Текст книги "Запах полыни"

Париж

Париж встретил Дмитрия развешанной повсюду рекламой – в синих черкесках и красных башлыках за плечами при белых бешметах и лохматых папахах красовались на ней казаки. Приезжий цирк приглашал всех на стадион «Буффало», на невиданное доселе здесь зрелище – джигитовку русских казаков.

Афиши следовали за ним повсюду – провожали, когда он спускался к подземной железной дороге, смотрели с остановок парижских автобусов и с площадок трамваев, приветствовали при входе в магазин, выглядывали из-за крутых боков афишных тумб. На это представление его вовсе не нужно было так яростно заманивать. Он отдал бы за билет на него и последние гроши, лишь однажды увидев о нем объявление и даже не такое яркое и красочное, а тиснутое черной краской по листу дешевой желтой бумаги, на которой печатаются все русские газеты.

Стадион представлял собой открытое поле, с трех сторон огороженное простенькими ярусными рядами, защищенными от непогоды крышами. Но он впечатлял своими размерами. Здесь не только можно было устраивать спортивные состязания, но и проводить конные сотенные учения.

По скрипучим ступеням, издававшим невероятные звуки, которые слышны были даже сквозь шум заполнявшегося людьми стадиона, он поднялся в верхний ярус – под самую крышу. Оглянулся. Поле освещено сильными прожекторами так ярко, что в их свете были отчетливо видны весело порхающие мотыльки, словно специально выпущенные для развлечения зрителей. Причудливыми хлопьями снега они вились над духовым оркестром, игравшим русский военный марш. Зрители, сидевшие плотными рядами, разглядывая музыкантов в красных черкесках при белых башлыках, напоминавших им Рождество, следили и за танцем мотыльков, с улыбкой указывая на них друг другу.

В косматых папахах в яркий круг света на гарцующих лошадях стремительно выскочили те, ради кого сюда пришли тысячи зрителей, заставив избалованную парижскую публику шумно, словно морская волна на берег, податься вперед и, также разом, откинуться на спинки стульев.

Сотня казаков, послав во весь опор лошадей, с гиканьем рассыпалась в разные стороны по стадиону и, словно встретив невидимую глазу преграду, остановилась как вкопанная, вызвав первый восторг зрителей.

И началось.

Из сомкнутого строя непрерывно выскакивали всадники, которые, будто под ними была не лошадь, а прочный помост, без всяких страховок и поддержек делали ласточку, стойку на руках, на плече, вертушку, пересадку. На полном ходу, лишь едва коснувшись земли носками, перелетали через спины лошадей с одной стороны на другую, скакали лавой, останавливались, как один, клали своих лошадей на землю, стреляли из-за седел, неслись в атаку…

Все мелькало, гикало, крутилось, свистело. Казачьи танцы менялись настоящим казачьим учением – с рубкой лозы, фланкировкой пикой, ударами пикой в шар и в лежащий на земле предмет. Они скакали, стоя во весь рост на седле одной или двух лошадей, увозили раненого, спешивались с батовкой лошадей, рассыпались в цепь…

Все делалась быстро, четко, сноровисто – на носках! – говорили про такую удаль военные.

Дмитрий смотрел на джигитовку казаков – этот извечный казачий спорт, который случайные гости Франции показывали публике на стадионе, и в нем закипала злость. И на казаков, которым по силам было даже на пространстве стадиона показать, какая она, казачья джигитская удаль, как стремительна, как мощна, как полна восторга и красок, для которой было мало и восхищения, и удивления. И на зрителей, глядевших во все глаза на казачье представление и обменивающихся между собой репликами по каждому «номеру программы». И на себя – сидевшего в дешевых рядах.

Да и на весь мир, докатившийся до того, что казаки дают представление в цирке…

Но мысль о том, что этот блеск мастерства джигитовки казаки показывают во время полного разгрома многомиллионной армии России, утишила вскипевший в груди гнев, успокоила. И злость постепенно сошла на нет.

