Текст книги "Запах полыни"

Прильнула губами к руке Зинаиды Тимофеевны долгим поцелуем. И Зинаида, безропотно приняв эту её покорную ласку, легонько улыбнулась в ответ, добавив, словно извиняясь:

– Все же прошло так много времени. Возможно, тебе его лучше позабыть…

Анастасия вновь поправила её подушку, отошла к зеркалу, придирчиво оглядела себя, словно сравнивая с кем-то:

– Я и бывший король пробок для шампанского… Это будет нечестно по отношению не только ко мне, но и к нему, потому что, явись Митя – я в тот же миг пойду за ним…

Даже само звучание имени – Дмитрий, произнесенное посторонними людьми и по-поводу другого человека, заставляло сердце Анастасии пронзаться болью и трепетать. Она помнила всякую минуту, всякое мгновение, проведенное с ним, так ясно и четко, что могла переживать это свое богатство вновь и вновь, наслаждаясь каждым словом, каждым взглядом, каждой улыбкой – как драгоценными самоцветами. И вся жизнь ее, и всякий прожитой день были обращены к одной цели – Дмитрий.

Она должна его встретить вновь.

Должна!

И не теряла этой уверенности, хотя все остальное в её жизни было так неопределенно, так неустойчиво и ненадежно, словно не на земной тверди она находилась и, тем более, не на небесах, где всем должно быть покойно и счастливо, а где-то – между. Где нет ни спасительной тверди, ни блаженства покоя, а лишь неведение и надежда.

Поначалу она считала дни, потом месяцы, потом годы. Так что она не боялась времени. Она боялась только одного – что эта ужасная война может изменить их до неузнаваемости. И только это её беспокоило.

Анастасия продавала фиалки у входа в театр. Не настоящие, но очень на них похожие, смастеренные ими из подаренного Зинаиде Тимофеевне княгиней Шаховской куска роскошного лилового шелка. Это был правильный расчет. Спешащие в театр дамы в блестящих нарядах останавливали свой взгляд на букетиках, удивляясь столь раннему появлению цветов, и еще более – приметив шелк их лепестков.

Он прошел мимо, но вернулся. Заблудившись рукой в кармане смокинга, долго искал там монеты и уже было отказался от намерения их найти, как взглянул ей в лицо. На миг замер, словно вспоминая что-то, и суетливо продолжил поиск денег. Купил букетик, отошел на несколько шагов и поспешно вернулся за вторым.

Краем глаза она видела, как пожилых лет дама, явно его мать, чем-то недовольная, отказалась от фиалок, и он тут же, галантно поклонившись и коротко что-то сказав, подарил их проходившей мимо даме. Дама в бриллиантах, мягко улыбнувшись, взяла из его рук букетик и поднесла к лицу, желая вдохнуть аромат цветов. И тут же звонко рассмеялась, обнаружив шелк.

Анастасия, будто решилась ее судьба, была благодарна роскошной незнакомке за ее искренний радостный смех. Теперь она не сомневалась в успехе. Несколько мужчин разом подошли к ней, купили, отказавшись от сдачи, по букетику, и через какие-то полчаса в ее корзине стало пусто.

В тот вечер они пировали. В кондитерской, в настоящей кондитерской, а не в магазине, где булки продают вместе с овощами, она купила торт – белый и изящный, с красной в середине розой, который будто осветил унылые углы их комнатки. Вскипятили на спиртовке чай и сидели, улыбаясь друг другу глазами, тихонько постукивая ложечками.

Они давно привыкли обходиться самым малым и не лишаться сна из-за того, удастся или нет вовремя наскрести сумму для оплаты квартиры, или будет ли завтра денег купить хлеба? Они не заглядывали вперед, а лишь проживали час за часом, день за днем, всегда в поисках работы. Но тогда из вырученных за фиалки денег они, испытывая облегчение, отложили за комнату на неделю вперед.

Следующая партия фиалок была еще наряднее. Зинаида постоянно проявляла фантазию, и всякий букетик выходил у нее все более ожившим, имевшим свою особенность. Все шло в ход – и несколько белых салфеток, и остатки золоченых ниток, и старая красная шляпка, вырезанные сердечки из которой придавали цветам некоторый смысл и кокетливость.

