Текст книги "Запах полыни"

Цин Цзян встретил их сидящим в похожем на трон красном кресле, одетым во френч, рекомендованный гражданам Китая предводителем революции Сунь Ятсеном, человеком, свергнувшим династию Цин и основавшим республику. Это был застегивающийся на пять пуговиц френч с четырьмя накладными карманами и вывернутым книзу воротничком. На фоне вычурного, со многими деталями, кресла, хранившего пафос свергнутой династии, он смотрелся слишком просто, почти комично. Ответив на приветствие генералов легким поклоном головы, губернатор встал с кресла и в знак особого своего к ним расположения подал каждому сложенные лодочкой ладони.

Официальная часть встречи закончилась быстро. Ласково выслушав приветствие гостей, губернатор тут же вызвал к себе беспрестанно кланяющегося писаря, и, дав указание незамедлительно оформить бумагу на выделенные партизанам земли, приказал подавать угощение. Анненков ожидал, что все будет обставлено как-то по-иному – длинно и с азиатской важностью, а все произошло куда как просто. И он даже некое недоверие испытал от такой быстроты и успешности. Придирчиво оглядел лист плотной бумаги с рядками черных иероглифов, скрепленных понизу красной губернаторской печатью, но покоряясь ожидающей улыбке хозяина, передал документ Денисову, тем самым подтвердив и приняв сделку.

Слуги, словно дуновение воздуха пронеслось по зале, словно они были не людьми, а бестелесными созданиями, принялись заносить множество тарелок и блюдец с различными яствами, ловко расставляя все на большом квадратном столе – копченые утки, сладкая, в меду, свинина, пельмени на пару, острая, мелко струженная редька, рисовая, специально для русских гостей, водка. Все было поставлено и все, почти по-приятельски, предложено. Костяными палочками, не умея ими ловко захватывать тонко порезанную пищу, не пользовались, а вилками о двух рожках, поданными им слугами с низким поклоном.

Когда пришел черед супам, генералы, долгое время привыкшие обходиться малым, утомились их разнообразием. После супов – пирожные и, наконец, последнее и главное блюдо – разварной рассыпчатый, обладающий большой ценностью в глазах каждого китайца, рис.

Ко всем яствам они могли лишь едва прикасаться, поддерживая разговор о погоде, начавшейся весне, племенных лошадях, но главное, о том, что происходит в Китае и что, по мнению губернатора, должно произойти.

На новом месте, считай, на своей земле, партизаны устраивались своими силами, своим умением и руками. Но и губернатор, подтверждая заинтересованность в русских, прислал в подарок три племенные лошади и две пары волов, притащивших высокие арбы на двух колесах, нагруженные мешками с мукой и большими кожаными сумами с сушеным творогом, а также кулями с горохом и бобами, которыми, чуть распарив и приправив рубленой травой с солью, кормят в Китае ценных скакунов.

Партизаны, кому посчастливилось не умереть от голода в дешевых постоялых дворах, поднятые со своих скудных мест, подтягивались со всех концов – исхудавшие, постаревшие, радовавшиеся своему воссоединению и горячо благодаря Бога за освобождение атамана. В работу бросались, словно в бой, начиная и заканчивая день общей молитвой. Не жалея хребтов и не разбираясь дворянской кто крови или мещанской, кто казак или мужик, поставили конюшни и тут же, стремясь быстрее обзавестись жильем, месили конями глину, обильно подмешивая в замес сухую траву, набивали ею деревянные формы, высушивали на припеке ряды саманов.

На подаренных губернатором волах разработали пашню, прикидывая на ощупь и на глаз, какой урожай даст им красная, разительно отличающаяся от чернозема, земля. Для лучшего своего пропитания прикупили парочку коров, не по-российски лохматых, с красиво выгнутыми острыми рогами, назвав их Майкой и Зорькой, и стали привыкать к новому месту, как нарочно предназначенному для выращивания лошадей, богатому травой и водой рек и речушек, бегущих из ледников Наньшаня. Обживаясь, все дальше уходили от лагеря в поисках дичи, поднимаясь порой до гигантских высокогорных пихт, исследуя места и научаясь предугадывать повадки местного зверья и птицы. Привыкали ко всему, что простиралось вокруг, находя во всём что-то приятное, нужное, похожее или даже только отдаленно напоминающее собой привычное, родное, сопровождавшее их от рождения до злых дней. Но никак не могли привыкнуть к западным ветрам, приносящим густую, удушливую пыль. Да к восточным – гнавших из пустынь Алашаня тяжелую жару.