В антракте, не давая скучать публике, казаки пели песни, для исполнения которых выходило их с полсотни. Песни пели обычные, армейские, обязательные в походах и на отдыхе. Но как пели они их под черным ночным небом, плотно сбившись в свете направленных на них прожекторов! – стройно, звучно, мощно, то затихая на последней ноте, то взлетая до невиданной высоты.

Не выдержал душевного напряжения, закурил и пошел к выходу, мысленно повторяя услышанную строку:

– Кому поведаем печаль свою, долгим временем неизлечимую…

Но как силен дух казачий! Как силен!

Горько, что умению казаков теперь осталось только такое применение, и нет надежд на иное. Как ни ждали в разных концах русского расселения всеобщего призыва к весеннему походу – нет, не дождались. И вряд ли дождутся…

После представления Дмитрий стоял в толпе восторженных поклонников, осаждавших казаков, смотрел на них – артистов-казаков – веселых и словно вполне всем довольных, и теперь мысль, что эти молодцы смогли своим воинским умением зарабатывать себе на жизнь, да еще прославляя этим свою Родину, уже радовала его. Жаль, что на долю казаков, оказавшихся в Китае, выпала одна только тяжелая работа…

Зрители, впервые увидевшие джигитовку и узнавшие, кто такие казаки, выстраивались к ним в длинные очереди в надежде получить автограф на память.

– Это те самые казаки, которые уже когда-то бывали в Париже, те самые, что, преследуя части Наполеона, в спешке наступления, заходя в придорожные таверны, говорили одно и то же слово – быстро. Что значит – скорее. Быстро-быстро… И теперь у французов есть бистро. И там обслуживают посетителей очень скоро. Бистро – не кафе, где вольно распоряжаются посетители своим временем, бистро – это бистро. И его бы не было у нас, если бы не казаки… – ораторствовал старик в собравшейся вокруг него группе слушателей, уже получивших от казаков афишки с автографами, но не спешивших расходиться.

Среди джигитов было много офицеров, без труда говоривших с французами. Не скрывая удовольствия от только что проделанной ими работы, они шумно переговаривались со зрителями:

– Мадам, мадам, вы можете нас видеть, если купите еще раз билет…

– Да, мы можем прийти в наших костюмах завтра, чтобы сделать фотографический снимок на фоне вашего ресторана, месье…

– Нет, мсье, мы не сможем взять в ученики вашего сына…

Дмитрий топтался в толпе в надежде на разговор, на то, что пройдет с казаками на задний двор, где после представления уже отдыхают их кони, расспросит всех – уже имеющих опыт беженской жизни в Европе, – как ловчее начать поиск и где найти работу. Но восторгам зрителей не было конца, и сами казаки не высказывали по этому поводу своего неудовольствия или нетерпения.

– Алексей! Алексей! Голубов! – громко позвали молодого казака с тонкими чертами смуглого лица, с быстрыми, стремительными движениями, выдававшими в нем терского казака, раздававшего афишки молоденьким девушкам, безудержно смеявшимся от любого его обращенного к ним слова. Дмитрий тотчас узнал в нем одного из самых бесстрашных джигитов и отличного песенника, выделявшегося особой красотой голоса, запевавшего ту, сжавшую ему сердце песню. Видимо, и девушки заприметили его и поэтому афишку старались получить из его рук. – На завтра приглашают несколько человек петь в дом под Парижем, поедешь?

– Да! – тотчас отозвался Голубов, не переставая улыбаться и раздавать афишки.

– А к ресторатору поедешь?

– На автомобиле довезет или самим добираться?

– Довезет.

– Поеду…

Потоптавшись еще немного, Дмитрий, не желая помешать звездному часу казаков, выбрался из толпы. Он решил обогнуть стадион и, выбрав место, перемахнуть через забор, огораживающий задний двор, откуда доносилась русская речь и топот копыт. Но из темноты, словно стояли в засаде и ждали его, как только выбрал местечко поукромней, выступили околыши полицейских. Пошел мимо, делая вид, что спешит в парк, чернеющий впереди высокой стеной. Несколько раз оглянулся – четкие фигуры полицейских упрямо стояли на одном месте.

День закончился, нужно было подумать и о ночлеге.

