Текст книги "Запах полыни"

Теперь этот человек-легенда в Венесуэле основал колонию русских, зазывая туда всех, кому дороги традиции и культура России, всех, не нашедших себя в других странах и землях. Вместе с ним я объехал места, компактно заселяемые белыми офицерами, и горжусь, что принял на себя хлопоты по присылке им книг, газет и необходимых для строительства гвоздей. И обязался из отпуска доставить иконы для возводимых ими храмов… Скажу вам, господа, я очень рад, что увидел эту загнанную в чужие края Русь…

Забыв о слезах, Анастасия вслушивалась в слова Павла. Кроме того, что её занял сам рассказ Павла – живой, полный любви к людям, оказавшимся так далеко от родины, теперь она знала, что Дмитрия в Венесуэле нет. Будь он там, его бы обязательно встретил Павел.

Но где он? Где?..

Перед чаем Надежда Палладиевна попросила Елизавету спеть и та, словно весь вечер ждала этого момента, пошла, грациозно неся свое статное, красивое тело, к роялю, на ходу обещая хозяйке новую, только что ею разученную вещь.

Талант Елизаветы еще более расцвел. Пальцы порхали над клавишами, словно мотыльки над лампой, безо всяких усилий или заминок, а вышколенный голос приобрел бархатистость, мягкость, которому подвластны особенные полутона. Популярный романс Вертинского о корнете она исполнила так искусно, что Надежда Палладиевна, расчувствовавшись, поднялась с кресел и расцеловала её в обе щеки.

По-русски. От души.

Но Елизавета теперь казалась рассеянной. Её рассеянность почувствовалась уже тогда, когда она пела. Заметно было, что ее мучит какая-то мысль, какое-то подозрение, которое взяло над ней верх и заставляло, время от времени, взглядывать поверх рояля то на Анастасию, то на Бориса. И то, что ранее растворялось в шуме встречи, терялось в стуке приборов и в разговорах за столом, теперь сосредоточило на себе её внимание и требовало уяснения и неприкрашенной правды.

Раньше других эти в ней перемены заметила Анастасия и испытывала мучительную неловкость. Ей даже казалось, еще немного, и Елизавета, прекратив играть и глядя на нее в упор, спросит отрывисто и громко:

– Как ты оказалась здесь? Здесь? Рядом с человеком, которому я стараюсь нравиться? Неужели ты опять явилась в мою жизнь, чтобы вновь ее разрушить?

Но этого не произошло.

Опустившись в кресло против Надежды Палладиевны, Елизавета, улыбаясь на её комплименты, лишь внимательнейшим образом оглядывала Анастасию.

Её платье, руки, башмаки…

Та теплота, та непринужденность, которую она выказала при встрече, исчезли. Перед Анастасией сидела дама, вынужденная быть рядом с нею только из-за того, что она хорошо воспитана и подчиняется обстоятельствам, по которым они оказались вместе.

Настроение Елизаветы не ускользнуло от внимания хозяйки. Сославшись на то, что нужно сделать распоряжение слугам, Надежда Палладиевна, позвав с собой сына, вышла, оставив гостей одних.

С их уходом неуютная тишина гостиной начала отсчет нового тягучего вокруг них кружения, сквозь которую с обескураживающе веселой улыбкой пытался пробиться Павел.

И Анастасия решилась.

Встав с кресла, легко, почти весело улыбнулась в ответ Павлу и, попросив Елизавету передать поклон старым Крачковским, продолжая все так же улыбаться и не давая никому опомниться, с душевным облегчением двинулась следом за хозяйкой.

Остановилась за тяжелой шторой, надежно укрывшей ее от взглядов брата и сестры, перевела дыхание, невольно прислушиваясь к происходящему в доме. И тотчас услышала возглас Бориса:

– Мама! Перестань!..

И немного погодя твердое и решительное, будто всё зависело от одного его:

– Мне, если светит солнце, не нужна лампа.

– Солнце? – тут же возвысился голос Надежды Палладиевны. – Не говори понапрасну громких слов. Солнце! Без денег, имени, связей… Подумай, во что превратится твоя жизнь? Я не позволю тебе ее погубить… И, мой дорогой, любовь короля к пастушке, выпасающей гусей, хороша лишь для сказок. В жизни все-ё-ё иначе…

В столовой сиял приборами накрытый для чая стол, Борис в позе нашкодившего ребенка – чуть согнувшись – стоял над восседающей в кресле матерью.

– Простите, – смущаясь, что невольно выслушала то, что не предназначалось для ее ушей, выступила в дверной проем Анастасия. – Я вынуждена откланяться. Спасибо за чудный вечер. Меня ждут… Дела.

