Текст книги "Запах полыни"

Анненков, медлил, раздумывая, но все же ответил:

– Мой дед тоже был участником тайного общества. Но с годами об этом пожалел. Надеюсь, вас не постигнет такое разочарование. Сам же я человек военный и никогда не занимался политикой, и мне непонятно, почему вы, ставившие целью восстановление национальной монархии, установили дипломатические отношения с Советами, пришедшими к власти путем свержения монархии? Неужели вам непонятно, что дружба с ними никогда не приведет вас к вашей цели?..

– О-о-э-э! – откидываясь на спинку кресла, тянул губернатор. – В этом союзе заключен большой политический плюс…

Все, что открылось генералу здесь, за пределами своей Родины, все, что увидел он и узнал, сложилось, как в калейдоскопе, в один узор. Все отдельные картинки, все частности прошлого и настоящего составили одно грандиозное панно. Такое, какое задумывал кто-то, имеющий великую силу и не менее великую власть переиначить мир под свои интересы. Интересы, в которые не вписывалась ни монархическая Россия, ни Китай под властью двухсотпятидесятилетней династии Цин. Кто-то исподволь, выжидая моменты, но загодя наметив цели, передвигал, как передвигает игрок фигуры на шахматной доске, страсти и желания людей, поддерживая одни и утишая другие, чтобы, опираясь на эти страсти и желания, достичь своей цели.

Политическая раздробленность, подкрепленная раздражением против европейских держав, поставивших на колени Китай Нанкинским договором, – благодатные условия для революции. Революции, призванной лишать народы национальной идеи, подменяя ее идеей всемирного равенства и братства. Какая тут династия? Даже удивительно, как можно этого не видеть и не понимать. Безмятежными для Китая ближайшие годы не будут. И во всем этом ему, вытащенному из тюрьмы, а не оставленному в ней гнить, с его партизанами уже определены и место, и роль.

Впрочем, этого никто от него не скрывал и не скрывает.

События подтвердили опасения атамана – вторая весна вместе с теплом принесла безрадостную весть: провинция Ганьсу отошла под власть маршала Фын Юйсяна, имевшего в белоэмигрантских кругах славу сторонника большевиков не потому только, что он командовал Первой народной китайской армией. Военачальник пригласил в Пекин советских военных советников и в близких своих кругах озвучивал имена бывших руководителей белогвардейского движения, выдачи которых добивалась советская сторона.

Среди этих имен значился и Борис Анненков.

Фын Юйсян тут же сменил мечтавшего о восстановлении монархии губернатора Ганьсу, с кем партизаны связывали свой покой и благополучие, и назначил на его место своего начальника штаба, глядевшего на мир глазами, в которых ничего нельзя было увидеть, кроме презрения, дававшего понять, какая большая разница между ним и нашедшими в Китае приют русскими. Но в то же время с этим своим презрением он был необычайно прост – в каждом человеке на своём пути он видел только добычу.

Новый губернатор передал Анненкову предложение своего маршала. Решительные наставления его были таковы – разведением породистых лошадей в Китае, кроме русских, есть кому заниматься, и его совет генералу безотлагательно приступить к формированию русского отряда, который должен входить в состав его народной армии. И только тогда маршал, под своим началом, разумеется, гарантирует Анненкову почти неограниченную свободу действий. Также необходимо оставить в покое идею переезда в Канаду…

Время вышло. Теперь он более чем когда-либо чувствовал себя шахматной пешкой, которую водят по клеточкам и уже придвинули к самому краю. Он знал, что маршал – человек слишком скользкий, и если поможет ему, то лишь только для того, чтобы усилить собственное на него влияние. Но ничего другого не оставалось, кроме как выехать к Фын Юйсяну для личных переговоров.

Выезд назначили на последнюю неделю марта.

* * *

Куда ни глянь, со всех сторон блестела зеркальная поверхность моря – чистая, гладкая, как полированное стекло или как первый тонкий ледок.