Большой отрадой для всех было собирать охотников на чуткого горного барана или молодого кулана, а после удачной охоты, собравшись вместе, жарить его на вертеле. В ожидании жаркого коротать время в разговорах о былых временах, изредка поглядывая на окна атамана в отстроенном для него доме о двух комнатах, в которых долго горела лампа и металась, словно испуганная птица, тень, напоминая всем бесконечное хождение по кругу загнанного в тюремную камеру человека.

Поев, пели протяжные песни, следя глазами за бесследно таявшими в черноте неба искрами догорающего костра, тревожа притихшую округу вопросом:

 
– Ой-да, ой-да, – а-я-я-ей,
Да когда же мы тебя, полюшко, пройдем?..
 

К атаману, не давая роздыху, со всех сторон потянулись эмиссары, которых не останавливала ни длительность, ни тяжесть пути. Первым из далекого Шанхая прибыл глава русской монархической организации Остроглазов, объявивший себя представителем великого князя, следом – посланец монархического «Богоявленского Братства». Не ожидая получить отказа, напористо объясняли атаману, что теперь, когда многие вожди Белого движения в Китае дискредитировали себя тем, что не стали заниматься судьбой выведенных ими в эмиграцию людей, а бросили их на выживание, имя Анненкова для всех является авторитетом. А для дела объединения эмиграции нужен только авторитет – нужен человек чистый, незапятнанный.

Нужен Анненков.

Именно он…

Он слушал, качал головой. То ли в знак согласия, то ли в раздумье. Но с ответом не спешил.

Доходили до атамана и письма эмигрантов, как организованных в группировки, так и не входящих ни в одну из них. Особенно многочисленные – из Харбина и Шанхая. Все требовали его активных действий против Советов. И, для придания своим требованиям большего весу, всякий раз подчеркивали, что видеть его в таком качестве заинтересована не только русская эмиграция, но также и иностранцы.

Визитером оказался и ставший английским подданным бывший партизан атамана Черкашин. Под прикрытием коммерческого посредника фирмы, занимавшегося скупкой пушнины в Китае, он передал атаману поручение англичан – организовать особое воинское формирование из русских эмигрантов для уже недалеких боев с входившими в силу китайскими красными.

И беглого взгляда атамана из его китайской глухомани, из его хуторского отшиба было достаточно, чтобы понять, что все организации эмигрантов, какой бы болью за отчизну не были наполнены их сердца, были раздроблены и неорганизованы. И что особенно было печально, так это то, что активная деятельность некоторых из них поддерживалась особо заинтересованными в их существовании англичанами и японцами, не упускавшими случая приобресть на чужом горе свои дивиденды. Военизированные формирования, отряды которых не имели достаточных сил для борьбы с воцарившейся в России новой властью, властью, уже признанной государствами Европы, в том числе и самой Англией, также действовали автономно друг от друга – каждый на своё понятие и разумение, на свой страх и риск.

Собрать эти силы в единый центр противодействия Советам?

На какие средства, какими мерами?

И это в то время, когда власть Советов признана в Европе?

Для такой задачи необходима государственная мощь и воля.

И наконец – для кого конкретно требовалось русскими руками загрести жар?

Его, его руками загрести…

Этот вопрос был не самым трудным. Трудным был ответ на него.

Лично предстали перед ним неутомимые в достижении своих целей английские посланники, затем – страдающий меланхолией французский. Одинаково настойчиво, с намеками на непредсказуемые последствия отказа, настаивали они на активизации его деятельности.

