Текст книги "Запах полыни"

Доносившееся со сцены непривычное для русского уха пение, женщина, убранная и набеленная как кукла, и сам сдержанный восторг публики все это заставило их переглянуться между собой. Скользнувшая одновременно у всех быстрая улыбка и озорной друг с другом перегляд всех развеселил, отогнав на мгновение неотступно следовавшую за ними тревогу. Но, не успев убрать с лица улыбки, атаман заметил, как чей-то острый взгляд царапнул его лицо, а затем, словно в зевоте, равнодушно прошелся и по лицам его спутников.

Китаец в низко надвинутой круглой шапочке, казалось, был весь поглощен действием на сцене. Его новехонькая одежда выдавала в нем довольно состоятельного человека. Перетянутый ярким поясом халат топорщился еще не обмятым шелком. Высокий стоячий воротник, отделанный узорчатой вышивкой из разноцветной тесьмы, переходящей в сложный орнамент застежки у основания шеи, закрывал часть лица. Атаман окинул его взглядом – от шапочки до туфель с белым верхом на простеганной матерчатой подошве, таких же новых, как и халат, – и сделал всем знак, что заметил слежку.

Не новизна одежды выдавала в китайце человека, следившего за игрой актеров только для вида, не нависшие, довольно редкие для Востока, брови, а брошенный на них быстрый, цепкий взгляд.

Что за ними будет установлена слежка, атаман не сомневался. И заметив её, не был ни удивлен, ни напуган. Рыскать за его спиной могли многие – как приспешники маршала, так и разведка сторон, заинтересованных в его службе. Кроме которых еще одна сторона также могла установить за ним слежку. Сторона, заинтересованная в его смерти.

Выйдя из толпы, он еще раз обернулся, но китайца, с которым только что встретился взглядом, уже не было.

За воротами гостиницы они тотчас попали под надзор выбежавших им навстречу любезных приказчиков, наперебой предлагавших свои услуги. Свободными оказались два номера, и по самой дорогой цене. Опасаясь не найти ничего лучше в переполненном ради праздника городе, решили другого не искать.

Номера представляли собой комнаты, заднюю половину которых занимала нагретая кизяком до жара глинобитная кана. На глинобитной лежанке соломенная циновка, на ней – низкий столик для еды и стопка тонких набивных одеял с кокетливо разбросанными поверху валиками для изголовья. Рядом с каной – небывалая для постоялых дворов роскошь – европейское кресло, как раз возле окна, оклеенного тускло пропускающей дневной свет толстой рисовой бумагой. Тростниковый потолок, коричневые, небеленые стены. Все осмотрели, все проверили на крепость, простучав стены и потолок, нимало этим озадачив приказчиков, успевших принести им горячий чайник с горкой чашек и полным подносом закусок.

За чаем обсудили ситуацию. Если следят китайцы, как за людьми военными, еще не ставшими союзниками – опасности в этом нет никакой. Если следят Советы, то брать, скорее всего, они их будут после встречи с маршалом. Вряд ли в городе. Чтобы провести захват людей фронтовых и бывалых в переполненном городе, где возможны случайные жертвы, нужны силы нешуточные. Кроме того, открытая операция разведки в чужой стране может вызвать большой резонанс в мире. Так что, если будут брать, то обязательно после встречи с маршалом – либо в самой гостинице, либо при выезде из города.

Чуть передохнув и не теряя даром времени, вышли в город, в надежде быстро пройти в русскую его часть. Хотелось увидеть дома под железными крышами, окна в высоких резных наличниках, и, совсем в награду, цветущие кусты сирени перед ними.

Толпа возле балагана уменьшилась, но со сцены по-прежнему слышны были звуки флейты, стук барабанов и лязг тарелок. Все тот же голос, дребезжа и вибрируя, пел зрителям о страстях из древней истории. Не успели пройти мимо, как в небо взвились сигнальные ракеты, оповещавшие то ли о начале, то ли о конце праздника, и тут же загремела беспорядочной пушечной пальбой городская цитадель.