Никто ее не удерживал. Ни окаменевший лицом Борис, ни сама Надежда Палладиевна, мягким, барским движением сделавшая Анастасии что-то, напоминающее взмах руки вслед уходящему поезду…

Весь путь от высоких ступенек дома Бориса до дверей своей комнаты слушала Анастасия, как четко выстукивают её стоптанные каблучки:

– Все-ё-ё иначе. Все-ё-ё иначе…

Но эти слова оставили ее тотчас, когда она, не снимая платья, повалилась на кровать, отмечая, что вот-вот забрезжит рассвет, и ей нельзя опоздать к лавочнице, затеявшей уборку ледника.

* * *

День был такой хмурый, что никак нельзя было угадать его часа. Нужно было добраться в Туль, в распределительный пункт русских воинов на работы во Франции. Вспоминались давнишние слова его учителя стрельбы из лука – сначала нужно найти точку опоры, ослабить натяжение, согнуть пальцы, словно когти, и не пытаться вмешиваться в естественный ход событий…

Вот для этого ему и был нужен этот лагерь, через который легче всего легализовать в стране своё присутствие. И только после этого – Париж.

Пункт размещался в лагерях германских пленных во время Великой войны четырнадцатого-восемнадцатого годов – ряды казарм, посыпанные галькой дорожки, но возле административных зданий – роскошные цветники, заметно оживлявшие и сглаживавшие мрачность построек.

Ждать пришлось недолго, усталый клерк с розовой проплешиной в черных кудрях, не поднимая из-за перегородки головы, не глядя на Дмитрия, протянул испачканную фиолетовыми чернилами руку за его въездной визой, хлопнул на нее печать и, также не глядя, привычным движением отбросил её в стоящий на полу ящик. Взяв разлинованную черными линиями коричневую картонную карточку, быстро вписал на самой верхней из них его фамилию – Лазарефф…

Картонная коричневая карточка означала трехмесячный контракт на химическом заводе у самой испанской границы.

Он и был ключом к Парижу.

Нары высотой в пояс, посередине двойные – голова к голове. Узкий проход вокруг них. Теснота, затхлость, тяжелый, спертый воздух. Русская речь вперемешку с французской, чешской, польской… Калейдоскоп лиц, наречий. Средоточие людей без родины.

Три месяца. Целых три месяца он должен провести здесь.

Три месяца длиною в вечность…

* * *

Удивительное утро – ласковое, тихое, ясное. С высокой древесной вершины сорвался первый багряный лист и долго падал, кружась, прямо на неё. Она следила за ним глазами, пока он не коснулся земли.

Ей некуда спешить, не к кому торопиться. Сегодня её может поторопить только ночь – полная хрустального воздуха, холодного, как снега на вершинах, высившихся вокруг Динарских Альп, на которых кое-где еще заметны старые австрийские форты.

Но теперь только раннее утро, и ночь будет не скоро.

Сидела на привокзальной скамье, поставив у ног дорожный саквояж, собираясь и с мыслями, и с духом, чтобы в одиночку начать новый путь в новой стране.

Все вокруг навевало ей мысли о провинциальных турецких городах – много мечетей с высокими белыми минаретами, снующие по улицам люди в живописных одеждах с красными фесками на головах или в белых, тяжелых чалмах. Женщины – тихие, неслышные, в чадрах и в длинных цветастых платьях.

Узкие кривые улочки, тенистые парки.

Оставшись одна, Анастасия, не дождавшись ни малейшего отклика на объявления, решила в поисках Дмитрия объехать, сколько будет это ей возможно, крупные русские общины. Одна из них – в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, под покровительством королевича Александра, давшего приют белому офицерству и взявшему под свою защиту уцелевшие кадетские корпуса. Газеты – это так призрачно, так ненадежно. Они могут быть не только не доставлены, но и не прочитаны. Только один номер, самый важный номер, но именно он может не попасть на глаза нужному человеку.

И все!

А вдруг он остался без рук или ног? И не решается откликнуться? И она будет жить, думая, что осталась одна на всем белом свете, и он будет жить где-то без нее?

А родители? Анюта? Доходят ли до них эти газеты?

Мысли терзали, становились невыносимы, толкали к действию. Наметила города – Сараево, Белград, Крагуевац…

Несколько динаров заработала, еще не ступив на перрон Сараево, помогая пожилой боснийке с её вещами.

– А! Руса! – ласково глядя на нее черными быстрыми глазами, хлопала та Анастасию по руке, словно подбадривая её. – Руса!

Быстро, материнским движением, не желая ни смущать, ни обижать, сунула ей в ладошку купюру, придержав поверху своей:

– Руса!

