Текст книги "Запах полыни"

– Простите, что вы стали средоточием всех интересов моей жизни. Николай Евгеньевич указал на вас, как на людей, знающих русское общество страны. Мне важно сразу получить правильное направление – куда ехать, к кому обращаться… Мне важно не потерять лишнего времени. Его предостаточно потеряно…

– Я вспоминаю, – взглянул неуверенно на жену Иван Александрович, словно ища у нее поддержки и подтверждения своим словам, – экономка князей Шаховских, Павочка, как-то упоминала именно о ней… – Он живо обернулся к Дмитрию. – Когда вы хотите, чтобы мы посетили её? Сегодня? Завтра утром?

– Как удобно будет вам. Я в вашей воле, – утишая биение сердца и желание тотчас сорваться с места, ответил Дмитрий.

Иван Александрович вновь взглянул на жену, ища ее совета.

– Скоро вечер, – участливо улыбнулась Ольга Семеновна, – вы с дороги. Если мой супруг прав и Павочка в разговоре указывала на вашу маму, то завтра – весь день ваш. С утра к Павочке, и далее её слова решат, как нам поступать и что делать. Боюсь, что начни мы ваше дело сейчас, нас постигнет положительная неудача.

Они оба смотрели на него выжидательно, чувствуя его настроение, но обращаясь к его разуму:

– Ну-с? Согласны?

И Дмитрий, рассудком понимая правильность сделанного ему Ольгой Семеновной предложения, покорился.

Следуя приглашению хозяйки, присел рядом с ней на диван, огляделся – обставленная дорогой мебелью красного дерева комната, как и брови хозяйки, выглядела неприступно. Но в углу этой просторной комнаты мягко светилась жемчужными нанизанными ризами старинная икона. Освещенная нежным светом лампадки, она все разом переменяла, как и скорбные складки на лице у самой хозяйки. Заметив, с каким вниманием вглядывается в икону Дмитрий, Ольга Семеновна пояснила:

– Это жилище мы приобрели еще до революции, в нем теперь и спасаемся. Многие не так удачливы, как мы…

Скоро сели за стол. Угощали широко, по-русски – котлетки с соусом, тельное, пирожки, круто заваренный чай со сливками. Стараясь занять Дмитрия, Иван Александрович говорил о хлопотах, что они по совести взвалили себе на плечи:

– Мы не увядаем от скуки и пустоты жизни, поэтому и театров не посещаем, и на выставки не остается времени. Если смерть не стала нашей судьбой, то теперь тем более не брезгаем встречами с людьми, стараемся быть им полезными. Никто не знает, что ждет нас. А если – быть изгнанниками до конца жизни? Нужно обустраивать нашу русскую жизнь здесь. Церковь нужна… А это хлопоты немалые. Требуется входить в сношения с городской властью, деньги требуется иметь, иметь поручителей…

Глядя на Ивана Александровича, человека не старого, Дмитрий понимал, что в своё время тот явно был барином. Но барином хорошего тона – который был мягок, снисходителен, чуточку ленив, отчего обязательно на его лице и в движениях когда-то сквозило утомление, будто он уже совершил много непосильных подвигов. События его изменили – он подтянулся, погрустнел, движения его стали нервные, быстрые. И эта нервность, это желание не оставаться наедине со своими мыслями вызвала в нём жажду общественной жизни, жажду общественного дела, которая, несомненно, и держала его ближе к Маркову.

По тому, как разволновался, разгорячился хозяин, было ясно, что Иван Александрович затронул больную тему. И Ольга Семеновна, время от времени взглядывая на Дмитрия, поддерживающего разговор лишь редкими вопросами или рассеянными улыбками, поспешила найти в словах мужа зазор:

– Я понимаю ваше нетерпение, Дмитрий, но, право, славно, что мы не тронулись к Павочке теперь. Могли её и не застать. Она редко бывает дома.