Тенистая улица, освещенные окна ресторана, на дверях которого, теперь уже не вызывая удивления, красовалась афиша с танцующим казаком, державшим в зубах четыре кинжала. Подошел ближе, прочел витиеватую внизу надпись – король кинжалов. Постоял немного, разглядывая лицо казака и невесело усмехнулся, подумав, что Париж, как во времена Наполеона, полон казаками.

Огляделся по сторонам – в доме, увитом по самую крышу плющом, с белыми, державшимися на честном слове, ставнями, сдавались комнаты.

Он не помнил, как уснул, да и спал разве что миг. После химического завода, этого ада на земле, где люди работают в грязи и парах ядовитого газа, уснуть в отдельной комнате, в мягкой постели, а не в душном бараке на тонком тюфяке, засаленном телами многих спавших до него людей, было делом секундным. И вот уже солнечный луч, пробившись сквозь неплотно закрытые ставни, будил его, напомнив о маленькой Луизе, о ее чистом полотенце, которое она держала для него наготове.

Поднялся, отворил тонко запевшие ставни.

Улица, по которой шел молочник, толкая перед собой тележку, тесно уставленную белыми бутылками, по случаю раннего часа была пустынна. Высокие, с пятнистыми, мощными телами платаны, сомкнувшие над дорогой ветви, придавали ей некоторую загадочность, а уютные двухэтажные домики с яркими цветниками под окнами могли вызвать чувство, близкое к тихому восторгу.

Дверь ресторана с афишей казака с зажатыми в зубах кинжалами была открыта. При солнечных лучах хорошо различимая реклама казака с кинжалами в этом оазисе тишины и благополучия выглядела еще более экзотично, чем при лунном свете. Дмитрий спешно оделся и, перескакивая через две ступени, выбежал на улицу.

Средних лет дама в кружевном чепчике и белом платье расставляла в вертящейся витрине свежие круассаны, одурманивающий запах которых он ощущал даже на расстоянии:

– Мсье, чем могу помочь?

– Я бы хотел встретиться с королем кинжалов, мадам. И буду вам признателен, если вы подскажете, когда к вам прийти, чтобы это сделать.

– О! Мсье! Вам нужно ехать в ресторан «Москвин» на Сонсет-бульвар. А у нас этот король не бывает. Нам просто нравится афиша, и поэтому мы ее прикрепили здесь…

Это было царство цветочниц. Цветы были повсюду – лежали пышными охапками на длинных лавках и яркими кучами прямо на тротуаре. Стояли тесными рядами в узких высоких ведерках и свободно лежали в грубых, круглых корзинах с высокими ручками. Громко переговариваясь друг с дружкой, цветочницы из лежавших перед ними охапок ловко выхватывали цветы, соединяя их в затейливые букеты, всякий раз перед тем, как поставить в ведерко, придирчиво оглядывая со всех сторон и безжалостно встряхивая, как встряхивают от дождя мокрую меховую шапку. Иногда они окунали букеты в краску, разведенную в больших тазах, стоявших рядом с лавками, энергично отряхивали от лишней краски, нисколько не заботясь о том, куда летят брызги, и ставили обновленные букеты в высокие вазы, по которым краска стекала маленькими ручейками, собираясь в темные пятна вокруг донышка. Шустрые мальчишки в одинаковых серых кепках, звонко стуча ведерками, наполняли букетами увертливые тележки и увозили их с бульвара в разных направлениях.

Ресторан Дмитрий увидел издали, лишь пересек шумный и яркий цветочный базар. У его высоких ступеней, явно кого-то поджидая, стоял стройный брюнет, который вдруг вытянулся в струнку перед вышедшим на крыльцо господином в легкой шляпе, молодо и ладно отдавая ему честь:

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

– Рад тебя видеть, Эрнест! – господин в шляпе тут же остановился перед брюнетом, стоявшим к Дмитрию спиной. – А ребята сказали, что ты в Америку собрался. Что? Денег нет?

– Да, ваше превосходительство, это так. Пришел вас просить, не можете ли вы мне дать работу в вашем ресторане?