Но он слишком много знал, чтобы идти на это, и слишком много пережил, чтобы бояться последствий. А тянул, как мог долго, оберегая зыбкий покой своих партизан, все еще прибывающих к нему поодиночке, отчетливо понимая, что заниматься разведением скакунов им помешает отнюдь не ожидаемый губернатором приход японцев.

Зиму, чуть обустроившись, коротали в охоте на горных баранов, на кабаргу – чуткую, быстроногую. По берегам озер, обильно разбросанных по низинам, били дикого гуся, морозили, излишки вывозили на продажу. На вырученные деньги обзаводились одеждой, кухонной утварью, лекарствами и кормами для главного их достояния – племенных скакунов.

Зима, не злая, но все же требующая терпения и запасов, прошла без болезней, и за это все благодарили Бога, обнажив головы и став на колени. Солнце, прорываясь сквозь тучи, смотрело на них, как живое. Большая белая птица опустилась на конек крыши дома атамана и застыла там, как мрамор надгробья. Ночью округу терзала буря, и птица выглядела уставшей. Все хотели её накормить, но она не брала пищу. Долго сидела, не шевелясь, как зловещий призрак, и исчезла только с густыми потемками.

В этом было что-то роковое.

* * *

Работу выбирать не приходилось – работа выбирала сама. Дмитрий таскал на вокзале ручную кладь, красил вагоны, рубил в каменоломне камень. Александр, глядя на него, мрачнел:

– Если не хочешь быстро умереть – пойдем со мной на улицы собирать копейки. Моё занятие хотя бы жил из тебя не вытянет… Дворянская кровь, поверь мне, все это понимает и ведет себя спокойно…

Дмитрий не роптал, только тоска – такая безысходная, такая властная, нагоняла его, как морская волна, накрывая с головой, заставляя мрачнеть и замыкаться в себе. Все чаще и чаще к нему приходила мысль, что он понимает пьянство Александра, и что оно и есть единственный для таких, как они, выход. Особенно часто такие мысли стали его посещать после встречи с Сидоренковым, постаревшим и словно испуганным.

Дмитрий узнал его тотчас. Подошел, обнял. Задрожав крыльями носа от близких слез, Сидоренков полез в нагрудной карман, вынул пакет. Справившись с чувствами, поднял глаза на Дмитрия:

– Атаман освобожден. Почти три года, язви тя в душу, узкоглазые его в тюрьме гноили… Англичане помогли. Многие из наших уже ушли. Передаем друг другу эту радость и спешим к нему.

Вытащил из застегнутого на пуговицу нагрудного кармана грубой бумаги синий конверт, изрядно истертый по краям от долгой носки:

– А это тебе от него письмецо…

Анненков писал:

«Сбор партизан и их организация моя заветная мечта, которая не покидала меня. И с большим удовольствием возьмусь за её выполнение. Судя по многочисленным письмам, получаемым от своих партизан, все соберутся по первому призыву. Все это дает надежду собрать значительный отряд верных, смелых и испытанных людей в довольно непродолжительный срок…

Я убедился, что англичане глубоко презирают потерявших свою Родину русских эмигрантов. Они покровительствуют лишь нужным им людям, но не рядовой эмигрантской массе, не знающей, где придется ночевать сегодня, и будут ли они сыты завтра. Нисколько не сомневаясь в том, что в покое меня не оставят, я решил уехать в Канаду и с целью осуществления этого намерения предварительно направил генерала Денисова к английскому представителю в Пекине доктору Грейку. Он одновременно являлся уполномоченным Канады. Денисов должен выхлопотать визы для переселения…»[6]6
  Из письма Анненкова А.А. Михайлову, бывшему начальнику штаба 5-й сибирской колчаковской дивизии.


