Текст книги "Запах полыни"

Долго ехали молча, словно к чему-то прислушиваясь, по распростёртому перед ними унылому глиняному пространству, думая каждый о своём, но одинаково тяжелом и непоправимом, как ампутация ног.

Наконец, по старой дороге, обсаженной ивами и тополями, спустились в густо населённую долину, распаханную и засаженную садами. Осталось только ее пересечь, и они окажутся у подножия тянувшихся по горизонту высоких, покрытых тучами, гор, холодные склоны которых темнели растаявшими плешами. Нацелившись последним броском еще до темноты достичь места, развели костер, приладили котелок. В ожидании, когда закипит вода, на глаз определяли версты до высившейся впереди Великой китайской стены с редкими башнями и многочисленными брешами.

Выходило – наметом пути часа на три.

* * *

Пассажирский поезд едет быстро, нежно постукивая и потряхивая на стыках рельс. Маленький паровоз, блестевший медной обшивкой на круглых боках, на каждом повороте, веселя округу, издает тонкий свист. Вагончики маленькие, чистые. Ехали третьим классом, наслаждаясь уютом, красивым видом лесов за окном, голубыми озерцами и тихими речками.

В город добрались к осенне-раннему закату солнца.

Фридрихс – бывшая российская провинция. В центре его – красивая, похожая на розовый пряник, русская церковь. Давно они не были в церкви – с постоянными тревогами, переездами и переходами, которые, скорее, походили на передвижения лазутчиков в стане врага. Но очутившись в жизни без новомодных слов «революция», «экспроприация», «комиссары», душа властно туда позвала.

Несмотря на непогоду и позднее осеннее утро, прихожан много. Все отлично одеты, и им, отвыкшим от вида хорошо одетых людей, это было особенно заметно. Как было заметно и то, что в этом мире люди жили без насилия – лица не хмуро-озябшие, а весело-приветливые.

Сердца их дрогнули и замерли на какой-то одной высочайшей ноте, как только вошли они в храм. Со слезами вглядывались в трепетные огоньки свечей и в лики святых, глядевших на них ласково и сочувственно, вслушивались в низкий голос священника, служившего литургию. Как изголодавшимся людям нет нужды ни до чего, кроме еды, так и для Анастасия с Зинаидой ничего не нужно было, кроме горячей молитвы.

После службы прихожане не расходились, а, собравшись группками во дворе храма, вела между собой разговоры – порой тревожные, взволнованные, под стать приходившим с Родины вестям, тут же решая, что, когда и кому нужно предпринять, чтобы помочь выжить очередным беглецам.

Как только Зинаида с Анастасией вышли во двор, каменные плиты которого от пролившегося дождя успело высушить неяркое солнце, к ним тотчас подошли двое мужчин в длиннополых пальто. Представились – кадровые офицеры Финляндской стрелковой дивизии Аладьин и Архипов.

Выглядели уверенными и спокойными, стояли рядышком – плечом к плечу, и смотрели на них, сдержанно улыбаясь, улыбками напоминая родных братьев.

Они несли здесь службу еще при Государе, и теперь, оставшись и без родины, и без службы, продолжали жить в своих квартирах, в которых жили еще в то, мирное время. Одинаково склонив набок головы, показывая этим своё полнейшее к ним внимание, уже на правах знакомцев пригласили в гости. Тотчас представили женам – миловидной Ларе с грустными влажными глазами и величественной Инне Яковлевне с пышной прической из белокурых волос. Стали подходить к ним и другие прихожане – улыбались, обнимали, приглашали на обед. Так тепло, так обычно по-русски…

Белая скатерть, белый с кружевным краем сервиз, вина в ребристых хрустальных бокалах, яркая желтизна нарезанных лимонов, аромат обжаренного мяса… Зинаида Тимофеевна с Анастасией сидели, оглядывая это великолепие, но не прикасаясь к нему. Есть ли у Марии кусок хлеба и горячий кипяток? А Дмитрий?.. Переглянулись, зная, о чем подумала каждая. Их исподволь захватывало какое-то неясное, словно мимоходное ощущение раздвоенности – вот выбились из жестокого ритма жизни и теперь словно ступают не так, делают все не то, не зная, как и что на самом деле нужно теперь делать. И более прислушивались к себе, чем принимали участие в беседе, не давая прорваться наружу опасному напору жалости к себе, но более ко всем тем, кто не смог, как они, убежать, перейти границу.