– Горим мы уже месяцев шесть, – господин в шляпе протянул Эрнесту портсигар, приглашая закурить. – Хозяин наш девочек хороводами водит да оркестр большой держит. Ему что?.. Ему только для этого ресторан и нужен. Но своим я не даю умирать с голоду…

Взглянув на прислушивающегося к их разговору Дмитрия, без удивления или неприязни кивнул ему головой:

– Идите на кухню, картошку чистить… Ну, в общем, что заставят, то и делайте. И ешьте, сколько хотите… А я как-нибудь уговорю хозяина вам по пятерочке платить…

Благородное бледное лицо с правильными чертами, уставшие серые глаза.

Одевая выданные им для работы на кухне белые куртки, Эрнест представился Дмитрию:

– Я из французских легионеров. Двадцать месяцев добровольно был белым рабом. Намеревался в Сербию выехать, но, как видите, оказался в Париже, в отставке, без пенсии, но с правом лечения во французских военных госпиталях за казенный счет… Русские эмигранты имеют возможность обучаться в высших учебных заведениях Франции, это и переменило моё решение ехать в Сербию. А как вы сюда попали? Через Китай? Ого! Далеко. Я, как и многие здесь, – через Константинополь…

Одев выданный вместе с курткой высокий белый колпак и взглянув на себя в висевшее в узком простенке расколотое пополам зеркало, рассмеялся:

– От константинопольской голодовки в легионеры пошел. Но это приключение своей жизни, скажу вам, все же провел в более сносных условиях, чем при эвакуации из Крыма…

И Дмитрию не было до конца ясно, над чем он смеется – над нелепым колпаком, кривым грибом, валившимся ему на одно ухо, или над своими прошлыми невзгодами.

– Много таких, как вы, в легионерах? – чтобы поддержать разговор, спросил, успев также принарядить себя в мятый белый колпак.

– Десять тысяч… Вместе со мной…

Это была удача. Вместе с Эрнестом он целый день мыл, чистил, выносил, передвигал. Они делали все, как и говорил генерал, урывками перебрасываясь друг с другом словами. Новый знакомый Дмитрия за несколько месяцев в Париже завел связи, но, несмотря на отличный французский, работы, позволившей ему учиться, еще не нашел. Подбадривая и себя, и Дмитрия, рассказывал о всевозможных случаях, когда беженцы устраивались на хорошие места, порой сказочно щедрые. На ресторанном листке заказа бисерным почерком записал нужные Дмитрию адреса – русских ежедневных газет, Союза инвалидов, русского клуба…

Пряча в карман листок, Дмитрий знал, каким будет его завтрашний день. Пять газет в разных частях города… – пять объявлений. Русский клуб, церкви, женский монастырь… По скромной прикидке – несколько дней. Да еще столько же, чтобы перечитать объявления в старых газетных подшивках. Жаль терять работу, так легко доставшуюся, но найдется другая.

Через десять часов их сменили, выдав в конторке по пять франков. Афиша с королем кинжалов сослужила отличную службу.

* * *

В этот день она могла смеяться. Смеяться. Громко, в голос. Или остановиться перед кустом или деревом, перед человеком, – все равно где и перед кем – и широко улыбнуться. Глупо и без смысла.

Но нет! Не без смысла!

Просто на нее, как белый снег, упало с неба счастье в виде старого объявления в газете: на изрядно пожелтелой от времени бумаге, в котором, просто и обыденно, рядки букв в размытостях типографской краски говорили, что её – Анастасию – разыскивают мать, сестра и отец.

Она перечла подшивки газет за последние пять лет и принялась за тонкую стопку, которую Мила долго не могла разыскать в кладовой. В этой подшивке номеров за первые два года издания русской газеты, когда она выходила урывками – не каждую неделю, а порой и не каждый месяц, – прочла:

«Семья Александровых разыскивает свою дочь Анастасию. Кто ее видел или что-либо о ней знает, просьба обратиться по адресу г. Шанхай, ул. Жоффр…»

Ничего не понимая, прочла несколько раз – семья Александровых разыскивает свою дочь Анастасию… улица Жоффр… семья Александровых… Анастасию…

Подняла взгляд на пристально глядевшего на нее Аркадия Павловича и, пытаясь ему сказать о том, что она ничего не понимает, тихо повалилась на бок, услышав прямо над собой свирепый голос редактора:

– Мила! Сюда!..