[Закрыть]

Присев на корточки по фронтовой привычке, Сидоренков, ожидая, когда Дмитрий прочтет, закурил:

– Я думал, что тебя давно уж на свете нету. Ушел тогда – и ни слуху ни духу… Искал тебя, искал, а ты – словно в «волчью яму» провалился…

Дмитрий, занятый мыслями, вихрем проносившимися в его голове, кивнул Сидоренкову, что слышит его:

– Канада? Она и от России далеко, и от Европы, откуда он жаждет начать поиски и куда желает перебраться в первую очередь. И если у атамана нет надежд на возвращение в Россию, то ему остается одно – когда-то начать путь свой…

Сложил письмо, спрятал в карман, протянул руки Сидоренкову:

– Извини. Не мог дать о себе знать. Я тоже переживал – не знал, где ты и что с тобой… Вообще ничего не знал…

Еще раз крепко обнялись, похлопывая друг друга по плечу, не решаясь заглянуть в глаза, чтобы до слёз не расчувствоваться.

Высокий, тучный, в два обхвата, господин, вещи которого Дмитрий подносил к вокзалу, а встретив Сидоренкова, спешно сгрудил у ног, уже в сердцах несколько раз окликал Дмитрия, требуя донести его чемоданы.

– Твои намерения? – заторопился Дмитрий, увидев, что господин топает от нетерпения, и чувствуя брезгливую к нему жалость.

– Ухожу с артелью на рассвете. Даст Бог, свидимся… Да ты иди, иди, не мешкай со мной, – заметил и Сидоренков раздраженное нетерпение господина. – Чего там, всякие теперь над нами атаманят…

В среде беженцев, униженных и измордованных голодным существованием, все менее и менее было уверенности в возвращении на Родину, а у горожан все более равнодушия к ним. Двигаться в Европу в надежде быть ближе к России и начать поиски Анастасии и матери – не было ни документов, ни средств. Случайно на вокзале Дмитрий подобрал оброненный кем-то французский справочник. Открыл и словно получил горячую оплеуху: если вы путешествуете по Тунисии, и в какой-нибудь пустынной местности увидите палатки, то лучше, подходя к этим палаткам, знать несколько слов по-русски, так как там, скорее всего, окажется именно русский. Они приспосабливаются ко всему…

Вычитанное им из пособия для путешествующих не только болью сдавило грудь, но и более придало уныния – если русским в пустынях Тунисии легче найти пропитание, чем в Европе, то надежда отыскать в ней Анастасию и мать наверняка становилась еще более уязвимой, призрачной. Они могут быть совершенно в другом месте, и гораздо дальше от Европы, чем он думал и надеялся…

Получается – и двигаться ему некуда.

Так есть ли разница, что он не убит, а жив?

Жив ли?

И для чего?..

Александр вернулся с бульвара веселый. Глянул на лежавшего лицом вниз на тюфяке Дмитрия, присвистнул и стал шумно вытаскивать из карманов шуршащие бумагой свертки:

– Смотри, мой друг, как я тебя продал!

Дмитрий удивленно приподнялся – возле горки свертков, на самом центре хлипкого ошарпанного стола, стояла высокая коньячная бутылка.

– Ого! Как это тебе удалось спихнуть такой залежалый товар? – искренне удивился невиданному для них изобилию.

– Коммерсант, тот, белоглазый, прислал сегодня за мной человека…

Александр ловко разворачивал свертки, наполняя клетушку запахом ветчины и яблок:

– Не помню, что ты ему наговорил при встрече, и ничуть не догадываюсь, отчего так долго думали по твоему поводу, однако, он все же решился. Берет тебя на работу… Я у него тотчас и аванс твой затребовал… Вот, получайте-с… – и, указывая на столик широким жестом, не мог не сошкольничать. – Запомни, Дмитрий, друзей нельзя купить, но их можно довольно выгодно продать! И, на твое счастье, я ничуть не продешевил! Кстати – хозяин приказал подумать о ливрее…

Это была большая удача – быть водителем. Лучше всех устраивались музыканты и врачи, остальным доставалась всякая грошовая и тяжелая работа. И не такой человек, как Дмитрий, а сам бывший градоначальник Томска зарабатывал на жизнь столярным делом, а его жена ходила по домам штопать белье.

Шофер. Этакую удачу нужно было отметить. В этом Александр был прав.

Разлили по мутным склянкам коньяк, и дорогой напиток, падая на дно, блеснул, словно подмигнул им, огоньком свечи.

