Текст книги "Запах полыни"

У ростовщика все прошло легко – отстегнул, положил… По-житейски. Буднично даже. Никаких чувств. Лишь щека непроизвольно дернулась, когда тот небрежно стряхнул награду в ящик, и тот беззвучно, как бестелесый, упал на кучку таких же, уже лежавших в темноте рядом с тускло блеснувшим отполированной рукоятью Георгиевским Золотым оружием…

Все же отдать свой Георгиевский лучше, чем жить на деньги, вырученные за кресты Сидоренкова. Его – золотой и два серебряных – тоже там… В той кучке…

Жить? Да такую жизнь многие уже готовы поменять на смерть на своей земле. Готовы вернуться туда только за тем, чтобы принять смерть.

Смерть дома… Это уже немало…

Время от времени его тело сотрясал озноб, и Дмитрий страшился мысли, что окончательно сляжет. В городке, забитом до отказа интернированными, работы не сыскать, впереди зима. В Россию больному и вовсе не дойти.

Неужели ему выпала такая нелепая карта – лежать здесь, как говорит Сидоренков, в скотомогильнике?

Зябко передернул плечами, отчетливо увидев, как он может умереть – как бездомная больная собака у чужого молчаливого порога, но не испугался видения, его только передернуло от тошнотворной мысли, что его жизнь может закончится в этом неприветливом, затхлом месте.

Навстречу шли двое. Пропуская их, он остановился, соступив на самый край тропинки. Обдав кислым запахом курта[2]2
  Курт – слепленный в шарики и высушенный на солнце творог из овечьего молока.


[Закрыть], те уже было прошли, когда один из них, в коротком стеганом халате, качнувшись всем телом, словно потеряв равновесие, резко и сильно толкнул его плечом в грудь. Падая, Дмитрий слышал победные возгласы и веселый смех уходящих.

Грязь с громким чавканьем, словно играя, при каждом его движении медленно расступалась, чтобы тут же неумолимо сомкнуться перед его лицом, затягивала все дальше и дальше вниз, в глубину. Намокшая одежда давила на плечи, тянула на дно ямы. Он вяз в грязи равнодушно, ничуть не рассердившись и не удивившись случившемуся, словно все происходило не с ним, с кем-то другим. И словно это не его просторные сапоги, мягко булькая, наполняясь холодной жижей, выпускали пузыри, и не по его спине густым холодом разливалась дорожная хлябь.

Но все же вылез, несколько раз падая и зябко дрожа, боясь разжать кулак, в котором все еще сжимал полученные от ростовщика деньги. Вспомнился Сизиф с его безуспешной битвой. Устало улыбнулся непрошеному сравнению.

Идти было невмоготу: штаны, шинель – все набухло, облепило плечи холодной грязью и непомерной тяжестью пригибало к земле. Привалился к стене дома, плотнее подтянув к себе колени. Кровь стучала в висках, в глазах плавали, застилая собой улицу, огненные круги. Ощутил себя так, словно из него вынули скелет, и он остался мягким, податливым, расплывчатым.

Серое небо, и без того низкое, смешалось с сумерками и прижалось к земле. С новой силой заморосил дождь. Прохожих стало меньше, и его ноги уже никому не мешали. Сидел, прислушиваясь, как странно, по-новому, будто птица о прутья клетки, бьется в груди его сердце, не давая ни вздохнуть, ни крикнуть, ни встать на колени.

Отчаяние, предсмертное отчаяние настигло его…

Словно одинокий луч скользнул по лицу и осветил, оживил давнее, вмиг сделав его близким, настоящим.

Ему в глаза смотрел мальчишка. Близко-близко. Тот больной, что сидел под домом в Петропавловке. И рукой, прозрачной от худобы и легкой, как крыло птицы, медленно его перекрестил.

Глаза у мальчонки без слез и даже с лукавинкой. Вглядывается в него, зовет, указывая на что-то за его спиной. И Дмитрий, поняв и почувствовав, засмеялся от радости – у него за спиной, как и у мальчишки, поднявшего с земли свой узелок, вырастают крылья – мощные, белые, красивые, и поднимают высоко-высоко.