– Да-да! Павочка человек энергический, рядом с ней держишься навытяжку, – Иван Александрович тут же с улыбкой поддержал супругу. – Я всегда усиленно справляюсь о ее здоровье. Уж очень она резка в своих словах и суждениях, что невольно хочется ее задобрить…

Но тут же переменил тон, принялся объяснять Дмитрию:

– Мы с семьей князей Шаховских были связаны давней дружбой. Но революция… Наши дороги разошлись, и мы долгое время ничего не знали об их судьбе. Прибыв сюда, случайно узнаем, что они уже на кладбище…

Павочке они отписали все, что имели. А имели только пару сундуков – другого не спасли… Но сундуки эти особенные. Хранят в себе, можно не боясь сказать, русские реликвии… Да, да! С того самого последнего бала императорской России. С грандиозного бала, как вы знаете! И по замыслу грандиозному, и по костюмам! По роскошным костюмам, замечу – от богатых ферезей и платен до крестьянских сарафанов с душегреями. И все было исконное, наше, русское, национальное! Допетровское!..

Он воодушевился воспоминаниями, всем телом повернулся к Дмитрию, приглашая и его разделить вместе с ним восторг от давно прошедшего события:

– Боже мой! Какие люди! Какие костюмы! А фамильные драгоценности в старинных оправах появились в таком количестве, что превзошли всяческие ожидания! Все восхищало! Все!..

Ужин проходил в Испанском, Итальянском и Фламандском залах… в Концертном зале и Малой столовой столики с чаем и вином… В большом Николаевском зале были расставлены более тридцати круглых столов на двадцать персон каждый… Скатерти, сервизы, серебро – все было приготовлено специально к балу. Затем все это выкупали, с благотворительной целью, разумеется, и трепетно хранили.

Но где теперь все это? Только малая часть разве уцелела…

Сейчас Павочка вынуждена все из сундуков продавать, чтобы прокормиться и других прокормить – за инвалидами смотрит, за старичками… Да, такой крест на себя взвалила… И мы помогаем чем можем. Стараемся, чтобы вещи попали в русские бережные руки. Да не за пятак все же…

Иван Александрович, не скрывая своего возмущения, обиженно, даже с некоторой ноткой личного оскорбления, покрутил головой, давая понять, что находятся большие охотники получить всё «за пятак».

…По краю неба грохотало. Все ближе и ближе гремело, но далеко от дома, от палисада, в котором воздух был слегка надушен ароматом цветов. Распахнули окно. То там, то здесь в черном небе вспыхивали зарницы, вместе с ветром и громом рождая мелодию жизни, в которой уже ощущалась осень.

Разговор сам собой исчерпался. Смотрели на зарницы в тихом забытьи. Торопливым боем отбили часы. Десять. Пора спать.

* * *

Буквы прыгали перед глазами, не давая себя прочесть. Но все же выстроились, возвратив себе смысл – Дмитрий Лазарев… зарегистрирован в распределительном пункте русских воинов в городе Туль… отбыл в Париж…

Боясь зарыдать или закричать во весь голос и не в силах совладеть с нахлынувшими на нее чувствами, она выбежала на крыльцо и пошла, не видя дороги в изумлении распахнутыми глазами, вздрагивая всем телом от рвущихся наружу слез.

Она плакала, не заботясь более ни о чем, от свершившейся великой радости, о которой мечтала долгие страшные и тяжелые годы, и о том, что письмо к ней не опоздало, но оно опоздало к Зинаиде Тимофеевне, и о том, что его все же нет еще рядом с ней.

Плакала обо всем этом вместе и еще о многом-многом другом, потому что все в жизни смешано.

Иногда она говорила сама с собой, одновременно смеясь и размазывая по лицу такие обильные, откуда столько? слезы, все более и более наполняясь желанием бежать.

Бежать – ни одной минуты не отдыхая.

Бежать к нему.

И если бы перед нею тотчас оказалась ведущая к нему дорога, то какой бы она ни была длинной и тяжелой, пошла бы по ней, не оглядываясь и не отдыхая, не замечая ни холода, ни зноя, ни голода, ни жажды до самой с ним встречи…

И нет теперь в ее жизни места для смертной тоски. Она не будет теперь тосковать ни единой минуты своей жизни.

Ни единой!

Париж! Париж!

Завтра же!