Широкое крестьянское лицо, сросшиеся на переносице брови, хитрый блеск узких глаз. Маршал лишь немногим был старше атамана. Лет на пять, не более того. В нем не было спеси, как в его ставленнике, новом губернаторе провинции Ганьсу, но и простаком его назвать было нельзя.

Не скупясь на улыбки, делавшие еще шире и круглее его добродушное лицо, маршал встал из-за стола, пошел навстречу. Долго, радушно тряс Анненкову руку, заглядывая тому в глаза с нескрываемым любопытством. Закончив с этим, пригласил всех сесть, указав широким жестом на стоявшие против стола кресла. Сел сам. Не переставая улыбаться, поинтересовался, где устроились, и, услышав про «Калган», изобразил почти искреннее удивление. Скаламбурил, что Калган город большой, и в Калгане очень трудно отгадать то место, где они устроились…

Довольный своей шуткой, долго лучился улыбкой, не торопясь приступать к разговору.

Анненков, выжидая, молчал, разглядывая маршала.

– Какие силы теперь под вашим началом? – вдруг став серьезным, задал не по-восточному прямой вопрос маршал.

– Небольшие, – уклончиво ответил Анненков. – Но многим из моих партизан по силам быть отличными советниками военного дела, способными воспитать хороших солдат для вашей армии, господин маршал.

– Отряд из русских людей, способность которых побеждать всегда была бесспорной, большая удача для моей молодой армии. Тем более что до нашей революции в армию Цин шли отбросы нации, не умеющие иначе прокормить себя, как за жалкие деньги маньчжурской династии. И вооружены они были и одеты так, как ваши предки были вооружены, когда еще шли караваны по нашему Великому шелковому пути. Теперь все другое. Советники мне нужны. Много советников. Моя армия должна стать самой лучшей. А мои солдаты должны быть хорошо обучены, хорошо вооружены и одеты.

– Сбор партизан и их организация входит и в мои интересы. У меня есть надежда, что я смогу собрать отряд смелых и испытанных людей. Мы будем готовы научить ваших солдат всему, чем владеем сами… Но хочу указать вам на то, что за короткое время мои люди добились первых успехов в разведении боевых коней, и если вы пожелаете использовать хотя бы часть из них на этом поприще, я лично был бы вам за это благодарен.

– Боевые кони… Они тоже необходимы для армии…

Будто в раздумье, маршал встал из-за стола, прошелся по комнате совсем близко к Анненкову. Остановился, словно обдумывая его предложение и, круто повернувшись, спросил в упор:

– Но что вы, генерал, ответите на такое мое к вам предложение – перейти служить не в мою армию, а к нашим друзьям?

Замолчал, продолжая всматриваться в атамана, и, словно выждав необходимую паузу, медленно, с расстановкой, уточнил:

– Моим друзьям, что одержали победу над вами в России?..

При этих словах, тотчас переведенных толмачом, тишина нависла плотная, почти непроницаемая. Было даже слышно, как в улыбке разошлись губы маршала и скрипел пером по бумаге переводчик, записывая все сказанное.

Всем телом генерал, не спуская глаз с маршала, подался вперед, словно он не расслышал плохого перевода и теперь вдогонку пытался догадаться о сказанном самостоятельно.

– Да. Именно так, – откинувшись на спинку кресла, продолжал улыбаться тот атаману уже из-за стола. – Вы не ослышались. Так каким же будет ваш ответ?

Генерал поднялся с кресла. Одернул френч.

– Лучше расстреляйте меня прямо здесь…

* * *

Чуркин был не в духе. От него веяло некоторым пренебрежением, грозящим перейти в прямое раздражение. Он не скрывал своих чувств, и не нужно было быть провидцем, чтобы это понять. Но Дмитрий не думал выспрашивать у хозяина ни о его делах, ни о его настроении. Он всего лишь работник, которому нужна эта работа, чтобы месяцев через шесть быть в Шанхае. Там, в русской миссии, он должен достать себе документы, а затем плыть в Европу.

Александр, не оставляя надежды завлечь его с собой в Канаду, уже не был так настойчив, как поначалу, лишь иногда, засыпая в обнимку с Диком, вырастающим в умного пса, по-пьяному многословно жаловался тому на Дмитрия. И собака, положив морду на лапы, словно понимая, о чем идет речь, поочередно приподнимая брови, грустно поглядывала на обоих.

