Текст книги "Запах полыни"

Когда Борис вернулся в гостиную, Елизавета с Надеждой Палладиевной уже вызвали автомобиль и обменивались прощальными поцелуями. Он подставил Елизавете свой локоть и, стараясь не выказать своего удовольствия от столь раннего её отъезда, повел её к выходу, принуждая себя выдержать все без спешки. но надеясь, что прощание с ней будет таким же коротким, как и с Дмитрием. Он жаждал быстрее оказаться на своём любимом балконе, выходящем в сад, с графином хорошего, терпкого красного вина, дарившего ему покой и приятное послевкусие. Сесть в кресло, вытянуть ноги и пить вино медленными глотками, слушая летние ночные звуки, замечая в них все подробности, всякую малую малость, дожидаясь, словно истины, того пронзительного момента, когда воздух разом отяжелеет от прохлады и отовсюду потянет свежим предутренним ветерком.

К его великой радости, Елизавета не задавала вопросов даже из вежливости и хорошего тона, и лишь они спустились с высоких ступеней крыльца, к ним подкатил вызванный автомобиль, и он, легко прикоснувшись к ее щеке поцелуем, смог на ее долгий взгляд ответить таким же своим.

Но все же ему не удалось ускользнуть. Надежда Палладиевна ждала его, готовая к долгому разговору. Пристально, с сомнением взглянула на него, проверяя, можно ли начать сейчас или выбрать другой случай, но все же решилась:

– Елизавета его любит… Это видно. И не только потому, что она слишком громко закричала, встретив его, и слишком была взволнована этой встречей… Не только потому. Хотя этого нельзя не брать во внимание… Я смотрела на нее за обедом и сделала, как всегда, вывод…

Помолчала, ожидая его реакции, и, устав ждать, продолжила:

– Любовь Елизаветы ничто. Только мысли, эфир. А мало ли каких мыслей не держат наши головы? Мысли одно – жизнь совершенно другое. Мой тебе совет – если есть Анастасия, это совсем не означает, что Елизавета не достойна твоей любви, что Елизавета не сделает твоего счастья…

Придвинулась близко, взяла его руку в свои ладони, умоляюще взглянула в глаза:

– Послушай свою мать, Боря. Между ним и тобою стоверстное расстояние. Да-да! Не возражай мне! Я вижу, я знаю, о чем говорю… Ты у меня особенный. Ты будешь убит там, где всякий другой остался бы жив. А Дмитрий остался жив там, где всякий другой был бы убит. И в этом между вами разница. И разницу эту Анастасия знает…

Опустила его безжизненную руку, легко взъерошила его волосы, особенно сильно раздразнив этим Бориса:

– Анастасия ее знает, а Елизавета этой разнице не придает значения. Может быть, и вовсе не придаст…

– Ты говоришь о том, о чем может судить лишь одно провидение, – отстраняясь от матери, не пытался скрыть своего раздражения Борис.

– Не одно только оно, – не обращая внимания на явно выказанное им непочтение, потрепала его по щеке Надежда Палладиевна, как трепала еще в детстве. – Но я точно знаю, что тебе лучше управлять заводом, нежели участвовать в боях. И для такой жизни Елизавета – самая блестящая партия.

Кивком головы указала на графин с вином, горло которого уже в нетерпении сжимала рука Бориса:

– И менять её на пьяные грёзы – значит убить себя там, где другой был бы не только жив, а и совершенно счастлив…

* * *

Еще каких-то пару дней назад в её лице можно было прочесть следы глубоких переживаний, а теперь оно сияло счастьем. Счастье искрилось не только в глазах, брызжущих весельем, сквозило в каждом её движении, слове. Впервые за многие годы она вновь оказалась со счастьем вот так – лицом к лицу, и ощущала себя так хрупко, так нежно, словно на ней были надеты хрустальные башмачки.

Собирали её всем миром. Даже те, кто не встречался с ней и не видел её, не говорил с ней, но слышал о ней, о её необыкновенной судьбе, принимали участие в её отъезде. Всем хотелось даже через переданную через третьи руки шляпку или через вышитую своими руками наволочку для подушки коснуться его. Коснуться счастья…

Пусть чужого, но – счастья.

Пусть через вещи, но все же иметь какое-то к нему отношение, принять в нём участие…

Два дня до отъезда Мила бегала, суетилась даже более, чем Анастасия, которая порой даже одергивала себя, заставляя быть спокойнее, чтобы ненароком не обидеть кого-нибудь своим через край плескавшимся нетерпением ожидания.