Прошла несколько улочек, тихих, кривых, испугав своим смехом и радостным бормотанием, словно тени, неслышных мусульманок, стремительно переходивших от нее на другую сторону улицы. Повернула к мосту. Долго стояла на самой его середине, глядя в воды Милячки.

Долгие годы, какими бы безрадостными ни были обстоятельства, она не переставала верить в то, что такая минута в ее жизни непременно наступит, и теперь наслаждалась ею. Стоя на мосту, Анастасии захотелось сделать что-нибудь такое, что хоть как-то могло бы передать те чувства, что теснились в ее груди, сделать что-то необычное – полететь по ветру, тронуть рукой пробивающиеся сквозь ветви солнечные лучи или высоко выпрыгнуть над гладью воды серебристой рыбкой…

Она сорвала с шеи тонкий шарф, подбросила его в воздух. И он поплыл над рекой легким голубым облаком. Мягко изгибаясь, словно на ступенях, медленно опустился на воду, и, подхваченный быстрым потоком, взмахнул, словно прощаясь, длинным своим концом…

Мила, окруженная дамами, стояла на крыльце. На том самом месте, где утром первых посетителей приветствовал старый моряк. Время от времени прикладывая к глазам платок, она что-то говорила жадно слушающим ее дамам, окружившим её плотным кольцом. Говорила энергично, каждое свое слово подкрепляя взмахом руки, в которой, как живой, трепетал багряный конверт. И в такт её взмахам белая кружевная шляпка на ее голове кивала дамам голубым букетиком.

Заметив Анастасию, раскрыла для объятий руки, поспешила навстречу, и Анастасия, словно ища защиты, бросилась к ней.

– Ну, ну… – гладила Мила её по голове. – Радость же, радость… Плакать не нужно. Излишне… Наплакались…

И сама плакала, оглядывая сквозь слезы окруживших их тесным кольцом дам, также сквозь слезы глядевших на чужое счастье.

На эту редкую гостью, не посещавшую их так давно, что они и позабыли, как полагается её встречать.

* * *

Павочкой оказалась высокая старуха, седая, крепкого закала, с грубоватым лицом, но необыкновенно пристальными, быстрыми глазами. Одета она была в старомодное платье, и, несмотря на жару, с темной шалью на плечах:

– Ваша мама, говорите, Зинаида Тимофеевна Лазарева? А вы Дмитрий Лазарев?

– Да!

Он застыл в ожидании.

Павочка разглядывала его:

– Нет. Не знавала я вашей мамы. Не встречала…

– Позвольте, Павочка. – Иван Александрович приблизился к ней. – Я даже очень отчетливо помню фамилию… Вы ее произносили… Известная фамилия…Трудно забыть, знаете…

– Вы помните, а я нет, – отрезала старуха, не удостоив Ивана Александровича взгляда, и повернулась к Ольге Семеновне, увлекая её за собой:

– Ну что, душа моя, есть ли какие-нибудь для меня новости? Да письмецо, вот, почитай, два дня как прислали… – и остановилась, сурово оглядывая Ивана Александровича. – А вы не стойте, как басурмане, на пороге. Проходите на балкон, там все же сквознячок, прохлада…

Слова Павочки обожгли Дмитрия. Сердце испуганно и тревожно замерло. Ему показалось, что старуха что-то скрывает. Но в то же время она говорила с искренностью и прямотой. И непременно как-нибудь бы обиделась на Ивана Александровича, будь с её стороны и вправду что-нибудь нечисто.

Ночью его сердце, как ему казалось, торопя время, готово было выпрыгнуть из груди от близкой надежды. Надежды что наконец-то завтра, быть может, он увидит… Встретит…

И страшно было продолжать.

Он отгонял от себя упорно снова и снова возвращавшиеся мысли. И, как видно, не зря. Оказалось, что он и теперь так же далек от своей цели, как и неделю, месяц, год назад…

Маленький балкон, выходящий во двор, плетеные старые кресла. Плотная тень от дома хорошо удерживает на нем прохладу.

– Простите, Дмитрий, видно, меня подвела память, – смущенно оправдывался перед ним Иван Александрович, усаживаясь в кресло и предлагая Дмитрию папиросу. – И это уже не первый случай. Старею, знаете ли…

– Пустое… – откликнулся Дмитрий почти механически.