Чуть волнуясь в ожидании первого покупателя, Анастасия, обхватив корзину с лиловыми букетиками, преобразившими не только потертую корзину, но, казалось, и унылый, падающий к ночи вечер, стала у прежней колонны.

И первым её покупателем был он.

Оставив мать, словно бы даже обеспокоенную, он спешил к ней, улыбаясь и протягивая заранее приготовленные деньги.

Тут же выяснилось – они из России.

В России Борис в кругах промышленников и капиталистов считался некоронованным королем пробки, дела у которого шли блестяще – завод в Крыму по изготовлению пробок для шампанского рос год от года. Первая революция заставила его открыть такой же завод в Швеции, куда он с матерью перебрался как раз накануне Мировой войны. Там все не шло так блестяще, как в России, но разорение не угрожало. И все бы хорошо, однако сдержанные чувства шведов, делавших погоду в стране еще прохладнее, заставляли его мать в поисках летнего солнечного утра все чаще ездить к югу, а потом и вовсе перебраться на теплое побережье Женевского озера.

…Последний раз Анастасия посещала театр еще в России. Отдавшись во власть музыки, словно желая впитать в себя все – даже самые тихие её звуки, не в силах сдержать слез восторга от ее красоты, она следила за игрой актеров так пристально, словно от этого зависела сама ее жизнь. И когда смолк оркестр и, тяжело качнувшись, сцену скрыл занавес, словно очнулась. Испуганно огляделась вокруг себя, смутившись взгляда Бориса. Ей показалось, что его взгляд почти касается её. Шуткой решила перебороть неловкость:

– Простите… Вы не разрядили бы ваши глаза, а то они у вас словно сейчас выстрелят…

И еще более смутилась от сказанного, смягчив свои слова запоздалой улыбкой:

– Простите… Я не могу привыкнуть к вашим глазам. Да еще все это вокруг… – широко повела рукой, указывая на сцену, оркестр, смеющуюся нарядную публику.

Борис легонько сжал ее пальцы:

– Мы еще пока чужие друг другу… Но я бы хотел… – Теснота направлявшейся в буфет публики мешала ему говорить. – …Загляните в свою душу. Если там есть какая-нибудь возможность… Какое-нибудь сомнение…

Анастасия не дала договорить:

– Оставьте это… Этого не может быть. И сомнений у меня нет.

Он не был красавцем, но отблеск богатства и хорошие манеры делали его внешность почти безупречной. Не смутившись ее слов, словно и не слыша их вовсе, протянул руку, оберегая в тесноте, повел к буфету.

Белые скатерти, блеск хрусталя, шуршание шелка, запах духов, смех. И, главное, словно каким-то чудом, над всем этим смехом, шелестом и блеском пронзительно и нежно звучала скрипка.

Другая планета.

Бокал шампанского, шоколад…

Анастасия смотрела на искрившееся пузыриками золото шампанского, на ребро шоколада в серебре обертки и никак не могла отделаться от ощущения, что все вокруг ей что-то настойчиво напоминает.

Музыка, смех, запах, шелест…

Все-все, в старательном волнении пытается достучаться до ее памяти, до её сознания. Но вспомнить не удается.

Вот сейчас, сейчас, где-то рядом, совсем близко её догадка. Еще немного и, наконец, что-то напрочь забытое, но необычайно важное, давно-давно исчезнувшее из её жизни появится в ней вновь. И это совершенно не то, что вызывающая восторг обстановка буфета напоминает ей театральные буфеты России. Не то… Что-то другое, и гораздо важнее…

Боже! Конечно же!

Чувство праздника и ожидающего впереди счастья!

Вот что она забыла и не могла вспомнить! Чувство праздника!..

Рассмеялась тихим бархатным смехом, почти таким, каким вокруг смеялись нарядные дамы, подняла взгляд на Бориса, желая поделиться с ним окатившим её душу восторгом, и услышала оглушительно-громкое:

– Анастасия? Не может быть?! Анастасия!

