Текст книги "Запах полыни"

Дмитрия поразило, как точно обозначил Иван его состояние – нужно забыть о смерти, чтобы вспомнить о жизни. Если бы удалось. Но его жизнь подчинена еще одному состоянию – узнать: да или нет? И зависит только от этих двух слов.

Мысленно выверяя свою правоту, медлил с ответом:

– Верно, не научился… Ловлю себя на том, что не живу, а наблюдаю жизнь со стороны. Словно парализованный, которому не суждено ни сказать, ни уйти… Ничего мне неинтересно в ней, кроме одного – живы или нет. Только и думаю – где искать…

Иван привычным жестом отер невидимый пот:

– Зря ты себя мучишь-казнишь… Живи… Ничего не вернуть. Если судьба – то встретишь. У меня тоже дома женушка была. Только из-под венца – и все вверх тормашками полетело. И года не прожили… Брось с судьбой спорить, ее, брат, не переспоришь. Все же мы живы. И ты не парализованный. Негоже застывать на прошлом, надо жить.

Коротко, резко подал руку:

– Ну, прощевай! Знаешь, где меня найти.

Быстро, торопливо даже, словно неожиданно вспомнил что-то важное и теперь ему недосуг, и нет ни до кого дела, махнул рукой и зашагал по дороге.

Отперев калитку, Дмитрий стоял и смотрел, как Иван, словно играя с кем-то в прятки, то исчезал в черных полосках теней, то появлялся, отчетливо различимый на залитых лунным светом прогалинах. Смотрел до тех пор, пока густая тень окончательно ни поглотила, спрятала его.

Тихонько постучал в дверь гостиницы, закрытой изнутри на щеколду. За ней тут же заворчали, привычно и беззлобно:

– О! Никакого покоя, ночные бездельники! …

Нарождавшийся новый день уже тронул малиновым вареньем тонкий край горизонта, сгустив черноту неба и пригасив звезды. Дмитрий лег, не раздеваясь, заложив руки за голову. Он и не знал, что летние ночи могут тянуться бесконечно. В бессильной тоске сжал кулаки, рывком встал, подошел к окну, постоял, прислонив к прохладе стекла пылающую на виске жилку.

Тени деревьев по-прежнему пестрили дорогу. Кошка в рыжих, хорошо различимых пятнах, волоча хвост и оглядываясь по сторонам, шмыгнула в клумбу.

Кругом чужая жизнь, тишина и покой. Стоял, разглядывая в доме напротив распахнутые окна в белых занавесях, безмятежно свисающих, едва колышимых теплым сквозняком, ощущая острую боль, словно его укололи в самое сердце, и он от этой боли словно стал бесплотным, легким, почти невесомым.

Почувствовав себя абсолютно беспомощным, торопясь докурил папиросу и лег, глядя в потолок – горечь и отчаяние властно царили над ним, заставив замереть в этой скупой позе ожидания.

Как долго тянется ночь!..

Сколько еще их, этих длинных ночей и ненужных, не менее длинных дней?

Неужели до самой смерти?..

Он искал ее жадными глазами. Искал, перебегая с места на место, протискиваясь через публику к поручням, и вновь устремляясь в поисках еще лучшего места. Он сильно торопился, порой запинаясь и задевая людей, механически извиняясь за эту свою неуклюжесть, даже не видя того, к кому обращал свои извинения. И вот, наконец, он увидел встречающих. Сначала общей неразличимой цветной массой, затем отдельных людей. Различает, как они торопятся, так же как и он, переходя с места на место, в поисках лучшего обзора, машут в нетерпении руками, букетами цветов…

И он видит. Видит! Как вдалеке показывается она. Видит её тонкое тело в пролете стволов высоких деревьев!

Как легко ступают ее ноги, и как радостно она поворачивается во все стороны, говоря с кем-то, и в веселом смехе её голова запрокидывается назад…

И прекрасное лицо расплывается как туман…

– Анастасия! – кричит он, перестав видеть ее в просвете деревьев. – Анастасия! Не уходи, где ты?