Весь вечер они посвятили разговорам о столь редкой удаче, удивляясь и радуясь Божьему промыслу, столкнувшему их вместе, и еще более возлагая на Него свои надежды.

– Что ж! – размахивал руками, не в силах усидеть на месте, Аркадий Павлович, кругами похрамывая по комнате. – Приехав сюда, ты потратила все, что имела, но здесь нашла на гора-а-здо большую сумму… Судя по адресу, это во французской части города, где очень много сейчас проживает русских. А пять лет? Что такое пять лет в том месте, где нет войны? Это ничего. Это не время и не срок. Они живы, даже если уже и не живут по тому адресу. Поверь моему слову – живы! И только это главное…

Наутро отслужили в небольшой церкви, устроенной уютно, даже с некоторой долей роскоши, присущей церквям, не подвергшимся разорению, благодарственный молебен, прося у Господа еще чуда и помощи. Покой и благолепие исходили от напрестольного Евангелия в серебряном с позолотой окладе, позолоченного креста, иерейского облачения и полковых походных складней старинной работы, вывезенных и сохраненных под пулями и бомбами при всех эвакуациях. И этот покой и благолепие еще более утвердили в душе Анастасии надежду. Молилась со светлыми слезами, склоняясь перед образами в земном поклоне, слёзно благодаря за столь редкостную за долгие годы радостную весть.

И каждому кусту готова была улыбаться, и каждому дереву, не забывая все же извечный свой вопрос:

– А где он? Где?..

Мила устраивала праздничный бал в честь открытия музея и приходила домой поздно. На балу решено было провести лотерею, чтобы вырученное за неё передать русским инвалидам. Копейка к копейке – уже денежка. Но лотерейные призы требовали если не роскошных, то хороших вещей – добротных и необходимых. Все дамы из дамского комитета были заняты их поиском – вели переговоры, вступали в переписку, рассылали приглашения людям, имеющим возможность показать свою щедрость из числа сербского общества, отзывчивого и предупредительного. Самому Его Величеству Королю Александру была отослана карточка в ярком конверте. И сами собой на Анастасию перешли все хлопоты Милы по дому, чему она была рада, успевая не только переписывать на пишущей машине Ремингтона тексты для газеты, но и бегать по городу в поисках работы.

Многие хлопоты помогали ей обмануть время.

Но всякий день подходил к вечеру, и ночью она вновь была во власти своих скорбных, страшных видений – лошадь его разбила… пуля попала в сердце… один запутался в пути, и метель занесла сугробом…

* * *

Покончив с объявлениями и письмами, Дмитрий, торопя время и всякую минуту готовый получить в ответ известие, переполнился ожиданием. Время текло необычайно медленно, словно где-то обрушился его берег и образовалась плотина, заградив течение, и оно накапливалось в его душе, бурлило и душило своей силой, грозя все снести на своем пути, как запруженная река.

Писем не было.

И никто, с кем он говорил, не встречал женщины – высокой и статной, Зинаиды Тимофеевны Лазаревой, и ничего не знал и не слышал о девушке Анастасии.

Безработица.

Многие покинули Париж, перебрались в Швейцарию, Сербию. Эти две страны особенным почетом славились у русских беженцев. В Швейцарии хорошее правительство, Сербия приняла войска барона Врангеля, взяла под свое крыло юных кадетов. Они могут быть в любом из этих двух государств. Или совершенно в иных.

Но они могли остаться и в России…

Иногда он впадал в тяжелое отчаяние. Грустные мысли, почти безнадежные, отгоняли сон, лишали покоя днём. И он стал бояться, что еще немного и, как Александр, начнет искать утешение в крепких напитках. Еще немного, и совсем изверится в счастье, окончательно уверовав, что его уже – нет.