Удача! Эта капризная дама все-таки постучалась в их комнатенку!

* * *

На ночь в камеру заносили громадный чан, который называли по-тюремному – параша. От нее воздух в камере еще более густел, выедал глаза, слепил слезами. Становились к ней в очередь, давно позабыв о таких пустяках, как стыд. Иногда Мария, исполняя обязанности по уборке, помогала выволакивать или затаскивать парашу, но этим не оскорблялась, потому что все это был ее крест, и все, кто был с ней, тоже несли его, если хватало сил, помогая в этом друг другу.

Много было передумано, много в мыслях вновь пережито. И она ни о чем не сожалела.

Ни о чем.

Даже о том, о чем кручинилась всю жизнь – о нерожденных детях.

Как хорошо, что их нет. Как хорошо, что им не выпали эти беды, что навалились на Россию… И брат ее любимый, так рано ушедший, о ком не переставала она горевать, теперь ей казался счастливчиком.

Но иногда она все же думала, что вместе с ними, вместе с её детьми, она бы спаслась. Оберегая их, она задолго уехала бы от беды куда подальше…

Но тут же обрывала себя, одергивала, переключая свои воспоминания на тему, не требующую столь многих душевных сил, – на Антона. Заново, до мелочей, переживая все события, связанные с ним.

Её подруга по гимназии – красивая и богатая девушка, завела роман в письмах. Этот роман был настолько чувственным, что подруга, прямо из-за пансионских стен, в любовном беспамятстве, без родительского благословения бежала к любимому. Высокий, гибкий, с волнистыми темными волосами – он ей казался самим счастьем. Его глаза, полные глубокой любви и тоски по ней, преследовали её всюду, и конечно же – во сне.

Но первое отрезвление случилось сразу по окончании венчания, когда подруге пришлось самой заплатить священнику за труды бриллиантовыми сережками, вынув их прямо из ушей. Оказывается, её жених не затруднил себя поиском денег даже для этого, ожидая, что его богатая невеста явно захватит кое-что из содержимого родительских шкатулок на запорах. Второе – когда жених привез её в свою конуру, то первым делом вытряхнул содержимое дорожного мешочка невесты. И увидев в нем щетки, гребенки, ночные туфли и все его любовные к ней письма, долго хохотал над простотой её души.

А наутро потребовал, чтобы она пошла к отцу и упала тому в ноги…

Подруга так была обижена, так кляла себя и считала себя виноватой, что не пошла за прощением. Ей нипочем стали ни бедность, ни черная работа, ни побои пьяного мужа.

Мария жалела ее, понимая и не понимая до конца её поступки и то упорство, с которым она ни за что не хотела простить самоё себя, потому что родители давно все ей простили и слёзно звали к себе.

А тут как раз Антон стал настойчиво ухаживать за Марией и сделал предложение.

Если её подруга была красавицей, то Мария ничем, кроме стати и цветущего цвета лица, не выделялась. И её стали мучить думы, каким может статься ее собственное пробуждение после венчания?

Она трепетала от одной только мысли, что причиной высоких к ней чувств может оказаться её богатство.

Да еще этот попугай…

О чем думал или сожалел Антон, пускаясь в поездку к ней? Не о том ли, что он продешевил? Или, может быть, он все же ждал любви, а не искал богатства?..

Когда она решилась на объяснение с ним, он ужасно побледнел:

– Вы считаете, что я бесчестен?

Только и сказал. Остро глянул на нее, словно кинжалом пронзил, круто, по-военному на каблуках, повернулся и вышел из залы.

Она не успела еще переменить положения, как вернулся. На ее глазах зарядил пулей новенький наган, крутанул барабан, приставил к виску пистолет.

Грянул выстрел.

Даже через много лет она, вспоминая, прижмуривала глаза.

Нет. Глупый выстрел не унес веселого, бесшабашного молодца в могилу. Антон остался целехонек. Но этот выстрел убил что-то в ней самой.

Сразу она не могла ничего объяснить. Только на следующий день осознала тот ужас, который вместе с пугающе-громким звуком выстрела вселился в ее душе.