Но пусто на пирсе. Никто никого не встречает. И даже деревья исчезли куда-то, словно их и не было.

А он все ищет ее жадными глазами, ищет ее…

С такой любовью…

Проснулся, чувствуя себя так, словно его выжали, как Поль выжимал кисть винограда в давильне. Сел на кровати, поставив босые ноги на квадрат солнечного света, распластавшегося на полу вместо ковра.

Теплый дождь в одно мгновение развеселил и обновил все краски в округе. Наискосок, словно по линейке, он чертил пространство от самого поднебесья до зелени травы, крупными, искрящимися на солнце каплями, заразив Дмитрия неудержимым желанием оказаться под хлынувшим при ясном солнце дожде, который в России зовется слепым. Выбежать к нему, как делал это в детстве и сейчас так властно и отчетливо вспомнил.

Натягивая на ходу рубашку и пролетая кряду несколько ступенек лестницы, выскочил на крыльцо.

Рубашка, вмиг промокнув, прильнула к спине, противясь всякому его движению. Рывком стянул ее и бросил бесформенной жалкой кучкой у ног. Закатал штанины, распластал руки, поднял вверх лицо – в твоей я власти, слепец…

Легко, ловко, словно и впрямь добрый, мудрый слепой своими пальцами, капли дождя вмиг оббежали, проверили-потрогали его лицо, словно познакомились с ним, и тут же, всё про него узнав, наддали сильнее, собираясь в тугой ручеек под подбородком, стремительно стекая к ногам, чтобы бесследно исчезнуть-затеряться в траве.

Дождь, дождь…

Такой же, как в детстве. Такой же теплый и радостный, как в России…

Защемило глаза, словно дождь набился под веки, судорожно дернулся кадык, и ладони сами собой закрыли сморщившееся помимо воли лицо от подступивших давно и напрочь забытых слёз, словно слепец размочил, растопил все пережитое, спекшееся кровью у самого сердца. И острая боль, всколыхнувшая грудь, теряя свою хищную хватку, стихала, исчезая, заставив тело содрогнуться напоследок от рвущихся наружу рыданий.

Слезы и дождь перемешались на лице мгновенно, чудесным образом дав возможность увидеть пережитое, тяжко давившее могильным крестом, и оно пришло в движение. Тяжело отодвигаясь, оно рождало в полной тьме отчаяния успокоительное чувство правоты – покоя и воли.

Не отнимая от лица ладоней, прошептал сквозь них, почти умиротворенно:

– Дождь! Дождь!.. Слепой дождь!

Словно сделав все, для чего явился, дождь неожиданно, так же как и начался, стих, прекратился.

Консьерж из-за своей стойки пристально оглядел Дмитрия, остановившегося на пороге с перекинутой через плечо мокрой рубашкой, и вдруг заторопился к нему, спешно на ходу разворачивая газету:

– Не нужно так отчаиваться, мсье. Вот… Смотрите сами… В газетах пишут, скоро всем будет работа, читайте. Ла-Маншский туннель…

Засуетившись и в спешке потеряв навык развертывать газету, гулко и часто застучал пальцем по её первой странице. Словно боясь, что если промедлит, то этот русский вновь побежит босиком на улицу и будет стоять там, потрясая небу кулаком, начал по памяти:

– Тот самый, под дном Ла-Манша, о котором мы, французы, говорим уже более ста лет. Говорим еще со времен Наполеона, тогда еще первого консула. Ему инженер Матьё в тысяча восемьсот втором году подал проект тоннеля, но тогда такой большой человек, как Наполеон, поглощенный воинственными затеями, остался глух к вопросам высшего технического прогресса. И, как оказалось, мсье, для нас с вами это вышло очень даже к лучшему. Теперь, когда во Франции нет работы, настало хорошее время для Ла-Маншского тоннеля, гораздо лучшее, скажу вам, мсье, чем если бы его строили во времена Наполеона. Он даст много нам работы, мсье, много работы всем нам…

И вы, мсье, тоже должны верить в Ла-Манш, и не отчаиваться…

* * *

В церкви торжественно и благоговейно. Стройно поет хор кадет. Отсутствие в нем женских голосов придает ему некоторую слитность и большую молитвенность, заставляя вспоминать монастырские песнопения.