Отплывая от берегов страны, которая дала им первое прибежище, они чувствовали к ней и к её народу теплое чувство любви. И особенную к людям, от которых получили поддержку в самые трудные минуты жизни. Но ничто, даже самая комфортная и безопасная жизнь не могла их удержать на месте – их целью было движение туда, где в большей вероятности мог оказаться Дмитрий.

В Европу они отправлялись в черный для беженцев год – год признания Западом советской России, из-за чего тысячи русских в ней разом потеряли работу. Ослабленные Мировой войной страны Европы страдали от безработицы, и первыми работу, теперь по политическим мотивам, теряли русские. Такое происходило во всех странах рассеяния русских, даже в Турции, не признавшей официально Советы, но уже начавшей политику сближения с ними.

Франция, Германия, Бельгия, Люксембург…

В этих странах безработные русские, лелея в душе надежду на возвращение домой, соглашались на любой заработок, терпели любые унижения. Все хотели домой, в Россию. В родную, несчастную Россию, израненную, пожженную, нуждавшуюся в их труде и заботе.

Но только не к большевикам.

Все терпели и ждали. Казалось – еще год, два…

В конце концов, не вечно же будет эта безбожная власть править страной, каких бы успехов она ни добилась в международной дипломатии?!

Два-А с женами – миловидной Ларой и величественной белокурой Инной Яковлевной, – указывая на международные обстоятельства, наперебой уговаривали их остаться на месте и вести розыск Дмитрия через газеты. Но они решились ехать.

– Газеты… Это так ненадежно… Я страшусь этого. Буду воображать себе, что газет Дмитрий не достанет, а будет приходить в те места, где мы с ним когда-то гуляли, и выискивать нас… – распахнутыми в душевной муке глазами Зинаида оглядывала всех поочередно. Всех, кроме Анастасии, которая и без того настроена была решительно.

Намечая маршрут передвижения – Германию, страну бывших неприятелей в Великую войну, в расчет не брали: и как страну, переполненную русскими иммигрантами, которым не хватало работы, и как страну, в которую Дмитрий, видевший в ней прямого врага Отечества, доведшего её до краха, не поедет.

Через короткую остановку во Франции, в Швейцарию – таков лежал перед ними путь.

Швейцария. Именно там несколько лет подряд Зинаида Тимофеевна с маленьким Дмитрием поправляла здоровье. Она была единственной надежной привязкой после Петербурга и усадьбы Лазаревых в Княгининском уезде, которой может воспользоваться её сын.

Уверенность, что они смогут устроиться в Париже, Зинаиде Тимофеевне дало известие, что великой княгине Марии Павловне удалось там создать свою мастерскую, которая предоставляла работу многим русским. Слава о ней гремела не только в Париже, кружевные и украшенные вышивкой наряды из её стен имели большой спрос по всей Европе и даже за океаном.

Старушка-Европа не оставила без внимания такое событие, как русская революция – модницы украшали себя туалетами, похожими на боярскую одежду: кички, косоворотки, меховая отделка накидок к вечерним платьям. Ведущие парижские дома создавали коллекции а-ля рюс и засыпали русскую мастерскую заказами. Вышивание, плетение кружев, шитье – непременная часть воспитания девушек в имперской России, в том числе и в высокосветских семьях, оказалось незряшным, не пустяшным занятием и теперь спасало от голодной смерти многих беженцев.

Судьба сводила Зинаиду с Марией Павловной дважды – при постановке музыкально-историческим обществом имени графа Шереметева оперы Вагнера «Парсифил» на сцене Императорского Эрмитажного театра и при награждении авиатора Нестерова, сделавшего первым «мертвую петлю» и совершившего блестящий перелет с пассажиром из Киева в Петербург. И она знала, что если будет малейшая возможность получить в мастерской работу, то великая княгиня предоставит им её.

Корабль был так огромен, что походил на плавучий остров, перевозивший народ. Казалось, он держится на плаву только чудом. Устроились в каюте на нижней палубе, такой маленькой, что трудно было разойтись и двоим. Сюда доносилось мощное гудение машин и запах просмоленного каната, свернутого гигантской спиралью на корме корабля. В круглое маленькое окошко врывался прохладный воздух, пропитанный запахом соли и водорослей, слышался шум волн, бьющихся о борт. Все несказанно очаровывало. Все было напитано ожиданием долгого путешествия, вселяло надежду на благополучный его исход всякой деталью, всякой вещью – надежной, много раз испытанной морем.