Удивленное и такое знакомое лицо. Забытое, как и чувство счастья, только что с трудом возвратившееся в ее сознание.

– Неужели? Павел? Павел?! Павел! Славный милый Павел! Ну конечно же! Павел! Как?! Ты здесь?!

Рванулась к нему, протянув через столик руки, легко перекричав звуки скрипки и царивший вокруг мягкий, как бархат, смех.

Оба заговорили разом – шумно, громко, ловя на себе удивленные взгляды нарядной публики. И вдруг, смутившись, также разом, смолкли, разглядывая друг друга.

– О! Простите! Борис! Это мой кузен Павел. Мы не виделись с ним с четырнадцатого года. С самого последнего счастливого нашего года… Это было так давно, словно в другой жизни. О! Простите! Я так много говорю…

Не выпуская руки Павла, все еще не веря в эту с ним встречу, она обращалась к Борису и сразу же к Павлу:

– Встретить тебя в первый свой выход в театр… Разве в такое возможно поверить? Павел! За все годы столько счастья в один только вечер! Где ты? Что с вами? Павел…

Он смеялся, откидывая назад голову, повзрослевший, но по-прежнему по-юношески звонко и беззаботно, отвечая невпопад, одновременно с ней, и от этого смеясь еще веселее, еще радостнее. Быстро осмотрел Бориса и, не сказав тому ни слова, вновь обратил лицо к Анастасии.

Борис сдержанно и равнодушно поклонился Павлу. Но сделал это так, словно не хотел, чтобы Павел заметил его вместе с его поклоном. И в ответ на этот поклон Павел лишь чуть склонил голову.

Отчего-то стало неуютно и пусто, и радостных слов Анастасии уже не хватало, чтобы заполнить поселившуюся рядом с ними пустоту.

* * *

Несколько дней уже он странствует из города в город, из деревни в деревню в поисках работы. Дорога тянется перед ним длинной лентой, распрямляясь и загибаясь без конца и края. По ней он идет в неизвестность.

– Скажите, пожалуйста, нет ли работы?

Крестьяне смотрят на него внимательно и отвечают не спеша:

– Нет. Работы нет.

Потом еще раз смотрят и прибавляют уже мягче, сожалея:

– Нет вам работы. Винограда нынче мало у нас…

И нужно идти дальше. Докуда же? Когда же?

Холмы по краям реки радуют глаз ухоженной красотой виноградников, расцветивших округу пожелтелой и краснеющей пятнами листвой и разбросанными по ним деревеньками, и отдельно стоящими богатыми усадьбами. Виноградники ползут по холмам вверх, до самых вершин, оставляя внизу синеть вороненой синью реку, исчезающую за ними, манившую загадочной неизвестностью.

Теплый сентябрь, роскошный сентябрь, щедрый сентябрь роняет с небес тихий, теплый, мягкий дождик, и Дмитрий который день идет под ним, меряя ногами чужую дорогу, лишь вскользь замечает царившую вокруг красоту.

Три недели прошло с того дня, как он сошел с трапа корабля, на котором прибыл из Шанхая, где безуспешно старался привлечь внимание комиссара по иностранным делам, консулов и журналистов Англии и Франции к судьбе генерала. В Шанхае у него было ощущение, что он очутился в полной пустоте. Ничего ясного и надежного, и не за что было ухватиться в этой разлившейся вокруг него бездне вежливой озабоченности, подкрепленной едва скрывающими равнодушие дипломатическими улыбками. Повсюду он видел одни только красивые жесты, способные служить невинными украшениями дипломатических приемов, но не активными дипломатическими выступлениями.

Его последней надеждой был журналист из «Таймс», встречи с которым он добивался три дня. Тяжело переносивший жару Шанхая уже немолодой человек, в желтом пиджаке из английского шелка, поминутно вытирающий лоб и шею большим белым платком, наконец назначил ему долгожданную встречу в здании консульства. Без лишних церемоний, сделав знак начинать разговор, повел его к дивану, по обе стороны которого в высоких кадках, обшитых полосками бамбука, росли разлапистые, вечнозеленые кусты.