Сегодня торжество – в кадетским корпусе открывается Русский музей. На торжестве будут присутствовать почетные гости, и даже из Белграда приедут важные государственные персоны.

После водосвятия и торжественного молебна первый хранитель музея, статный, моложавый полковник при русой бородке, почти чеховской, поклонившись присутствующим, по-военному четко выговаривая каждое слово, начал речь:

– Основная задача музея – собирать все вещественные признаки жизни Русского, Киевского, Одесского и Полоцкого корпусов и сохранять таковые же памятки, переданные Сибирским и Хабаровским корпусами. Сверх того, в особых отделах музея должны собираться памятки, относящиеся к Августейшему генерал-инспектору и Главному начальнику военно-учебных заведений Великому князю Константину Константиновичу и ко всем Русским военно-учебным заведениям, как кадетским корпусам, так и военным училищам, а также русские медали, монеты и знаки – денежные, почтовые, орденские… Уже сегодня, господа, наш музей насчитывает более тысячи предметов, а ведь ему от роду только первый день. Многие экспонаты нашего музея имеют большую историческую ценность. Девяносто пять знамен Императорской армии, вещи, принадлежавшие Императору Александру Второму, письма, автографы, перчатки, очки, а также вещи, письма и автографы Императоров Николая Первого, Александра Третьего, Императрицы Александры Феодоровны, великих князей и княгинь, а также видных деятелей зарубежной России, памятки бесконечного к нам внимания со стороны Короля-Рыцаря Александра Первого…

Его слушали трогательно-внимательно, словно перед ними, собравшимися во дворе русского кадетского корпуса, выступал человек, с которым долгое время были связаны их чаяния и надежды и который в этих чаяниях и надеждах никого из них не подвел, не разочаровал. Каждый знал – событие, ради которого они все здесь, это больше, о чем они мечтали, это больше, чем досталось другим. И лица у собравшихся были такими, словно после долгой и суровой зимы вдруг, на припеке, еще среди снегов, они увидели распустившуюся вербу – пушистую, нежную, долгожданную…

– Музей имеет не только большое воспитательное значение, научая кадет проникаться любовью к армии и нашему дорогому Отечеству, он будет всегда открыт для осмотра всем желающим, и дежурившие в нем кадеты будут давать подробные объяснения каждому музейному экспонату…

На этих словах смотритель, не в силах скрыть переполнявших его чувств, прервал свою речь, смущенно снял очки, протер запотевшие стекла. Справившись с волнением, оглядывая охваченных таким же чувством собравшихся во дворе корпуса людей, и, словно подводя черту всему, что было у каждого из них за плечами, широко всем улыбнулся:

– Прошу, господа, стать первыми его посетителями.

У главного входа трубач заиграл сигнал «смирно», и собравшиеся, оживленно переговариваясь и поздравляя друг друга с таким важным событием, двинулись к распахнутым дверям музея, над которым трепетали два знамени – знамя корпуса и знамя России.

– А день-то, день-то какой! – старичок с белоснежной головой, обращаясь и ко всем разом, и ни к кому в отдельности, встречал на крыльце. – Денек какой дал Господь! Для нашей радости выбрал…

Ему с готовностью улыбались, кланялись.

– Это старый офицер, моряк, Борис Дмитриевич Приходкин. Дрессируя собак и кошек и давая с ними на улицах представления, он начал дело по собиранию музея. И еще он издает журнал «Кадеты», желая объединить кадет… Делает это в память своего сына, тоже кадета. Не опоздай телеграмма румынской королевы на один день, его сын остался бы жив. Борис Дмитриевич так терзается этим днём, так терзается…

Мила подвела Анастасию к Борису Дмитриевичу, обняла его:

– Верно, Борис Дмитриевич. Лучшего дня нельзя и желать… Вот, взгляните – та самая счастливая Анастасия, которая нашла родных через нашу газету…

Старичок, прикрыв от яркого солнца глаза ладонью, повернулся к Анастасии:

– Подойди, дитя, ближе. Дай на тебя посмотреть.