Белый от бортов до трубы, корабль, рождавший в душе чувство праздника своей чистотой, требовал осмотра. Волны шелестели за кормой, словно рассказывая друг другу о далеких краях, невиданных землях, которые им удалось достичь. Крепко удерживаясь за перила узкой железной лестницы, они поднялись на верхнюю палубу.

Публика на палубе первого класса была разнообразная, но видно, что обеспеченная – неспешная и томная. Все улыбались, вступали друг с другом в ничего не значащие разговоры уже только потому, что оказывались друг другу соседями, не переставая при этом смотреть в пространство, в котором только блестела вода, и уже не было ни единой темной полосы, напоминающей о существовании земли. Чайки остались далеко. Они уже не кружили над палубой и не клевали море – ставшее бескрайним вширь и вдаль. Но вдруг все разом смолкли, замерли, вглядываясь почти с суеверным страхом и восторгом в широкую, никакому телескопу не обнять, панораму безучастного к людям заката солнца.

Оно вовсе и не закатывалось, а погружалось в море. Медленно-медленно, чтобы все рассмотрели, почти незаметно для глаз, опускалось оно с неба, докрасна раскаленное, пылающее, словно не выдержавшее собственного жара, в прохладу вод. И в тот момент, когда в море скрылась последняя раскаленная окаемка гигантского круга, теплая розовая окраска неба разом поблекла, и все вокруг покрылось непрозрачной синевой. Стало зябко и тревожно вокруг, и все разом сникли. Заскрипели снасти, зазвякал колокол. Ночь надвигалась со всех сторон – потемнело море, почернела синева неба, непроницаем стал воздух. Подул ветер, заставляя людей тотчас засобираться, засуетиться, заговорить, напоминая друг другу о долгой дороге, в которой всякое может случиться. Все заспешили в каюты, на ходу пересказывая друг другу то, что только что видели, стоя рядом и вглядываясь в удивительное зрелище заката.

В своей крошечной каюте Зинаида с Анастасией выпили чаю с лимоном и улеглись, торопя утро, на откидывающиеся от стен узкие железные кровати с бортиками по краям, которые, будь они чуть выше, очень бы напоминали гроб.

За окном началась непогода. Крупные капли дождя, словно слёзы, неустанно скользили по круглому стеклу иллюминатора, за которым ничего не было видно, кроме темноты. Зинаиде некстати вспомнилась предвоенная катастрофа у берегов Канады. Ровно за месяц до Мировой пароход «Императрица Ирландии» столкнулся с судном, перевозящим уголь. Тогда погибли тысяча сто два человека, и имя виновного в их смерти так и не было обнародовано из-за пришедших в мир куда более страшных и куда более урожайных на смерти военных событий. Однако от одной мысли о тысяче погибших в море – стало зябко. Ночь тяготила. Хотелось мгновенного перескока из ночи к наступавшему утру. Она вслушивалась в гудение машин, тревожилась переменой их ритма, чувствуя, как замерло дыхание Анастасии на мучительно сдерживаемом вздохе и, наконец, забылась чутким, сторожким сном…

Германия встретила неласковым, холодным туманом. Штеттин. Городок, несмотря на пронизывающую сырость, все же вызвал приятное чувство своей чистотой и прямыми улицами ладных двухэтажных домов с чистыми, сияющими праздничным блеском окнами. К железнодорожному вокзалу они добирались через весь город на маленьком, словно специально вымытом к их приезду, трамвае.

Немецкий Зинаиды Тимофеевны оказался очень кстати, иначе пришлось бы блуждать, и, кто знает, даже и опоздать на поезд во Францию, который из Штеттина отправлялся не каждый день. Купили билеты и получили в подарок от судьбы два безмятежных часа ожидания в каменном здании вокзала.