Архиповы и Аладьины не досаждали вниманием, понимая, что может испытывать долго скитавшийся, потерявший все человек, сидя за таким столом в доме, уклад которого не разметал революционный вихрь, где время течет медленно и спокойно, и никакая сила не швырнет, не захлестнет тебя безвозвратно. Говорили сами о пустяках жизни русской колонии города, неспешно вовлекая и гостей в свой разговор, словно вот так, всем вместе, им привычно было собираться здесь за обедом много-много раз.

Активно принимавшие участие в расселении кронштадтских беженцев, в подробностях рассказали, как удалось устроиться в Финляндии восставшим против комиссаров морякам из Кронштадта.

– Все нашли работу у богатых крестьян и на лесопильных заводах. Это молодые люди, преимущественно казаки, привычные к крестьянскому труду и хорошо знающие повадки лошадей. О них теперь нечего волноваться. Один из них даже женился… Все налаживается. Кстати. Они сформировали свой хор и завтра дают первый благотворительный концерт в пользу русской газеты…

– Нужно посетить обязательно… – почти приказала Инна Яковлевна тоном, не терпящим возражений и пререканий. Каким говорят о некоей необходимой и жизненно важной новости.

– Сложнее с такими, как вы. Но и вы, поверьте, не останетесь без внимания… – Аладьин, будто и не прерывался Инной Яковлевной, говорил в особой манере, словно в раздумье, чуть приглушенным голосом, и эта его неспешность, задумчивость и негромкость еще более придавала весу словам – успокаивала. – Но поначалу вам необходим отдых, пусть и на короткое время… И право, – взглянул ласково на жену, – завтрашний концерт для вас будет как нельзя кстати.

…В зал русской гимназии, уютно и празднично освещенном гирляндами ламп, пришли не только русские, жившие в городе давно или только что попавшие сюда. Пришли и те, кто разучился ими быть: уставшие от чужбины, винившие всех и каждого в страшных грехах и не желавшие ничего слышать в свой адрес. Пришла и молодежь, повзрослевшая уже без родины, шумная, независимая, занявшая последние ряды в зале.

Анастасия взволнованно вглядывалась во все лица, в страстном желании встретить того, кого судьба могла столкнуть с Дмитрием. Офицера, корнета или простого солдата, при виде которого ей обязательно даст знать сердце – вот, этот! Он мог видеть, мог слышать о Дмитрии… Смотрела на всех пристально, пока не стала вызывать ответные недоуменные взгляды.

Сердце молчало. А другого поводыря и подсказчика у нее не было.

Зал стих. И в этой тишине медленно поднялся занавес, открыв торжественно стоявших в ряд казаков в белых папахах, темно-синих гимнастерках, перетянутых казачьими поясами с набором белой кости, в бриджах с красным войсковым кантом, в мягких чувяках и суконных ноговицах…

И с деревянными кинжалами, подкрашенными краской под серебро и золото.

Выглядело это странно и неожиданно.

Деревянные кинжалы… Подкрашенные под настоящие…

При папахах они были не просто неуместны, но даже насмешкой над ними, собравшимися. Или еще над чем-то – более важным…

Насмешкой над казачьим войском.

По залу пронеслось что-то похожее на вздох или ропот. Заскрипели деревянные сиденья, зашуршала одежда. Ища поддержки вспыхнувшим чувствам, не удержавшись, заоглядывались друг на друга, строгостью взглядов выдавая своё неудовольствие.

Но все стихло.

В наступившей настороженной тишине сильный молодой голос начал петь о родине.

О России…

Его поддержал второй, третий, и вот уже весь хор, все тридцать молодых глоток, подхватив слаженно, грустно, сильно, поднял песню на необычайную высоту, заставив сердца сидящих в зале, уже было наполнившихся раздражением и обидой, затрепетать и наполниться теплыми слезами, вмиг растопившими все, что накопилось в них за последние окаянные времена, сделавшие нестерпимо трудным, невозможно-тяжелым делом – любить Россию.