Боясь не оправдать сказанных Милой в ее адрес слов, Анастасия, шагнув к нему навстречу, улыбнулась как можно радостнее.

– Анастасия! Прекрасное имя, дитя моё. Великокняжеское имя! Помни об этом.

Старый моряк ласково смотрел на нее тихими, даже немного робкими, выцветшими глазами, с чувством пожимая руку, словно награждая орденом:

– Видишь, как бы ни казалось безнадежным моё начинание, а торжественный день настал. И тебе желаю, дитя, никогда не терять надежды. Никогда! И помнить! Помнить!..

При последних словах Борис Дмитриевич возвысил голос и погрозил кому-то крепко сжатым кулаком. И этот его гнев, и торжественность изгнали из его взгляда робость, заставив их сверкнуть непримиримо-грозно, словно именно он, стоя на крыльце, ограждал всех от беды вселенской, непоправимой, видя за спиной у Анастасии не кадетские корпуса, а пространство, в котором эта беда затаилась.

В большой раздевальной комнате служащие при вешалке кадеты вытянулись, ожидая от них вещей. Мила вручила им свой зонтик и, оставив Анастасию в помощь дамам, накрывающим столы к чаю, занялась распространением среди публики лотерейных билетиков. До Анастасии доносился ее голос:

– Два динара, господа! Только два динара. Весь доход от лотереи в помощь русским инвалидам. Десять билетов? Вы так добры… Всего два динара… Не желаете сдачи? Спасибо, господа! Инвалиды нуждаются в вашей помощи…

По ее звонкому голосу можно было составить впечатление, что распространение лотерейных билетиков идет успешно и что пришедшие сюда люди стараются внести свою лепту в общее дело, и никого не приходится уговаривать. Значит, дамам из комитета удастся набрать для инвалидов приличную сумму.

Залы уже были полны, но в воздухе еще царило ожидание. Все ждали прибытия представителя короля, чье присутствие еще более подчеркнет важность этого события в жизни русской колонии Сербии.

– Господа! – хранитель музея требовал внимания. Стоя на высоком пороге залы, он радостно, по-мальчишечьи, улыбался. – Я рад сообщить вам о необычном сюрпризе, который случился так вовремя. Как яичко ко Христову дню! Только что от известной немецкой фирмы «Юлий Генрих Циммерман» вместо нашего заказа – самых необходимых струнных инструментов для кадетского оркестра – получен полный набор инструментов, к которым прилагается письмо…

Широким жестом руки показал собравшимся лист бумаги с коротким на нем текстом:

– Вот это письмо, господа!

Господин Циммерман любезно сообщает, что своё имя и капитал он приобрел благодаря заказам Российской армии, а потому с удовольствием посылает кадетам в подарок от себя полный набор для струнного оркестра…

– Ура! – звонко со всех сторон закричали кадеты. И публика, переглядываясь между собой, оживленно обсуждая новость, откликнулась на нее радостными аплодисментами. И в этом шуме совершенно незамеченным осталось появление статного сербского генерала с пышными седыми усами, остановившегося за спиной у полковника и вместе со всеми аплодировавшего немецкому подарку.

Переданное генералом приветствие короля и пять тысяч динар на обустройство кадет еще более подняли настроение присутствующих. Под общее ликование генерал сделал первую запись в книге почетных посетителей музея, заняв своей размашистой и легкой подписью весь лист. И все сочли своим долгом посмотреть на нее, выполненную с размахом и даже с бесшабашностью, шедшую сверху вниз и хлестко завершенную округлой петлей, словно подписи генерала немыслимым каким-то образом было подвластно защитить их от житейской неустроенности, придать уверенности дню завтрашнему. И, быть может, даже вселить надежду на гораздо большее.

Почетным гостям была оказана честь быть под крылом хранителя музея и Бориса Дмитриевича. Следом за ними кадеты, набирая небольшие группы, повели остальных по своей сокровищнице, с жаром юности рассказывая о каждом экспонате.

