деловито поясняя житейскую ситуацию:

– Здесь мы чужие. Милостыню подадут, а на большее – не претендуй… Город слишком мал, чтобы справиться с таким количеством беженцев, да и к тому же недавно была эпидемия чумы. Живем по принципу: день прожил – и слава богу… Работы в городе нет. Боевые генералы и те довольствуются должностью сторожа кладбища. Генерал Слесарев работает в пекарне – рубит дрова и носит воду… За все беремся – артели сколачиваем – перенести, поднести, могилы вырыть… Кормимся милостыней и мрем от недоедания и болезней, словно мухи поздней осенью…

Но в Европе еще тяжелее. Там наших слишком много. Встречал здесь одного, служил по контракту у французов в легионерах. Африку для Франции завоевывал. Очень похоже на рабство…

Сел на край топчана, с усталым вздохом вытянул свои длинные, во всю каморку, ноги и, словно жалуясь кому-то близкому, родному, болевшему за него душой, печально и почти обреченно произнес:

– Не могу толком спать, устал от бессонницы…

И вновь мигом переменился, стал очень серьезен:

– Рассуди. В Русской императорской армии, о строгостях которой так неистово кричала наша интеллигенция, с ее муштрой и наказанием палками, положение было совершенно иное. Самое главное и самое ответственное лицо у нас в карауле – караульный начальник, который не имел права спать в течение суток. Во французской республиканской армии чем выше положение – тем меньше ответственности. Там начальники могут спать сутками. Далее. В русской армии вернувшиеся из караула нижние чины пользовались обязательным правом отдыха и никуда до истечения положенного срока не назначались, а во время несения караула получали увеличенную и улучшенную порцию еды. У французов довольствуются сухими консервами и по возвращении из караула тотчас отправляются на обычные работы, чтобы через сутки снова идти в караул… А теперь поясни мне, отчего революция произошла у нас?.. Молчишь? Я тоже не могу этого постичь…

Александр легко опьянел, но видно было, что пьяная тяжесть, не имея сил отогнать от него мучительные воспоминания, не приносила ему ни покоя, ни облегчения, заставляя искать спасение в разговорах. Он уступил Дмитрию свой тощий тюфяк на топчане, разостлал прямо на грязном полу много повидавшую шинель, устало на нее улегся и, словно догадавшись о произведенном им впечатлении, коротко извинился:

– Прости. Я стал разговорчив…

Дунул на оплывшую свечу и с сильным оттенком горечи приглушенно предостерег:

– Ты не пугайся, если ночью закричу. Глаза закрою, в атаку иду… Вздор, конечно, но во сне все еще продолжаю убивать…

Закурил сигарету, на мгновение ярко осветив спичкой все углы клетушки:

– И меня краснопузые на штык норовят поддеть. Проснусь и не пойму сразу – жив или нет…

Глубоко затянулся, и в тишине слышно было, как горит, легонько потрескивая, табак. Продолжил сквозь темноту:

– Но я не только пою и пляшу. Я еще и стихи пишу и ношу по редакциям… Грешу помаленьку… Есть здесь несколько таких возможностей. Но это не спасает. Однако благодаря стихам я принят, как некий шут покамест, в здешнее чистое общество. Здесь тоже, знаешь ли, есть салоны. Но для салонного поэта я слишком непонятен, слишком политизирован. Однако хожу… Познакомлю как-нибудь… Такие знакомства в нашем положении – роскошь… Ты-то как сюда из Питера? Через Сибирь?

И не обращая внимания на окрики и стук в дощатые стены каморки, проговорили, наперебой вспоминая старый, добрый довоенный Петербург, до самой зари. И лишь когда она желтым светом окрасила полнеба – забылись в кратком, без атак, сне.