Со вчерашнего дня Павочка, её дом, стал сосредоточением всех его мыслей и чувств. Они притягивали его, как магнит, едва не лишая воздуха, и вот такая досадная нелепость. Хорошо, что в глубине души он не надеялся, вернее, боялся надеяться на столь стремительный результат его поисков.

Но все же весь стал пуст.

Было слышно, как Павочка на спиртовке готовила чай, Ольга Семеновна читала письмо. Слышно было, и как они переговариваются между собой, звякает посуда, передвигаются стулья. Дмитрий невольно прислушивался к тону их голосов, стремясь уловить что-то, ускользающее от него, беспокоившее его, как порой беспокоит человека неясный шум за окном, который, если не думать о нём, и не замечаешь, но голоса женщин были без фальши, и он, в конце концов, успокоился, примирился.

– Пустое, – еще раз повторил не только успокоенно, но даже деловито. – День начался. Только и всего, что планы на него переменились…

– Это происшествие, виной которому я оказался, – Иван Александрович, закурив вслед за Дмитрием, поудобнее устраивался в кресле, – навело на память мне рассказ одного корабельного инженера-строителя, он был всему свидетелем… На рейде в Кронштадте стояла эскадра. Случайно рядом с крейсером «Рюрик» находился военный пароход «Ижора». Жена Александра Третьего, Мария Феодоровна, лорнируя суда и смешав русское «Р» с французским «П», громогласно прочла – «Пюпик».

– «Пожалуйста, не читай громко следующего названия», – поспешно сказал ей Александр Третий, вызвав невольные улыбки и усмешки окружающих…

Сам рассмеялся своему анекдоту, громко, немного делано:

– Вот и мне не нужно было вам вчера громогласно заявлять. Получился такой же «Пюпик»…

Из комнаты донеслось оживление – приветствия, восклицания, шум отставляемых стульев. Иван Александрович вышел, чтобы узнать подробности. Вернулся доволен:

– Прибыли покупатели. Русские. Это, знаете, очень важно. Несколько месяцев тому в Америке жена одного из служащих американского посольства в России открыла салон, что-то вроде выставочной галереи, где показывает публике спасенные, в кавычках, конечно, ею русские сокровища…

Он глубоко затянулся дымом сигареты:

– Знаете ли вы, какие бывали в России спасатели ценностей? Не фунтами манную крупу для умирающих от голода детей за перстни драгоценные отпускали, а насыпали столько, сколько перстень потянет… На вес, знаете ли… Эти спасатели ценностей для русского народа были в качестве нагрузки к большевикам, а теперь выставки устраивают…

Не справляясь с нахлынувшими чувствами, он рывком переставил к краю балкона кресло, сел, жадно затягиваясь сигаретой, пристально разглядывая сидевших на крыше соседнего дома голубей, словно их вид был для него невозможно важен.

На балконе отчетливо были слышны доносившиеся из комнаты восклицания женщин, шорох развертываемых тканей, звон серебра. Звуки комнаты не перебивали звуки улицы – постук женских каблучков, веселые крики детей, играющих на расчерченном мелом асфальте двора, шум моторов проезжающих автомобилей. Все успокаивало, умиротворяло, но, вместе с тем, еще более подчеркивало трагедию только что сказанных Иваном Александровичем слов.

– Простите, господа, – в проеме двери стояла нарядная молодая дама. Голос мелодичный, глубокий. Этот голос особенно восторгался вышитыми по полю скатерти двуглавыми орлами и уговаривал другую, судя по тембру, старшую по возрасту, непременно купить предлагаемое серебро. – Простите, господа, – повторила дама еще раз, – мы сделали покупки и вынуждены откланяться. Однако мне велено спросить…

Дама резко оборвала себя, замолчала, всматриваясь в Дмитрия долгим взглядом. И вдруг суетливо, словно отгоняя от лица назойливых мух, взмахнула рукой, качнулась, подаваясь всем телом вперед и выдохнула, почти выкрикнула каким-то странным, сдавленным полушепотом:

– Дмитрий! Откуда? Как? Здесь?