Он мог – даже ценою собственной смерти – свести счеты с ней, усомнившейся в его чувстве. Не сожалея, не думая, даже не вспоминая о собственно ее чувствах, о том, каково ей было бы жить дальше с тем, что могло произойти прямо на ее глазах…

Да разве хватит самой жизни, чтобы таким манером разрешать все выпавшие подозрения, не считаясь ни с чем? Для этого надобно иметь запасную жизнь – так и сказала она ему на следующее утро, объявляя о своем желании отложить их свадьбу и дать им время все обдумать.

Он молча поклонился ей и, не говоря ни слова, вышел. А она оставалась недвижно сидеть, слушая стук колес отъезжающей с ним коляски.

…Картавцов устроился в посольство в Сирию. Затем до нее дошел слух, что он скончался от лихорадки.

В Сирии вообще все иностранцы заболевают лихорадкой обыкновенно в конце мая или в начале июня. Приступ болезни длится три дня, и лихорадка эта так и называется fievre de trois jours[7]7
  Fievre de trois jours – трехдневная лихорадка.


[Закрыть]. Иногда, по прошествии восьми дней, считая от окончания первого припадка, она повторяется вновь и после начинает периодически возвращаться. В таких случаях необходима срочная перемена климата, тогда болезнь исчезает бесследно. При невыполнении этого требования припадки делаются чаще и, наконец, несчастные навеки остаются в Сирии…

Антона довезли до Константинополя в таком состоянии, что об отправке в Россию не могло быть и речи, он не вынес бы и одного дня пути. В нем поддерживали едва тлеющую искорку жизни в надежде, что он настолько окрепнет, что сможет совершить переезд.

Но чуда не произошло.

Думал ли о ней Антон в свои последние минуты? Думал ли о том выстреле, которым он убил их свадьбу? Или о ее характере? Считал ли ее виновной? Как жаль, что никто не мог ему сказать, что с той самой минуты, когда он вышел из залы, оставив ее одну, она считала себя таковой и тосковала по нему всю свою жизнь.

И все простила.

И ему, и себе…

Закрыв глаза, она видела реку за поместьем – бледную, туманную, со светлыми отблесками весеннего заката. Весенний сад, весь объятый розовым облаком цветов. Слышала тонким писком свиристевших, добравшихся до пшена, цыплят, воркование голубей и Антона – взмахом руки звавшего к себе…

Через несколько дней после допроса её перевели в другую камеру. В переходе между этажами, когда она уже уверилась в том, что ее ведут во двор, её повели в кабинет к юркому человечку в очках с помятым лицом морфиниста. Нисколько не смущаясь деликатности разговора, да и было бы перед кем, тот взял быка за рога:

– Если что-нибудь спрятала или закопала – отдай. Тогда отпустим. Но можно и письмо написать, чтобы принесли за тебя залог.

– А много ли стоит моя жизнь? – спросила Мария, наслаждаясь сидением на стуле, с удовольствием расправляя плечи и выпрямляя спину, сложив вместе, ладонями вверх, руки на коленях.

Ухмыльнулся глумливо:

– Три тысячи проси… Месячная зарплата служащего. Деньги пустячные…

– Месячная что? – переспросила, не поняв нового слова, Мария.

– Месячная плата за работу. Так теперь жалованье называется. Теперь так – кто не работает, тот не ест… Заплатят за работу – зарплата, – откинувшись на спинку стула, всхлипывая мокрым носом, разъяснял, поучая, смотритель.

Кивнула, что поняла:

– Писать некому. И ничего не закапывала.

Тот странно хмыкнул, хлюпнув носом, оттого получилось что-то похожее на хрюканье:

– Казним…

Она взглянула на него почти самоуверенно, улыбнулась:

– Казнят за правду. На неправду такого бурного отклика не бывает…

Словно цепной пес, за костью которого потянулись, морфинист молниеносно огрызнулся:

– Дура! Тебе все равно не достанутся… Здесь издохнешь… Знаем мы вас, не закапывала она… Эй! В камеру её!