– Во время Великой европейской войны журналисты «Таймс» посещали русские позиции и живо интересовались нашими героями, регулярно давая в газете хронику наших военных действий, – уставший от равнодушия и дипломатической вежливости, растравленный донельзя неудачами, напористо начал Дмитрий. – Теперь ситуация сложнее – у нас нет общего врага, нет фронта. Мы выброшены из России и лишены всяческой защиты, и потому ваша помощь более чем ценна. Речь пойдет о генерале Анненкове. Он не только герой России, но и герой Англии, если вы об этом помните. Все факты говорят о том, что в отношении его на территории нейтральной страны совершено насилие…

Журналист, доселе смиренно слушавший, сделал нетерпеливый знак рукой, в которой сжимал влажный от пота платок:

– Позвольте прервать вас, наша газета уже дала заметку, что, по слухам, Анненков сам сделал такой выбор. Ему, верно, сделали хорошее предложение…

– Позвольте и мне прервать вас, – вздрогнул лицом Дмитрий, словно лично ему только что нанесли оскорбление. – Стоит лишь немного поразмыслить, то все факты укажут вам на обратное. И я именно об этом прошу вас. Необходимо привлечь внимание…

– Факты? – вновь перебив, с полуулыбкой переспросил Дмитрия журналист, сипло отдуваясь и обмахивая себя, словно веером, платком. – Кто же мне их даст? Ваши слова – не есть факты. И вы сами не имеете известного имени, не правда ли, чтобы я мог на них опереться?

– Да, это верно. Но, смею вас уверить, имя мое не запятнано бесчестием.

Лишь эхо с высокого потолка консульского зала отозвалось Дмитрию на эту отрывисто произнесенную им фразу. В двери консульства входили и выходили люди, изредка с мимолетной улыбкой окидывая взглядом напряженно-скучающее лицо журналиста и Дмитрия, гневно смотревшего на него.

После минутного молчания журналист, вытянув своё тяжелое тело из мягких диванных пружин, поднялся. Рассеянно глядя чуть выше головы Дмитрия, сделал легкий полупоклон, давая понять, что разговор окончен.

Кровь бросилась в лицо Дмитрию. Резко вскочил с дивана и, ответив на полупоклон коротким кивком головы, устремился к выходу. Он чувствовал себя как после еще одного сокрушительного поражения, после которого весь мир предстал перед ним одной гулкой пустотой.

Безутешной пустотой, не терпящей ни памяти, ни чести.

– Я был на русско-германском фронте, на передовых позициях, – вдруг вслед ему громко сказал журналист. – Я писал о поезде-бане на вашей передовой. Замечательном изобретении ведомства путей сообщения. Замечательном русском изобретении… Сам мылся в ней, и мне все понравилось. Я много писал о храбрости русских тоже…

Это прозвучало как личное извинение человека, только что исполнившего свой долг и теперь позволившего себе несколько слов от себя лично. Но сказанное вслед более четко, чем только что внезапно прерванный им разговор, давали Дмитрию понять, что его миссия провалена, и он бессилен перед лицом обстоятельств. Существующий расклад сил на международной арене более не нуждается ни в услугах генерала, ни, тем более, в напоминаниях о его былых заслугах кому бы то ни было…

И вот он здесь, на дорогах Италии. Не совсем там, где мечтал проехаться со своим другом на русской машине, но в этой стране. Первое время он ходил, как заправский моряк, широко расставляя ноги, казалось, земля выскальзывала из-под него. Но теперь он твердо удерживает себя на земле и уже добрался до той части страны, где говорят на смеси французского и итальянского, потому что Франция рядом. Франция – рукой подать. Отсюда он скоро достигнет Парижа.

Парижа…

В нем нашла приют самая большая русская диаспора.

Но пока все посылают его из деревни в деревню. Денег уже нет, даже нечем заплатить за ночлег. Его не пугают ночи в открытом поле, но в поле трудно приводить свою одежду в порядок, чтобы не походить на бродягу, тогда найти работу станет невозможно. Последняя намеченная им на сегодня деревня ждет впереди, в ней и заночует.