Сама их жизнь теперь превратилась в место ожидания – в безликое и безрадостное пространство. Чтобы они ни делали, куда бы ни шли или ехали, вставали или засыпали, жили в одном государстве или пересекали границу другого, они, как и в любом зале ожидания, только отвлекались на то, что их окружало, что могло лишь усложнить или облегчить жизнь, но не изменить главного – постоянной, тягостной тревоги за Дмитрия, которому грозила великая опасность и от которой его могло спасти только одно – их страстное ожидание его появления рядом. Порой, истомившись, Зинаида Тимофеевна сидела неподвижно-мертво, и живы были одни только ее глаза, полные ужаса от одной только мысли – что, если не суждено?..

Чувствовала ли себя так же Анастасия? Она была уверена, что и её дни идут с той же болью, и старалась не говорить о своих страхах. Все их нервные и физические силы были направлены на одну-единственную цель – важную, величавую, полную значения и смысла – ждать сказочно-счастливый, волшебный шанс, которому по силам все расставить в их жизни по местам, все переиначить и переменить.

Переменить ожидание на счастье.

Солнце садилось, наступала ночь. Это были единственные в их жизни перемены. Ночью тревога терзала до смертной тоски, заставляя лежать неподвижно, упершись взглядом в темноту, словно бы даже боясь пошевелиться. Но наступал день, и суета жизни овладевала ими, до первой вечерней тени.

А пока сидели они, задумавшись, рядышком в далеком, чужом месте, глядя без внимания на вокзальное движение, замечая то, что другим непосильно – как светлеет вокруг, словно луч прорывает грозовые облака, как беда, стоявшая возле, вплотную-близко, отодвигается, давая им на малое время покой.

* * *

Новая, рыжего цвета, блестевшая никелем машина «Изотта-Фраскини» – символ роскоши и богатства – была выдана Дмитрию вместе с коваными ключами, запиравшими на увесистый замок такие же кованые двери гаража. Большая мощность мотора, мягкий ход, хорошие рессоры, тормоза на каждое колесо…

Требования Чуркина были самые обычные – по зову являться и по разрешению удаляться. За каждую царапину или поломку по его вине – вычет из причитающихся Дмитрию денег. Полный уход за машиной тоже на совести Дмитрия.

Солнечные лучи радугой скользили по никелю, разлетаясь веселыми зайчиками. Такой машины город еще не видывал. Её провожали взглядом, ее замечали, возле нее собиралась толпа любопытных.

– А чья это будет? – спрашивал, заложив руки за спину, купеческого вида мужичок, потоптавшись рядом и не выдержав великолепия. – Не господина Чуркина, случайно? Его-о-о.

В восторге отступил на шаг в сторону, желая разом охватить автомобиль от фар до задних колес.

– Талант! Ишь, как загребает деньгу-то… страсть! Ум у него для этого быстродвижный…

Быстродвижный… Дмитрию понравилось это слово, дававшее точное определение способностям его хозяина, который дела вести умел – лучший ресторан, дорогой магазин, не только в Харбине, но и в Шанхае, где он тоже вел торговлю. И его машина – гораздо доходчивее до сознания обывателей и изящнее, чем магазины и рестораны, говорила о его богатстве и благополучии.

Но талант к деньгам у Григория Чуркина был не без упорства: начинал свой день на рассвете, просматривая расходные книги, затем ресторан, после – магазин. На дню несколько раз встречался с поставщиками мяса, овощей, коммерсантами из Европы и Шанхая. Домой возвращался за полночь, но и только после того, как самолично выходил в зал ресторана поприветствовать важных гостей. Выпив с ними обязательную рюмку коньяка, улыбчиво раскланивался. И, оставив ресторан, валился на сидение автомобиля уже в полном изнеможении, скомандовав коротко Дмитрию:

– Домой…

Дмитрий увидел его на повороте – сжавшийся под ногами прохожих дрожащий комочек. Белый, с черной подпалиной на спине.

Он вез Чуркина в «Метрополь», дождавшись, когда за Григорием закроются высокие двери, торопливо вывернул обратно к перекрестку.