Подъехали к дому Анны, и Чуркин, прихватив с собой букет, красиво повязанный шелковым бантом, вышел…

Анна шла к машине одна, словно час тому назад Дмитрий не подвозил к ней её жениха. Низко надвинутая на глаза белая шляпка, белая лаковая сумочка в руке в белой перчатке. Полы пальто, разлетаясь, не скрывали розовый ворох легкого шелка, стремившегося вырваться под лучи весеннего, уже хорошо припекавшего солнца.

Высокие каблуки модных туфель заставили Анну опустить взгляд на ступени, но сойдя с них, она гордо подняла голову и шла, чуть тронув губы улыбкой, глядя прямо на него.

Наклонив в приветствии голову, Дмитрий предупредительно открыл ей дверцу.

– Чудесная погода! Вы не находите?… – обдав его запахом духов, чуть с придыханием, блестя в улыбке зубами, проговорила Анна, подавая ему руку. Но, почти бегом сбежавший со ступенек Чуркин, придерживая шляпу за широкие поля, перехватил её ладонь, глянув кратко и строго на Дмитрия.

Ехали молча. Поглядывая в зеркало, отражающее салон, Дмитрий видел, как с чуткой осторожностью Георгий тянул руку Анны к своим губам, словно всякую минуту ожидая, что она не даст ему этого сделать, вырвет. Но Анна, отгородив себя от Георгия ворохом шелка, который нельзя было смять, руки не вырывала, а неспешно, ласково даже, медленно её освобождала.

– Слышал ли ты когда-нибудь… – вдруг возвысил Чуркин голос, но встретившись с Дмитрием в зеркале взглядом, тут же отвел свой в сторону, передумал. – А, впрочем, ладно…

При этих его словах Анна посмотрела на него так, как смотрела на Александра, читающего в ее салоне политизированные стихи – терпеливо, но словно вот-вот поморщится. И Георгий, словно не замечая ее взгляда, однако подстегнутый им, откинувшись на спинку сиденья, все же спросил, но словно не Дмитрия, а кого-то еще:

– Кто бы мне сказал, все ли невесты перед свадьбой впадают в меланхолию? Грустят, говорят, и чтобы им при этом не мешали… И что такое вообще – эта грусть? Возможно ли найти от нее средство? Может, в морду кому дать? И если дать посильнее, то грусть вся и выйдет?

Длинно посмотрел на Дмитрия подчеркнуто равнодушным взглядом.

– С грустью битьем морды справится невозможно. Она накатывает, словно волна, следуя лишь своим законам, а не нашей воле, – помедлив и досадуя, что вновь стал свидетелем сложных отношений своего хозяина и его невесты, не мог не ответить на длинный взгляд Чуркина Дмитрий.

– О-о! Какие знания… – дурашливо потянул Георгий, явно намекая на давнишний о нём отзыв Анны. – Ну надо же! Ты, оказывается, еще и про грусть все тонкости знаешь…

Помолчал, рассеянно глядя в окно автомобиля, что-то ища языком за щекой. И ничего не найдя, вновь в упор взглянул в зеркало:

– Что, часто грустишь по потерянной барской жизни?

– Георгий! – ахнула Анна, поворачиваясь к жениху всем телом и глядя на него взглядом человека, испытывающего ужасный стыд.

– Не грущу, а скорблю, – выхватив в зеркале взгляд хозяина, принял его вызов Дмитрий. – Скорбь и грусть – вещи разного порядка. Впрочем, вы правы, я часто скорблю о потере Родины, тоскую о дорогих людях, чья судьба мне неизвестна, скорблю об убитых товарищах. Но не о деньгах и вещах… – резко скрипнув тормозами, остановил машину у обочины. Повернулся к хозяину:

– И скажу вам, если выпал такой разговор – пронзительнее, острее этой тоски нет ничего на свете. Но ведь вы не это хотели мне сказать? Так начинайте же, прошу…

Анна, выпрямившись, полными гнева глазами смотрела на своего жениха, который, словно увлекаемый чей-то неведомой рукой, в злобном презрении и в невесть откуда взявшемся азарте, наклонившись вперед, словно боясь, что не все из сказанного им будет услышано Дмитрием, понизил голос до шепота:

– Слышал ли ты, знаток, что твой гнилой генерал убежал к красным?