К синему небу.

К белым, как Божьи ангелы, кудрявым облакам.

К таявшим в недосягаемой вышине звездам, которые сквозь неимоверное пространство тянулись к нему своими колкими лучами. И сами ангелы в белых ослепительных одеждах с белыми, белее лебединых, крыльями взлетели над ним и прижавшим к груди свой узелок мальчишкой, смотревшим на него пристально и уже печально.

Теперь он один летит вслед за ангелами, и не отстаёт, хотя у него уже нет крыльев….

Чей-то окрик мешает ему, тянет вниз, опускает на землю, куда ему совсем не хочется. Он чувствует, он знает – стоит ему догнать ангелов, он увидит мать, Анастасию, свою тетку, по которой так соскучился, что даже засмеялся только от одного предчувствия радости от скорой с ней встречи. Он так близок к тому, чтобы узнать, где они, что с ними, и наконец поставить точку всем земным своим мукам…

Крашенные красной краской балки перекрытия на потолке, сволочки – как их называл Сидоренков. Окно, сквозь которое пробивается неяркое осеннее солнце. Незнакомое лицо пожилого человека, чужой бодрый частый говорок:

– Вот и славно-с! Пришли в себя, молодой человек, вернулись, так сказать, в своё естество…

Улыбаясь ему, словно давнишнему знакомому, говорит человек. И тут же кричит в глубину комнаты что-то по-китайски, и вновь улыбается Дмитрию:

– Вы, батенька, немного профершпилились, а теперь ничего – жить будете. Перенапряжение, знаете ли, старые раны, лишения, все это очень неудобно, знаете, для организма и ставит человеку подножку… Знаете, как это бывает – кувырк, и ты лежишь на полу… Как в вашем случае, батенька… Сейчас вам дадут бульону, выпейте и спать. Спать, спать, спать. Это для вас наипервейшее лечение. А затем будете пить травы… Подмигнул Дмитрию, словно приглашая его улыбнуться вместе с ним чему-то такому, что известно только им двоим, и тоном, каким рассказывают на ночь ребенку сказку, добавил: – Которые принесут вам быстрое и полное излечение свежих и застарелых истечений…

Маленький человек в синем шелковом халате, расшитом по краю желтой тесьмой, в маленькой круглой шапочке с кисточкой на макушке, чернотою глаз напомнивший Дмитрию тех, кому он уступил дорогу, боясь расплескать содержимое чашки, приблизился к кровати. Без церемоний, привычным движением человека, ухаживавшего за больными, доктор приподнял Дмитрия легко, словно ребенка, подтянул к спинке кровати, посадил, подперев подголовниками.

Замерев в полупоклоне и не касаясь своими руками рук Дмитрия, словно боясь о них ожечься, человечек подал ему чашку. Постукивая зубами об её край, Дмитрий, не имея сил ни понять происходящее вокруг, ни поблагодарить, пил горячий, наваристый, душистый бульон, от которого у него мгновенно выступила на лбу тяжелая испарина и разом взмокли кончики пальцев. Пил, пока пустая чашка, словно ожив, сама собой не выскользнула из его рук.

Плотный сон, как густая грязь ямы, охватил его и потащил вниз, на дно, в непроглядную черноту, не дав и минуты ни на благодарность, ни на расспросы. Лишь заметил, что доктор, перестав улыбаться, не спускает с него внимательных глаз, словно сверяя его с анатомическим атласом…

Как оказался он здесь, в комнате с красными сволочками на потолке, под теплым стеганым одеялом, он не знал. Справа окно в тонком частом переплете рамы, стол с двумя вазами и парой стульев по бокам. Тонкий длинноногий аист, поджав ногу, поглядывал на него со стены темной бусинкой глаза. Прямо над ним, с красных сволочков потолка, свешивались красные шелковые ленточки. Ни шороха, ни вздоха в доме, только дрожащий солнечный зайчик на потолке. Долго смотрел на него, пока тот не исчез, не растворился.