Столик у распашных дверей, через которые беспрерывно сновали официанты, был свободен. Заиграл оркестр – протяжно, грустно и нежно одновременно. В зале воцарилась тишина, и будто дождавшись её, оркестр заиграл быстро и так громко, что заставил вздрогнуть салфетки, поставленные на середине стола веером, и на сцену вылетел, словно вспугнутая птица, танцор.

Широк в плечах, легок в ногах.

В черной папахе, белом шелковом бешмете и в белых из тонкой мягкой кожи ноговицах, с заткнутыми за пояс десятью кинжалами, он танцевал на маленькой сцене казачью лезгинку на до невозможности вывернутых ступнях ног. Танцевал танец-тайну, танец-притчу, танец-похвальбу удали казачьей над удалью чужой, поверженной, но ставшей близкой, соседской, даже родной. Танцевал сильно и вольно, высоко прыгая вверх и бесшумно опускаясь на сцену, гикая и ударяя в ладони. И несмотря на быстрые, стремительные движения, он не терял плавности, будто плыл по сцене, выделывая при этом ногами замысловатые па со многими комбинациями.

Дмитрий поймал себя на том, что следит лишь за этими причудливо выгнутыми ступнями, движущимися неправдоподобно быстро, то резко и стремительно, то грациозно и плавно. Он знал и любил такую манеру исполнения казачьей лезгинки – на когтях, а теперь и вовсе был очарован её силой.

Свет погасили, выхватив отдельным лучом в темноте лишь эффектно мелькающие ноги казака. Зал совершенно притих, словно затаился в темноте. Публика, завороженная мельканием ног, казалось, даже престала жевать. Но, не дав до конца насытиться зрелищем, включили яркий, полный свет.

На сцене танцор, сжав зубами острия шести кинжалов, несся по кругу. Еще два кинжала, словно сложенные стальные крылья, выглядывали у него из-за воротника, и в каждой руке блестело по клинку.

Первый круг, второй, третий…

Высоко, легко, ловко.

Публика вскочила с мест, хлопала, кричала, бросала деньги на сцену, и казак, нисколько не сбавляя темпа танца, метал кинжалы в падающие на сцену купюры.

Десять купюр на сцене – десять попаданий!

Все слилось вместе – и шум, и движение, крики и овации зрителей.

Пять раз вызывали танцора на сцену, и пять раз он влетал на нее, не жалея когтей, юлой мчался по кругу, замирая на самом последнем краешке сцены с высоко поднятыми вверх руками, подставляя всего себя под аплодисменты, словно под теплый дождь.

– Ну не кричи так, – Эрнест тянул Дмитрия за рукав. – Голос побереги для беседы. Иван к себе позвал… Только предупреждаю – он очень разговорчив. Однако глупого не скажет, можно и послушать.

На пороге своей комнаты для переодеваний король кинжалов принимал подарок от восторженного зрителя – бутылку коньяка. Тряхнув ею в знак приветствия, пригласил войти. Большое зеркало у стены, пуфики на гнутых ножках, тесно обступившие маленький круглый стол на середине комнаты.

Указав гостям рукой на пуфики, Иван откупорил только что подаренный ему коньяк.

Дмитрий разглядывал лицо Ивана, короля танцев, еще разгоряченное, блестевшее испариной, но, как ни странно, безмятежное и беззаботное:

– Хорошо танцуете. Я давно не видел такого. Но некоторые ваши па – явно авторские…

Ища глазами, во что разлить напиток, Иван без тени зазнайства ответил:

– Эх! Посмотрел бы ты на меня, когда я на коне сижу! А это что? Баловство! Я этим танцам за скирдами учился, а теперь вот ими кормлюсь… А ты глазастый. Те па, что заметил, это заслуга моей жены. Она у меня балерина…

Заприметив на окне стоявшие рядком кофейные чашки, подмигнул гостям, словно собираясь нашкодить и приглашая всех быть его сообщниками, разлил по ним коньяк.

Чокнулись стоя и разом выпили.