И увидев по лицу Дмитрия, что не слышал, что даже растерялся, что от этого не понял и самого вопроса, с удовольствием победителя откинулся на спинку сиденья. Вытащил из кармана золотой портсигар, открыл его и, тщательно выбирая папиросу, повторил, словно пробуя каждое слово на вкус:

– Генерал твой к красным перебежал. А ты мне, этакий знаток, про него говорил, что он хотел повлиять на ход русской истории. И что правду о нем надобно писать не чернилами, а кровью…

Хохотнул легко, беззаботно:

– О! Ты прав. Прав! Он хочет влиять! Вли-и-ять! И если ему не удалось повлиять на ход русской истории, то будет влиять на ход советской…

Прищурился на Дмитрия и потянул, словно затягивал узел, сквозь выдыхаемый дым папиросы:

– Ну-у? Что теперь скажешь?

Дмитрий вышел из машины. Спокойно, сам боясь своего спокойствия, обошел ее, открыл дверцу, за которой сидел Чуркин, подал тому руку, как делал это много раз, помогая выйти из машины его гостям. Продолжая курить, Чуркин, не замечая его руки, смотрел на него снизу вверх, неспешно стряхивая ему на ботинок пепел, не в состоянии утишить насмешливый блеск глаз.

Неожиданно для себя Дмитрий сдавил его руку чуть выше локтя, рванул и, дыша словно после погони, выдохнул в опрокинувшееся, вмиг побледневшее лицо:

– Такая мерзость могла прийти только в большевицкую голову. И ты? Ты это повторяешь? Ты знаешь – что такое умирать за Россию? Ты знаешь это?.. Ты сам?.. Ты сам?.. За что ты умирал, чтобы сметь судить?

Отодвинулся от ставшего таким ненавистным лица с белыми глазами, борясь с искушением ударить по ним, словно именно они были причиной клеветы, отпущенной в адрес его друга.

Друга – быть до конца с которым он отказался.

Эта вспышка гнева странным образом успокоила его совесть, которая исподволь мучила его с тех самых пор, как он не поехал с Сидоренковым к атаману.

Отодвинул от себя коммерсанта, безуспешно суетливо пытавшегося оторвать от себя руку Дмитрия, и устало, почти разморенно, словно на весеннем, припекающем уже солнышке вел с ним беседу, добавил:

– Ты не знаешь, как идти во весь рост без единого патрона в атаку под звуки военного марша. Не знаешь, как это уйти – не отбив своих товарищей, которых ожидает лютая смерть. И не знаешь, как отдать все, что ты имеешь в жизни, за Россию. Ты ведь жил, наблюдая со стороны, как умирает твоя родина, не вмешиваясь в историю, даже не пробуя ее спасти, и поэтому запомни – у тебя нет права непочтительно отзываться о моем генерале…

Бросил Чуркину ключи от машины, повернулся и пошел, не разбирая, куда идет и зачем.

В ресторане на Зеленом базаре – чисто и бедно. Гнутые венские стулья, столики, покрытые американской цветной клеенкой, с вазочкой первоцветов на середине. Заказал блинный пирожок, водку.

Он ничего не знал об атамане, кроме того, что только что сказал о нем Чуркин, но понял – черная о нем весть не плод фантазии Чуркина, и был уверен, что над генералом свершилось очередное насилие.

Нужно было действовать и действовать как можно быстрее…

Мысль лихорадочно работала – обратиться к Комиссару по иностранным делам с просьбой содействовать освобождению атамана… Это первое. Англичане… Они сильны. К ним тоже нужно будет пробиваться и просить помощи. Этот шанс использовать обязательно. Иностранные журналисты… Хотя… Они так ловко стали описывать события в России, словно земля там никогда не поливалась братской кровью…

– Можно присесть?

Перед ним стояла Анна.