Белые перчатки и черно-золотая заколка для волос последней русской государыни – были трогательно украшены любимыми её цветами – васильками и ромашками, искусно переплетенными в нежный венок. Редко у кого эти заколка, перчатки и венок не вызвали слез. Но Анастасия заплакала задолго до них. Потрепанный экземпляр журнала «Нива», последний довоенный его номер, чудеснейшим образом сохраненный, вызвал у неё мелкую, частую, безостановочную дрожь, словно какие-то дикие качели понесли её сердце вверх, подняв его до самой невозможной ноты, и, заставив заплакать, резко оборвали в наступившую вокруг неё тишину. Именно этот номер читал старый Крачковский, предлагая всем поездку в Крым для наблюдения за солнечным затмением. Дмитрий тоже видел журнал… Слушал Крачковского… И она, стоило ей взглянуть чуть выше плеча Павла, могла его видеть… Настанет ли день, когда они протянут друг другу руки и будут стоять, затаив дыхание и стараясь угадать в самих себя тех, прежних…

И если такое случится, то никто им в этом не сможет помешать.

Никто.

И останутся они так стоять до вечера.

До рассвета.

До самой смертыньки…

Бал, про который было так много разговоров, – ничуть не меньше, чем разговоров о самом музее, – удался. Мазурка, вальс, па-де-катр, па-де-спань. Синие рубашки кадет, пелеринки приглашенных на бал институток Мариининского Донского института, декольте бальных платьев именитых горожанок, трогательные самодельные шляпки беженок, военные сюртуки, улыбки, веселые, быстрые взгляды.

Русская публика, забыв все горести и печали, радовалась выпавшему на её долю празднику. Анастасия, утомленная слезами и воспоминаниями, желая одиночества, смотрела на веселье из-за зелени широколистного фикуса в большой деревянной кадке. Смотрела, словно в другой мир. Забытый, изменившийся, но неизменно привлекательный.

– Ну-те, ну-те, милейший Борис Дмитриевич. – Аркадий Павлович, присутствие которого, как издателя газеты, требовалось повсюду, даже только для того, чтобы высказать своё о нем мнение в газете, вышагнул навстречу старому моряку, наконец освободившемуся от своих приятных обязанностей гида в залах музея. – Дайте мне обнять вас… Поздравляю, нынче ваш праздник. Праздник для всех нас, но ваш особо.

Анастасии было хорошо видно, как растрогался Борис Павлович при этих словах, видно, сказалось напряжение дня. Не выпуская из своих рук руку Аркадия Павловича, он заговорил взволнованно, не скрывая того, как тронут сказанными в его адрес словами:

– Не я! Мы! И мы все переживем… Все переживем… Не тревожься, Аркаша. Многое нами пережито, но и на нашей улице будет праздник. Праздник настоящий, великий!.. Поверь мне! Ведь у нас, у моряков, спуск флага перед неприятелем считался одним из самых тяжких преступлений, возможных во флоте. Я свой флаг, пока жив, не спущу. Да и каждый из нас, я думаю… Ты свою статью так и закончи, про праздник, обещай мне… Ну вот, а теперь я даже могу пойти и спокойно посидеть где-нибудь, если найдется для меня свободное кресло…

И успокоенный согласной улыбкой редактора, пошел к ожидавшим его товарищам, ради праздника одетым в мундиры Российского Императорского флота со знаками отличия.

– Вот ты где… – Аркадий Павлович, проводив взглядом старого моряка, тут же заприметил Анастасию. – Если взять во внимание меня, то здесь все понятно – не только хромой, но и старый. Но отчего не танцует молодая и красивая девушка? Многое знаю, а на этот вопрос, прости, ответа дать не могу…

– Очень просто, – улыбнулась Анастасия, стараясь спрятать от Аркадия Павловича покрасневшие от слез глаза. – Посмотрите в зал. Танцуют мальчики с юными девочками, танцуют пышноусые кавалеры со своими дамами, мило беседуют старички вместе с Борисом Дмитриевичем, и только на одного бедного смотрителя музея сразу несколько дам. О! Взгляните. Их уже группа. Полковник танцует со всеми поочередно, и я не смею нарушить их счета.