Несколько суток, как бы они долго ни тянулись, прошли без перемен. Днем заключенные не боялись – днем редко уводили на расстрел. По каторжной привычке убивали только по ночам, вызывая иногда сразу по нескольку человек.

Её черед настал в ночь на воскресенье. Выкрикнули громко и раздельно, почти по слогам:

– Ла-зарева-а!

Она привстала на неожиданно ослабевшие, никак не желавшие держать ноги. Неловко цепляясь ими за вповалку лежащих на полу, пробралась к распахнутой черной пасти двери и, схватившись руками за дверной косяк, выпрямилась. Страх, словно железом, ледяным холодом стянул сердце, но пошла, не дожидаясь толчка приклада, чуть слышно творя молитву:

– Отче наш, сущий на небесех…

Чуть накрапывал дождик, и его шелестящие шаги она услышала заранее, еще до того, как перед ней распахнули дверь на улицу. И тогда мягкий шелест еще робкого дождя по жести козырька оглушил её, обрушившись на нее вместе со свежим воздухом, кинувшимся ей прямо в лицо. Он чуть не сбил ее с ног, этот свежий, полный запахов, сырой воздух ранней весны. Той её поры, когда первый теплый дождь смывает последний, сбившийся в ледяные глыбы, снег.

Он был таким густым, этот свежий воздух, полный запахов холодных, промерзших за зиму деревьев, и голой, только что оттаявшей земли, что она им поперхнулась и закашлялась, мелко тряся головой. Но выровняла дыхание и шла, вдыхая полной грудью, чувствуя, как каждой клеточкой радуется такому подарку её изможденное тело, с необычайной яркостью и молниеносностью вспоминая все свои весны.

Вспомнила даже совершенно забытое, теперь невесть откуда явившееся – своё страстное детское желание понаблюдать за тем, как раскрываются листочки на деревьях. Всякий раз давала себе зарок сделать это в следующую весну, но так и не проследила, не увидела, как рождается это чудо…

Повинуясь толчку конвоира, пошла, чуть оскальзываясь под редким дождем, к стене, на которую был направлен свет фар грузовичка. Взглянув на уже стоявшего там юношу в сюртуке без пуговиц, встала рядом, прижавшись к стене спиной. И когда защелкали затворы, навстречу дождю крестом раскрыла руки.

Дождь, начавшись редкими каплями, разразился весенней грозой. Но Мария об этом не узнала. Как не узнала о том, что ее тело в изношенных, похожих более на кучу тряпья, одеждах, из-за хлынувшего ливня оставалось до рассвета сидеть под стеной, к которому, словно ища защиты и успокоения, приник головой молодой человек в распахнутом сюртуке.

Они были одни на всем просторе внутреннего двора тюрьмы, который после камеры был невозможно огромным и до самого неба наполнен чистым, весенним, звенящим громом и блестевшим молниями, воздухом.

И не было рядом ни охраны, ни расстрельщиков.

Никого.

И они были одни и свободны.

* * *

Капризной весной, пугающей частыми заморозками, совершенно неожиданными после жарких дней, Денисов отправился в Шанхай к доктору Грейку – английскому представителю в Пекине, одновременно еще и уполномоченному Канады. Эта страна нуждалась в рабочих руках, и атаман надеялся, что принять артель конезаводчиков ей будет выгодно. Но после шести месяцев хлопот Денисов вернулся ни с чем – требовалось внести двенадцать тысяч долларов залога на приобретение в Канаде земли, которых взять было негде. Также не нашлось желающих оплатить им стоимость проезда, включая перевозку племенных скакунов. Ни Красный крест, предоставлявший эмигрантам кредиты на переезд, ни заинтересованные в Анненкове Англия с Францией денег на это не давали. Да и, скорее всего, выставленные Канадой условия были продиктованы ими же.

Партизаны приуныли, но ненадолго. Положение сложное, но не отчаянное – есть уже первые успехи в хозяйстве, есть покровительство губернатора…

Что еще нужно людям, умеющим работать?

