Текст книги "Запах полыни"

– Кажется, он увидел моё третье ухо… – пошутил Дмитрий, лишь только парень немного от него отодвинулся и, громко засмеявшись над тем, что только что увидел, пошел вглубь давильни.

– Э-э! Сеньор! Чиллини богатый парень. Ему что? Он может считать чужие уши, сколько это будет ему угодно, – ответил Поль, хлопнув Дмитрия по плечу мокрой от виноградного сока рукой. – Э-э, приятель! Разве не знаешь? Это всегда так, когда человек богат.

– Но так никогда не сделает князь? Э-э, приятель! – улыбнулся Полю в ответ Дмитрий, чуть его передразнивая.

– Э-э! – отозвался тот с готовностью, приостановившись для разговора. – Я всегда знал, что русские понимают жизнь, несмотря на их революцию. Чиллини лавочник, не князь. А лавочники, как только у них заводятся деньжата, всегда любят посчитать чужие уши. Еще мой дед говорил, что безграмотный крестьянин – хорошо. Ученый человек – хорошо. Но нет ничего хуже недоучки. Недоучки, так же как и богатые лавочники, любят считать чужие уши. А сеньор Чиллини, э-э, приятель, он и то и другое. Ему вдвое больше нравится разглядывать чужие уши…

Телеги с бочками подкатывали к люкам прессов, в которые с сочным шуршанием валили виноград, нагромождая его все выше и выше, и люди в своих деревянных башмаках вскакивали на него и давили роскошные, еще живые гроздья, заставляя их брызгать во все стороны соком, как кровью. Раздавив – слезали, отряхивая на краю люка свои башмаки, но все равно оставляя за собой на черном полу блестящие, будто кровь, следы.

Дмитрий сгребал деревянной лопатой раздавленный ногами виноград в кучи и толкал на него рычаг машины, прессующий виноградное месиво. Против него стоял Поль, так же как и он держась за рычаг, на который они поочередно наваливались всем телом. Будто боролись друг с другом, будто отталкивали от него друг друга. И свежий, выдавленный сок, будущее вино, лился в бассейн черными говорящими струйками. Виноградного месива становилось все больше, и работа становилась тяжелее, заставляя Дмитрия с Полем выплясывать вокруг рычага свой танец – то резко падая на него, то тяжело откидываться всем телом назад.

Бесконечно долго.

Пока полутьма давильни не сгустилась до непроницаемой тьмы…

Наступил день, когда сборщики винограда отдыхали. Этот день их ждал танцами в деревенском кафе. Так в этих местах отмечали конец страды. Тяжелые работы позади, урожай убран, деньги в кармане…

Хороший день, чтобы выпить молодого вина и потанцевать всем вместе.

Дмитрий не думал никуда идти, надеясь в одиночестве побродить по холмам. Но рано утром, разбудив его, тихонько скрипнула дверь и в комнату, легонько ступая, вошла Луиза. Прикусив от усердия губку, ребенок нес его чисто выстиранную рубашку в одной руке и вычищенные башмаки – в другой:

– Э, красавица Луиза, зачем же ты сделала за меня эту грязную работу? – не открывая глаз, спросил её Дмитрий.

– Чтобы ты взял меня с собой в кафе! – взвизгнув от неожиданности, выкрикнула та, вся пунцовая от удовольствия. – Ну же! Обещайте мне это, monsieur!..

Он не был рад ни чистой рубахе, ни вычищенным башмакам и тем, что окажется в кафе, а не на вершине холма, вдалеке от чужих глаз, но не мог отказом огорчить Луизу, счастливо замеревшую, с рубашкой и башмаками в вытянутых ручонках, в ожидании от него радости от замечательного и так хорошо удавшегося ей сюрприза.

Чувствовать своим их праздник он не мог. Тяготясь всем, он скучал, время от времени улыбаясь Луизе, выбиравшей в полной зале тех, с кем ей непременно нужно было поздороваться, не забывая бросать взгляды на своего взрослого друга.

На возвышении заиграли деревенские музыканты, и все затанцевали, задвигались, закружились. И он остро, до щемящей боли в груди, ощутил своё одиночество, свою потерю, будто именно в этот момент где-то случилось что-то страшное, непоправимое.