Запели, один за другим, и сидящие в зале.

Пожилой человек в первом ряду пел и плакал не стесняясь, не пряча слез, торопливо размазывая их по щекам.

Посуровев лицами, подхватили песню и сидящие на последних рядах юноши, только что шумные, дерзкие.

И изысканно одетые важные дамы, подавшись вперед, с блеском в глазах пели вместе со всеми просто и задушевно.

Песня соединила и сидящих в переполненном зале, и стоящих на сцене, своей красотой, щемящей грустью, нежностью и неистребимо живущей в ней душой русской.

Не дав успокоиться, осмыслить происходящее, рявкнул оркестр, и, словно вихрь, по сцене понесся казачий пляс, не знающий удержу в своей дикой красоте – в сини шароваров замелькали алые лампасы, пулеметной дробью застучал каблук.

Солисты выходили один за другим и один лучше другого.

Гиканье, дробный стук крепких пяток, мельканье белых папах, хлопанье ладош и вольный, размашистый, «навпрысядках» казачок – всего этого жаждали переполненные слезами глаза зрителей, в которых неукротимо горело-разгоралось чувство любви к России и крепчало чувство неразрывной с ней связи.

Восторг и боль за неё.

Восторг и боль…

– Ура, ура, казаки! – безудержно кричали и хлопали в ладоши.

– Ура, ура, казаки! – умывалась теплыми слезами публика, когда-то богатая, а теперь потерявшая все, вместе со своей Родиной.

…Все кончилось. Публика хлопала, не жалея ладоней, и кричала, не заботясь о правилах поведения. А молодые казаки на сцене стояли, не шелохнувшись, по стойке «смирно». И всем в зале нравилось все, что исходило от них, от этих молодых парней. Даже то, как стоят они под градом восторга и оваций по стойке «смирно» после выступления.

Не кланяются, не машут папахами.

Стоят смирно, не шелохнувшись, держась за свои деревянные кинжалы, подкрашенные краской под серебро и золото.

Словно знают что-то важное, нужное и что до времени надежно хранят.

И всем показалось, что над всеми ними сейчас сказочной птицей летала сама душа русская.

Которую ни убить, ни извести.

* * *

Желтая, как восковая свеча, женщина сидела напротив, привалившись спиной к стене.

Мария приподнялась. В камере, где она очутилась и где из-за пережитого и усталости сомлела до глубокого обморока, лишь только её сюда втолкнули, не было ни коек, ни нар. Сама она лежала на полу без подстилки рядом с другими, тесно сдвинутыми друг к другу, людьми ужасного вида – мужчинами, женщинами, молодыми и старыми.

Иные, напоминая привидения, стояли возле стен, привалившись к ним всем телом. Обессиленные, изможденные, они, даже если не закрывали глаз, казалось, все равно ничего ими вокруг себя не видели.

Приподнялась. Все тело болело и не слушалось. Ощупала пальцами лицо, на котором коркой запеклась кровь. Ощущение, что вместо него – сплошная рана, оказалось преувеличенным. Кожа сильно саднила, но глубоких ран не было.

Она слышала о тюрьмах, пол в которых покрыт слоем нечистот, но все же была потрясена тем, что увидела – истертые в труху грязные остатки соломы, лохмотья, которые подстилали под себя лежащие вповалку люди.

Вспомнилось из истории: как при Иване Грозном…

И тут же устыдилась своей мысли. Не было такого. Скопом в тюрьмы не бросали, и до казни над жертвами не глумились. По крайней мере, ворох свежей соломы выделяли каждому. Даже убийце-душегубу.

Женщина с желтым лицом пристально вглядывалась в нее, словно старалась припомнить что-то. И Мария узнала, вздрогнув, как от недавнего удара сапогом в спину – княгиня Арапова!

Они познакомились в Петербурге. Красавица, мать троих, как ангелочки, детей, возглавлявшая Музей Александра III. Она была почти неузнаваема. Лишь высокие тонкие брови все еще придавали ее лицу едва уловимую прежнюю прелесть.

Княгиня поняла, что ее признали, прикрыла глаза, приветствуя таким образом Марию.