Пустой трамвай, постукивая и покачивая, быстро вывез в центр, имевший чисто европейский вид. Вместо мечетей – христианские соборы, полные народа. Богослужение идет при распахнутых дверях. Прихожан так много, что даже на ступенях храма нарядно одетые горожане осеняют себя крестным знамением.

Торжественно и оживленно вокруг. Повсюду развешены флаги и яркие гобелены со знаками королевского отличия, балконы и колонны открытых террас перевиты гирляндами цветов. То и дело со всех сторон раздаются национальные песнопения. Анастасия шла, отмечая все детали, порой остро напоминавшие то, что видела уже когда-то, в той, своей прежней жизни, без подсказки определив, что в город попала в день тезоименитства.

Звуки сербского марша – быстрого, легкого – раздались рядом, словно придав силу нарядной публике, заставив её еще более оживиться, заспешить, увлекая за собой Анастасию. Выплеснулась на площадь, уже запруженную толпой горожан, выкрикивающих заздравные слова. Казалось, сюда сошлись люди со всего города, заполнив все к ней подходы, гроздьями повиснув на балконах, высовываясь из окон, они приветствовали марширующих перед убранной флагами и цветами ложей ряды сербских солдат. Все вокруг кричали, пели, смеялись, размахивали руками.

Анастасия хорошо видела стоявшую в ложе группу офицеров и именитых горожан с пышными, как у короля, усами, также неустанно приветствовавших солдат и всю собравшуюся публику. Происходящее на площади ей также было понятно, не вызывало удивления, а лишь чувство легкой грусти, как напоминание о дорогом, но давно и безвозвратно утерянном. Непривычным было только, что ряды солдат, повинуясь такту марша, быстрого, стремительного, маршировали чуть ли не бегом, а задние их шеренги и вовсе шли не в ногу. Но благодарная публика все им прощала, выражая солдатам свой восторг громкими криками одобрения и рукоплесканием. Люди бросали в шеренги цветы, размахивали платками, высоко вверх подбрасывали шапки. Радостный шум и гомон царил вокруг, делая пришедших сюда, со всеми их жизненными сложностями и переживаниями, едиными в своем воодушевлении и любви. И ей стало уютно среди них.

Но вдруг оркестр заиграл мотив, звуки которого взмыли над площадью, заставив замереть каждую каплю её крови.

Желая лучше рассмотреть, что происходит, она приподнялась на цыпочки, заметалась, трогая за плечи стоящих впереди людей:

– Позвольте, позвольте… Пропустите меня, будьте так добры…

– Хабаровского графа Муравьева-Амурского кадетского корпуса! – тут же донеслось до нее.

– Пропустите же! – закричала, страшась самой мысли, что не увидит, не расслышит, упустит то, что сейчас должно произойти, и что ей так необходимо видеть, слышать и знать. И плотно сдвинутые спины разом разомкнулись. Перед ней, почти на расстоянии вытянутой руки, твердым, широким церемониальным шагом, с безукоризненным равнением, развернутым строем шли русские кадеты. Шли как один человек, сохраняя на детских лицах торжественную важность взрослых. Анастасия еще не могла поверить в происходящее, как строй кадет уже поравнялся с ложей, и в толпе офицеров, принимавших парад, крикнули:

– Живела Руссия! Живели русски кадети!

И вся площадь, все заполненное людьми пространство, разом радостно, единодушно и многоголосо отозвалась:

– Живели! Живели!.. Живео Велика Руссия!..

– Ур-р-а-а!.. – в ответ сотрясли воздух юношеские голоса, лишившие Анастасию последних сил.

Зажатая со всех сторон восторженно аплодирующей кадетам публикой, бросающей в них цветы, она, подавшись всем телом вперед и вытянувшись струной, чтобы как можно дольше видеть стриженые затылки, тоненько заплакала.

Топот сотен юношеских ног удалился, а Анастасия, глядя долгим взглядом вслед марширующим мальчикам, сквозь слезы шептала одно и то же:

– Господи! Смилуйся над ними!.. Смилуйся над ними! Господи!..

Как тогда, в Финляндии, её вновь потрясла эта встреча.

Встреча с Россией.

Не с ней самой, а лишь только с ее слабой тенью. С её такой слабой, но такой прекрасной тенью.

За что, Господи? За что?..

Все вокруг неё были объяты восторгом праздника, заняты зрелищем парада, и никто не замечал ни её слез, ни горячей её мольбы, так же, как и не заметил её ухода.

Словно её рядом с ними никогда и не было.