На улице была грязь и мокредь. Александр, накинув на костлявые плечи шинель и долго разыскивая в карманах деньги, подсадил Дмитрия на извозчика. Следом запрыгнул сам. Резиновые шины прыгали по мостовой, подковы лошади громко цокали, коляска на рессорах в сыром воздухе остро пахла кожей. Все эти знакомые, но давно позабытые звуки и ощущения рождали в душе Дмитрия вихрь воспоминаний. Александр, забившись в угол коляски, зябко ежился, хмурился:

– Представлю тебя одному коммерсанту. Он мне несимпатичен, но без особого протеста. У него автомобиль есть, шофер нужен… Ресторан держит. Меня звал в нем петь, но лучше на паперти стоять. Там такая публика собирается – с души воротит. Всякая самостийная атаманщина, которой было все равно, что белых убивать, что красных. Есть и такие, что сбежали с золотом, выданным частям или юнкерским училищам для хозяйственных закупок в полосе отчуждения Восточно-Китайской дороги.

Побледнел от гнева, задышал часто, торопливо:

– На награбленное и ворованное кутят, сволочи…

По-английски подстриженные черные усы, ботинки рыжей кожи, мягкая шляпа с непомерными полями. Чуть тронул их в приветствии. В глазах, в первое мгновение удивляющих белизной из-за узкой радужной оболочки, ожидание. Протянул Дмитрию руку, не без беспокойства пристально оглядел:

– Конечно рад, что добрался сюда? Теперь счастливчик? Что думаешь?

Он выговаривал слова слишком отрывисто, слишком отчетливо, и потому казалось, что в его словах двойной смысл. И особенно это казалось оттого, что он смотрел прямо в глаза – в упор и не мигая.

– Да, верно. Об этом я думаю часто, – Дмитрий, пожав протянутую руку, также не отводил глаз от коммерсанта. – Действительно, я задумываюсь, кто из нас счастливее – тот, кто погиб с верой за правое дело на родной земле, или тот, кто оказался скитальцем в чужих землях, среди чужих людей?

– И что же? Каков ответ? – замер в ожидании коммерсант.

– Его нет. Счет – пятьдесят на пятьдесят.

Коммерсант посмотрел на него с неподдельным интересом:

– Иными словами – настроение ваше, скажем так, нерабочее? Если не радует даже то, что в живых остались? – Чуть прикоснулся к полям шляпы. – Не смею задерживать более, господа офицеры…

В каморку Александра возвращались пешком. Погода разъяснилась, но не добавила веселости. Шли, сосредоточенно глядя себе под ноги, скорым армейским шагом, словно опаздывали куда-то.

* * *

Когда атамана поочередно навестили в тюрьме английский и французский посланники, настаивавшие на его немедленной (тотчас после освобождения) активной деятельности в среде поддерживаемых англичанами антисоветских эмигрантских организациях, у него уже не было сомнений – в раздробленном на провинции Китае, в каждой из которых власть была в руках военных, большевистские настроения разнеслись, словно семена ветром. И его боевой опыт вскоре здесь может оказаться не лишним.

– Что ж, – усмехнулся, глядя на англичанина, – я это предвидел. Ирония судьбы… Своим появлением в Китае большевики вызволяют меня из тюрьмы…

Но окончательным толчком для его освобождения послужил не страх перед набиравшими силу коммунистами, а страх перед уже сформировавшейся силой Японии. Коммунисты все же еще бабушка надвое сказала, можно и потерпеть, отмахнуться, а японцы – они уже в Маньчжурии.

Для встречи с губернатором стратегически важной провинции Ганьсу, спускавшейся к югу длинным коридором между пустыней и горами, которую не миновать ни при движении на юг, ни на восток, генералу вернули одежду, в которой его арестовали. Вычищенная, но из-за небрежного хранения побитая молью, она, как и ее владелец, дождалась этого часа.

Натянул сапоги, отметив изрядную их поношенность, огладил погоны, пробежал пальцами по пуговицам и нашивкам…

Все уже в прошлом? Или это только начало?