– Ну-с, расскажите, как поживаете вы, ваша добродетель и ваша добродетельная супруга, если таковая у вас имеется? – ниоткуда вынырнувший доктор вновь старался его развеселить. Пересыпая речь неожиданными нелепостями, он без усилий переворачивал его, словно малое дитя, стучал пальцами по груди, спине, припадая затем к ней ухом, вслушивался в дыхание Дмитрия, считал, прищурившись, пульс. После чего без улыбки и каламбуров подвел итог: – Что ж, молодой человек. Ваше место среди живых. Благодарите Бога и господина Ли. Это он вас подобрал на улице. Господин Ли не хочет, чтобы вы плохо думали о его стране и его народе, и просил вам об этом сказать…

Ли был товарником – продавцом китайского шелка, который свой товар сам разносил по домам. Жил одиноко, что для тех краев, само собой, редкость. Сколько ему было лет, Дмитрий не мог угадать – но глубокие скорбные складки по обе стороны рта говорили о том, что его спаситель многое в своей жизни повидал и многое утратил. Каждое утро Ли бесшумно приходил в его комнату, поправлял сбившуюся под ним в тяжелом сне постель, давал снадобье. И ровно через полчаса после снадобья, минута в минуту, на подносе с высокими бортиками в белой чашке с синими драконами приносил обжигающе горячий наваристый бульон. Не говоря ни слова, он лишь улыбался Дмитрию, морща в улыбке нос и обнажая крупные, крепкие зубы вместе с розовыми деснами. Дмитрий слышал его голос лишь когда тот о чем-то просил своих богов, в такт своей молитве глухо постукивая по гулкому барабану деревянными палочками.

В первый же день, как смог подняться, Дмитрий знаками пытался показать хозяину, что здоров, и если Ли вернет ему одежду – тотчас уйдет. Ли внимательно смотрел на него качая головой, будто соглашаясь с ним, в то же время настойчиво укладывая его обратно в постель, каждое утро продолжая неизменно являться у его кровати со снадобьем. И Дмитрию, не имевшему иных средств отблагодарить своего спасителя, не оставалось ничего иного, как безропотно пить его полынно-горькое лекарство.

Ли возвращался домой уже по темноте. Тихо сновал по дому, негромко стуча и передвигая что-то в комнате за тонкой перегородкой, затем, неизменно широко улыбаясь, входил к Дмитрию, ловко протирал его тело теплым травяным настоем и смазывал черной, терпко пахнущей мазью, разогревая этим тело до покалывающей иголками теплоты. Покончив с лечением, приносил поднос, уставленный чашечками с мелко струганными овощами, рисом, мясом и горячим, только что с огня, чайничком. Осторожно водружал поднос на низкий столик возле кровати и, усевшись на низенький о трех ножках табурет, с улыбкой поглядывая на Дмитрия, разливал по чашкам чай, знаками поощряя его есть и пить, как это делает он сам.

Дожди перестали лить. Ночью подмораживало, но утренний иней исчезал при первых лучах солнца, и земля лежала голая, безрадостная. Ночи – холодные, темные, наполненные болью и казавшиеся вечностью, не спешили уступать место коротким, но таким же безрадостным дням, которым он потерял счет. Когда лихорадка и боль отступали, он слушал отдаленные крики ослов, порой похожие на визг собак, звяканье на ветру пустого колодезного ведра, тягучий, выматывающий душу скрип незапертой калитки. И под шум чужой жизни коротко засыпал.

…Проснулся из-за того, что тишина за окном стала столь плотной, что заложила уши. Сел, опустив на холодный пол плохо слушающиеся, пугавшие своей худобой, ноги.