До набережной Милячки, делившей город на две части, дошла, полностью успокоившись и высушив слезы. Это здесь, на ее мосту серб Гавро Принцип убил эрцгерцога Франца Фердинанда и его супругу. Начало трагедии её личной, многих других, и только что увиденных ею кадет, было положено именно на этом месте.

Всмотрелась в безмолвные, серые камни моста – ничего ни вернуть, ни изменить.

Рядом с мостом, в старых казармах короля Петра, русский корпус. На табличке двуглавый орел. Двор пустынен, но из распахнутых форточек доносятся голоса, юношеский смех. На воротах часовой – улыбчивыми искорками глаз напомнивший Анастасии Павла. Юное лицо его в первом пушке не тронутой бритвой бороды строго. Вытянулся, давая понять полное к ней внимание.

– Скажите, как мне пройти к издателю русской газеты? Или, быть может, вам легче указать мне имя и адрес кого-нибудь из господ русской колонии города, к кому я могла бы обратиться? Я только что с поезда и хотела бы задержаться здесь на некоторое время…

Старинный дом по улице Краля Петра, тонкая дверь коридора со скрипом подалась. На двери, ведущей в комнаты, для всеобщего чтения вывешена русская газета. Успокоила дыхание, жадно пробежала глазами столбцы объявлений, потянула на себя ручку двери и, безуспешно дернув её несколько раз, отчетливо услышала:

– Ну, ты и без меня лису перегонишь. И в этом моя тебе помощь не нужна… Нет, он не вымышленное лицо и не шпион! Он даже кредит в буфете имеет и должен… Долг, дорогой, это очень реально! С него и начни. Нам нужны только факты…

При этих словах дверь неожиданно легко распахнулась, выбросив Анастасию на середину комнаты.

– Простите, сударышня, чем могу помочь? – отодвинув в сторону трубку телефона, мужчина с волнистой бородкой, шелковистой на взгляд, прятал улыбку.

– Я подожду, не беспокойтесь. – Смущенная Анастасия сделала попытку выйти. Но тот остановил ее движением руки, сказав в трубку:

– Ко мне пришли.

Встал из-за стола, выдавая хромоту, подошел к Анастасии, протянул руку:

– Аркадий Павлович, издатель газеты. Чем могу служить?

Слушал ее, время от времени поглядывая в окно – на цветочную гирлянду, уже привялую, но все еще делавшую дом праздничным, на снующих мимо веселых горожан – не выражая ни удивления, ни скуки. Как только рассказ Анастасии подошел к концу, поднялся, тяжело опираясь рукой о стол:

– Всегда в такой день, как в этот, все обычаи путаются. Во всем городе, ручаюсь, никто своевременно не завтракал и не обедал и не знают, когда попадут в постель. Так что я не могу вас никуда направить. Поступим так. Идемте ко мне на обед, а после придумаем, как вам быть…

На темной лестнице, такой темной, что Анастасии, как в детстве, казалось, кто-то тянется к ней длинными руками из всех углов, пахло жареной печенью и луком. Высокая дверь с белевшей на ней табличкой с фамилией жильца открылась бесшумно:

– Мила! У нас гости! – пропуская вперед Анастасию, в глубину квартиры крикнул Аркадий Павлович.

Комната с двумя окнами без занавесок, переносной сундук с ручками по бокам, на нем ваза с одинокой розой. Стол без скатерти, вокруг покрытые белой краской стулья, большой черный диван с деревянной спинкой и крутыми, словно колеса, подлокотниками. Из двери кухни, откуда слышалось шипение керосинки и стук посуды, вышла молодая дама со сколотыми на затылке светлыми волнистыми волосами. Улыбнулась Анастасии, нисколько не удивившись ее появлению:

– Я рада! Проходите в ванную комнату, там найдете все что нужно – полотенце, мыло. А я тем временем поставлю для вас прибор…

Вошла она в эту квартиру с такой простотой, словно была у себя дома или по крайней мере всю жизнь знала этих милых людей, будто жили они от нее неподалеку… В том доме над Волгой, с обширной, во всю его ширину, открытой к реке террасой, весной утопающей в сиреневом цвете.

Иногда говорили все разом, спрашивая друг друга и тут же отвечая, иногда сидели молча, глядя вдаль сквозь стены.

Все равно где – во Франции, Швейцарии или Сербии, все разговоры русских обязательно крутились вокруг прошлого. И круг их общения также ограничивался большей частью русскими.

Сколько же времени должно пройти, чтобы они стали иными?