Лежащий рядом с Марией старик закашлялся и, цепляясь за нее дрожащей рукой, не открывая глаз, стал жалобно звать к себе Иду. Мария склонилась над ним, провела ладонью по мокрому от лихорадочного пота лбу и, уловив легкую полуулыбку старика от её прикосновения, тихонько откликнулась вместо Иды:

– Не бойся, не бойся… Я здесь. Я рядом…

Старик, что-то радостно пробормотав, стих.

– У него возвратный тиф, с приступами потери сознания… – подала голос княгиня. – Бедняге не помочь. Как, впрочем, и всем нам.

Люди, словно разбуженные их голосами, зашевелились, переменяя положение тел, без всякого участия или какого-либо интереса друг к другу. Одни сели вдоль стены, где сидела княгиня, другие заняли их место на полу.

В сравнении с ними Мария была полна сил и здоровья, и ей показалось невозможным занимать собой так много места. Помогая себе руками, поднялась на колени. Чувствуя боль от побоев и особенно злую в подреберье, выравнивая дыхание и утишая колотившееся до молотков в висках сердце, осторожно переступая, пробралась к княгине. Присела рядом, ощутив спиной властный холод каменной стены, внимательно рассматривая удерживаемых в камере объединенных несчастьем людей.

Их вид был отталкивающе ужасен – изможденные, грязные, иные со следами побоев на лицах, они угрюмо и безучастно сидели вдоль стен или копошились на полу, не выказывая ни ужаса, ни страха от своего положения, будто смирившись с ним и слившись друг с другом в одно общее отчаяние.

Княгиня, понимая, что должна испытывать Мария, ровным голосом объясняла:

– Многие здесь забыты – словно их нет. Таких не вызывают на допрос, не увозят на расстрел. За них хлопочут родственники, собирая необходимую сумму. Но нередко нужной суммы не находится…

Все члены комиссии – каторжане, были судимы до революции. После допросов смотритель советует задарить комиссию. Можно сговориться за тысячу, но это редко. Обычная цена три тысячи. Других – и бьют, и увозят… Задают два-три вопроса, затем решают – расстрел или тюрьма.

– Как вы здесь? Как долго? – оглядывала Мария княгиню, еще пугаясь ее перемене.

– Долго. Я осталась одна, за меня некому хлопотать. Из моих знакомых спаслись только те, кто убежал или уже был за границей. В России никого не осталось. Большевики метут чисто…

– А что случилось, – Мария запнулась, оборвав себя на слове граф, и прикоснувшись к плечу графини, продолжила: – с вашим мужем?

– Ничего особенного. Только расстреляли…

– Да, – согласилась Мария, – по нашим временам – гуманно. Теперь уже не действуют дореволюционные нормы человечности…

Раздали по куску черной замазки вместо хлеба и жестяной кружке чая. Мария, измученная произошедшим, не смогла бы принять и обычной пищи, не только эту тюремную пайку. Чуть отпила из кружки отдающего мытой рыбой пойла, а кусок хлеба отдала княгине, которая после скудной еды задремала, уткнувшись в колени лицом.

Лязгнул засов, со скрежетом распахнулась дверь:

– Лазарева! Здеся-а? Ну! Па-а-шла-а! Па-а-шла-а! Не мешкай!

Раздумывать было нечего. Поднялась, перекрестилась…

– За что арестовали? – Молоденькая комиссарша в кожанке с остро обрезанными по скулам волосами сидела в кресле, стоявшем за огромным столом, на котором, поверх сложенных в аккуратную стопку картонных папок, красовался револьвер. Привстав с кресла, подтянула к себе черного мрамора пепельницу, привычным движением прокуренного до желтизны пальца стряхнула в нее пепел.

– Обвинения мне не предъявляли, поэтому не могу ответить на ваш вопрос. Но, думаю, потому – что я дворянка.

Не чувствуя в себе сил стоя вести беседу, в поисках стула невольно огляделась.

– Вшей натрясете. Я не задержу долго… – усмехнулась одними глазами на движения Марии коротковолосая. Глядя в пол, словно раздумывая над чем-то, отошла к окну и резко, даже театрально, повернувшись, спросила:

– А как насчет того, что вы оказали вооруженное сопротивление законной народной власти? Этот факт объяснить можете? Прищурилась, заметив улыбку Марии: – Вам часто бывает смешно или вы так храбры, что смерти не боитесь?