Луиза, словно почувствовав это, сквозь танцующие пары пробралась к нему и протянула руки:

– Потанцуй со мной, monsieur Дмитрий!

Повел ребенка в круг, старательно вспоминая давно забытые па, удивив своими движениями всех, кто смотрел на него, на этого странного пришлого рабочего, так необычно и так красиво танцующего с маленькой дочкой своей хозяйки.

Ему показалось, что Мари откуда-то из-за спин и голов танцующих глянула на него с такой остротой и блеском, что он остановил танец, опасаясь, что совершил что-то здесь недозволенное, переступил какую-то неведомую ему черту. Глаза укололи и спрятались, но он уже усадил Луизу, довольную своей взрослой ролью, за столик.

Вновь подошел к нему Чиллини. Развязно поклонился. Громко, на весь зал стал острить, намекая ему на что-то. И все прекратили танец, смотрели и слушали его со вниманием, так как этот их парень богат и красив. А русский, этот странный русский, не такой как они, пришлый работник. Бедняк.

– Ты, русский, зачем ты здесь? – довольный всеобщим вниманием, блестел зубами Чиллини. – Ты как вор, забираешь работу наших крестьян, а может, еще что-нибудь хочешь забрать? А может, ты уже забрал? Как-нибудь ночью? По дороге с виноградника? А? А твоя прическа? Что за прическа! Ты смешон, и ты похож на индюка…

Дмитрий не пытался даже прекратить эту сцену. Кривляния парня, который очень хотел вызвать его на драку, его не пугали и не забавляли. Этот парень и не подозревал, как мало вещей в этом мире могут его позабавить или вызвать испуг. И драка ему не нужна. Виновным в ней обязательно будет он – русский эмигрант. Ему нужно только заработать немного денег, чтобы отправиться в Париж.

Но, Боже мой, этот дурень все же не знает, что делает…

Мельком взглянув на Чиллини и улыбнувшись Луизе, испуганно замеревшей со стаканом лимонада в руке, попытался свести все в шутку:

– Э-э-э! Monsieur Чиллини! Мне захватить дуэльные пистолеты или вы предпочитаете шпаги?

Чиллини, опешив от слов Дмитрия, на секунду умолк. Но затем стал теснить его больше, почти дыша в ухо:

– Пистолеты?! Э-э-э-! Ты бродяга! Крестьянин видел тебя спящим прямо на земле у края дороги! И наша девушка, даже если она еще просто ребенок, не должна сидеть за одним столом с таким как ты!

Все вокруг замерло в ожидании развязки.

– Перестань! – К Чиллини подошла Мари. – Перестань! Не надо скандала!

Умоляюще заглянула ему в глаза, покорно вздохнула:

– Прошу тебя…

– Да! – тут же, словно опомнившись, подал голос из-за своей стойки и хозяин кафе. – Мистер Чиллини, зачем скандал? Не нужно скандала. Давайте веселиться!

Чиллини, глянув на Дмитрия, медленно перевел свой взгляд на Мари, измерив им ее, поникшую, с головы до ног, и пошел к столику, откуда за ним наблюдали, выражая своё одобрение, четверо, встретившие его возвращение победными возгласами. Чиллини сел рядом с ними, и все пятеро, поглядывая в сторону Дмитрия, стали поминутно хохотать, резво откидываясь на спинки стульев.

Передав Луизу тихонько извиняющейся Мари, Дмитрий пошел к выходу. Он не хотел приходить сюда и даже был рад такой скорой развязке.

Один из парней Чиллини, подскочив с места, словно вспомнил что-то необычайно важное или услышал крик, что горит его дом, в два прыжка догнал Дмитрия, загородив телом проем двери. Он был очень крупный, этот парень, и явно считался в округе силачом не знавшим себе равных.

За столиком Чиллини захохотали еще громче, в азарте застучали ладонями по столу, не в силах справиться с какой-то, только им одним ведомой, радостью. И вновь прекратились танцы, и все замерли в предвкушении интересного, редкого события. Такого, о чем потом во всей округе будут долго говорить и вспоминать. И каждый, вытянув шею, старался смотреть как можно внимательнее, чтобы запомнить все, даже самые мелкие детали, которые смогут придать его рассказу большую точность и красоту описания, и принести лавры человека, от глаз которого не ускользнет ни одна мелочь.