Щенок в поисках хозяина по-прежнему безуспешно кидался под ноги прохожим. Обманувшись в очередной раз, присаживался возле тумбы для мусора, выжидая в толпе того, к кому влекло, кого не боялся и на кого надеялся, чтобы подкатиться ему под ноги жалким комочком.

Но прохожие его избегали, тщательно сторонились, даже, казалось, намеренно отводили от него взгляды.

Он до спазм в горле напомнил Дмитрию того, кого взрывы и выстрелы выгнали на самую вершину Золотухи, и которого он за пазухой принес в село, а, отступая, оставил в пустом хлеву, плотно прикрыв двери, чтобы не побежал следом за ним, не попал под копыта конницы. Много раз на чужбине, вместе с острой тоской по родине и родным, его охватывало щемящее чувство жалости и вины перед этим, оставленным в хлеву, найденышем.

Не пугая щенка резкими движениями, осторожно опустился рядом с ним на корточки. Подождал, пока тот обнюхает протянутую ему ладонь, и когда щенок, словно признав, радостно облизал его пальцы, поднял его на руки, бережно прислонил к груди. Щенок тут же, полностью доверившись, лизнул его в нос и, положив мордашку на изгиб локтя, громко зевнул, заставив сердце Дмитрия дрогнуть от боли.

Китаец, продававший на углу та-хулу[8]8
  Та-хулу – засахаренная боярка.


[Закрыть] и тоуфу[9]9
  Тоуфу – творог из соевых бобов.


[Закрыть], на его просьбу подержать у себя до вечера щенка замахал руками:

– Низя, низя ламоза[10]10
  Ламоза – от слова лохматая шапка, так китайцы в Харбине звали русских.


[Закрыть]. Мой мадамка болит, нада ходить…

Недолго раздумывая, положил свою находку, как тогда, на Золотухе, за пазуху и вернулся к блестевшей лаком машине.

Чуркин вышел не один – рядом с ним, держа его под руку, улыбаясь и щуря на солнце глаза, величаво шла хозяйка поэтического салона.

Таким Дмитрий еще не видел своего хозяина. Он не только безудержно улыбался сам, но и всякая складка его одежды и всякое его движение говорили о том, что он счастлив и доволен. Усадив Анну в машину, Чуркин, заботливо прикрыв за ней дверцу, и, не стирая с лица улыбки, взглянул на Дмитрия. Но тут же резко переменился:

– Что это у тебя там?

– Щенок.

– Что за ерунда! Какой еще щенок? – Хозяин, позабыв сесть в машину, ждал, всем своим видом выражая полное недоумение и раздражение по поводу происходящего.

Щенок, словно поняв, что речь идет о нем, жалобно заскулил, заелозил под рубашкой, стараясь просунуться наружу. Потакая его настойчивости, Дмитрий расстегнул пуговицу френча, и щенок, вытолкнув в прореху сначала черную пуговку носа, а затем, чуть взвизгнув и больно съелозив лапами по животу, выпростал наружу вислоухую голову.

– Ой, какая прелесть!.. – Анна, опустив стекло дверцы, рукой в ярком лаке потянулась к щенку. Капризно оглянулась на Чуркина:

– Григорий, разреши ему ехать с нами.

– Это грязный помойный щенок, а не прелесть! И ему не место в моей машине… – Сказал резко, властно, но спохватился, поймал руку Анны, прижал её пальцы к губам и тут же с чутким опасением осведомился:

– Разве тебя он не будет беспокоить?

– Наоборот! Мне он любопытен…

Чуркин улыбнулся снисходительно и любовно одновременно, и, прикрывая отворенную Анной дверцу, добавил с ласковостью, но настойчиво:

– Прости, дорогая, но в машине ему не место.

Строго глянул на Дмитрия:

– Слышал? Это не обсуждается.

– Вы можете ехать без моей помощи? – Дмитрий, одной рукой придерживал елозившего щенка, другой протягивал Чуркину ключи от машины.

– Как это понимать? – не успев сесть, застыл возле машины Григорий.