Не дожидаясь ответа, подвинув себе стул, села. Сняла шляпку, положила на столик перед собой. Оглядела зальчик ресторана с маленькой, пустынной сценой для оркестра, повернулась к Дмитрию и, прищурив в улыбке глаза, весело сообщила:

– Я отказала Георгию.

– В чем? – не понял Дмитрий.

– Я больше не его невеста.

– Сочувствую.

Анна, глянув насмешливо, уточнила:

– Кому? Мне или Георгию?

– Вам обоим, – без малейшей тени улыбки ответил Дмитрий, тяготясь ее присутствием и почти светским, никчемным разговором, в то время когда его переполняло горькое чувство беспомощности и тяжелой, гнетущей тревоги. Анна, поняв, что с ним происходит, тотчас переменилась. Надела шляпку, поправила, щелкнув застежками на запястье перчатки, властно, словно находясь в своем салоне с павшими под её обаянием людьми, спросила:

– Что вы теперь намерены делать? И что вы думаете по поводу ухода генерала к красным? Возможно ли это? Недавно все вокруг говорили об одном генерале, работал в городе при пекарне, что он тоже ушел к ним. Теперь преподает в военном училище… Но, скажите мне, это же лучше, чем пекарня? Возможно, не о чем беспокоиться?

Дмитрий слушал её, глядя в рюмку, на дне которой в полоске прозрачной жидкости тонул солнечный зайчик. Водка не принесла ему успокоения, а дала лишь усталость. Тяжелую, гнетущую, давящую плечи тяжелым мешком, таким, какие он поднимал на вокзале, зарабатывая носильщиком:

– Возможно… Но я знаю наверное, что самое худшее происходит с лучшими людьми.

Чувство утраты сквозило в его тоне, передавая его облику, замеревшему, не меняющему позы, неподдельную печаль.

– Могу ли я что-либо сделать для вас? – иным тоном – робко и участливо напомнила Анна о себе Дмитрию, разглядывавшему в рюмке солнечный зайчик.

– Да. Можете, – тут же отозвался тот. – Возьмите себе мою собаку.

Анна, качнув тенью от шляпы по лицу, скрывшую промелькнувшее в глазах удивление и некое разочарование, покорно кивнула.

Он обрадовался её согласию, порывисто схватил лежавшую на столике руку в перчатке, сжал, но тут же одернул свою. Поблагодарил умышленно банально:

– Это очень любезно с вашей стороны.

Она улыбнулась ему одними губами.

* * *

С туго завязанными глазами, вывернутыми за спиной руками, перехваченными сыромятными ремнями по запястьям, везли их по главной улице Калгана – мимо постоялого двора, в котором остались их вещи, мимо уличного театра, который вновь собрал толпу зрителей, мимо многочисленных лавчонок с распахнутыми створчатыми дверями. Везли все дальше и дальше, через восточные ворота большой дороги, вырывавшейся из города в горы и тянувшейся вдоль берега, по старинному каменному мосту через реку, откуда особенно хорошо была видна то поднимавшаяся на вершины гор, то спускавшаяся в седловины Великая стена.

Все дальше и дальше…

Везли спешно, как боявшиеся погони воры увозят ворованное добро в заранее для этого подготовленное место, где их с большим нетерпением и тревогой ждали переодетые в монгольские халаты чекисты во главе со старшим советником маршала господином Лином, под именем которого скрывался советский военачальник Примаков.

Уже под покровом ночи, окружив плотным кольцом и не снимая повязок с глаз, всех четверых потолкали в отдельные машины и помчали дальше, через Ургу, к особому, стоявшему в тупике, вагону.

Было совершенно тепло. Ночь, завораживая людей запахом цветущих деревьев, манила надеждами на лучшее, еще недостигнутое, но обязательно ожидающее впереди каждого. И это тепло, и этот душистый ночной воздух пленённые чувствовали необычайно остро, ведя отчет своей жизни уже на минуты.

Всех, как привезли, так и содержали – обособленно, тревожась даже о малейшем звуке, способном указать им на судьбу друг друга. Однако атаману оказывалось особое внимание. В вагон, где его поместили, заходили беспрерывно, победно оглядывая его, сидящего на стуле чуть боком, неловко, с завязанными глазами и с вывернутыми, как крылья птицы, руками, всей своей фигурой напоминавшего большого подбитого коршуна. Уже не таясь и никого не опасаясь, обращались друг к другу по фамилиям, явно козыряя этим как своей полной над ним и окончательной победой:

– Ну что, товарищ Зюк, видал зверя?