– Зачем ты здесь? Э-э! Ты бегаешь за нашими девушками? Э-э! Если ты не трус, а мы знаем, что ты трус, который бежал из дома, когда его нужно было защищать…

Здоровяк не успел договорить. Одним рывком, одним прыжком он, такой тонкий по сравнению с парнем, схватил, сжал его горло и ткнул кулаком в переносицу так быстро и сильно, что все удивились, услышав, как звонко, оказывается, может стукнуть затылок о дверной косяк. Этот звук, своей сочностью напомнивший всем звук разбившегося яйца, говоривший о том, как крепко дерево, но более – как крепок затылок здоровяка, заставил всех оцепенеть. Удерживая горло одной рукой, Дмитрий другой до огненной боли стиснул парню виски, и здоровяк, только что так нагло улыбавшийся, от резкой, жгучей боли мог только опустить вдоль тела плетьми руки да хрипеть и елозить спиной по стене.

В какой-то момент Дмитрий вдруг словно увидел себя со стороны, удивившись и себе, и пришедшей к нему в этот миг мысли о том, как сильна и как опасна в нем ненависть, мгновенно пробуждающаяся от напитанных ложью слов, бьющих ему в сердце, словно каленые стрелы. И ему все равно, кто скажет ложь – Чуркин или вот этот здоровяк…

Как сильна в нём ненависть и как её много…

Ослабил сжимающую горло руку, разжал пальцы на чужих висках. Заглянул в налившиеся кровью глаза парня, отодвинул его от стены, легонько встряхнул. Заботливо поправил его высоко завернувшийся пиджак, тронул, возвращая на место, тугой узел яркого галстука под воротником рубашки.

Сердце билось в нём гулко, отчетливо, словно само собой отсчитывая удары.

Попытался улыбнуться.

Ему не нужны неприятности, не нужны. Они только препятствия на его пути. Ему нужна только работа.

Оглянулся на столпившихся за его спиной, стоявших молча, глядевших на него во все глаза, и вышел.

Никто не пошел за ним, никто не крикнул ему вслед ни единого слова – ни для того, чтобы остановить, ни для того, чтобы он навсегда забыл к ним дорогу.

Долго за его спиной не слышны были звуки музыки, топот ног, веселые возгласы. Лишь где-то далеко за виноградниками в глубокой тишине стучала-рассыпалась дробно-отчетливым деревянным стуком колотушка сторожа. И с этим стуком отступившая было от него тревога вновь, как клещ, впилась в сердце, не оставив ему и малой надежды на то, что этот клещ напьется крови и отпадет сам.

* * *

Её душа истомилась, сердце истосковалось по мужу, так рано её покинувшему, и по сыну, судьба которого ей так долго неизвестна. Она тосковала ежеминутно, ежесекундно, тосковала так сильно, что её сердце превратилось в один болезненный кровоточивый комок – тронь, и оно тут же, устав от боли, остановится. И чтобы облегчить эту боль и тоску, она возжаждала знать точно, знать наверное, – что если ее Митя, младенческую шелковость кожи которого ещё помнят ее ладони, её Митя, с красивой кудрявой головой, такой нежный и послушный, её Митя, сильный, ловкий молодой человек, на которого заглядывались барышни, покинул этот свет, то она покинет его с большой душевной радостью. Чтобы, даже если это будет только на краткий миг, соединиться со своими любимыми, где-то там – где нет ни боли, ни страданий…

И хорошо, что за Анастасией стал ухаживать этот бывший король. Может быть, он, как сказочный принц, ищет себе одну только любовь. Бескорыстную, настоящую. Как любовь принца к пастушке, без гроша в кармане…

Все чаще её стал посещать сон – неотступный, мучительно-желанный, полный безмолвной печали. Муж, молодой и невозможно красивый, ждал её. Она шла к нему, отмечая то, что никогда не забывала – лучше всего были его глаза, теперь полные глубокой и покорной тоски, которые глядели на нее, не отрываясь. И она протягивала к нему руки…

В осенних сумерках быстро чернели деревья и утопали прозрачные дали. Сон, пугаясь острой боли, не дававшей глубоко вдохнуть, а лишь хватать высохшими губами воздух мелкими кусочками, путался, рвался клочками, улетучивался, и ей никак не удавалось коснуться мужа, обнять его. Она просыпалась и, стараясь подольше оставаться во власти увиденного сна, смотрела, не в силах оторваться, как тихим небесным светом горят звезды.