Подавая ему ключи на вытянутой ладони, Дмитрий пояснил:

– Если щенку нельзя со мной в машине, то – я выбираю щенка.

– Черт знает, что происходит… – Григорий не знал, как быть. Он явно не был расположен сам садиться за руль, а тут еще Анна следила за ним полными смеха глазами, по которым никак нельзя было понять, чего на самом деле она хочет – чтобы он решительно отказал или, наоборот, чтобы поменял своё решение, разрешил. – Черт знает, что происходит, – еще раз в замешательстве повторил Чуркин, оглядываясь вокруг. Он опустился на сиденье рядом с Анной, посмотрел на замерший в ожидании, блестевший солнечными зайчиками руль, оглядел сидения из мягкой кожи, взглянул в лицо невесты и решился. Выглянул из машины и, плохо сдерживая раздражение, крикнул Дмитрию: – Садитесь же, наконец, и займитесь делом!

Дмитрий, не заставляя себя ждать, опустил щенка на пол, на свободное пространство возле сидения пассажира, завел мотор и рванул машину с места так стремительно, что щенок, не удержавшись, мелькнул розовым, беззащитным брюшком.

– Можешь меня поздравить, – совершенно неожиданно после только что произошедшего, спокойно, даже расслабленно, обратился к Дмитрию Георгий. – Женюсь… Анна дала согласие быть невестой моей… – Он обнял хозяйку салона и, легонько привлекая её к себе, миролюбиво добавил: – А ты со своим щенком… Совсем не вовремя, знаешь ли…

Щенок, словно отзываясь на его слова, опасливо цепляясь лапками за резиновый коврик, заскулил, заелозил на животе.

– Примите мои поздравления… И прошу извинить, я не желал никого обидеть, как можно почтительнее ответил хозяину Дмитрий, стараясь тоном выразить ему свою благодарность за щенка.

– Скажите, отчего вы больше не приходите на наши встречи? – уводя разговор в сторону, спросила Дмитрия Анна, отстраняясь от Георгия и сев как можно прямее, чтобы видеть щенка, уже пустившего лужу на новую резину коврика. Увидев, как тот напроказил, звонко рассмеялась, заговорщицки кинув взгляд на Дмитрия, повернулась к жениху: – Ты помнишь человека, о котором я тебе рассказывала? Ну, после которого у нас в салоне начались жаркие споры? Вспомнил? Так вот, прошу любить и жаловать… Это он. Твой водитель…

– О-о! Вот кто возмутитель спокойствия! Охотно в это верю. Напомни хорошенько, что он у тебя натворил? Я вычту из его жалованья… – вновь приобнял Анну Георгий, довольный своей шуткой.

– Он раскритиковал нашего талантливого поэта и поднял до небес бедняжку Александра. Ты его знаешь. Того, что поёт на бульварах, – вновь чуть отстранилась от объятий жениха Анна, подаваясь вперед, к Дмитрию. – Кстати, в пятницу мы по-прежнему собираемся. На этот раз повод будет необычный и очень шутливый. И нам его подсказал наш молодой талант… Рогоносцы. Вот наша тема. Все, смешное или грустное, что каждый знает о них, может высказать в полной мере. В поэтической форме, разумеется. Я вас приглашаю, Дмитрий. Приходите, будет весело.

– Но, дорогая, – шутливо погрозил ей пальцем Григорий, – я ничего не желаю знать о рогоносцах. Кстати, а почему так некрасиво называют мужей неверных жен, а не самих жен, не верных своим мужьям?

– Никто не знает, отчего, – ответила ему Анна. И Дмитрию были слышны за спиной звуки легкой возни, которые скоро прекратились, и Георгий, откинувшись на сиденье, стал покорно глядеть в окно, словно только что и не пытался безуспешно привлечь к себе невесту. – Но название это пристало к таким людям и живет в веках, ровным голосом, словно и не было паузы, вызванной возней, продолжила Анна. – И это само по себе уже имеет смысл, хотя никто и не вспомнит, отчего так стали называть мужей неверных жен…

– Византийский император Андроник Первый Комнин любил чужих жён. Их мужьям взамен давалась привилегия охотиться в обширных императорских зверинцах. Владельцу подобной привилегии прибивали оленьи рога на ворота дома, – остановив машину у ресторана и заглушив мотор, ответил Дмитрий.