Цин Цзяну было лет сорок. Высокий для китайца, с выразительным лицом и важной осанкой, он говорил особенно – активно жестикулируя руками и поминутно сопровождая речь междометиями. Живые глаза, свободный английский, подчеркнутое уважение к удерживаемому в застенках тюрьмы иностранному генералу. Говорил, по восточной традиции не указывая прямо своей цели, а лишь давая понять:

– Моя провинция – о! – жизненно важна для Китая. Через Ганьсу проходил известный вам Великий шелковый путь, и моя провинция – а-а! – по праву считалась золотым отрезком этого важнейшего международного тракта, соединяя с Центральной Азией. Но во времена смут и войн стратегическая важность пути становится гораздо дороже золота и приносит много хлопот… Э-э!

Давая время генералу осмыслить сказанное, прервал себя, резким выкриком вызвал начальника тюрьмы, приказав тому подавать чай. Чай, словно ждали за дверью, тут же подали. Цин Цзян повелительным взмахом руки отослал вошедшего вместе со слугой услужливого начальника тюрьмы, и, в знак особого своего расположения к атаману, высоко поднимая чайничек, самолично разлил чай по пиалам, не забыв пододвинуть ближе сладости.

Взяв свою пиалу, откинулся на высокую спинку стула:

– Но моя провинция знаменита не только своим расположением. Боевыми конями из Ганьсу была сильна еще древняя китайская армия, и мы по сей день храним традиции коневодства. А вы и ваши солдаты знают толк в боевых лошадях. Что вы скажите, если я предложу вам заняться их разведением?

В случае вашего согласия в нескольких милях от города Ланьчжоу – который является сердцем моей провинции и расположен в ее центральной части – будут выделены земли. Мою провинцию населяют тибетцы, хуэйцы, уйгуры, монголы, способствующие тому, что в этом месте великого Китая прижилось множество религий: буддизм, мусульманство, конфуцианство и даосизм… И я уверен, вы и ваши солдаты обретут там дом…

Переезд в соседнюю провинцию из негостеприимного Синьцзяна возродил ускользающую от него надежду. Наступил конец мучительной жизни в тюрьме, настало время разрубить этот нелепо-ужасный, изо дня в день все туже затягиваемый, узел китайского сидения.

Оставшиеся десяток лошадей партизан, под защитой Цин Цзяна, тут же переправили на выделенные им земли. Понимая, что губернатору Ганьсу они нужны вовсе не как конезаводчики, а как боевая сила, Анненков, передавая письменные указания Денисову через ставшего сговорчивым и покладистым начальника тюрьмы, наметил план действий на месяцы вперед. Но первое и важное особо – повсюду, где только могли быть партизаны, разослать весточки, дать всем знать о месте сбора.

Все, не так споро и скоро, как хотелось бы, но завертелось. В ожидании, когда перед ним откроются ворота тюрьмы, атаман, стараясь заручиться помощью англичан в получении партизанами документов, дававших им право на свободное передвижение как внутри Китая, так и на переезд в другую страну, неоднократно встречался с английским посланником. Пользуясь возросшим вниманием к себе, не просил, а требовал, не смущаясь дипломатических взглядов и улыбок, без восточных витиеватостей, напрямую говоря, что в первую очередь они в своих интересах будут использовать его армию.

Все упростилось и стало возможным – письма, встречи. Все пришло в движение. И никто не возражал против переезда партизан в Ганьсу.

За воротами тюрьмы его встречал Денисов – осунувшийся лицом и постаревший. Глядя на него, Анненков впервые подумал, что их молодость прошла. Их молодость уже позади, а время их жизни, ничуть не давая им этого заметить, уже перевалило за середину. Возраст Христа. Возраст дел и свершений.

Последних дел?

Спросил, пряча волнение за усмешкой:

– Что, генерал? Укатали сивку крутые китайские горки?