День угасал. Чуть покашливая в кулак и щурясь на заходящее солнце, Аркадий Павлович тихо говорил. Слова падали тяжело, как монеты заимодавца, которые нельзя не принять:

– Мы стояли в бухте «Золотой рог» в карантине. На всех судах развевались карантинные флаги и флаги с требованием воды и хлеба – «Терпим голод», «Терпим жажду»… Вся Белая Русь находилась там, весь рейд был усеян нашими военными кораблями, пароходами, баржами. Англичане развозили всем суп из сушеных овощей с картошкой в мундире. Мы называли эту еду – английским борщом. Есть было невозможно. Вылавливали картошку, остальное шло за борт. Около наших кораблей кормились на каяках кардаши – торговцы-турки. За золотые часы давали два кило хлеба, литр воды и связку инжира. За наган столько же, плюс кило халвы. Там и прожили всё, кто что имел. Часы и кольца обменивались на буханку хлеба или кусок халвы…

Я чудом спасся из разъяренного Петрограда и пробрался на Дон. Россия тогда стекалась на Дон стремительно. Старший кадет Елизаветинского училища, мой друг, Бородин Аврамий рассказывал, как озверевшие солдаты и матросы юнкеров на ходу выбрасывали из вагонов. Да и я кое-что видел…

Но меня Бог миловал. Хорошо об этом сказал один поэт:

Наверно, кто-то помолился, душою чистой за меня…

События Гражданской войны понеслись перед нами с изумительной быстротой, не успевали и приметить, не то что осознать и проанализировать. И снег падал больше, и морозы крепче трещали. Наша жизнь как-то разом оборвалась и растворилась среди шинелей и папах, занесенных метелями.

Война…

Как это ни странно, но на ней ко всему быстро привыкаешь. В начале битвы, первой битвы, как-то не по себе. Пока еще нет выстрелов – то жутко. Так жутко, что, кажется – не выдержишь. А только началось… Упал один, другой – и все проходит. На убитых смотришь точно так, как на листья, упавшие с дерева…

И вот меня подстрелили. Я не упал сразу, а еще бежал несколько минут с простреленной ногой. И, кажется, оторви мне ее, я еще бы некоторое время скакал на одной… Совершенно забываешь об опасности.

А после войны, и даже в лазаретах, на людей нападает такая меланхолия, что себе не рады. И, странно, но именно там становится страшно – и мертвецов видишь, и разрывы слышишь, и в ушах иной раз загудит так, словно стонет тысяча безумных. И вскочить на ноги хочется, и мчаться куда-то…

Все равно куда, только бы убежать…

Анастасия с Милой сидели, тихо, едва дыша, горящими глазами глядя на Аркадия Павловича, и близкие слезы дрожали у них в груди. А тот смотрел перед собой остановившимся взглядом, словно не замечая их:

– В последний день октября, когда «Генерал Алексеев», нагрузившись до отказа, снялся с якоря, я был одним из русских людей, с горючими слезами расстававшимися с матерью-Родиной. И в наших же сердцах в эти минуты так же жила и радость – что вот наконец-то все же ушли. Спаслись! Спаслись от страшных когтей красных человеко-зверей…

Крестились, плакали, смеялись, глядя неотрывно на тонувшие берега Инкерманских и Мекензиевых гор, на мерцавшие огни Севастополя…

Мы все были уверены в скором возвращении в Россию. Никто из русских изгнанников не думал, что изгнание продлится долго. Поначалу казалось, что падение власти большевиков – вопрос месяцев. Ведь красные выбили сами из-под себя опору, на чем думали удерживаться?

Жизнь проходила мимо, а мы отказывались посмотреть ей в глаза…

За распахнутым окном какая-то птичка просила, высвистывая, словно к дождю:

– Пи-ить-пи-ить, пи-ить-пи-ить…

– Аркаша, Аркаша, – тихонько позвала Мила, подойдя сзади к мужу и положив руки ему на плечи. – Мы заставляем грустить нашу гостью.

– И верно! – очнувшись от воспоминаний, бодро подхватил Аркадий Павлович. – Кончим плаксивое настроение! Слава Богу, жизнь все же берет своё! Приучились вот к балканской пище с фасолью, и хотя мы и бедные беженцы-переселенцы, а все же можем отметить праздник братского нам народа. Впрочем, крыша над головой все же есть! И есть еще и Россия! В каждом из нас она никогда не умирала… Вон сундук под окном! Стоит наготове. Как только можно будет ехать домой, мы с Милой вмиг все в него покидаем и тронем тотчас…

– Там уже лежит кое-что. – Подлила Мила горячий чай, от которого, казалось, даже шел липовый дух. – Моя фата из госпитальной марли. В ней я на венчании была, и за свадебным столом сиживала, – счастливо округлила глаза, – королева-королевой…