За окном шел снег. Шел густо, поспешно, словно все доподлинно зная о его бедах, спеша успокоить, утешить. Тихо-тихо было вокруг, ни лая, ни скрипа. Так тихо, что, казалось, он слышал сам шорох падающих на землю снежинок, их неясный лепет…

Дмитрий подобрался к окну. Схватившись за спинку стула, прильнул к стеклу, вглядываясь в снежное великолепие. Смотрел не отрываясь, словно до самого горизонта лежало перед ним чистое поле, способное ответить на мучительные вопросы:

– Увижу ли? Встречусь ли?..

Вместе с выздоровлением к Дмитрию возвращалось и то гнетущее чувство безысходности и беспомощности, что тяготило его еще до болезни. Теперь к нему еще добавилась тревога человека, лишенного каких бы то ни было известий о происходящем. Визиты доктора явно были не по карману Ли, а более никого из посторонних в его доме не появлялось. Изнывая от тоски и торопя время, он начал, пользуясь вечерним чаепитием, выспрашивать у Ли слова. Это занятие неожиданно воодушевило спасителя Дмитрия, который тут же забегал по комнате, по нескольку раз возвращаясь к одному и тому же предмету, проговаривая его название как можно четче. И сам, склонив голову набок, внимательно вслушивался в русскую речь, робко, словно на ощупь, вполголоса пробуя чужие звуки. И уже через пару недель, подавая Дмитрию утреннюю порцию горячего настоя, поразил его заготовленной фразой:

– Лизай сколей, вода стыня…

И радостно сощурился на невольный смех Дмитрия, острым блеском глаз напомнив тому мышонка.

Впервые за долгое время Дмитрий испытал неподдельное удивление, даже восторг, от простой фразы, в которой отсутствовал звук р, но все же понятной и милой, будто робкий привет с далекой, родной стороны.

– Хао! Хао! – ответил сам, порывисто и с необходимым для чужой речи придыханием, пожав светящемуся от удовольствия Ли руку, своим ответом начав между ними соревнование в скорейшем освоении языка друг друга.

Запоминая слова, которые заставляли изрядно ломать язык, Дмитрий шутил над своими успехами, пытаясь сказать Ли, что китайский язык защищает Китай, что китайская стена. И даже лучше, чем Великая китайская стена защищала китайцев от кочевников. И Ли, то ли понимая все сказанное, то ли делая Дмитрию приятное, смеялся, согласно кивая ему в ответ головой, и кисточка на тонкой нитке на его круглой шапчонке безостановочно перекатывалась по кругу.

В ожидании весны все стало меняться вокруг – даже старые цветочные горшки на маленьких оконцах похорошели оттого, что в них, чувствуя приближение тепла, расцвели цветы. Солнце перестало гулять по самому краю неба, и, будто вспомнив о своих обязанностях обогревать все живое, за два дня растопило снег. По утрам Дмитрия будил яркий солнечный луч, настырно пробивавшийся сквозь выцвевший шелк оконной занавески. После тягостно длинной ночи, изнуряющей его липким лихорадочным потом, он, лежа с закрытыми глазами, чувствовал его на своём лице как живое существо, решая всякий раз, что пора, что больше не должен собой обременять чужого человека. Он давно бы ушел, ушел без сцен прощания в то время, когда Ли ходил по домам со своим шелком. Ушел бы, оставив письмо, которое Ли легко смог бы перевести у доктора, но его тело прикрывал лишь старый хозяйский халат, никак не годившийся для того, чтобы начинать в нём поход.

Легкие шаги ног в туфлях на войлочной подошве прошелестели по комнате:

– Ходя-ходя…

Обнажив в широкой улыбке розовые десна, Ли стоял перед ним с аккуратной стопкой одежды. Его, Дмитрия, одежды, что была на нем, когда он шел от ростовщика.

Не спуская глаз с длинных примятых голенищ сапог со стоптанными каблуками, будто они мираж, и, если моргнуть, тут же исчезнут, рывком сел. Волнуясь, натянул ставшие необычайно свободными шаровары с лампасами, нырнул в гимнастерку с серебряными узлами на рукавах, быстро перетянулся наборным кавказским пояском. Ладонью пригладил примявшуюся складку на том месте, где темнело невыгоревшее пятнышко от Георгия. Подошел к зеркалу.