В ожидании ответа неотрывно всматриваясь в Марию, до щелочек сузив глаза.

– Моя совесть чиста и на моих руках нет крови, потому встречи с Господом не боюсь. Но, если хотите, скажу. Вина моя отнюдь не в вооруженном сопротивлении. Вина моя только в том и заключается, что вашей целью является не просто удержание политической власти, но и социальное конструирование. И вы ведете зачистку слоями. К одному из них принадлежу я… Но, думаю, что скоро, несмотря на вашу непомерную наглость, вся ваша лавочка полетит тормашками вверх.

– Ну-у? – ласково удивилась, покорно выслушав её, комиссарша. Глаза ее, выражавшие сначала некое удивление, теперь словно подернулись пеплом, лишив их всякого выражения. – Полетит, говоришь. Может быть. Но что, если вместе с нами полетит и вся Россия?

– Россия слишком огромна, чтобы летать, тем паче – вслед за вами. Вы и она – вещи разного масштаба. За неё не боюсь – видела времена всякие. Устоит и теперь. – Потеряв всякий интерес к разговору, на автомате ответила комиссарше Мария, чувствуя одну лишь усталость оттого, что не просматривала в разговоре с ней ни некоего предела, ни смысла, а только пустое пространство, над которым посвистывал вымороченный ветер революционных перемен.

Та длинно ухмыльнулась ей сквозь дым сигареты, лениво похлопав ладонями друг о дружку, изображая овации. Села, не торопясь, нога на ногу, и, продолжая пристально разглядывать стоявшую перед ней Марию, словно хотела навек запечатлеть её образ в своей памяти, вновь глубоко затянулась:

– Не боишься, говоришь? А на себя смотрела? Вот ведь как – жила себе старушка, тихо-мирно и на тебе – полетела тормашками вверх, при этом чувствует себя героиней. Ворона ты… Смерти не боится… Говоришь, чиста перед Богом?..

Сощипнула пальцами прилипший к языку табак:

– Но твоему Богу наплевать на тебя и на твою чистоту, иначе не стояла бы ты сейчас передо мной. Но мы тебя не расстреляем…

Вновь поднялась, и вновь изображая раздумье, отошла к окну. Выдохнула в форточку струю дыма:

– Мы тебя просто забудем в камере…

* * *

Было много праздных людей вокруг. Хозяйка салона с живыми карими глазами, стройная, с гладкой прической, низким, даже с некоторым надрывом, голосом, с захватывающим мастерством декламировала стихи поэтов Серебряного века, особенно красиво спрашивая:

 
Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?..
 

Вслед за ней по очереди выступали гости, в основном, читая не свои стихи, а стихи признанных поэтов. Веяло декадентством и авангардизмом. С большим интересом и взрывом аплодисментов публика встретила выступление высокого, совсем юного человека с ниспадающей на глаза челкой, которую он рывком головы поминутно отбрасывал назад. Юноша декламировал, сидя вполоборота к слушателям, лишь изредка, словно скучая, взглядывая на них.

 
Ничего не понять.
Ничего не измерить.
Никого не убить.
Никого не пронзить…
 

Молодая дама рядом с Дмитрием, не отрывая взгляда от поэта, промокала тонким батистом платка восторженные слезы.

 
Только с болью твердить сумасшедшее имя
И однажды шутя умереть молодым[3]3
  Строки из стихотворения Георгия Гранина.


[Закрыть].
 

Последняя оброненная поэтом строка была подхвачена громовым рукоплесканием собравшихся, тут же, наперебой, принявшихся выискивать в только что прозвучавших строках поразительные черты совершенства – как мысли, так и слога. Особенно восхищалась юным талантом дамская половина, единодушно восторгаясь последней строкой, порой в невысказанных чувствах закатывая глаза и округляя рот.