– Да, – невесело согласился, окинув взглядом залу, Аркадий Павлович. – Война преследует нас повсюду…

Стояли, оглядывая зал и отвечая на улыбки танцующих пар, однако продолжая взглядом отмечать печальные приметы русской драмы.

Зная, как мучает редактора ранение в ногу, Анастасия, словно устала сама, повела Аркадия Павловича к стоящим в раздевальной комнате свободным стульям. Не успев отвлечься от переполнивших её печальных мыслей, спросила на ходу:

– Скажите, что Борис Дмитриевич?.. Мила обмолвилась о телеграмме румынской королевы, которая опоздала на день. Что сталось в тот день?

– На один день опоздала телеграмма румынской королевы Марии с требованием пропустить через границу корпус кадет. И в этот день не стало его сына…

Аркадий Павлович опустился на стул, с облегчением вытянул больную ногу, перевел дыхание:

– При эвакуации Одессы белые части отступали к Румынии. Через замерзший Днестровский лиман к Аккерману. Румыны никого не пускали, давали предупредительные орудийные выстрелы, показывая, что впускать в Бессарабию русские части отказываются. Но не только Одесский кадетский корпус двигался к границе. Шли воинские части, санитарные повозки с ранеными, беженцы…

Огромная масса в несколько тысяч человек. Румыны явно перепугались и решили не пропускать никого. Даже тех, у кого были пропуска.

И стреляли. Стреляли по льду… Лед трескался, ломался…

Одному из полковников училища удалось загодя, еще до массового скопления отступающих, послать королеве телеграмму. Она ответила на нее и прислала на границу своего доверенного человека, чтобы он занялся судьбой кадет. Её телеграмма спасла жизнь сорока пяти кадетам, но сын Бориса Дмитриевича к тому времени уже погиб…

– Да что вы говорите? Вы говорите чушь! Неправду! – вдруг отчетливо донесся до них гневный голос самого Бориса Дмитриевича. – Никогда, слышите вы меня, Российский флот не воспитывал революционеров! Эта зараза пошла не от нас… Ну и что из того, что на мачте эскадренного броненосца «Князь Потемкин Таврический» красный флаг был вывешен впервые? Если вам угодно, сударыня, то по флажным таблицам красный флаг означает – стреляю или гружу боеприпасы. И потемкинцы в ходе мятежа подняли его перед столкновением с правительственной эскадрой в знак серьезности своих намерений, а отнюдь не в знак революционности матросов – как хорошо известно, их мятеж был вызван экономическими причинами!..

Веселье праздника разом пошло на убыль, стихло. Оркестр, чуть замявшись, окончательно смолк, и в наступившей тишине еще яснее и суровее прозвучало:

– Если бы вы, сударыня, были человеком военным, то вы бы знали, что красный флаг принадлежал восточноафриканскому султанату Занзибар, и мы, офицеры, даже острили между февральской и октябрьской революциями: Интернационал – это когда на русских кораблях под занзибарским флагом в финляндских водах на немецкие деньги играют французский гимн. И никогда! Слышите! Никогда и нигде не повторяйте того, что вы только что сказали нам…

Стоявшая рядом с Борисом Дмитриевичем дама в черной траурной шляпке, к которой обращал весь свой гневный пыл старый офицер, ничуть не сконфузилась ни всеобщего внимания, ни его гнева, в ответ также возвысила свой голос:

– Все равно революционеры этот бунт использовали к своей выгоде. И экономические причины очень даже легко ловким людям переделать в политические – это первое. Второе – этот беспомощный ваш юмор знаком очень немногим, тогда как очень многие знают то, что красный революционный флаг вывешен был матросами с «Потемкина Таврического»…

– Как бы нашему герою сегодня ни понадобилась помощь доктора, – забеспокоился Аркадий Павлович, спешно поднимаясь со стула. Сильно припадая на раненую ногу, он поспешил к спорившим, на ходу делая знак даме в траурной шляпке с зардевшимся лицом, победно оглядывающую не только Бориса Дмитриевича, но и стоявших рядом с ним морских офицеров, ничуть не обращавших внимания ни на посылаемые ей Борисом Дмитриевичем сигналы, ни на явное неудовольствие на лицах офицеров. Вздернув вверх голову, она с вызовом продолжала настаивать:

– И вышло на поверку, что Российский флот не только воспитал революционеров, но и дал им флаг!