На него смотрел исхудавший, обросший светлой волнистой бородой, отец.

Сделав шаг к зеркалу, ничего не понимая и в то же время весь словно в ожидании чуда, поверив на мгновение, что все, что с ним произошло, – тяжкий сон, и теперь этому сну конец, и он видит вернувшегося из очередной экспедиции отца, который сейчас, слепя блеском глаз и улыбкой, радостно подхватит его своими сильными руками, подкинет вверх, заставляя сердце зайтись от восторга и счастья…

Мгновение, будто воочию, встречи с отцом потрясло Дмитрия. Он медленно отступил от зеркала, беспомощно огляделся по сторонам. Ли, по-детски радовавшийся его перевоплощению, стоял рядом в ожидании от него такой же откровенной радости. Еще раз глянул в зеркало на свое исхудавшее до костлявости тело в просторной, будто с чужого плеча форме, улыбнулся прошлому:

– Что на мне, то и при мне…

Глянул в блестящие щелочки глаз Ли, хлопнул, словно собираясь пуститься в пляс как заправский казак, рукой по коленке, и тут же потеряв равновесие от звонко ударившей в голову горячей волны крови, опустился на кровать:

– И весь я тут…

Ли поспешно затряс-закачал головой, делая упреждающие знаки руками:

– Ходя-ходя мало-мало….

И боясь, что его объяснений недостаточно, пошел к двери, показывая, что должен делать Дмитрий в своей одежде, вышел, чуток постоял в низком дверном проеме сеней, вернулся. Медленно ступая, словно изображая древнего старца, подошел к кровати, присел на нее. И тут же, осененный догадкой, радостно с нее привскочил:

– Шевели-шевели надо! Ходя-ходя нет!..

Дмитрий хорошо помнил отца, несмотря на то что тот редко бывал дома. Сам офицер и сын офицера, отец окончил Морской корпус и Морскую академию, в которой затем и преподавал. Высокий, веселый, красивый, всегда чем-то занятый и всегда куда-то спешащий. Его занятия были такими же незаурядными, как и он сам. Он был членом Российского географического общества и в свободное от своих прямых обязанностей время искал мамонтов. И находил.

Владимир Гордеевич Лазарев…

Теперь, после всего пережитого, мысль о ранней смерти отца утешала Дмитрия – отец не видел того, что пришлось увидеть им. Может быть, смерть была его главной удачей?

Его мать – из княжеского обедневшего рода, трепетно сохранявшего традиции русской старины. Рождество, Пасха, Масленица… В эти дни их блестящая квартира распахивала двери для всех. Пахло ладаном, ванилью, блинами. Мать сама пекла блины и сама украшала пасхальный стол. Посещение всенощной было важным и обязательным для нее событием, как и для всех в их семье. Во всем, что касалось традиций, она была похожа на обычную хозяйку дома, мещанку или крестьянку, несмотря на то что именно к ней, как к никому другому, подходило определение – барыня. Женщины, в присутствии которой все мужчины чувствовали желание угождать ей, ища ее расположения и осыпая подарками. Эта красивейшая барыня всякий свой день начинала и заканчивала поклонами перед старинным фамильным иконостасом, светло отражающим золочеными резными окладами икон блики горящей лампадки. А когда уезжал в свои экспедиции отец, её поклоны становились истовыми.

И невероятно! Они с отцом за это над нею посмеивались…

Отец в поисках мамонтов и золотоносных жил исходил и изъездил на собачьих упряжках и оленях весь север, а возвратившись – постоянно был занят работой: днем в Академии, по вечерам – дома. Чертил карты, разбирал коллекции камней и растений. Дмитрию с матерью оставалось лишь ждать, когда он освободится. Всякий вечер, не зажигая ламп, они садились в гостиной, рядом с кабинетом отца, с благоговением поглядывая на желтую полосу света, вырывающуюся из-под его двери. А когда отец, моргая от усталости глазами, выходил к ним, пили чай, с удивлением и даже восторгом слушая рассказы, на которые тот был мастер.