Александр выступал сразу вслед за обласканным дамами талантом. Стоя в середине залы, чуть откинув назад голову, негромким голосом и необычно застенчиво читал он свои стихи, которые от воцарившейся в салоне тишины, казалось, проникали в самое сердце слушателя:

 
У розового здания депо
С подпалинами копоти и грязи,
За самой дальней рельсовой тропой,
Куда и сцепщик с фонарем не лазит,
Ободранный и загнанный в тупик,
Ржавеет «Каппель»…
Белый броневик…
 

Закончив в полной тишине, и, не поменяв позы, лишь коротким взмахом руки обозначив второе свое стихотворение, Александр, так же тихо, не изменяя тембра, продолжил, заставив Дмитрия, всей душой испытывавшего своё единение с поэтом, почти задохнуться от слов:

– Георгий! Он в руках ростовщика!

Сколько воспоминаний, сколько чувств разбудили эти слова в нем! Казалось, еще немного, и сердце в его груди зайдется от излишней горячей крови, от острой боли за пережитое и от щемящей тоски по всему поруганному, утраченному.

Вглядываясь в друга, встал со стула, с жадностью вслушиваясь в строки, боясь пропустить, не расслышать даже слово:

– Чего здесь нет! Чего рука нужды

Не собрала на этих полках пыльных?..[4]4
  Строки из стихов Арсения Несмелова.


[Закрыть]

Горько спрашивал Александр присутствующих, не меняя ни позы, ни поворота головы.

Дмитрий одернул себя, заметив, что сделал несколько шагов в сторону Александра, наступив ботинком на платье сидевшей на стуле дамы, и та недовольно на него оглянулась. Взволнованный, отступил на своё место.

Александр закончил читать в тишине благосклонной, но без аплодисментов.

Подождав с минуту и, сделав движение рукой, где, мол, наша не пропадала, начал третье:

 
…Тела людей и коней павших
Нам окаймляли путь в горах.
Мы шли, дорог не разузнавши,
И стыли ноги в стременах…
 

И заметив недоуменное, даже с некоторой примесью обиды, переглядывание публики, заторопился, зачастил словами:

 
Глазам в бреду бессонной муки
Упорно виделись в лесу
Между ветвями чьи-то руки,
В крови прибитые к кресту.[5]5
  Арсений Несмелов.


[Закрыть].
 

Умолк, донельзя обнажив воцарившуюся в салоне тишину, нарушаемую лишь редкими робкими хлопками ладоней.

Хозяйка салона, одев на лицо ласковую улыбку, заговорила после паузы:

– Ваши стихи, Александр, как всегда, необычны. Но позвольте вам еще раз напомнить, что мы не примыкаем ни к одному из течений русской поэзии последних лет. Мы просто увлекаемся тем или иным поэтом, вне зависимости от направления, к которому он принадлежит. И всякое политизирование любого направления считается у нас недостатком, в котором, если хотите, мало самого искусства. Всякая гражданственность в стихах нам тоже претит…

– Нисколько не сомневаюсь в этом, и не забыл, – сделал полупоклон в ее сторону Александр. – Войны и революции не волнуют человека, пока они происходят далеко от его дома, так же, как и ампутация обмороженных конечностей под «соловья» не пугает, пока ее не увидишь…

Поклонился публике и, ссутулив спину, в полной тишине прошел к своему месту.

Глядя на друга из своего укромного уголка за высокой, стоящей на полу вазой с букетом цветов, Дмитрий понял, отчего Александр, обещавший ему салон с его обитателями в первый же день их встречи, так долго тянул с приглашением.

– Позвольте мне высказать свое замечание, – обращаясь к хозяйке салона, вышел Дмитрий из-за шапки цветов. И дождавшись ее благосклонного полупоклона, занял место, на котором только что стоял Александр.

– Я не поэт. В юности кропал вирши, да и те – только по весне… – улыбнулся одними губами, дав время улыбнуться всем желающим. – Но все же пару фраз по поводу прозвучавших здесь стихов и сказанных в их адрес слов сказать могу. Только что салон был един в овациях молодому поэту и в выражениях высокой истинности его стихов. Особый восторг был вызван строкой – «шутя умереть молодым»… Я много видел смертей и знаю наверное – шутя не умирают. Умирают всегда всерьёз. И лик смерти порой не просто ужасен, а отвратителен. И я не разделяю вашего восторга по поводу этой высказанной поэтом мысли. Это с жизнью можно шутить, с собой она шалить позволяет, а со смертью шуток не бывает…

Хозяйка не сводила с Дмитрия глаз, словно на невидимых счетах ведя подсчет каждому его слову, решая, в какую сторону бросить последнюю косточку, от которой зависит чет или нечет – одернуть или дать договорить. Он взглянул на нее в упор:

– А теперь о политизированности стихов моего друга. Не утомлю вас воспоминаниями о том, что мы с ним пережили, скажу только, что видел, когда шел на эту встречу.