Все прошедшее с ней в её жизни ушло куда-то страшно далеко и как будто отделилось от нее, словно и не было, а сны, которые ранее исчезали, стоило открыть глаза, теперь днями владели её мыслями – властно и полностью.

Почувствовав наваливающееся на нее злое недомогание, Зинаида перед иконами дала зарок – если её участь болеть, то страдания примет и снесёт их покорно, лишь бы облегчились тяготы сына, лишенного во все злые годы всяческой её заботы. И стоически терпела боль, видя в ней прямой отклик своему обету. Но исподволь в её душу стал заползать страх – едкий, липкий, холодный, – хватит ли её сил, если болезнь продлится долго? К тому же долгая болезнь – тяжелое испытание не только для нее, а и для той, кто рядом. Так поступать с Анастасией она не должна. И глядя на неё, приходившую с поденной работы уставшую и тихую, почти прозрачную, волновалась от сострадания к ней, страшась еще более.

Но сегодня, когда у нее почти ничего не осталось, кроме отчаяния, она покойна. Её суженый дождался её.

Она, как всегда, торопилась к нему, не в силах оторвать от земли ног, мучительно боясь вновь не успеть. Но он, раскрыв для объятия руки, сам поспешил к ней навстречу…

Да. Теперь она покойна. Она твердо знает – её страданиям настает конец. Её последние часы пришли.

С упоением поцеловала руку отца Иоанна, с трепетом душевным и надеждой сердечной, словно целуя всех – кого оставила, кого любила, кого потеряла.

Всех.

И саму Россию.

Сухонькая рука священника в поношенной, вылинявшей ряске в каплях воска и лампадного масла, словно стала проводником между ней и всеми-всеми – ушедшими из её жизни, навсегда затерявшимися в своих дальних путях-дорогах.

И между ней и самой Россией.

Она доверилась ему всей душой, словно он, этот скорбный батюшка, и был Россией. Был всем тем, что для нее вмещало в себя само это слово – Россия.

После таинства соборования лежала и с благоговением смотрела, как он пьет чай, предложенный Анастасией, как, качая седенькой головой и глядя на что-то прямо перед собой, тихонько ведет с ней разговор. Его усталая, согбенная фигура, тихий говорок, ласковый взгляд – все было так мило и так дорого Зинаиде, что она, если бы стало сил, обняла бы его, да так и осталась ждать последней своей минуты. Она вглядывалась в него, как вглядываются в родного человека, которого долго ждали. Ей было приятно, что он рядом, в их комнатке, и было бы хорошо, если бы он, ведя тихий разговор с Анастасией, побыл у них как можно дольше.

– Вам полегче? Не зябко? Мы не слишком беспокоим вас? – склонилась над ней Анастасия.

– Напротив! Совсем напротив. Не тревожься…

Боль отступила, и мир вернулся к ней. Вернулся запахами, звуками. Её тело вновь ощутило шершавость простынь, тяжесть ватного одеяла, а иссохшая рука обрадовалась теплому солнечному зайчику. Это внезапное превращение напомнило ей давнишнее, совершенно забытое, напомнило, как падала в детстве с лодки в пруд, и как вода плотно обступила ее со всех сторон, заглушив все звуки, и тянула вниз, в холод бездны. И как радостен был возврат оттуда – к солнцу, к жизни, к щебету птиц, шороху ласкового ветра, крикам дворовых и к крепким объятиям матери…

Обновленная и обрадованная, повернулась к сидевшим за столом Анастасии и отцу Иоанну, не подозревавшим о столь огромных переменах, произошедших с ней, как услышала его тихую, приглушенную речь:

– Каяться всем нам надо, а мы все спорим. Кто прав, а кто более виноват. Каяться… И всех любить, жалеть и простить. Жалеть несчастных заблудших братьев наших. Всех. Особенно поднявшихся на нас. А в наших сердцах лишь ненависть. Каяться и просить у Господа сил жалеть и простить их…

– А у вас есть такие силы? Вам дает Господь эти силы? – Анастасия придвинулась к нему, глядя на него во все глаза.