Где-нибудь за околицей.

Немного не дойдя до села, присел у большого каштана, вытащил кусок хлеба. Хлеб был последний, но зато, чуть сойти с дороги, всюду висят зрелые гроздья винограда, и поля хранят тепло.

Виноград и хлеб. Роскошный ужин, как ни крути. Только без крыши над головой и возможности заработать ему будет трудно продвинуться дальше этих дорог.

На другом берегу реки, розовея в косых лучах заходящего солнца, стройным силуэтом высилась церковь. Лопоча по воде колесиками, прошел крошечный пароходик, и вновь все погрузилось в томную дремоту. Молчаливо и прекрасно было всё вокруг. Давно был съеден хлеб с виноградом, а он сидел, глядя вдаль, не замечая надвигавшегося дождя, в ожидании которого быстрее спускались сумерки.

Нужно было спешить. Но куда?

Где-то рядом затрещал под ударами крупных капель большой лист, словно напоминая или предупреждая о чем-то. Нужно было просто встать и идти. Идти уже не в поисках того, у кого можно спросить работу, а чтобы не замерзнуть в мокрой одежде.

Усмиряя дождь, вдруг и разом разошлись на небе тучи. В просвете показалась холодеющая луна, которая шла вместе с ним, серебря клочья попавших в ее круг облаков. Она уже высоко поднялась над головой. Холодные крупные капли дождя на кустах блестели в её свете и смотрели на него, как голодные глаза каких-то неумолимых зверьков…

Из белого речного тумана пришла к нему милая тень. Он не назвал ее по имени, только смотрел на нее, смотрел на нее, смотрел на нее, позабыв обо всем…

Проснулся немного обласканный солнечными лучами, но еще долго старался не открывать глаз, чтобы удержать столь редкий и прекрасный сон. Совсем рядом тревожно разливала горький аромат раздавленная его телом полынь, и он жадно вдыхал ее запах, видя в этом хороший знак.

По небу плыли облака – белые, как ангелы. Откинулся на спину и смотрел, как они, в непостижимой высоте, наклонив к земле свои белоснежные лица, тихо проплывали над ним, спокойно разглядывая все внизу – виноградники, поля, реку и его – глядевшего на них из примятой травы. Их покой и красота растрогали его. Долго провожал облака взглядом, желая, чтобы сегодня ему наконец повезло.

– У Минье есть работа. Да. У них не хватает работников, – услышал он после того, как спросил первого встречного о работе. И через полчаса по узкой крутой лестнице был отведен девушкой в комнату под самой крышей. Его работа начиналась только в полдень, и он мог оставаться здесь, подумать только, в своей комнате, все это время. Разделся и бросился в невообразимую белизну простыней и проспал до самого полудня.

Умывался во дворе у водокачки. Маленькая смуглая девочка принесла ему полотенце и стояла рядом, с удивлением глядя, как долго и шумно он плещется в холодной воде, ничуть не замерзая и не дрожа от холода.

– Как твоё имя? – спросил, вытираясь полотенцем и щуря на солнце глаза, чувствуя, что в груди его под натиском детского невинного к нему любопытства что-то давно увядшее дрогнуло, заставив заговорить.

– Луиза, – тут же с готовностью ответила та необычайно тонким голоском.

– А меня зовут Дмитрий. Monsieur Дмитрий. И я русский. Ты знаешь русских?

Она удивилась еще больше, распахнув на него карие глаза, впервые слыша такое странное обозначение человека, явно не зная, как же теперь ей быть – смеяться или со всех ног бежать к матери.

Передумав делать и то и другое, чуть шаркнув по траве впереди себя носком растоптанного башмака, доверительно глядя на него снизу вверх, сказала как что-то важное, достойное того, чтобы рассказать о нем этому русскому:

– А у меня есть сестра. Она больше меня. Гораздо больше. Её зовут Мари. Она красавица. А я буду еще красивее…

– Ты и сейчас красавица, – улыбнулся ребенку Дмитрий. И Луиза в ответ на его слова, в изумлении распахнув глаза, тотчас тепло и счастливо рассмеялась.