Разве нужно было ей то, что делала для неё Мила?

Та звонила, писала, разыскивая знакомых и знакомых их знакомых – не могли бы те отыскать, спросить, узнать…

Ей не нужно было этого. Ей нужно было только одно – попасть в Париж.

Как можно быстрее.

Там она поймет, безошибочно почувствует на расстоянии…

Принаряженные дамы, торжественные и немного печальные – собрались, чтобы проститься с ней – смотрели на нее во все глаза. Смотрели на нее так, словно она знает великую тайну и только в её власти открыть им её.

Тайну – как вернуть своего любимого живым.

Словно сама русская драма смотрела их глазами на Анастасию, сжимая, до спазм, ей сердце, и она старательно отводила от них свои, как человек, обманувший чьи-то самые горячие ожидания.

…У поезда было весело и шумно. Люди беззаботно прощались, дарили отъезжающим цветы, укладывали свой багаж.

– У вас первое отделение, вот тут, пожалуйста, – любезно сообщил ей проводник вагона, посмотрев билет.

– Зачем же первое? – испуганно оглянулась на Милу Анастасия.

Та засмеялась, беззаботно махнула зажатым в руке платочком:

– Ты должна хорошо выглядеть, должна выспаться. Ты, за всех наших дам, должна ехать к своему Дмитрию шикарно…

И неожиданно заплакала на последних словах, уткнувшись лицом в грудь Аркадию Павловичу.

– История твоей жизни поднимет тираж нашей газеты, так что билет первого класса – это законный твой гонорар, – словно ребенку улыбался редактор, поглаживая ладонью плачущую жену по спине. – Не волнуйся и помни одно: мы ждем вас с Дмитрием скоро обратно…

Кивала головой, боясь говорить, чтобы не заплакать, как только что это сделала Мила.

Легкий ветерок принес с гор свежесть, ворвавшись в открытые окна вагона, пробежал его насквозь, веселясь и задирая концы занавесок. Он был ясен и чист, и, вероятно, именно от него закружило голову. Еще раз пропел рожок кондуктора, толкнулись вагоны, поплыла платформа. Поезд лениво двинулся вперед, точно у него было мало сил. Мила с Аркадием Павловичем пошли следом, потом чуть ускорили шаги и вот отстали. И поезд, стуча на стыках, набравшись сил, помчал вдаль, вверх, через горы.

И мир перед ней распахнулся настежь.

Тихий постук колес, немного даже ленивый и скучный, успокаивал, заставлял примириться с ожиданием. Она смотрела в окно, не в силах прятать улыбки.

Тихо пришла ночь. Луна выскакивала иногда на темно-синий кусок неба и быстро пробегала его, прячась опять в густых облаках, словно играя с ней в прятки. Иногда она освещала леса, поля, уже пресыщенные замедляющим свой бег летом, так ярко, словно электрическим фонариком, и от ее света не было грустно, наоборот, все казалось торжественно-красивым. Скоро стало просвечивать темное небо, напоминая, что все же нужно беречь силы, и до Парижа осталось совсем недолго.

Улыбнулась сияющему за окном покою, словно в целом свете не было силы, способной его нарушить…

Солнечные зайчики растормошили от недолгого сна. Быстро собралась и, громко щелкнув замками чемодана, вышла в тамбур. Стояла, глядя, как покидают вагон те, кто уже приехал, ожидая момента, когда поезд окончательно остановится и проводник громко объявит:

– Париж, господа!

Всех выходивших встречали на перроне. Порой до смешного галантно, лишь приподняв шляпу и слегка поклонившись, а порой почти по-русски – задушевно с объятиями, поцелуями и слезами.

И цветы. Всегда цветы…

Но и она не оставалась без внимания. Сам Париж её встретил мелким дождичком. Теплым, летним.

– Дождь к удаче, мадам, – улыбнулся, глядя на нее, проводник.

Она вышла на перрон, оглядываясь по сторонам, в какой-то странной надежде, что вот, теперь, сейчас…

И даже в душе что-то забилось, затрепетало, а потом и замерло на одной точке и на одной ноте, самой высокой, как зависший над степью жаворонок…

Объявление в одной из газет, подобранных редактором от даты, когда Дмитрий мог уже быть в Париже, само собой, словно живое, выпрыгнуло из колонки:

– Дмитрий Лазарев разыскивает… Гостиница, Сент-Оноре…

Она громко рассмеялась, нисколько не удивившись, а лишь найдя подтверждение своей уверенности, что ей не понадобится ничья помощь, что она тотчас отыщет его сама…

В гостинице консьерж читал газету. Увидев Анастасию, поднялся навстречу и, сбитый с толку её улыбкой, несколько раз оглянулся, словно ища за собой того, кому так радостно улыбалась эта красивая молодая дама.