Сокрушенно опустил седенькую голову:

– Не всегда…

Зинаида резко отодвинула от солнечной полоски руку, почувствовав, вместе с жарким сердцебиением, тошнотворный стыд от того разочарования, которое принесли ей слова священника.

Да она ли слышит это? О чем он? Да он ли смеет говорить это? О каких силах? Есть ли они у нее? Не-е-т! Их нет! И не ропщет она на это! Она не желает их, этих сил. Не желает! Даже стоя на пороге Вечности, ей ненавистна сама мысль – жалеть и любить тех, кто отнял у нее сына, родные могилы и обрек на скитания!

Что несет этот выживший из ума старик?

Простить?

Это все слова! Пустые и мерзкие! Сердце никогда не простит! А пролитая кровь? Кровь невинная? Она разве засохнет?

Простить?

Да разве на земле есть прощение? Есть только слово «прощение», а самого прощения нет. И она ненавидит это слово.

Она не хочет его видеть. Пусть он уйдет! Пусть убирается, и Анастасия закроет за ним дверь…

Но не было сил сказать об этом – лишь смотреть, как побелела лицом Анастасия, и старенький священник засуетился, одевая епитрахиль и беря в руки крест. И тут же подумала, как хорошо, что он рядом с Анастасией. Чуть приподняла голову, потянулась к ней, обхватившую её, словно малого ребенка, вместе с подушкой, и то ли сказала, то ли просто глубоко вздохнула:

– Ангел мой, я дам тебе знать…

И не скрывая в своем взгляде торжества и чувствуя в себе легкость птицы, которой наконец развязали крылья, не слыша ни криков Анастасии, которая тормошила ее гораздо сильнее, чем можно тормошить засыпающего человека, ни скорбной молитвы священника, улыбнулась им тихой, почти незаметной, улыбкой.

Боже! Не отринь меня…

* * *

Такое отчаянное, такое запредельное одиночество разом свалилось на неё, что она не находила в себе сил жить. Все вокруг было покойным и красивым, но совершенно ненужным.

Все вокруг.

И за деревьями… И за оградой… И там, за горизонтом…

Ничего-ничего этого ей не нужно. Она устала от ненужного ей мира и не знает, где взять сил, чтобы просто открыть глаза, отодвинуться от теплого надгробного камня, встать на ноги, пойти…

Пойти?

Куда?.. Зачем?..

Если бы можно было вот так замереть, превратиться в теплый камень и ждать…

Или сидеть так и ждать, не вставая и никуда не уходя, не чувствуя ни тепла, ни холода, ни жажды…

Или ждать так, как теперь ждёт Зинаида Тимофеевна…

Желтый цветок, совершенно раскрывшись, приютил в распахнутой своей ладошке сердитого бархатного шмеля, деловито копошащегося в его пыльце и чем-то все же недовольного. Рванулся ветерок и тут же стих, словно устыдился своей шалости в таком печальном месте. Стайка птичек – маленьких, серо-голубых, облепила старый розовый куст напротив Анастасии, разглядывая ее быстрыми, острыми бисеринками глаз, не опасаясь её, вспорхнула волной и опустилась на едва пробившуюся могильную траву. И тут же опахнув лицо Анастасии словно веером, щебеча, взмыла вверх, в тот же миг растворившись в ярких лучах солнца.

И Анастасия всем телом потянулась вслед за птицами.

Зинаида Тимофеевна дала знак! Они встретятся! Встретятся! Он жив!..