– Мой номер является гвоздевым, исключительным. Я раньше не танцевал казачью лезгинку, считал это несолидным для моего чина и возраста. Но все в жизни относительно… И я не преувеличиваю касательно моего мастерства и известности. Так и есть. По поводу криков «браво» возражений не имею… – Иван сбросил с разгоряченного лба крупного курпея папаху, разлил еще. Поднял к лампочке кофейную чашку, чтобы по привычке взглянуть на напиток в просвет, и, поймав себя на этом, улыбнулся. Качнул чашечку повыше, словно очерчивая этим движением некое пространство покоя: – Ну, за встречу…

Рывком запрокинув голову, выпил одним глотком, рукавом промокнул губы, весело, но в то же время озабоченно, спросил:

– Эрнест сказал, что ты мать и невесту ищешь. Помоги Бог! Как зовут? Зинаида Тимофеевна Лазарева и Анастасия Александрова… Нет, не слыхал… Я тоже ничего не знаю ни о матери, ни о братовьях, да и Эрнест тоже ничего о своих не знает… Лучше всего тебе написать в Красный крест. Он помогает в розыске. Уже писал? Еще раз напиши, лишним не будет… Еще в Америку, в фонд Александры Львовны Толстой напиши, дочки Льва Толстого. О! Её фонд крепко помогает. Всюду разыскивает людей, и даже получше Красного креста. У них связь налажена со всеми континентами. Недавно одна женщина своего брата на острове Ява нашла. Адрес дам. Им нужно отписать имя, возраст и все прочее…

Вновь наполнил чашечки обжигающим напитком и вновь очертил рукой пространство, бежать из которого было незачем и некуда:

– Ну, будем все здоровы…

По Парижу, притихшему в ожидании скорого рассвета, шли неспешно. Иван вел Дмитрия к гостинице короткой дорогой – напрямки, как он сказал, оставив Эрнеста ночевать в своей уборной, и тот, еще до их ухода, сдвинув вместе пуфики, повалился на них, не раздеваясь, и тут же уснул, беспомощно свесив руку на пол.

– Говоришь, как только прибыл в Париж, попал на выступление наших джигитов? А генерала Шкуро видел? – Иван в свете луны выглядел осунувшимся, постаревшим. Глядя на него, не верилось, что он всего каких-то пару часов назад так неистово носился по сцене. Теперь перед Дмитрием был усталый человек, время от времени прикасавшийся ладонью ко лбу, словно стирающий с него пот. – Так это именно он на параде салютовал шашкой великому князю Борису Владимировичу, бывшему Походному атаману всех казачьих войск во время Великой мировой войны. А рядом с ним сидел председатель правления инвалидов генерал Баратов. И другие генералы также сидели в первых рядах. Всем им Шкуро и салютовал перед началом казачьего представления… А я был в труппе, которая выступала в Англии. Выступали не в таких местах, что ты видел, а на пятачке цирка. Да еще помост из досок сделают… Эх! Для лошадей скользко, для людей опасно. Вся публика на хорах в ложах на три этажа, на нас смотрят сверху. Никакого пафоса…

Там у нас дело не заладилось. Наш миллионер, что нас собрал, прогорел, и мы все разъехались по местам своего жительства. А я и не жалел – джигитское дело это удел холостых. Да и цирк – работа временная, хотя всем нам нравилась. Ведь наша работа была нашим личным удовольствием. Чего лучше – заниматься любимым делом да еще получать за это деньги и путешествовать. Не так ли?

Дмитрий шел, слушая Ивана, ничуть не заботясь тем, чтобы удерживать в памяти все им сказанное. Он понимал, что Ивану важнее высказаться самому – высказанное даёт ему облегчение.

– Французская труппа меня тоже приглашала, но я не стал рисковать. В ресторане мне хорошо платят, а вдруг снова неудача? – устало-печально продолжал тот, словно одновременно прислушиваясь к чему-то важному, чего он давно ждет и что может возникнуть тотчас, как только он закончит свой рассказ. – Наши казаки еще в Сербии джигитуют. Жизни там уже один лишился. Отличный джигит, тоже Иван. Иван Корнилов, казак станицы Вознесенской. Но смерть на джигитовке – словно смерть в бою. Для славы… Другая группа казаков в Америку выехала, тоже в цирке работать. В Америку много выехало, более сотни человек. Почти все донцы. Да мало ли нас по белу свету сейчас мыкается? Чего говорю, сам знаешь…

Некоторое время шли молча, мысленно очерчивая все пути-дороги оставшиеся у каждого за спиной, и все на них пережитое быстро и остро чиркнуло каждого отчаянием.