Поднимут хозяйство, соберут деньжат и уедут туда, где всё – и лето, и зима, и сама природа такие, как в России. А пока будут жить, отгораживаясь от всех политиков ссылкой на подорванное китайской тюрьмой здоровье атамана, и без того сильно ослабленное ранениями и долгими годами фронтовой жизни. И, даст Бог, времени на поправку здоровья атамана, из-за плохого состояния которого он не в силах возглавить круто замешанный на заморских интересах центр противодействия Советам, будет достаточно для подготовки к переезду.

Его часто приглашал к себе губернатор. От него атаман привозил новости, в том числе написанные в европейских газетах. Губернатору доставлялись газеты не только из Пекина, но и из Европы и Японии. Сбиваясь с английского на китайский, он подробно пересказывал генералу мировые события, в том числе и вести из советской России. Хорошо разбираясь в международных коллизиях, заговорах и тайных вмешательствах разведок во внутренние дела государств, губернатор при этом наивно, до фанатизма, был предан мечте – восстановлению китайского государства во главе с династией Минов.

– Я понимаю, что Мины в народе вовсе не были популярны, – перемежая свою речь протяжным звуком э-а, воодушевлялся беседой Цин Цзян. – Со временем, устав от засилья маньчжуров, мой народ стал мечтать о правлении династии китайской. И эта наша мечта идеализировала первого минского правителя. Правителя из крестьян, правителя, героически проявившего себя в борьбе против монгольского ига в четырнадцатом веке. Долгие годы его имя служило тайным символом нашей борьбы. И теперь мы видим, что наши усилия и наши жертвы принесли первые плоды, – поднимался до пафоса губернатор, – наша революция, приведшая к свержению маньчжурской династии Цин и провозглашению Китайской республики, положила начало новому этапу освободительной борьбы. Борьбы против политики капиталистических держав в отношении Китая и против решения Парижской конференции, санкционировавшей захват Японией провинции Шаньдун… Мы чувствуем себя вышибленными из нашей исторической колеи, и эту несправедливость мы должны исправить на пути к достижению нашей цели…

Анненкову не нравился революционный восторг губернатора. Восторг человека, жившего в богатстве и довольстве и при маньчжурах, к которым, даже разбив их, он не стал мягче, забыв о миллионах убитых, и, более того, считая все эти смерти соотечественников только началом, подготовкой к новому этапу борьбы. Сколько жизней потребуется, чтобы начать и закончить этот новый этап?

Не выдержал:

– Я мало знаю о событиях, которые вы упоминаете. Но я знаю точно, что в вашей стране, ставшей после революции политически раздробленной, а, значит, обессиленной, в выигрыше оказались все те же европейские державы, ненависть против которых уже объединяла повстанцев, но о которой вы в своей речи, явно боясь меня обидеть, не упомянули. Так неужели вы, губернатор, полагаете, что новые революционные события укрепят вашу страну, понесшую и без того большие потери? И, наконец, неужели вы думаете, что грядущая революция позволит лично вам остаться у власти и влиять на ход событий?

Губернатор безмятежно улыбался:

– Я долгие годы был членом тайного общества, которое делало все для восстановления китайского государства во главе с Минами. Наш дух поддерживала сама земля наша. Все вокруг напоминало и сейчас не дает забыть о нашей национальной династии. Когда вы будете путешествовать по Китаю, непременно увидите во многих его частях остатки старых императорских дорог, вымощенных тёсаными плитами. Эти дороги лучше любого оратора говорят, что когда-то в нашей стране о путях сообщения заботились и затрачивали на них много средств. Маньчжурская династия перестала заботиться о них и тем самым заботиться о самом китайском народе. И таких ораторов, как старинные наши дороги, в Китае великое множество. Где бы мы ни находились, мы жаждали одного – не питаться цинской пищей, не жить на цинской земле, не служить Цинам. Только за принадлежность к таким обществам, в котором всегда состоял я, полагалась смерть. И вы думаете, мой народ это забудет или не оценит? Я всегда буду вместе с ним, моим народом, как и мой народ будет вместе со мной! – гордо выпрямился на своем резном кресле Цин Цзян.