И, не дожидаясь ответа, крепко обнял своего верного начальника штаба.

Денисов, скрывая подозрительный для боевого офицера блеск глаз, ответил, перейдя на вы, запоздало, невпопад:

– Вы не представляете, как я рад… Как я рад… видеть вас!

Анненков хотел было в ответ сказать что-то бодрое, подходящее к ситуации, но смолчал, не желая словесной суеты.

Еще более растрогался, расчувствовался, когда к нему подвели скакуна, так похожего на его рыжего боевого любимца Султана. Поцеловал мягкие, вздрагивающие ноздри, прижался щекой к белой отметине на его морде и стоял так, замерев, пока конь, прядая ушами, не соступил в сторону. Похлопал, успокаивая, ладонью и вскочил, словно взлетел, в седло, разом поняв, почувствовав – все в нём осталось неизменным.

В этом ему не нужно было никого убеждать.

В долгий путь пустились без проводников. Половина из оставшихся ординарцев уже ожидала их на выделенных землях, восемь человек скакали рядом. Всех вместе – восемнадцать.

Вот пока и вся армия.

Вдоль северного подножия горной цепи Наньшаня по разбитым дорогам, таких и не сыскать в России, по унылым безжизненным солончакам с чахлыми кустиками растений и рыхлой, словно вспаханной и посыпанной солью, почвой, по узким горным путям, заваленным каменными осыпями, оставляя позади небольшие оазисы с пашнями и фанзами земледельцев, пересекая редкие плодородные равнины, все дальше и дальше от России двигались они вглубь Китая, останавливаясь только на ночлег да на краткий отдых, более беспокоясь о конях, чем о себе.

В середине пути, в верстах тридцати от подножия Наньшаня, стали попадаться опустелые, разрушенные фанзы, хранящие на себе несмываемые дождями отметины огня, рядом с которыми на сухих обожженных деревьях уныло ворковали горлицы.

Плоды революции, как похожи они, где бы эта дама ни появлялась.

Встретив такое выжженное селенье первый раз, они спешились и молча стояли, вглядываясь в понятные без слов черты трагедии, а после и не подъезжали к местам, не залечившим еще свои раны.

Безлюдные просторы порой оживляли редкие юрты пастухов, беззащитно и одиноко смотревшиеся на огромном пространстве, и еще более редкие буддийские кумирни, богослужение в которых под громкие, пронзительные звуки труб эхом отдавалось в соседних холмах и долго слышалось за спиной.

Иногда пастухи, издалека заприметив всадников, спешили навстречу, зазывали к себе, готовили чай, заваривая его в котле и разливая по деревянным щербатым пиалам, щедро добавляли в него прогорклое масло. Денисов не мог пить. Боясь обидеть радушие хозяев, долго сидел, страдая, над чашкой, а Анненков, чуть кривя в усмешке губы, выпивал все до последней капли, говоря одно и то же:

– Пивал и похуже…

После чая обычно старики жаловались на слабость зрения, а женщины показывали им детей, прося для них лекарств. Такое обстоятельство заставило генералов поверить, что всех европейцев кочевники считают докторами. Роли распределились сами собой – Анненков вел разговоры, а Денисов рылся в походном мешке, выискивая порошки борной кислоты старикам для промывки глаз и пилюли от кашля детям. Получив лекарства, довольные хозяева юрты тут же угощали их айраном, приятно кислым и немного хмельным, и долго провожали на своих низеньких лошадках, сидя на монгольский манер наискось, напевая под нос свои заунывные песни.

Атаман с каждой верстой чувствовал, как дорога врачует его душу, умиротворяет мысли. Страдания китайской тюрьмы отодвигались, отходили на второй план, сглаживались в сознании, словно не имеющие большого значения. Словно это тягучий бред. Словно их и вовсе не было в его жизни, а было только это движение вперед в окружении ординарцев.