– Ничего подобного! – вновь взорвался Борис Дмитриевич, принявший слишком близко к сердцу утверждение дамы о революционности русского флота. – В русском военно-морском своде есть флаги не только красного цвета. Есть и желтый, что означает чаще всего согласие, а в международном флажном своде его подъем означает – держитесь в стороне от меня, я управляюсь с трудом… Есть и треугольный синий под названием глаголь, который означает – обнаружен противник, а по международному своду – требование прислать лоцмана, а если этот же флаг поднимет рыболовецкое судно, то оно намерено выбирать сети…

Но вдруг оглядевшись вокруг себя и увидев, что веселье зала давно сошло на нет, миролюбиво и даже сконфуженно, опускаясь в оставленное в пылу спора кресло, спросил даму:

– Да что это я? Отчего я должен перед вами оправдываться, скажите на милость?

– Нет нужды! Нет нужды в споре, господа! – Смотритель музея подошел к даме в траурной шляпке, поклонился и ласково, даже бережно поцеловал ей руку:

– Милая Таисия Ивановна, мы все вас очень любим, и давайте не будем сегодня здесь искать виновников революции, а продолжим наш праздник! Борис Дмитриевич, дорогой!.. И вы, господа! Бал продолжается!..

Анастасия видела, как Борис Дмитриевич, по-стариковски долго усаживаясь в кресло, продолжал что-то объяснять стоявшему рядом с ним Аркадию Павловичу, и на его лице было написано вместе с досадой полное недоумение. Его слов вовсе не стало слышно из-за весело зазвучавшей музыки, которая вновь обрела власть над закружившимися в танце парами.

Желая ободрить старого офицера, подошла ближе. Но Борис Дмитриевич вдруг сам оказался опорой для нее. Замерла на полуслове, не смея его прервать, вслушиваясь в его когда-то властный и сильный голос – теперь словно надтреснутый, с хрипотцой:

– Не пиши, Аркаша, про праздник, как я просил тебя. Не надо. Многие из нас все ищут виноватых, и вот, милая Таисия Ивановна тоже в поиске, думает, ей станет легче, если найдет… Но напрасно – нет их среди нас, и сердце каждого из нас и страждет, и плачет, и рвется в прежние дни и жаждет, чтобы минуло печальное время. Но она права – нет среди нас и невинных.

Все мы, каждый из нас, виновны в беде нашей. Все и каждый! Ни единого среди нас нет, чтобы был без греха перед Богом и без вины перед Царем! И нам нужно научиться с этим жить. Просто жить, помня о своей вине… Детей поднимать, музеи, вот, открывать…Об этом и пиши, Аркаша, беспрестанно пиши, пользуясь любым случаем…

– Анастасия! Вот ты где! Письмо, дорогая, письмо! – Мила, лавируя между танцующими, изнывая от жгучего желания сообщить новость, почти бежала к ней, одной рукой придерживая шляпку на голове, а другой протягивая Анастасии маленький конверт точно такого цвета, как тот багряный лист, что упал к её ногам на перроне вокзала.

– Из Шанхая? – побелев лицом, подалась навстречу Анастасия, забыв обо всем, что её окружало.

– Из Красного креста! – радостно выкрикнула Мила и тут же, замерев на месте, осеклась. Её первейшим желанием было как можно скорее вручить Анастасии письмо, и это желание заставило её забыть прописные истины – письмо может таить в себе не только радость, но и горе. И вспомнив об этом только теперь, не знала, как ей быть с выставленным напоказ письмом.

Большими и неподвижными, словно от испуга, глазами смотрела Анастасия на багряный квадратик. И когда его взяла, её руки дрожали нетерпеливо и радостно.