– Важная птица, важная… товарищ Карпенко. Долета-а-лся, падла…

– Ну! Глянь! Не так уж и страшен чёрт, как его малюют! Верно, товарищ Кузьмичев?

– Правильно, Артузов. Сымай с него шапку, относил своё, она ему больше не пригодится… Гене-е-ра-а-л… Нам теперь козырять будешь. Да и сапоги теперь ему ни к чему… Отбегался… Босиком посидит…

Довольные, гоготали гусями.

По смешкам и шуму генералу было понятно, что чекисты поочередно примеряют его кубанку, тут же, рядом с ним, теснясь за ней в очереди. Разглядывают, примеривают к своей руке его клинок, сохраненный для него партизанами, пока он томился в тюрьме, тонкой работы, с серебряной насечкой – гвозди рубит, как палочки, – чмокают от удовольствия губами, восхищаются.

– Вот бы фотографа организовать на память, чтобы внукам показывать… – воодушевился, судя по голосу, Зюк. – А что, товарищи, если узкоглазого для этого пригласить?

– А что? И правда! – тут же подхватили. – Нужно спросить разрешение у товарища Лихаренко. Китайцу разницы нет, кого снимать. В наших делах они не понимают и интересу к ним не высказывают…

– И даже расписки о неразглашении не надо с него брать… – хохотнули, всем довольные.

И по их тону, и по их нервному беспрестанному смешку было понятно, что каждый из них всем своим организмом испытывал необыкновенный подъем и радость от блестяще закончившейся важнейшей операции и от своего в ней участия, ожидая теперь от своего начальства за это если не наград и милостей, то заслуженного почета-уважения. И успех этот – и свой личный, и общий – каждый не прочь был задокументировать.

Как для себя лично, так и для истории.

Больших денег он им стоил. Не своих, народных. На которые китайский маршал теперь оденет и вооружит свой первый, показательный отряд.

Но о больших, заплаченных за себя деньгах атаман не узнает. Как не будет знать и о том, что его партизаны спешно бросились с письмом к Комиссару по иностранным делам с просьбой всеми доступными ему мерами содействовать освобождению атамана. Но мало на него надеясь, пустив в ход всё, что имели, перехватывали мчавшиеся к границе Монголии автомобили, понимая, что именно так будут везти их генерала – от Урги до Кяхты… Как не мог знать и того, что, по Божиему Провидению, все толпившиеся возле него люди через одиннадцать лет после этих событий будут расстреляны своими, такими же, как и они, чекистами, как «фашистские собаки» и «предатели».

Он сидел, изогнув тонкий стан, затянутый в бешмет и черкеску с серебряными газырями, слушая сквозь тонкие стены вагона, как сильно подул ветер и как он несколько раз метался из стороны в сторону, словно птица с выколотыми глазами, с размаха толкаясь всей свой грудью в стонавший под его ударами вагон.

* * *

Полученную от прачки униформу, завернув в желтую упаковочную бумагу, он отнес в контору Чуркину.

Все карты спутались, и теперь его ничто не удерживало в Харбине.

Ничто.

Кроме Дика, которого нужно отвести Анне.

Солнце припекало по-летнему. Расстегнув ворот донельзя выцветшей гимнастерки, он пошел, выбирая тенистые места, к бульвару, где по-прежнему Александр давал свои представления, вспоминая, как впервые вышел к нему, услышав странные металлические звуки.

Александр, поблескивая влажными от выпитого глазами, сидел на узорчатой бульварной скамье, блестевшей свежестью краски. Дик – сторожем у ног.