Несколько верст ехали вдоль берега непредсказуемой и легендарной Хуанхэ – виновницы хаоса и разрушений, сыгравшей основную роль в революции Китая. Своенравная Желтая река иногда внезапно меняла русло, смывая все на своем пути. За шесть лет до русской катастрофы она разом затопила сотни деревень, унеся с собой тысячи жизней и многие мили обработанных полей. Давно подозревая иностранцев в нарушении баланса мистических сил Поднебесной, китайцы, увидев в этом бедствии прямое тому подтверждение, восстали против них.

Воды реки не были желты. Они были коричневыми, густыми, словно кто-то в верховье специально разбалтывал в воде глину и пускал ее, ненужную, от себя прочь. Некоторое время, спешившись, стояли на берегу, разглядывая китайскую Аврору, её мощное, словно живое, зажатое берегами тело, напомнившее всем мифического дракона, ждавшего, судорожно переливаясь мощными мышцами, своего нового часа, чтобы выйти из берегов.

Отсюда до их места назначения – рукой подать.

Дороги становились оживленнее. Порой на перекрестках приходилось стоять на обочине в ожидании, пока проедет ряд неуклюжих арб, груженных рогожными мешками, чудом державшимися вместе.

На них смотрели во все глаза, но без всякого выражения злобы или презрения. Скорее, как на нечто несущественное, взявшееся из ниоткуда, но не страшное, безвредное – ненужное. Чаще стали попадаться постоялые дворы, как правило, ужасно бедные, но с теплой каной, которой были рады. Бросали на лежанку шинели и забывались до раннего утра сторожким сном.

– Простите, господа, вы русские? Русские! Конечно же! Я это только спросил для того, чтобы завязать разговор, ведь по всему видно – что вы русские…

Человек, закутанный до самых глаз в башлык из рыжей верблюжьей шерсти, кинулся к ним навстречу. Вспомнив о башлыке, суетливо его размотал, освободив лицо в русой бороде. Радостно протянул руку:

– Воротников Семен Васильевич, господа. Эмигрант, служу в немецкой фирме, скупаю пушнину…

Отступил, зябко потирая руки, пропуская их впереди себя, улыбаясь им улыбкой человека, знающего что-то важное. И в этой никому не нужной важности бросился пояснять о себе подробно:

– Моя цель проста, господа. Нужно дешевле скупить шкурки, такие, чтобы не рвались, как бумага, от неумелой выделки, а были бы и прочны, и мягки. А после, набив ими тюки, не смыкать глаз, покуда не доставлю в Пекин и не сдам хозяину…

Он развел руками, мол, что поделать, жить и кормиться нужно, и уже по-иному улыбнулся, словно извинился.

Воротников умел улыбаться. С улыбкой говорил не только о себе, но обо всех новостях – в том числе и о произошедшем в Советском Союзе:

– Гражданская война окончена, господа, но была польская, которая также закончилась, а теперь всюду, если верить их газетам, идет мирное строительство. Живут-с-с, господа, будем на это надеяться…

Он вытащил папиросу и, постучав ею по крышке портсигара, закурил под насторожившимися взглядами новых знакомцев. Выдохнув клубок дыма, прибавил:

– Я это не потому, что рад успехам врагов, а все же не льется больше русская кровь… Не согласны?

Они не ответили ни согласием, ни отказом. Молчали. Быстрого ответа на этот вопрос ни у кого не было.

– Ну-с, полноте грустить, – весело улыбался коммерсант, – перейдем, так сказать, к прозе. Мы все, господа, рождаемся на этот свет голыми и голодными, и эти две субстанции преследуют нас всю жизнь, не давая покоя. Как намереваетесь добывать себе хлеб? По вашему виду понимаю, что в здешних русских делах вы не смыслите, поэтому предостерегаю – в глазах иностранцев слово «русский» стало ругательным. И эмигрант, который более или менее прилично одет, старается выдать себя за поляка, серба, но не за русского… Да. Так низко пало наше имя…

Атаман, как и все, слушал Воротникова, не задавая вопросов. Случайная встреча в китайском постоялом дворе русских эмигрантов – невесть какая небывальщина. Много военного люда мерит шагами китайский простор, и атаманы среди них не такая уж редкость. Встретятся, поговорят о затейливой своей судьбе, всплакнут о былом, да и вернутся к насущным делам. Но сейчас что-то произошло, что-то сказано было – непоправимое, что перечеркнуло и улыбки нового знакомца, и его новости.