Засобиралась, засуетилась, словно тотчас должна была бежать к нему. Поцеловав пальцы, приложила их к кресту, но тут же, устыдившись своего легковесного католического жеста, опустилась перед крестом на колени и замерла, прижавшись щекой к маленьким черным буквам, обозначавшим дорогое имя…

Борис её ждал. Он был с ней ласков и предупредителен, и когда она плакала, в его глазах тоже стояли слезы. Без его помощи она не смогла бы похоронить Зинаиду Тимофеевну на старом кладбище – а только далеко за городом. И за это она была бесконечно благодарна Борису, и за его во всем участие, и за слезы в его глазах.

После похорон он старался не оставлять ее одну, и теперь не скрывал своей радости от того, что она приняла приглашение его матери отужинать у них.

Анастасия видела её дважды у входа в театр. И дважды издалека. Заметила даже, что её не обрадовали фиалки, которые она продавала, но по этой мелочи не могла составить о ней своего впечатления.

Большой, утопающий в деревьях дом, украшенный цветниками, широкий к нему подъезд.

Поднимаясь по гранитным ступеням входа, Анастасия вдруг устыдилась стоптанных своих башмаков, старенького платья, которое и вовсе не мог оживить траурный шарфик. Замешкалась. Но Борис, заметив её робость, ласково и властно обняв за плечи, увлек с собой в распахнувшиеся перед ними двери.

Надежда Палладиевна, несмотря на лета, была человеком необычайно прочным, солидным и крепким на вид. Встретила Анастасию без улыбки, глянув, словно ожидая от нее подвоха или подозревая ее в желании попросить денег. Ее взгляд и весь её облик никак не вязался с рассказом Бориса, что идея пригласить Анастасию на ужин, чтобы отвлечь ее от горя, принадлежала именно ей. Казалось, Борис тоже так почувствовал их встречу и делал все, чтобы обстановка стала веселее.

– У Зинаиды Тимофеевны, мама, были большие знакомства среди петербургского света. В Париже она работала в ателье великой княгини Марии Петровны, а её муж был человеком вообще незаурядным…

Надежда Палладиевна махнула в его сторону рукой, словно отгоняя муху, заставив замолчать. Обратилась к Анастасии:

– Скажите, дитя, вы были обручены? Нет? Так отчего вы жили подле его матери? Какие были у вас к тому причины?

– Никаких… – ничуть не удивившись её вопросу, ответила Анастасия. – Только моя любовь к её сыну.

– М-м… Вот как? Верно ли я поняла из рассказов о вас моего сына, что вы явились к ним в дом незваной, невзирая ни на планы матери в отношении устройства судьбы её ребенка, ни на её к вам, может быть даже очень статься, сложное отношение?

– Мама! – ахнул Борис, оглушенный ее словами. – Я не мог так тебе говорить! Я восхищен был поступком Анастасии… Её способностью любить…

– Знаю, знаю… – вновь досадливо отмахнулась от сына Надежда Палладиевна. – Я не сказала, что ты мне говорил теми словами, какими теперь говорила я. Я сказала о составленном мною из твоих слов мнении…

Повернулась к Анастасии, продолжая уже говорить тоном доктора, который хочет поставить правильный диагноз:

– Я ничего не преувеличила?

Её слова обожгли, как горячий уголь, и словно вывернули наизнанку, как зонтик, в который ударил вихрь. Анастасии стало горько и обидно за свою беспомощность. В каком-то заостренном испуге, опустив под её взглядом ресницы, ответила:

– Нет, сударыня. Вы правы. Я пришла к ней без приглашения. Все было именно так.

С удовольствием послушав воцарившуюся в гостиной после ответа Анастасии тишину и победно взглянув на сына, Надежда Палладиевна заметно повеселела. Таким же взмахом руки, каким только что заставляла сына замолчать, подозвала его к себе:

– К ужину будут еще гости… С минуты на минуту… Подождём немного…

И снисходительно улыбнулась, увидев, как дрогнуло его лицо.

Первым вошел Павел, а вслед за ним, сияя бриллиантами в низком вырезе роскошного вечернего платья, Елизавета. Чуть пополневшая, но по-прежнему элегантная и привлекательная, с высоко причесанными темными волосами.