Я видел идущего впереди меня юношу в обтрепанной шинели кадета, худая шея которого была непомерно длинна и слишком тонка для воротника шинели. Его розовые уши точнее всякого паспорта указывали на юный возраст. Он шел, твердо ставя шаг в своих, почти без каблуков, сапогах. Шел, как на параде… А рядом, держа его под руку, шла девочка. Явно из беженцев, так разносортно, с чужого плеча, выглядела ее одежда. Я не видел их лиц. Но мне этого и не было нужно. Я их встречаю на каждом углу, на всякой церковной паперти и на бульварах. Они – те, кто добежал сюда. Кто спасся от пули, от удара шашкой… Те, кому хватило места на пароходе и под кем не пал конь от пули или бескормицы… И я впервые пожалел, что нет, не поэт, что – не художник. Будь я художником, я написал бы этих двоих, крепко державшихся за руки, потому что иной опоры у них нет, и им больше не за что держаться в этой жизни. Я написал бы их, чтобы всем стало понятно, чтó пережили они, что чувствуют они и как им еще и теперь тяжело… И назвал бы картину именно так – «Пережили». Но поставил бы не точку, а вопрос.

Или такой сюжет, далекий от военных действий, тоже заполитизирован, как и стихи Александра?..

– Не нужно сердиться на нас, – донеслось с той стороны, откуда смотрели на него изучающие глаза. – Мы, так же как и вы, видим беженцев на улицах нашего города, и полны к ним сострадания, но реальная жизнь и поэзия – не одно и то же…

– С этим не спорю. Но искусство никогда бы не было искусством, не отражай оно жизнь. Смысл искусства – в жизни. Как и смысл жизни – в самой жизни. Вы же здесь мыслите иначе…

– О-о! Анна! Такая дискуссия отведет нас далеко в сторону. Давайте, господа, скажем спасибо лектору за его ценные поучения и, наконец, выслушаем следующего выступающего… – Дама с кружевным платком в руке была настроена решительно, взмахнула платком, словно отгоняя от себя мух, энергично всем корпусом поворотилась к Дмитрию, в то же самое время глядя не на него, а вскользь, мимо, как на человека, переступившего грань приличия. И все присутствующие в зале заволновались, переменили позы, давая понять, что также не намерены более слушать взявшегося ниоткуда человека, желавшего смутить давно сложившийся ход их поэтических вечеров.

Прерванный на полуслове Дмитрий, поклонившись, вернулся к вазе, где уже стоял, спрятавшись за букетом, Александр.

…Шли молча, каждый по-своему переживая то, что только что произошло в салоне. Александр, словно неискушенный жизнью юноша, даже в темноте не решаясь прямо взглянуть на Дмитрия, спросил, неотрывно глядя на луну:

– Твоё мнение… Каковы мои стихи?..

– Мое мнение? – улыбнулся Дмитрий на ребячливость Александра. – Ничего нового после Библии и Шекспира нельзя написать о человеке и человеческих взаимоотношениях. Интересное – да. Новое – нет. Это мое мнение и мнение окончательное. Но… – помолчал, с тихой улыбкой глядя на Александра, стоявшего перед ним в настороженном ожидании. – Но твои стихи хороши. Они замечательны, твои стихи. За них можно и умереть, – положил руку на плечо друга. – И не шутя.

– А знаешь, – зашагал, тут же оживившись, впереди Дмитрия Александр, – Анна, хозяйка салона, необычайно терпеливо к тебе отнеслась… Об этом стоит задуматься. Приостановился, поджидая Дмитрия: – И тоже – не шутя…

– Скажи лучше, о какой ампутации под соловья ты говорил? – игнорируя сказанное об Анне, спросил Дмитрий.