Один из мамонтов, найденных отцом, был передан Географическим обществом в Королевский британский музей. Отец рассказывал, что мамонтово мясо, будто положенное рачительной рукой хозяина в ледник, порой так хорошо сохранялось в вековых льдах тундры, что его можно было есть. И он со своим помощником Сокольниковым и их проводниками неоднократно это делал. Многовековой выдержки мясо не только выручало в непогоду, когда нельзя было добыть пропитание охотой, но и являлось своеобразным лакомством, необъяснимым образом сохранив не только вкус, но и запах свежанины.

Отец искал мамонтов и золотоносные жилы, собирал коллекции и гербарии, и эти его поиски выводили на совершенно иные, но не менее интересные находки – на интересных людей. Особенно мечтал Дмитрий побывать вместе с ним у жены легендарного Хабарова, с которой старший Лазарев был связан частой перепиской. Знаменитая вдова жила безбедно – царь из казны, в благодарность за великие дела ее мужа, выдавал ей содержание. Но и сама вдова, под стать своему знаменитому мужу, была не из робкого десятка, не сидела на деньгах безучастно, а занималась благотворительностью и вмешивалась в городские дела, споры по которым порой доводила и до столицы, в затяжных случаях для их завершения прибегая к помощи отца.

Но все же не её сердечность привлекала к ней маленького Дмитрия – гостиную вдовы украшал огромный клык мамонта и причудливый самородок, равного которому отец не мог найти. Прикоснуться к останкам величественного, исчезнувшего с лица земли животного, да подержать в руках увесистый самородок, ощутить его тяжесть, шероховатость, полюбоваться игрой неяркого, северного солнца на его сколах – вот что было мечтой Дмитрия. Ему казалось, самородок хранит лишь для него одного предназначенную, какую-то великую тайну, заговорщически подмигивая ему через многие версты, обещая всё открыть при встрече… А потом, с берега Амура по деревянным ступеням крутой и длинной лестницы, он поднимется с отцом к месту, где стоял первый, дикий стан Хабарова с насыпными валами, пушками, мощными стенами из кедрача…

Столько много интересного, нового, важного сулила ему эта поездка!

Из своей последней экспедиции отец вернулся больным. В охоте на тигра его постигла роковая неудача – он упал со скалы и сильно поранился. Его привезли похудевшего, с заострившимся носом, едва державшегося на ногах. Еще по дороге у него началась гангрена, и никто не скрывал от матери его тяжелого положения. Но отец до последней минуты шутил, успокаивая их. И это ему даже удалось. Было время, когда мать посветлела лицом, неуверенно, но все же заулыбалась…

Шепот в коридоре сиделок, запах лекарств, приглушенные вскрики отца, доносившиеся из-за закрытых дверей спальни, когда ему доктора меняли повязки, долгие молитвы матери на коленях перед образами…

Во все это Дмитрию ни за что не хотелось верить – только в улыбку отца…

Но помимо его воли память сохранила все происходящее до мельчайших подробностей – поворота головы, тихого смеха и предсмертной в глазах тоски. Мучаясь этим, он хотел вычеркнуть все из сознания, – так сильно, так непроглядно, как, будучи маленьким, он густо замарывал карандашом страшную картинку, чтобы ничего на ней не было различимо, словно такого и вовсе не было, разве только мельком привиделось в кошмарном сне, который скоро должно забыть напрочь…

Со временем он научился жить без него, иногда не вспоминая о нём вовсе. А мать – нет. Как ставили на стол всякий раз, когда отец был в экспедиции, для него прибор, так и продолжали его ставить. И место отца никто никогда не занимал.

Последние слова его были:

– Береги мать…

Но где теперь она? И как теперь ему ее сберечь? И разве мог тогда отец предположить, что настанет время, когда никто никого сберечь не сможет?