Анастасия, забыв и о матери Бориса, так откровенно её презиравшую, и о требующих сдержанности приличиях, не замечая опрокинутого лица Бориса, бросилась им навстречу. И Елизавета, округлив от удивления глаза, гораздо более чем положено это делать даме в бриллиантах, застыв на месте, выдохнула, вскинув ей навстречу руки:

– О-о! Неужели? Это Анастасия?! Или я брежу?

И Павел, вначале заметно растерявшийся, стал поспешно удивляться этой неожиданной, совершенно невозможной и даже невообразимой своей встрече с кузиной, словно не видел ее вместе с Борисом двумя месяцами ранее в театре, повторяя как заведенный одно и то же:

– Какой сюрприз! Какой сюрприз!..

Анастасия, до конца всего не понимая, тут же приняла правила его игры и стала также выказывать Павлу свое удивление и радость от встречи с ним, совершенно непритворную, но беспокоясь, что Елизавета все же заметит между ними фальшь.

– Где ты? Как ты? – восклицала та, не забыв подойти для поцелуя к матери Бориса. И к самому Борису, стоявшему восковой статуей чуть поодаль кресла, в которое он только что так трепетно усаживал Анастасию.

– Я здесь уже год, – отвечала Анастасия, в порыве чувств неотступно, по пятам, следуя за Елизаветой. – А тетушка, дядюшка? Как? Где они? Здесь? С вами? Но глядя на вас, я уверена, с ними все в порядке…

Покончив с поцелуями, Елизавета, обернувшись к Анастасии, засмеялась легко и беззаботно, словно играя в крокет на свежем воздухе:

– Maman немного больна, а papa держится по-прежнему молодцом. Они будут удивлены, узнав, что ты здесь…

Но тут же сама глянула на Анастасию пристально, словно желая разглядеть в ней что-то тайное, скрытое:

– Ты одна?

– Одна, – ответила печально и по взгляду Елизаветы поняла, о чем та тотчас подумала. Чуть похолодевший от воспоминаний взгляд её ясно говорил: так все же он тебе не достался…

Спасал Павел. Поседевший ранней сединой, но не утративший юношеского задора, он старался ради сестры, изредка задумчиво поглядывая на Анастасию. Он по-прежнему был остроумен и тотчас рассмешил всех увиденной им по дороге вывеской русской строительной компании – «Строго солидная. Без разочарований». Смеясь над вывеской и отдавая дань находчивости владельцев компании, сели за роскошно сервированный стол.

Жизнь Анастасии давно была подчинена ожиданию, однако теперь, в этом доме, её вдруг переполнило страстное ожидание момента, когда появится малейшая возможность – встать и уйти. Но уйти – не вызвав ни удивления, ни улыбок присутствующих. Она старалась придумать причину, способную разом покончить со всем этим, но не могла. Всё приходившее ей в голову было способно лишь вызвать большее подозрение Елизаветы. Сидела, оглушенная своей догадкой и стуком приборов, одновременно терзаясь своей нерешительностью и ненаходчивостью, с трудом находя в себе силы поддерживать разговор, который вскоре вовсе перестал ее касаться. С жадностью выпила налитое ей вино, словно это было не вино, а бокал воды в жару, и оно сразу обволокло её встревоженное сердце сладкой печалью.

Говорили о театре, о модных в этом сезоне мехах и новом бриллиантовом колье Елизаветы. Павел острил, стараясь остротами своими оживить, взбодрить Бориса, сидевшего с неимоверно прямой спиной и, казалось, поглощенного только едой, что лежала у него на тарелке.

– Кстати! – подняв бокал красивой рукой в ярко блестевших под хрусталем люстры кольцах, Елизавета повернулась к матери Бориса, слушавшей её с большой готовностью. – Maman посетила графиня Извольская и сообщила, отчего нам нет ответа от экономки. Старуха неграмотна. Но известие о том, что ей по завещанию отошли сундуки, правдиво. И приобрести у нее вещи, думаю, хорошая возможность.

– Графине известно что-либо о сервизе или о бюсте Александра Третьего? Я бы желала именно это, – с готовностью улыбалась Елизавете Надежда Палладиевна.