– Я могу вам помочь? – наконец, спросил, так и не спрятав своего к ней удивления.

– Я разыскиваю вашего жильца… Господин Лазарефф здесь? – говорила, жадно оглядывая ведущую вверх лестницу, скромное фойе и самого консьержа, успевая замереть, оборваться сердцем на всякий доносившийся сверху шум, на отдаленные звуки голосов, на скрип отворяемой двери…

– Да, мадам, он у нас жил. Но он уехал. Очень много дней назад…

И увидев, как побледнело лицо Анастасии, скороговоркой добавил:

– Не все плохо, мадам! Нет! Не плохо! Справляться о его почте приходит король кинжалов… Это такой человек, он всюду развешен на афишках, и он танцует в ресторане на Сонсет-бульвар…

– Сонсет-бульвар, Сонсет-бульвар… – повторила она следом за консьержем, словно заучивая фразу. Поправила шляпку, поудобнее перехватила ручку чемодана:

– Это далеко, мсье?

И увидев, что тот замешкался, не зная, как подробно и точно ответить ей, уже спешащей к выходу, помогла:

– Укажите, в какую сторону идти. Спасибо, мсье!

Кривые, старинные, запутанные улочки.

– Нет, мадам, вам не сюда, мадам… Вы должны перейти улицу и сесть на авто. Хотя он делает большой крюк, но привезет вас точно к месту… Вы узнаете его, мадам, там всюду цветы…

Она радостно улыбалась, услышав, что там, куда она должна добраться, всюду цветы, и ей улыбались в ответ. И смотрели вслед, словно её улыбка завораживала их и что-то обещала. И они хотели бы знать больше – кого ищет эта красивая иностранка, ужасно счастливая в каждом своём движении, по выговору русская. И найдет ли?

Ресторан был заметен издали. Яркая вывеска, гирлянды цветных электрических лампочек над входом, которые насквозь просвечивались солнцем, слепили солнечными зайчиками. Молодо и звонко постукивая каблучками, она поднялась по ступеням, торопливо-настойчиво принялась стучать в закрытые двери.

Швейцар, важный и непреклонный, удивленно, даже с некоторой долей изумления на обычно непроницаемом лице, вызванном её настойчивым стуком, молча ждал объяснений, оглядывая её чемодан.

– Извините, мсье, мне нужно видеть короля кинжалов… – В знак того, что имеет на свою просьбу право, и величественному консьержу нет никакой возможности ей отказать, Анастасия указала на выставленную для всеобщего обозрения, красующуюся под лучами солнца афишу с казаком, держащим в зубах кинжалы.

Швейцар, оставаясь безучастным и делая вид, что не понимает, медленно перевел свой взгляд с ее чемодана вдаль, на ряды цветов, на бегущих в разные стороны мальчишек с юркими тележками на резиновых колесиках, скрипевших на разные лады, но все же не выдержал её умоляющего взгляда:

– Он бывает здесь не раньше того, когда на улице становится темно и зажигаются эти лампы…

Она смотрела на неподвижное лицо швейцара и вдруг почувствовала, что сейчас, пожалуй, заплачет. Но не заплакала, а улыбнулась, снова вызвав этим к жизни своё нетерпение и веселость. Она вовсе не будет ждать темноты. Она проверила на себе, как непримиримо грозно, великим нашествием идет на человека беда, но также не одна идет к нему и удача. И она не намерена, не будет больше ждать. Быстро, в веселом нетерпении обошла здание ресторана, с непоколебимой уверенностью в неминуемом своём везении решительно толкнула дверь.

На кухне только готовились к вечернему наплыву гостей – гремели кастрюлями, выставляли на полки высокие стопки тарелок, передвигали и уносили куда-то коробки с овощами. Как только она, стараясь никому не мешать, прошла на середину кухни, молодой человек в белом колпаке, переставляющий ящики с морковью, увидев ее, замер на месте, забыв про дела. Белый его колпак, не такой нарядный и торжественный, каким бывает колпак повара, а мятый и отвислый, завалившись на одну сторону, совершенно скрыл его ухо. Он смотрел на нее глазами, в которых было столько ожидания, что вызвал у нее щемящую боль в груди. Но, словно опомнившись, отвел глаза, поставил ящик с морковью на нужное место, выпрямился навстречу:

– Вы ищите кого-нибудь?