Её окликнули, громко приказав что-то, и девочка, признав в Дмитрии родного, схватив его за рукав, потащила за собой в стоявшую в дальнем краю двора постройку, где уже обедали работники вместе с хозяйкой и ее детьми.

Это было как нельзя кстати.

Его поставили работать вместе с Полем – пожилым, кряжистым человеком, напоминавшим своим телом корявый ствол старого винограда. Все разошлись по своим рядам, увешанным тяжело свисавшими золотистыми гроздьями, и, сухо шурша каменистой почвой, приступили к работе, ловко срезая кисти и бросая их в ведра. Поль и Дмитрий шли следом за ними с большими корзинами за спиной, в которые все вываливали быстро наполнявшиеся ведра. Шли до тех пор, пока их корзины, придавив своим весом к земле, не наполнялись доверху. И тогда шли к запряженным волами плоским повозкам и с шелестом опорожняли корзины в поставленные на них большие бочки.

И вновь возвращались, чтобы вновь наполнить корзины.

И ходить так, пока огромные бочки на плоских повозках не наполнятся доверху.

Горы винограда в бочках росли причудливыми роскошными развалами, порой лениво опадая на землю. И тогда бочки увозили, чтобы тут же вернуться с пустыми.

Дмитрий переходил с корзиной от одних сборщиков к другим, наклонялся, чтобы за спину ему опрокинули полное ведро тяжелого винограда, выпрямлялся и вновь наклонялся…

– Скоро отдых. Крепись. Скоро отдых… – Поль, внимательно поглядывая на него, старался приободрить.

Все работали без остановки. И сама хозяйка, и её дочь Мари, которую Луиза назвала красавицей. Вероятно, все вокруг тоже так считали, потому что как только она высыпала в его корзину виноград, работницы обязательно кричали:

– Мари! Положи новенькому побольше! – и громко при этом смеялись, лукаво переглядываясь.

И даже старые работники усмехались, чуть свысока и чуточку презрительно, наблюдая за ним, за его реакцией на смех окружающих, и на то, как он подходит и отходит от Мари. Но при этом не прекращали работать и идти вперед, все дальше и дальше. И Дмитрий шел за ними, наклоняясь и поднимаясь, отдыхая лишь в те короткие секунды, когда с тяжелым мокрым шорохом вываливал виноград из корзины в бочку…

В перерыве раздали по большому ломтю хлеба, который все ели с виноградом. Это еда была ему привычна. Уставший от жары, он сидел ото всех чуть поодаль, стараясь расслабить мышцы спины, утомленные однообразием работы.

От жары закружилась голова, но он был доволен.

Нет, он не устал. Он откидывал ладонью мокрые волосы со лба.

Он не устал…

Он уже узнавал сорта винограда, которых было много – аметистовых, с белым и красным соком, зеленых – крупных и мелких. Успевший приноровиться к своей работе, он уже замечал, как работники и их хозяева, трогая руками усталую поясницу, часто распрямлялись. И заметил, что Мари стала работать тише, обреченно переходя от куста к кусту, сильно отстав от других.

– Эй, – кричали ей уже без улыбок, – сегодня нужно окончить этот кусок… Шевелись…

Он стал приходить за ее ведрами, полными гроздьев, наклоняясь низко, до самой земли, и опорожнял их себе в корзину. И Мари, пользуясь минутой, распрямляла спину и шептала, виновато взглядывая на него:

– Сколько работы для вас… Сколько много работы для начала… Не делайте этого, monsieur…

А он только откидывал мокрые волосы со лба.

Он еще не устал.

Да и разве есть такая работа, которую бы не смогли сделать Лазаревы?

Когда закатилось солнце, все разом собрались у двухколесных телег, сложили на них свои ведра и корзины, заговорили, заболтали звонко и беззаботно, как птицы на ветвях, словно и не было за плечами изнурительной работы целый жаркий день. Телеги двинулись не с виноградом, а с сидевшими на них, скрестив ноги в грубых, нелепых даже, деревянных башмаках, людьми, качающимися из стороны в сторону на каждом толчке дороги, не прекращающими свой разговор.