– О частностях графине ничего не известно. Она советовала нам ехать самим, а не посылать писем. Ведь сундуки если и обширны, но отнюдь не бесконечны…

Пригубив вино, Елизавета с изящностью принялась за томленную в вине грушу.

– Это сделать необходимо, – воодушевилась Надежда Палладиевна, кивком головы велев прислуге долить вина в бокал Елизаветы. И проследив, как выполнено её указание, не по летам живо и немного игриво перевела взгляд на Павла. – И если вы уже запланировали поездку, я напрашиваюсь вместе с вами…

– Обязательно напрашивайтесь, – снисходительно улыбнувшись, поднес салфетку к губам Павел. – Я готов возить вас, куда вы прикажете, весь следующий месяц и еще пятнадцать дней. Ровно столько, насколько я свободен. А потом – увы, дамы – я вас покину, – глянул на Надежду Палладиевну сквозь хрусталь бокала. – Для дел государственных и важных…

– Как я готова бесконечно слушать пение Елизаветы, так я готова слушать и ваш, Павел, голос. – Надежда Палладиевна, казалось, вовсе не замечала сидевших за столом Бориса и Анастасии. – Расскажите нам, как вы служите в этой загадочной и далекой Южной Америке? Туземцы, то бишь аборигены, не направляют на вас свои отравленные стрелы? Они безопасны? Вам ничего не грозит?

– Индейцы настроены весьма миролюбиво. Но что поразило меня в этой, как вы изволили выразиться, загадочной дали, так это… русские. Да, да, господа! Русские!

Павел отставил бокал в сторону и весь преобразился:

– Представьте себе в далекой чужой стране, в мрачном рву заброшенного старинного форта, под ярким светом снятого с корабля прожектора, для русской публики, под русскую музыку, идет русская пьеса! Все красиво – до умопомрачения. Вместо дорогой театральной техники просто любовь к Родине.

У всех! У артистов, музыкантов, зрителей…

Нужды нет, что многие из них привыкли к московским и петроградским театрам, к великим артистам и к богатым декорациям – темное звездное небо, суровые каменные стены рва с лихвой заменяют это богатство.

Представьте только – страстно и нежно играют артисты, тихо и трогательно звучит музыка, благоговейно на все это взирают зрители. Первые ряды их просто лежат на земле, задние сидят на высоких столах, и многие забрались на стены.

Люди, потерявшие Родину, потерявшие все, кроме чести.

Это очень оживляет душу, знаете ли. Я был растроган…

Кстати, просто к разговору. Работая в Южной Америке при посольстве, я видел многих людей, настрадавшихся духом.

При этих словах Павел тепло взглянул на Анастасию. И этот его взгляд быстро, как удар молнии, вызвал в ней ответную к нему благодарность, растопившую в ее душе все укрепы, годами не позволявшие ей плакать и падать духом в самые тяжелые минуты ее жизни, и теперь павшие в одно мгновение здесь – в блеске сервированного стола – и от одного только участливого взгляда. Сидела, глядя в тарелку, старательно глотая еду, боясь выказать устремившиеся к глазам теплые невыплаканные слёзы.

Павел, приготовившись к долгому рассказу, переменил положение – откинулся на спинку стула, отодвинул от себя прибор:

– Один из них – легендарный Беляев Иван Тимофеевич. Встречался с ним, героем войны, человеком, о мужестве которого в Гражданскую ходили легенды, прославившегося не только своей личной храбростью, но и своей изобретательностью. Тачанка, которую тут же переняли красные, выдав за свое изобретение, была его детищем и впервые в боях была применена им. И еще он, чтобы разить истребители красных, придумал устанавливать на колесо маленькую пушку, тридцатисемимиллиметровку Гочкиса. Делалось это так – копалась яма, в ней укреплялась ось от телеги, на которую сверху клали колесо, а на него уже прилаживали пушку. Затем приседали и, быстро поворачивая колесо, нащупывали истребителя. Несколько минут стрельбы по нему, и аэроплан оказывался окруженным разрывами. От них истребитель бросался в стороны – в одну, другую и в конце концов ему оставалось либо дожидаться выстрела и быть сбитым, либо круто развертываться назад.