* * *

Марков изменился, стал почти неузнаваем – окладистая борода не давала теперь рассмотреть в нем его схожесть с Петром Первым, за что его когда-то левые в Думе удостоили прозвища «Медный всадник». В одну минуту они успели все прочесть в глазах друг друга, взволнованно обнялись, до боли сдавливая плечи.

То, что в Париже проходит съезд правой и правоцентристской эмиграции, Дмитрий узнал из газет. Зацепился глазами за текст и сразу выхватил ударившую его, словно молния, строку – председатель высшего монархического Совета Н.Е. Марков…

– Не оставляете надежд? – указывая на людскую суету вокруг них, подавив волнение, первым спросил Маркова Дмитрий.

– Не оставляем, – улыбнулся широко, почти беспечно. – Известно – язык об зубы трепать – это искони дворянское дело.

Но сразу посуровел:

– Съезды проводим, газету издаем – продолжаем наше дело всеми силами, пусть и не великими. А тема всему одна. Эта тема сердце разорвать может…

Марков говорил на ходу, провожая Дмитрия к низким креслам с тугими, словно надутыми, подлокотниками, стоявшими вереницей возле распахнутых в парк окон.

– Тема серьезна, но слов к этой теме очень много. И боюсь я этого. Когда много слов, то они сами по себе скрывают суть, как листья ствол дерева. Да еще наши противники повсюду. Я даже не упоминаю о той власти, ведущей события мира, я лишь о разного рода эсерах и прочее, прочее… Казалось, после того что пережила наша Родина, каждый должен, каждый вынужден был разрешить в своей совести и в своём разумении вопрос – где же правда? Чтобы тем способствовать возможному исправлению ошибочных и ложных представлений об истинной природе произошедшей смуты.

Но нет! Эти господа не желают!

Но что происходит в мире?! Революция – это преступление против законов Божеских и человеческих – усилиями историков и писателей предстает в глазах позднейших поколений человечества как «прекрасное, возвышенное, самоотверженное осуществление «прав человека», великих принципов свободы, равенства и братства, как великий пример, достойный всякого подражания». На идеалах «великой революции» масоны и темные силы воспитают новые поколения народов, подготовят новые революции… Вот это страшно. Вот это беда! Как же можно молчать?!

Какая-то мучительно-печальная тень исказила его лицо, заставив умолкнуть. Словно опомнившись, смиренно взглянул на Дмитрия:

– Впрочем, об этом ты еще наслушаешься… Лучше скажи – как ты? Я рад тебя видеть. Очень, очень рад… Многих, слишком многих из нашей группы уже нет среди нас, иные – без вести…

Дмитрия слушал молча, глядя в пол, не прерывая ни взглядом, ни вопросом. Выслушав, порывисто вздохнул:

– Что ж, поезжай в Швейцарию не мешкая. Дай-то Бог! Там теперь проживают мои давнишние друзья. Напишу к ним рекомендательное письмо – Ивану Александровичу и его супруге Ольге Семеновне, и если твоя мать в Швейцарии, то с их помощью ты ее обязательно отыщешь. Помяни мое слово – скоро отыщешь!

…На улице царила тишина, свойственная городам Европы особенно в те часы, когда солнце клонится к закату, но еще не потеряло своей жгучести. У большого каменного дома с гранитным фундаментом он остановился – ирисы широкой каймой охватывают небольшой палисад, узорная решетка калитки, белая пуговка электрического звонка. За зеркальными стеклами окон роскошные цветы алой герани, говорившие лучше всякой таблички с номером дома, что он достиг цели.

Кнопка звонка подалась под пальцем, словно растаявшее масло. Некоторое время подождал, сомневаясь, исправлен ли звонок, но дверь отворилась.

Идеальный пробор гладко причесанной головы, тихий голос. Взял протянутое Дмитрием письмо, скользнул по нему глазами:

– Милости прошу…

В комнатах его встретила высокая, гибкая дама в черном платье, оттенявшем бледность лица. Темные брови её близко сошлись, придавая лицу повелительное выражение. И эта повелительность, даже суровость никак не вязалась со складкой у печальных губ. Смотрела на Дмитрия с ожиданием.