– О-о! – подавая руку Георгию и окидывая Дмитрия взглядом с ног до головы, не скрывала удивления Анна. – Какие знания… Так вы придете в пятницу?

– К чему? – склонил перед дамой голову Дмитрий. – Не я жениться собираюсь.

Она отвернулась, вскинула подбородок, взяла жениха под выставленный им ей навстречу локоть:

– Так он у тебя не только красив и умен, но еще и дерзок. – С легкой усмешкой обернулась на Дмитрия: – Это – слишком много для одного. И с этим необходимо что-то делать…

Александр был в восторге от щенка:

– Я с ним на бульвар буду ходить, а ночью будем его здесь прятать, со мной на тюфяке спать будет. Про-о-живем как-нибудь… О! Я его научу с шапкой по кругу ходить.

Легонько прижал к себе щенка:

– Да мы с тобой, брат, много денег заработаем…

Щенок, накормленный до отвала, уснул, выпростав грязную лапку из-под лежавшей плетью руки Александра, который не был пьян и не принес обязательной бутылку водки. Лежал, охраняя сон щенка, не переменяя позы, время от времени поглядывая на Дмитрия, будто знал о нем что-то необыкновенное, важное и при этом – хорошее, но до времени терпит.

– Право, – не выдержал его загадочности Дмитрий, – не пришло ли время объясниться?

– Слышал ли ты фамилию Гонатти? – как мог долго, все же потянул паузу Александр. – Адвокат. Переправляет в Канаду бывших участников Белого движения по контракту с канадским обществом железных дорог. Дают субсидии на двадцать пять лет…

И разом скинув с себя торжественность и разбудив щенка, соскочил с тюфяка, вплотную приблизившись к Дмитрию:

– Поехали! Поехали со мной! Я верю, мы начнем там жизнь! Нашу жизнь! Понимаешь?

Разволновался еще более. Прошелся из угла в угол по комнатенке.

– Там все, как в России. Все! Погода, имею в виду… Леса, зима… Даже медведи есть! – Он провел рукой по лицу, умоляюще глянул на Дмитрия. – Поехали!

Смотрел на него пристально, взглядом человека, давно не имевшего никаких иллюзий, но вдруг возрожденного, мучимого надеждой:

– Война познакомила нас со смертью и ужасами, и то, что случилось с нами, сделало нас другими людьми, но мы еще молоды, мы сможем начать заново…

Дмитрий молчал, поглядывая то на черное окно, словно ища там ответа, то на Александра, застывшего в ожидании.

– Я не могу… Прости.

Ощущая, как напрягся Александр, непонятно почему отчужденно, даже хмуро пояснил:

– Я не могу отдать себя в крепость на долгие годы… У меня другой путь – через Шанхай, пароходом в Европу… Пойми. Я должен найти своих. Должен.

Александр, поникнув, вернулся к щенку, грустно и благодарно лизнувшего его в щеку.

– Делай, как знаешь.

– Едешь в Канаду? – присел рядом с ними Дмитрий, испытывая мучительное желание закурить.

Александр, верный себе, отшутился:

– Надеюсь, вы достаточно выпили, чтобы ответ услышать – тут смелость нужна…

И добавил чересчур бодро, не переставая оглаживать голову щенка, торопливо и преданно облизывающего его руку:

– Поеду. Мне что, взмыл – да улетел. Никого не осталось, и никто не ждет… Вольный!..

* * *

В Калган, резиденцию маршала, бывшую старинную погранзаставу на Великой китайской стене, конечный пункт Сибирского тракта, где еще в древние времена русские посольства и купцы основали колонию чаеторговцев, атаман решил отправиться вместе с Денисовым и двумя добровольцами – Дупляковым и Сидоренковым. Собирались туда как на рядовую встречу, но все понимали возможность любого поворота событий. Однако вслух о том никто не высказывался. Жизнь в лагере шла буднично, налаженным чередом, начиная от утренних распоряжений атамана до самого его отъезда. Только необычно долго, забыв о работе, смотрела артель всадникам вслед.