Они говорили все разом – мужчины и женщины. Все свои и все знакомые. А Дмитрий шел один. Он не слушал и не слышал то, о чем они говорили – они говорили на местном наречии, который иногда он не понимал, но не в этом было дело. Он был чужой и остро хотел покоя. Но он был рад. Еще один шаг на пути, намеченном в далеком Харбине, им сделан.

Утром он проснулся отдохнувшим, хотя его спина гудела от вчерашней работы. И когда он сошел вниз к водокачке, чтобы умыться, возле нее уже стояла маленькая Луиза с полотенцем в руках и улыбалась ему во весь рот, сияя недостающими передними зубами, делавшими ее улыбку особенно трогательной.

– Здравствуй, маленькая Луиза! Ты меня ждешь? – сказал, стараясь говорить как можно мягче, с первой встречи почувствовав одиночество девочки, похожей на нечаянно залетевшую в густоту виноградника экзотическую бабочку, привязавшуюся к нему из-за ласкового слова.

Луиза, порозовев от его слов щеками, кивнула ему головой и вновь доверительно стала рядом, внимательно глядя, как он плещется в холодной, особенно ледяной по утрам, колодезной воде, ожидая минуту, когда сможет протянуть ему свежее полотенце.

На деревенской церкви зазвонили торопливо и радостно Angelus, и утренний ветер тотчас разнес этот звон по всей округе. Словно подчиняясь колоколу, звонко вскрикнула над головой, взмыв в небесную даль, птица. И ему вдруг стало легко и свободно, словно не птица только что взмыла ввысь на его глазах, а его страдания и страхи.

Он подумал, подумал как-то вскользь, неуверенно, словно испрашивая у кого-то – все с ними хорошо?

Хорошо?..

Он так давно не был в чем-то уверен.

…В последний день работы на винограднике Мари, к досаде Дмитрия, вдруг слезла с телеги, оставив на ней смешливых разговорчивых подруг, кричавших ей вслед что-то веселое, задиристое, подошла к нему:

– Я пойду с вами… На телеге очень трясёт…

В стремительно темнеющем небосводе, высоко, мелькали птицы. Ночь приближалась, плотно окутывая бархатом темноты виноградники, одинокие, выбежавшие к самому краю, деревья и саму дорогу, упорно белеющую битым щебнем под ногами. Они молча дошли до деревни, время от времени спотыкаясь о невидимые, кидающиеся под ноги камни. Когда вошли в дом, он, улыбнувшись бросившейся ему навстречу ликующей Луизе, ожидающей его с чистым полотенцем, заметил, что лицо Мари было каким-то жалким.

Даже растерянным.

* * *

Стены камеры, куда его перевели в первый день судебного заседания, были до середины выкрашены коричневой краской и словно для шику подведены красной полосочкой, лучше всякого объявления гласившей, что такую камеру заслуживает не каждый.

Привинченная к полу железная кровать с тонким ватным тюфяком, поверх – суконное серое одеяло с белой поперечной полосой, на которое по утрам нужно было ставить уголком подушку, комковатую от сбившихся перьев, подбив её снизу кулаком. В углу намертво привинченные к полу столик с табуретом.

Роскошно, если помнить китайскую тюрьму.

Но, точно по-китайски, окно камеры не пропускало ни единого луча солнца и не позволяло видеть даже тонкой полосочки неба. Узкое, почти под потолком, замурованное снаружи железным колпаком, оно, словно печная труба, ловило дневной свет без единого солнечного пятнышка. Но все равно он подолгу стоял перед окном, подняв к нему лицо и закрыв глаза.

Он не вспоминал, не подвергал свою жизнь анализу и пересмотру, не оплакивал просчеты и ошибки. Тяжесть давящих мыслей исчезла, не тревожила. Стоял, подставив лицо серенькому свету, косенько пробивающемуся сквозь оконце, наслаждаясь тем, что его оставили в покое. Он давно отсеял все пустое и не сомневался в том, что он бы вновь взял тот меч, который судьба вручила ему в руки. И, позволь ему Господь начать жизнь заново, вновь закончил бы её в этой камере, если ничего и во второй раз ему также не удалось бы изменить. Он оглядывался на отбушевавшие жизненные бури, которых с лихвой хватило бы на десяток жизней, ни о чём не сожалея, как старый монах при последних днях из окна своей кельи смотрит на мир, не удивляясь ни человеческим порокам, ни человеческой жестокости, а лишь всем сердцем жалея всех, кого в своей жизни знал и встречал.