Осторожно приблизившись к нему, будто это был призрак, готовый исчезнуть от любого резкого движения, одновременно разглядывая его, вытянув голову. Вся её поза и жесты говорили, что она явно не верит тому, что видит. В её глазах вслед за удивлением, почти испугом, взметнулись теплые, радостные искры и тут же исчезли, растворившись в глубине. Словно очнулась. Огляделась по сторонам, отступила назад к открытой двери и, скривив яркие губы в смущенной улыбке, спросила:

– Неужели я так изменилась?

Подбородок её дрожал, словно веселый смех просился наружу и ей трудно было его удержать:

– Крачковская… Елизавета Крачковская.

– Ну, конечно! – Дмитрий порывисто вскочил. – Елизавета! Простите! Это было так давно. В другой жизни… Простите! Сразу не признал… Много всего произошло грустного и непоправимого за это время, и мне трудно…

– Я знаю. Знаю, – перебила она его, поняв по-своему. Обдав запахом духов, подошла близко, прижалась к его щеке губами:

– Моё сочувствие… Моё сочувствие… Я очень сожалею, что так вышло… Но так, видно, Господу было угодно…

Дмитрий побледнел и весь как-то истончился, ожидая:

– О чем, вы? Елизавета?

Та отпрянула:

– Вы потеряли маму… Это так несправедливо! Она не дождалась вас… Это большая трагедия! Разве вы не об этом?

Дмитрий смотрел на всех поочередно, словно не понимая смысла услышанных слов, но пытался, пытался это сделать.

– Договорились уже? Вам по дороге будет? – застыла на пороге Павочка и осеклась, все поняв. В её глазах, устремленных на Елизавету, стоял молчаливый и скорбный упрек.

Она повернулась к Дмитрию, поправила на плечах шаль:

– Ваша мама… Она приходила к господам. Анастасию я не видела. Не пришлось, а Зинаиду, как же, не один даже раз. Вы уж простите старуху. Не хотела я вас с самого размаху… Ан, вот как вышло… Уже год прошел… Убиваться не надо, там ей лучше… И она точно знала, что вы живы… И слушать иного не желала.

И вдруг запричитала неожиданно и резко, словно деревенская баба над могилой кормильца:

– Что делать-то тепе-ерь?.. И не сказать, не окликнуть, лишь в тоске замета-а-ться… Откуда теперь свет засветит, заря воссияет? Все мы горемычные, бездо-о-мны-и-и… Кто нас согреет-пожалеет?..

– Анастасия? – словно не слыша причитаний Павочки, пристально смотрел Дмитрий на Елизавету.

– Я не знаю, где она… Но, думаю, мой жених знает… Он, кстати, и хоронил вашу маму, – поправляя шляпку на голове и щелкая застежками кокетливых перчаток, неловко подбирала слова Елизавета. – Мы тогда не знали, что они здесь. Павел и я встретили Анастасию позже… Борис вам покажет…

Оборвала себя на полуслове, решительно и строго посмотрела на Дмитрия:

– Право же! Мне очень жаль, что так вышло…

Надежда Палладиевна, не сумев до конца убрать с лица тень удовольствия от удачных покупок, пристально вглядывалась в него, словно ища подтверждения каким-то своим мыслям. Но оказавшись в автомобиле с ним рядом, участливо коснулась его руки, вздохнула:

– Мужайтесь, Дмитрий. Думайте о том, что ваша мама не одна умирала в чужом углу, все же с ней была ваша Анастасия… Было кому стакан воды подать, утешить…

Её слова странным образом успокоили Дмитрия, вызвав в глубине души нечто похожее на умиротворение. Такие житейские подробности постороннего человека как нельзя были к месту.

Борис, опередив горничную, вышел навстречу. Взял у матери увесистый сверток, подал руку Елизавете, вызвав в ответ её поощрительную улыбку. С приятной вежливостью воспитанного человека учтиво поклонился незнакомым ему людям. Но и в его пристальном взгляде на Дмитрия при известии о том, кто стоит перед ним, промелькнуло что-то похожее на вопрос. Словно он тоже, остро глянув на него, хотел тотчас получить ответ на мучившую его загадку.

Поклонился еще раз.