До железки ехали верхами по старинной, благоустроенной дороге с частыми постоялыми дворами и высокими каменными столбами, отстоявшими друг от друга на три ли. При взгляде на эти старинные верстовые столбы с позеленевшими от времени выбитыми на них иероглифами атаману вспоминался бывший губернатор провинции, называвший такие дороги лучшими ораторами китайской монаршей династии. Где теперь он, и есть ли у него возможность рассказывать кому-нибудь о дорогах?

Глядели из окон вагонов на древний Китай, который развернулся к ним иной своей стороной – четкими прямоугольниками полей с арыками по краям, собирателями удобрений с корзинами за спиной и с лопаточками на длинных ручках, которыми они ловко подхватывали свежий навоз и бросали себе за спину, караванами высоко навьюченных, величественно шагающих верблюдов, шлепающих губами и изредка издающих ворчливые звуки, равнинами, покрытыми картинно-тенистыми перелесками раскидистых деревьев с высокой кроной, холмами, прикрытыми, словно попонами, зелеными пашнями, речушками с высокими каменными мостиками через них, селениями, украшением которых служили ворота из обожженного кирпича с двускатными навесами из черепицы да кумирни с подвешенными колокольчиками на углах затейливых многоярусных карнизов, издававших при каждом дуновении ветра навевающий грусть звон.

Калган их встретил шумом и гамом тесно живущих людей. Улицы сплошь магазины-лавки, лавчонки, мастерские, где стучат, пилят, рубят, шьют. Всюду запах лука, кунжутного масла, говор, гам. По улицам сновали переполненные омнибусы и запряженные мулами и лошадьми двухколесные повозки. Извозчики, седоки – все вперемешку непрерывным потоком тянулось по главной улице города, делая невозможными попытки её перейти. Говор людей, скрип повозок, крики ослов, гудки омнибусов – все висело над улицей плотной завесой, заставляя, с непривычки оглохнув, переспрашивать друг друга по нескольку раз. По этому бесконечному движению, по вывешенным в изобилии разноцветным фонарям, по часто встречающимся представлениям фокусников с учеными собаками и обезьянами стало понятно, что в город они попали в самый разгар праздника.

Через тесноту уличной толпы пробивались гуськом. Шли мимо тянувшихся с обеих сторон улицы бесконечных рядов домов с широкими, распахнутыми наружу разборчатыми дверьми, через которые было видно все, что делалось внутри – работа цирюльника, ловко отхватывающего жесткие клочья волос, лекаря, без церемоний оголившего больного и разложившего его на скамье, мясника, сдирающего с барана шкуру, пекарей, готовивших в казанах пирожки на пару. Шли мимо чайных с пьющими чай посетителями, мимо лавок с тесно развешанными по стенам товарами и с толпившимися там покупателями. Шли, выискивая место понадежней и поспокойней, где можно стать на ночлег.

Гостиницу выбрали, исходя и из её близости к резиденции маршала, и от большей, чем у иных, солидности здания, предполагавшего внутри не одних только тараканов и брошенную на пол циновку. Называлась гостиница так же, как и город – «Калган».

Даже в обширный двор гостиницы пришлось пробираться сквозь плотную толпу зрителей уличного балагана, завороженно следивших за игрой на сцене, время от времени негромкими восклицаниями выражающих актерам своё одобрение, ничуть при этом не нарушая и не заглушая монотонности пения фистулой под аккомпанемент такой же музыки.

Позади толпы, загородив собой проход в гостиничный двор, пристроился богатый экипаж, откуда за зрелищем наблюдала молодая женщина с сильно набеленным, словно маска, лицом. Её высокая прическа была украшена шпильками из нефрита, по поверью приносящего бессмертие, и белыми искусственными цветами, указывающими на то, что в экипаже восседает молодая вдова.