– На Восточном фронте, говоришь, воевал? – вновь прервал молчание Иван. – Не знаю тех краев. Я с Врангелем вышел… Под командованием генерала Улагая дрался. Слыхал о таком? Кубанский черкес благородной семьи – уздень. Он был и моим командиром. Одевался стильно, по-черкесски, но без всяких украшений и знаков отличия. Таким и в бой шел, таким и я его запомнил – в темно-серой дачковой черкеске, при черном бешмете и черного каракуля небольшой папахе…

Храбрейший в Кубанском войске черкес-рыцарь! А как он приветствовал нас, взяв «под-высь» руку! С кавалерийским цуком! Э-э-х!

Остановился, приложив ладонь к груди, вглядываясь в вытянувшуюся перед ними панораму города, замеревшего при приближении рассвета, похожего на серое море, словно стараясь различить там что-то своё, очень важное:

– Мне Эрнест рассказывал, как он, возвращаясь из Сирии по морю до Бизерты[11]11
  Бизерта – Тунис, Морской порт на Средиземном море. Сюда, после эвакуации из Крыма, были выведены около тридцати кораблей белого Черноморского флота (Русская эскадра). На них прибыли в Тунис более шести тысяч русских офицеров и членов их семей, а также 13 священников.


[Закрыть], смотрел, как мы сейчас с тобой смотрим, издали на острова, мимо которых они проходили. На видневшиеся там дома, сады… Смотрел и думал о тех счастливых, свободных людях, которые живут у себя дома в привычной обстановке, каждый со своей семьей… А когда в порту его судно прошло мимо остатков русского флота, мимо наших судов с ободранной броней и снятыми орудиями, на него это произвело впечатление, будто он проплыл мимо кладбища, на котором похоронены все его близкие. И он заплакал… И ты знаешь, это его настроение теперь неотступно следует за мной, как только вижу мирные картины… Э! Да что говорить…

Он тряхнул головой, отгоняя от себя мысли, могильным крестом нависшие над ним, и вновь принялся рассказывать, увлекая за собой Дмитрия:

– Где я только не танцевал. Начал в Ницце, поступил в ночное кабаре вместе с еще одним казаком из станицы Суворовской. Танцевать там нам пришлось в середине зала, прямо перед столиками богатой публики. Сколько же я тогда стыда натерпелся!

К столикам зовут, благодарят и суют в руки деньги… Деньги брать мне, боевому офицеру?! Совестно. Мы казаки, а не побирушки! Но хуже всего было, когда садили вместе с собой за столик и просили есть вместе с ними… Боже мой! Как я боялся этой еды богатых французов! Живых устриц, жареных лягушек, черепах, да вонючие сыры… Только взгляну на эту еду – комок в горле, челюсти не могу разжать. Ни есть не могу, ни пить… А что делать! Хозяин строго-настрого приказал – гостей не обижать…

И тут как раз мне письмо из Парижа, от князя Андроникова, предложил джигитовать по Америке. Так я от деликатесов в Ницце сюда, к нему в Париж. Но с той группой не заладилось, а пока суть да дело, встретил свою жену и никуда не захотел от нее уезжать… Танцую вот, пока не занездоровил…

Остановились против гостиницы, где снял комнату Дмитрий. Иван тут же заметил свою афишу на ресторане, подошел поближе и стал с ней рядом в такой же позе, своим ребяческим поступком вызвав у Дмитрия улыбку, и сам рассмеявшись – весело, громко и почти беззаботно, протянул руку:

– Давай, друг, прощаться. Прости за болтовню. Несколько лет я был в такой апатии, что только молчал. Старался все забыть. А теперь отпустило, так болтаю-болтаю… Иной раз остановиться не могу. Ну а ты как? Удалось? Забыть удалось? А тут дело такое – пока не забудешь про смерть, то и жить не научишься…