– Я благодарен вам… – начал было Дмитрий, но Борис прервал его, удивив чрезмерной небрежностью тона:

– Пустое…

Ответил так, как совсем недавно говорил Ивану Александровичу сам Дмитрий, и отошел от него ближе к матери и Елизавете, словно стараясь этим отгородиться от Дмитрия и от его не до конца высказанных слов благодарности. Но понимая, что невозможно отмолчаться, избегая смотреть в лицо Дмитрию, но все же, словно помимо воли, часто взглядывая, продолжил:

– Я был рад это сделать… И, если желаете, можем поехать к ней немедля. Я покажу вам, где она…

При его словах по лицу Елизаветы пробежала легкая тень. Резко отворачиваясь от жениха, чуть улыбнулась Дмитрию и пошла, не дожидаясь Надежды Палладиевны, в дом. И платье выдавало ее виноватую поспешность – шумело и разлеталось легким облаком.

* * *

Он остался один. Иван Александрович с Ольгой Семеновной замедлили шаги еще на аллее, от которой во все стороны рядками шли надгробья из белого мрамора – со скорбными фигурами женщин, печальными крылатыми ангелами, букетами цветов и ожерельями венков. Борис тоже остановился на дорожке, как только ему стало понятно, что Дмитрий не ошибется, не будет плутать и точно придет к тонкому кресту, стоявшему, словно одинокий клен на ветру, между тяжелых постаментов.

Высокий крест, стриженая зелень могилы, старый куст розы напротив.

Опустился на колени и стоял так, словно забыл – зачем он здесь.

Но так могло только казаться.

Его душа разрывалась от нахлынувших чувств, а виски ломило от стремительных, жалящих воспоминаний. И в то же время он спокойно, даже отстраненно думал о том, что теперь знает, где она – его мама. И знает то, что ей больше уже ничто не угрожает. И он может быть спокоен…

И он был спокоен.

Он давно не был так спокоен, как сейчас. Спокоен тем спокойствием, когда весь мир, как бы ни был велик и грозен, отошел, отодвинулся, отдалился. Словно исчез.

Только он один и эта могила.

Он никогда не увидит её глаз, не прикоснется к руке, не поцелует ее, чуть снисходительно, в теплый висок, не окликнет сам и никогда не услышит её голоса…

И никогда, никогда они не увидят с балкона огни маяка…

Стоя на коленях, он все оценил, все пережил заново – и счастье, и горе. И ему вновь стало казаться, что он сам, пришедший сюда по кладбищенской аллее, и могила матери – не реальны, не жизнь. Они – отраженные в жизни. Только отраженные…

Поправил букет цветов, купленный у ворот кладбища, уже чуть пониклый под лучами солнца, провел ладонью по кресту и, коснувшись даты, не выдержал – рывком обнял тонкое туловище креста, словно повалился ему в ноги.

– Вы бы, Митя, поплакали… – Ольга Семеновна склонилась над ним. – Поплачьте, право…

Она опустилась рядом с ним на колени, положила к цветам, что принес Дмитрий, повязанный черной бархатной ленточкой маленький букетик фиалок. Легонько тронула его руку:

– Моя нянька, она же нянька моего сына, говорила – со слезами горе из человека выходит. И, знаете, я теперь тоже так думаю и даже наверняка это знаю…

Ветерок легко и быстро, словно мягкая салфетка, прикоснулся к их лицам и стих, скрылся у них за спиной, спрятавшись где-то между разогретыми на солнце гранитными могильными плитами.

– Знайте, вам, Дмитрий, все же Господь большое утешение даровал… Отныне вам есть куда прийти, поплакать, попечалиться, а мы, вот, не знаем, где сыночек наш лежит…

Тяжело, словно древняя старица, поднялась с колен, широко перекрестилась:

– Ну, Бог с вами, идемте… Вам одному сейчас оставаться никак нельзя…

Взяла Дмитрия под руку, и, словно малого ребенка, подняла с колен.

Долгие годы для него не было ничего важнее того, чтобы получить ответ, узнать – да или нет. От этого ответа зависело все. Сама его жизнь. И вот узнал…

Шел, как старец, старательно глядя себе под ноги. Неслышно проговаривая Павочкино причитание:

– И не сказать, не окликнуть, лишь в тоске заметаться… Заметаться… Как верно.