– О! Казанова, – радостно поприветствовал Александр Дмитрия. – Только что Анна на бульвар приезжала, приглашение тебе передала… – пошарил в карманах, выудил оттуда маленький розовый конверт, так странно выглядевший в его неряшливых руках. С улыбкой протянул: – Я у нее служу почтовым ящиком…

Приглашение было всем троим – Дмитрию, Александру и псу. С живым юмором, почти бесшабашно писала Анна на розовой карточке, напомнившей Дмитрию цвет ее платья, в котором она, опередив появление своего жениха, стремительно шла к машине, что рада будет принять у себя вечером их неразлучную тройку – как тройку отважных мушкетеров. И что для всех троих приготовлено угощенье.

Гостей было много. Вытянутый во всю ширину комнаты овальный стол, полный закусок и коньяков, был зажат их плотным, нарядным кольцом. Анна, держа в руках большой конверт, встретила на самом пороге. Свой конверт она держала как-то нарочито, словно намеренно всем напоказ, и порой даже взмахивала им, представляя гостям вновь пришедших. Назвала по именам, не вдаваясь в подробности биографий, усадила рядом с собой, как гостей почетных, но, может быть, и как из разряда тех, кому требуется особая защита или хозяйский контроль.

Александр, простившись на заднем дворе с Диком и сильно этим расстроившись, сразу приступил к уничтожению коньяков, ничуть не заботясь о светской беседе с людьми, с которыми не раз встречался на поэтических вечерах Анны и которые не единожды видели его на бульваре идущим по кругу с фуражкой.

Среди гостей выделялся пожилого вида господин, заметно увлекающийся сидевшей против него молодой дамой. Это был богатый банкир, прославившийся тем, что не пожелал расстаться с деньгами, которые требовали от него хунхузы за повара, проработавшего у банкира десять лет. Выкрав повара, хунхузы прислали его хозяину письмо с требованием денег. Сумму просили немалую, а чтобы вернее их получить, грозили повару лютой смертью. Время шло, а банкир выбора не делал и история все не имела конца. Обыватели даже разделились на два лагеря – склонных к уступке хунхузам и наоборот.

Не дождавшись реакции банкира и торопя его с решением, как-то утром хунхузы ему прислали в конверте палец с правой руки повара, а через неделю прислали письмо с указанием места, где спрятан труп.

Банкир, подтверждая и до того сложившееся о нем мнение, как человека богатого, но гроша ломаного не стоившего, оплатил расходы семьи повара на погребение, желая этим поставить точку в этой нашумевшей истории как можно увесистее. Но упрямая молва была неумолима и не желала от него отставать. При виде банкира людям всякий раз вспоминался палец в конверте и оплаченные похороны.

– О! – игриво выкрикивал банкир через стол даме. – Я все еще лев… Лев во всем – и в делах, – многозначительно подняв бровь высокой дугой, тянул паузу. – И в чувствах…

– Простите, господа! – Анна взяла конверт так, чтобы вновь он был виден всем. – Дмитрий уезжает в Шанхай, и мне нужно с ним обсудить кое-что важное. Не скучайте, прошу вас…

Пропустив его впереди себя в комнату и плотно прикрыв за собой дверь, задрапированную тяжелым бархатом штор, отбросила в сторону конверт. Стала прямо перед ним в белом платье – гордая, чистая и холодная как снег, словно только для того, чтобы дать ему время её достойно оценить. Затем подошла близко, вплотную:

– Ты не вернешься? Поедешь искать свою невесту? Куда? Зачем? Зачем это делать? Ведь она тебя давно оплакала…

Смотрела пристально, словно на покойника, выискивая что-то в его лице и, наконец решившись, положила ему на грудь голову.

Он сжал ее плечи, отстранил от себя:

– Анна, Анна… Не делайте этого… Не тратьте на меня ни времени, ни сил. Я почти мертв и вам не пара…

Отошел от нее к окну:

– Я тяну жизнь только для одного – найти. Если бы не это, я бы давно стал таким, как Александр…

– Мне все равно, слышишь? Мне все равно… Лишь бы ты был рядом… Лишь бы я видела тебя, слышала…

Приглушенные бархатом штор, отчетливо донеслись звуки сдвигаемых вместе бокалов, возгласы, смех.