Став в пол-оборота к Воротникову, Денисов приглушенно спросил:

– А ты за кого себя выдаешь?

– А мне сама судьба подсказала за кого – на немцев работаю, за немца и выдаю…

– Auf Wiedersehen! – ответили разом, не сговариваясь, и передумав делать остановку, заспешили прочь, оставив Воротникова одного на просторе разъезженного в кисель постоялого двора…

Для короткого отдыха свернули в маленькое селение из трех глинобитных домов за высокими, такими же глинобитными, заборами. Словно стая воробьев, высыпала навстречу детвора. Одинаково мелкая, черноглазая. В их стайке никак не скрыться – голубоглазый, тонкий, с красными от цыпок руками, нелепо торчавшими из старенькой простеганной фуфайчонки. Он также, глядя на них, смеялся, и также, как и его товарищи, трогательно складывал лодочкой ладошки в надежде на подачку.

– Эй, ты русский? Мальчик, ты русский? – заволновались ординарцы, глядя на него с высоты своих коней.

Ребенок, застеснявшись внимания приезжих, которые смотрели на него пристально, и явно не понимая их языка, стал прятаться, пятясь в тесноту ребячьей толпы. Но никак не мог в ней скрыться, затеряться, выделяясь и ростом, и обликом. Отголоски стылой тревоги промелькнули в его глазах, когда он, вскинув лицо вверх, внимательно оглядел приезжих. Падкая до веселья детвора, смеясь и показывая на него пальцами, тут же стала, передразнивая говор путников, окликая его – эй-эй – тесня и толкая со всех сторон, и тревога в глазах ребенка сменилась жалкой покорностью.

Спешившись, ординарцы прикрикнули на детвору, отгоняя особенно задиристых китайчат от сжавшегося в комок, готового расплакаться русоголового мальчонки, одновременно не переставая, надеясь еще на что-то, расспрашивать – живёшь где, с кем, есть ли дома кто? Но мальчик, сконфуженный вниманием, лишь улыбался, что-то лопоча на непонятном никому наречии. Стояли, оглядываясь вокруг в ожидании – не выйдет ли кто из взрослых на шум? Кто-нибудь из его семьи? Но никто не вышел, кроме старой китаянки в коротких, по щиколотку, штанишках на кривых, словно обруч, ногах. Засеменив к детворе, тут же присмиревшей при её появлении, замахала на приезжих руками, и безостановочно что-то выкрикивая, стала спешно уводить детей за недоступный для посторонних высокий глиняный дувал.

– Эх, жалко, мало дали мальцу, – с укоризной в голосе, неизвестно кому предназначенной, сказал Денисов, глядя вслед что-то покорно отвечающему на расспросы старухи мальчику.

– А ты имеешь то, что ему надо дать? Жалко ему… – вдруг не по чину резко развернулся к нему, задрожав лицом, ординарец. – Под силу это тебе, мне или вон еще кому – его пожалеть? А других? Как же?.. – Вскочил в седло, зло рванув поводья, и конь от неожиданности оскалившись, высоко боднул головой воздух, затопал, заперебирал ногами на месте.

– Да, – немного подумав, оглядел насупившихся ординарцев Денисов. – Он прав. Это обидеть не одного, всех разом – можно. Каждому под силу. А пожалеть и одного трудно, а если всех вспоминать – невозможно. Силы такой нет ни у кого…