– Дмитрия Лазарева, – ответила по-русски, сразу угадав, кто перед ней. – Мне сказали, что король кинжалов знает, где он…

При её словах человек в колпаке выкрикнул что-то нечленораздельное, похожее на крик упавшего из гнезда птенца, и, не дав ей договорить, кинувшись навстречу, жадно схватил за руку:

– Неужели вы Анастасия? Боже! Какое счастье! Я рад! Несказанно…

И скрывая от нее появившийся в глазах влажный блеск, смущенно засуетился, перенимая из её рук чемодан:

– Пойдемте! Пойдемте! Ивана еще долго здесь не будет… У меня комната, отсюда недалеко. Я отведу… Там все же можно отдохнуть от дороги…

– Послушайте! Погодите! А как же Дмитрий? Если вы знаете, кто я, то, разумеется, знаете, где он?

Человек в колпаке остановился, тихо, виновато даже, улыбнулся:

– В Швейцарии…

Отступила от него на шаг, усталым движением руки провела по лицу:

– Да. Так и должно было быть. Все так, как и говорила Зинаида Тимофеевна… Получается, если бы я не уехала, то мы уже были бы вместе? Но мне так невыносимо было просто ждать…

Смотрела на Эрнеста долгим взглядом, словно умоляя о прощении.

* * *

Она сошла с поезда и, немного отойдя от вагона, остановилась. Белая юбка, синяя блузка, в руках соломенная шляпка…

Вышедший следом за ней кондуктор поставил рядом с ней чемодан и что-то весело сказал ей. Она ответила, улыбнулась и легонько махнула шляпкой…

Он смотрел на нее с восторгом и даже чуть испуганно. Как бы ни ждал он этой минуты, как бы ни жаждал видеть, а словно встретил неожиданно – нежданно-негаданно, и от этой неожиданности растерялся, как тогда, ранним утром на повороте дороги.

Она стояла, глядя вокруг себя, ожидая и боясь, и ее лицо было как у незаслуженно обиженного ребенка.

Затаив дыхание, пошел к ней.

И она почувствовала.

Медленно повернула голову и глянула на него чуть искоса, из-за плеча – робко и нежно. И тут же – распахнув навстречу глаза – вскинула голову, выпрямилась.

Он смотрел в эти глаза, глядя в которые ему когда-то захотелось смеяться, но теперь видел, как в них, где-то там, в глубине, застыли слезы, и от этого теперь её глаза казались яркими, синими, с хрустальным каким-то блеском…

Она тоже смотрела на него, вглядываясь в каждую черточку его лица, и между ними словно не было десятка лет, полных лишений, бед, страданий, а лишь вот этот непрерывный поток соединяющего их мучительно-трогательного узнавания, превращающего все пережитое – в прошлое.

И еще много неназываемых словами чувств переполняло их.

Горячей, сильной рукой он бережно и нежно взял её руку, закрыв ее всю до кончиков пальцев, и сердце в ней остановилось и упало, словно тогда, на качелях.

Все позади…

И заплакала, не сдержавшись.

Обнял её, сладко-мучительно окутав руками, словно убаюкивая, прижал к себе, приникнул губами к её губам.

– Не плачь. Все… Все позади… Впереди самое лучшее. Самое хорошее… Я тебе обещаю.

И засмеялся тихо, неслышно, чуть содрогаясь грудью.

Он так долго хотел сжать ее в своих объятиях и забыть обо всем, и только шептать ей что-то нежное, успокаивающее.

Шептать и целовать, и все забыть…

И чтобы часы во всем мире остановились, и никто их не потревожил.

И говорить ей слова любви – нежные, ласковые, легкие, как летающая ранней осенью паутинка, сверкающие и хрупкие, как первые снежинки…

Но разве может он о своей любви рассказать словами? Они бессильны, эти слова. Он может только глядеть на нее, глядеть на неё, глядеть…

Долго, долго…

До темноты.

До петухов.

До свету.

До смерти.

Закатное солнце раскинуло по небу свою роскошную пылающую мантию, но они не видели ее, как не замечали того, как оно сияло, переливалось и гасло, пока полностью не окунулось, не спряталось за тонкой полосой горизонта.

Где-то там, далеко-далеко, за далекими зеленеющими полями.