– Я могу тебе помочь. Я буду тебе помогать во всем… – оживившись, почти весело, вновь решилась подойти вплотную Анна и, не дождавшись ответа, не выдержала напряжения, жалобно шмыгнула носом:

– А если тебя не будет рядом, я тоже стану мертвой… А с тобой мне хочется быть ясной и трогательной… Ни с кем ранее… – и заплакала, не скрываясь, растирая по щеке слезы ладонью.

Тяготясь происходящим, и особенно слезами, Дмитрий беспомощно огляделся – тяжелая, до полу, скатерть, разбросанные по дивану меховые подушки. Взял одну из них, протянул Анне:

– Вот, возьмите… Видите, какой я никудышный кавалер. У меня нет даже носового платка, который так необходим в таких случаях.

Она покорно взяла подушку, уткнулась в неё лицом:

– Вы и сейчас ничего ко мне не испытываете? Даже жалости?

Он вновь отвернулся к окну, всматриваясь в холодный вечер, в луну, бездушным оком глядевшую на землю:

– Вы хорошая…

Ему хотелось уйти отсюда в зябкую черноту улицы, оказаться в духоте их неопрятной каморки. Где угодно, куда угодно, но только бы уйти.

– Я не из железа, Анна, я очень и очень устал. Я бы хотел все, что было со мной за эти годы – забыть. Хотел бы не кричать по ночам от ужаса событий, давно мною пережитых. Да. Именно так я слаб. Но я знаю, что уйду в тот же миг, брошу вас, как только в моей голове созреет план поиска, вернее – появится к тому возможность… – Он оглянулся через плечо на Анну, все еще державшую диванную подушку в руках. – Неужели вы хотите, чтобы я вас обманул?

– Хочу, – тихо, одними только губами, почти беззвучно отозвалась та. И тут же часто, быстро, словно боясь, что не расслышал или что сказанного недостаточно, закивала головой и четко, раздельно, будто перед венцом или на суде, повторила: – Да. Хочу.

– Ну, это вам могут предоставить многие. Зачем же я?

Анна молча смотрела на него, словно его слова отворили для нее какие-то давние, наглухо запертые дверцы, и теперь она поневоле должна была вглядеться через них, и то, во что она вгляделась, не сулило ей ничего хорошего.

Из комнаты для гостей донеслось оживление и громкий хохот, словно послуживший командой Дмитрию. Привычным движением проверил пуговицы гимнастерки, складки под наборным ремешком:

– Прощайте…

– Останьтесь с гостями! – устало, но вместе с тем уже своим обычным, властно-капризным тоном, приказала ему Анна. – Я выйду чуть позже…

К сидящим за столом гостям, встретившим возвращение Дмитрия быстрыми взглядами, только что присоединилась жена одного из них, владельца компании по продаже сельскохозяйственных машин. Высокий, с зачесанными наверх волосами, непослушно сваливавшимися на уже начинающие седеть виски, с угадывающимся сквозь двубортный пиджак животом, он, словно именинник, наслаждался фурором, который произвела на присутствующих его изящная француженка.

– Пар-р-рдон, пар-р-рдон, – грассировала та, блестя быстрыми глазами и встряхивая, словно породистая лошадка гривой, завитыми по последней моде черными мелкими кудряшками. Шаловливо, словно балованный ребенок, живо повернулась навстречу входившей в залу хозяйке:

– Моя Аннет, они смеятся все, – капризно указала пальчиком на каждого сидящего за столом. – Они все смеятся надо мной… Жорж не учить меня хороший русский слова. Эмоция… Как это говорить? Сильно, много, красиво… Вот такой слова…

Став, будто она на сцене, и, тряхнув кудряшками, протянула:

– Пиисстя – а – а – к!

Громкий хохот мужчин оглушил обширную, с высоким лепным потолком, залу. Раскрасневшиеся дамы, конфузливо переглядываясь и неловко смеясь, не без беспокойства обмахивались веерами, не зная, как им быть.

Вытирая выступившие от смеха слезы, навстречу хозяйке от стола поднялся коммерсант.

– Бога ради, Анна, извините её… Взяла извозчика, а тот по дороге оглоблей задел другую повозку. Ну и вышла между мужиками перебранка. А Лизи теперь в претензии, что я не учу её выразительным русским словам… Ох, насмешила, – и, махнув рукой, вновь зашелся смехом.