Оглянулся.

За крайними кустами аллеи, словно в воздухе, парил высокий крест, неотрывно глядя ему вслед.

И вдруг почувствовал, как зависшее высоко-высоко на тоненькой ниточке сердце и каждую секунду готовое сорваться, с той самой минуты, как он узнал от Елизаветы, что надежд на встречу с матерью больше нет, качнулось и застучало мерно, деловито. И душа, доселе изнывающая от боли, тотчас наполнилась светлой печалью, словно мать в жаркий летний день прохладной ладонью коснулась его разгоряченного лба.

* * *

Надежда Палладиевна участливо суетилась возле Дмитрия, не оставляя ни на минуту своим вниманием, и Борис никак не мог взять в толк, с чего бы это? Она не знала Зинаиды Тимофеевны, и, как ни безупречна была эта женщина, все же её больше нет. Не знала мать ни самого Дмитрия, ни кого-нибудь из их близкого окружения. Такое внимание и настойчивость, с какой она приглашала его прийти к ним после кладбища, были для него до конца необъяснимы.

– Для чего, мама? – спросил её, торопясь выйти к ожидавшим его у машины.

– Для чего? – переспросила Надежда Палладиевна, удивленно подняв на сына подкрашенные у парикмахера брови. – Он потерял мать… Он один. Один. Каким ты останешься на свете, умри скоро я…

Но он знал свою мать и понимал, что это только видимая половина причины. Другая половина – пока скрыта от него.

– Не оглядывайтесь назад, Дмитрий, в прошлом еще никому ничего не удалось изменить. Смотрите вперед! Вы молоды, вы еще узнаете счастье, – с пафосом говорила Надежда Палладиевна Дмитрию, не забывая следить за подаваемыми на стол блюдами, за количеством выпитого Борисом вина, за Елизаветой, погрустневшей и все еще чувствовавшей себя виноватой.

Молчаливый, безучастный Дмитрий шел за Борисом только потому, что его увлекали за собой. А куда – ему было все равно. Таким же оставался и за столом.

Иван Александрович с Ольгой Семеновной, лишь только довезли Дмитрия к дому Бориса, тут же откланялись, напомнив Дмитрию, что будут его ждать. И Борис был этому их решению даже рад – будь больше незнакомых людей за столом, ему, волей-неволей, пришлось бы играть роль хозяина, вести за столом беседу. А одного Дмитрия Надежда Палладиевна выпотрошит, как перепелку, и без его участия.

Он усмехнулся своему сравнению, вновь налил себе вина, посмотрел на Дмитрия, сидевшего на том самом месте, на котором когда-то сидела Анастасия, словно своим взглядом примеряя их друг к другу.

Борис стал реже ее вспоминать и почти примирился с тем, что его судьба – Елизавета, но встреча с Дмитрием вновь обострила все его чувства. Он мельком и словно ненароком часто поглядывал на своего нежданного гостя, стараясь угадать – почему он? Чем этот человек, давно утративший светский лоск, указывающий если не на особую тонкость чувств, то на способность человека многое понять и оценить в другом, лучше его? Однако помимо своей воли все же находил в нем достоинства. Но не расстраивался этим, тут же отыскивая еще более привлекательные для Анастасии стороны именно в себе самом.

Но одна мысль особенно долго владела его сознанием и грела – Анастасия любит и помнит Дмитрия не этого, а того, далекого – беззаботного и блестящего, способного на многое и имеющего большие возможности. Теперь он иной – переживший лишения и невзгоды, усталый, равнодушный… В его глаза лучше не заглядывать, таким холодом веет оттуда…

Но, дав ему чуть-чуть успокоиться, сознание, словно дразня и высовывая язык, тут же подсказывало ему, что этим Дмитрий ничуть не испортился. Напротив, он стал мужественнее, надежнее и от этого еще более привлекательнее…

Даже в его глазах.