– Не знаешь? Значит, Бог все же хранил тебя… Александр, пряча огонек спички от ветра в ладонях, закурил: – Отступая из Хабаровска, мы, уже на территории Китая, оказались в таком положении, что военным фельдшерам приходилось работать вовсе без медикаментов, а спасать людей все же надо было. Приготовив инструменты, фельдшер командовал: запевай! В это время человек шесть кидались на больного и держали его, а остальные начинали с присвистом петь «соловья»… Так и пели до конца операции…

Пережитого – не на одну трагедию. Шекспиру впору завидовать… И все это, заметь, относится к разряду «заполитизированного»…

* * *

Партизаны за четыре месяца успели отстроить низкую, с покатой глиняной крышей, конюшню и дом в одну просторную комнату, с жаркой, из жженого кирпича, печкой. Любовно отделили перегородкой светлый, пахнущий деревом угол для своего атамана с грубо оструганным столом и купленной на толкучке в Ланьчжоу кроватью с высокой, крашенной зеленой краской, спинкой. Сами спали уже не под открытым небом, а на деревянных, по армейскому образцу, двухъярусных нарах. Торжественностью были наполнены их глаза, когда встречали они своего атамана, вытянувшись струной как можно выше и взявши строго под козырек, с душевной отрадой отмечая, что в его лице нет и тени неуверенности или обреченности.

Не разрешивший себе и часа отдыха, атаман тотчас принялся осматривать выделенные им земли. Закончив осмотр, долго стоял на их границе, подставив холодному ветру наголо остриженную, по тюремной необходимости, голову, словно остужая её. И уже на следующее утро, желая скорее упрочить положение партизан, выехал с Денисовым к губернатору для получения от него подготовленных по всей форме бумаг на владение общинной землей.

Снег с дождем, начавшийся так некстати, в один день превратил дорогу в глубокую, липкую грязь, в которой скользили лошади, задержал в дороге, отодвинув его приезд в Ланьчжоу на несколько дней. Прикрыв от холода попонами лошадей, коротали время в походной палатке, сердясь на непогоду. Лишь на последнем переходе к городу тучи, удивляя скоростью движения, разошлись по сторонам, очистив середину небосвода, картинно впустив в его голубизну оранжевые лучи солнца. И это непривычное, будто нарисованное художником, густо оранжевое солнце, и открывшийся вид на перечеркнутую рекой равнину, на противоположный её берег, на котором под зубчатой стеной крепости Наньшаня темнел старинный город, явились неожиданно ярко и неохватно.

Оробевшие от величия чужой красоты, они спешились. Стояли, вглядываясь в Наньшань, грозно и молчаливо тянувшийся по горизонту, покрытый, словно попоной, выпавшим ночью снегом. Смотрели на раскинувшийся перед ними город с густым переплетением кривых улочек, в разные стороны разбегавшихся от древней маньчжурской крепости в самой его середине.

Грандиозность размера крепости с изогнутыми линиями многоярусных крыш, мельтешение по реке множества рыбацких суденышек-джонок с особой формы парусами и высокой задней кормой, копошащиеся в них люди в однообразных черных и синих одеждах, большой понтонный мост через реку, запруженный людьми, и даже сам шум города, слышимый далеко за его пределами, были неожиданны. Ожидали городок, хоть и не пустяковый, но все же не такой заметный, не такой многолюдный.

Через мост проехали, никем не задержанные. Лишь в самом городе, вблизи оказавшемся грязным и слишком шумным, с открытыми канализационными стоками, выливавшимися прямо в реку, они были остановлены двумя людьми со свирепыми, будто нарочно, лицами, вооруженными берданками. И под их охраной без задержек и проволочек были препровождены во дворец губернатора по самой оживленной улице города, представлявшей собой бесконечный базар, пропитанный запахом вяленой и копченой рыбы, сушеных трав и тонко размолотых специй, с развешанными на витринах магазинов деликатесами – копчеными кошками, курами и утками, сильно зарумяненными и смазанными красно-коричневым соусом. Шли, ничему не удивляясь и не отвлекаясь на чужую жизнь, не задерживая себя разглядыванием её, словно не впервые им здесь случилось оказаться, но все же приостановились перед витриной, где в небольшом ящичке, свернувшись клубком, лежала выставленная на продажу толстая змея.