Его путь подошел к концу. Он у Креста. На самой вершине Голгофы…

Не испугался, не оборвался сердцем, услышав шум торопливых шагов, отдававшихся эхом в холодной пустоте коридора, а лишь расправил плечи.

Лязг ключа в железе замка, шорох потерявших напористость людей, полукругом выстроившихся у двери…

Повернулся к ним лицом, медленно обвел глазами столпившихся, словно все зная о каждом, особенно о тех, кто держал в руках револьвер.

Усмехнулся.

Сделал шаг назад, почти вплотную встав к стене, рывком расстегнул ворот гимнастерки:

– Желаю всем вам встретиться в боях с моими партизанами…

И оглушенный открытой по нему стрельбой, не спеша, как в поклоне Богу, пал на колени. И словно вспомнив, что с ним произошло и где он, всем телом рванулся вперед, залив серый цементный пол кровью одного цвета с лихой полосочкой на стене.

Сухо покашливая от дыма выстрелов, к нему приблизился пожилой человек в очках с дужкой, аккуратно обмотанной медной проволокой, осторожно, чтобы не испачкать брюки в крови, растекающейся на полу яркой лужицей, опустился на одно колено, взял его руку и тут же поднялся:

– Все кончено.

К телу атамана, словно нарочно, громко топая, подошли двое, перевернули его на спину и, взяв за руки и ноги, переложили на предусмотрительно оставленные за дверью дерматиновые носилки.

Вышли, пропустив вперед носилки с телом, все разом, как и зашли, оставив в камере одного, старшего чином. Тот споро, стараясь не наступить в лужу крови, продолжавшую медленно растекаться по камню пола, собрал личные вещи атамана, подробно оглядел, словно ощупал взглядом, кровать, столик со стулом, покосившуюся углом подушку – не забыл ли чего, не оставил незамеченным. Покончив с этим, двинулся к выходу, но у порога остановился, придирчиво осмотрел всю камеру разом – от потолка с лампочкой, забранной металлической решеткой, до цемента пола с красной, еще живой лужей. И окончательно убедившись, что все здесь так, как и должно быть, заторопился к ждущим его важным делам.

Нужно было срочно подготовить, чтобы сегодня же отослать, рапорт прокурору о приведении в исполнение приговора и готовить дело Анненкова к сдаче в архив.

* * *

В пещере, вырытой в каменистом теле холма, в которой даже днем царил сумрак, вечером зажгли свечи, прикрепив их к краю чанов, зиявших непроницаемой тьмой, пока над ними не наклонишься пониже. В полутьме давильни ходили неясные фигуры, в которых Дмитрию трудно было отличать знакомых от незнакомых. Когда он вошел в давильню, куда его назначила хозяйка, довольная его работой на винограднике, то слышал, как зашептали вокруг:

– Вот русский… Русский пришел… Им не осталось места в своей стране, и теперь они отнимают повсюду у других работу…

– Их царь был жадный и вызвал гнев народа…

– О чем ты болтаешь? Их страна была самая богатая и сильная! Как может быть это при жадном царе?..

– Но так пишут в газетах!..

– Э! Газеты! Читай их и думай обратное!..

Его учителем и напарником вновь был Поль, и вновь они быстро с ним сработались, и люди, занятые своим делом, перестали обращать на него внимание и говорить о нем и о его стране.

Их разговоры его не волновали, как и их внимание. На все, кроме своей цели, он смотрел словно из окна на дождь, которому не в силах его замочить.

Ближе к полуночи к нему подошел красивый парень с черной, падающей на правую бровь, челкой. Подошел почти вплотную и не моргая, намеренно в упор, рассматривал его. И этого нельзя было не заметить.