Бесспорным оставалось лишь одно – в сложившихся обстоятельствах Дмитрий не сможет дать Анастасии, как любила повторять его мать, – «хорошей будущности». А ему это по силам… Ему, ему это по силам, не Дмитрию…

И вновь ясно осознавал, что, даже не видя Дмитрия и не имея от него ни единой весточки, не польстилась на это Анастасия, предпочитая «хорошей будущности» с ним поденную работу…

Тогда он вновь тянулся к графину, не обращая внимания на выразительные взгляды матери.

Елизавета так же, как и Надежда Палладиевна, окружала Дмитрия вниманием – подробно рассказала о том, как удивилась она с Павлом, встретив здесь, в этой самой гостиной, Анастасию, как приятно и хорошо провели с ней время:

– Жаль, что Павел теперь далеко. Они с Анастасией всегда были дружны, и, быть может, он знает, куда она направилась… Я сегодня же сообщу ему о нашей с вами встрече по телеграфу, и, поверьте, Дмитрий, Павел тотчас откликнется…

Она говорила много, шумно, словно отвлекая Дмитрия от вопроса, задай он который все вокруг прекратило бы своё движение, замерло на месте. И не о чем ей стало бы говорить, спроси он её – что же такое произошло в этой самой гостиной, что никто из вас не знает, куда уехала Анастасия?

Но Дмитрий молчал.

Его молчание никого не удивляло и не утомляло, вселяя во всех робкую надежду, что своими разговорами они помогли ему прожить этот трудный, горестный день.

Время от времени Елизавета, как и Борис, также тайно разглядывала Дмитрия, отмечая в нем перемены – раннюю седину на висках, лучики морщинок в уголках глаз, тонкую белую полоску шрама, перечертившего щеку, и еще один – рваный и толстый на шее, ближе к ключице, край которого иногда можно было видеть в вырезе рубашки. В его серых, задумчивых глазах затаился холод, вызывавший в глубине ее души ощущение близких рыданий.

«Неужели ничего не пережито? Неужели он еще для меня что-то значит?» – думала она, замирая сердцем, как перед прыжком в черную бездну, на краешке которой она стояла в недавнем своём сне.

Дмитрий – сидевший за одним с ней столом, но такой далекий – напоминал ей осенний, притихший сад в их имении, когда опадала в нём последняя листва. Когда все видно и даже выставлено напоказ – мощные корявые стволы, толстые раскидистые ветви. Все обнажено и беззащитно, но в то же время во всей этой наготе чувствуется большая сила, которая покойна и не боится непогоды. В юности, гуляя по саду, она порой останавливалась у какой-нибудь старой яблони и, приложив ухо к толстому её стволу, старалась понять, расслышать, где теперь затаилась её жизнь. И ей вдруг страстно захотелось также приникнуть к его груди и услышать, как бьется его сердце…

Она потянулась к бокалу с вином, залпом выпила.

– Я вижу у вас шрам на руке, Дмитрий. Это в Мировую или более позднее ваше приобретение?.. – словно подслушав мысли Елизаветы, спросила Надежда Палладиевна, стараясь робкой улыбкой и участливостью тона сгладить болезненность вопроса.

– Этот? Пустяки… Отбирали шашку… – улыбнулся ей одними губами Дмитрий. – А я не отдавал…

И увидев, что при его словах всем стало неловко их тихой, комфортной жизни, чтобы сгладить эту возникшую неловкость, почти поспешно добавил:

– Мой генерал говорил – шрамы напоминают нам, что наше прошлое всегда с нами… Я с ним никогда не спорил.

После его слов и вовсе замолчали. Да и о чем говорить? Какую тему ни тронь – все невпопад, и все больно.

Старые часы в соседней комнате хрипло пробили девять, им ответили хрустальным звоном часы столовой. День, как бы долго он ни тянулся, подошел к своему концу.

Простились быстро. Еще раз выразив Борису свою признательность, Дмитрий сбежал с высоких ступенек крыльца в сумерки улицы. И уже через минуту ничто не могло Борису напомнить о нем, словно его никогда рядом с ним и не было. Он стоял, глядя Дмитрию вслед, радуясь тому, что наконец-то остался один. Словно понимая его настроение и подтверждая, что этот невыносимый для него день закончился, на улице разом зажглись тусклые фонари.