Текст книги "Руфь"

– А чего ожидал от нее ты – равнодушия или неблагодарности?

– Самое лучшее – не ожидать вообще ничего и не рассчитывать на какие-то определенные последствия. Чем дольше я живу, тем больше в этом убеждаюсь. Давай просто постараемся делать в жизни правильные вещи, не думая о том, какую реакцию это вызовет у окружающих. Мы с тобой знаем, что ни одно благое дело или бескорыстный поступок не пропадут зря и не окажутся бесполезными; однако в масштабах вечности лишь одному Господу нашему известно, когда это проявится. Сейчас мы пытаемся поступать правильно, ибо испытываем правильные чувства, так что давай не тратить силы на то, чтобы отслеживать, что при этом должна чувствовать она или как ей следует проявлять свои эмоции.

– Это, конечно, все очень хорошо и верно сказано, – заметила мисс Бенсон слегка раздосадованным тоном. – Но, как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе. И поэтому за все то, что я запланировала для ее будущего, я бы предпочла одно простое человеческое «спасибо», сказанное от всего сердца, чем какие-то грандиозные последствия, которые ты обещаешь «в масштабах вечности». И не нужно дуться и хмуриться, Турстан, иначе я сейчас уйду отсюда. Я могу вытерпеть любое брюзжание Салли, но не выношу унылой подавленности на твоем лице, когда я веду себя немного опрометчиво или горячусь. Такое ощущение, что лучше бы ты дал мне оплеуху.

– А я бы предпочел, чтобы ты что-то говорила, пусть даже запальчиво, лишь бы не свистела, как ты это частенько неосознанно делаешь. Предлагаю так: если я буду давать тебе оплеуху каждый раз, когда я тобой недоволен, обещаешь мне, что будешь браниться, вместо того чтобы присвистывать?

– Прекрасно! По рукам! Итак, ты – дерешься, я – ругаюсь. Но если говорить серьезно, я начала подсчитывать наши средства, когда она так лихо отослала эти пятьдесят фунтов (хотя и не перестаю восхищаться ею за такой мужественный поступок!). В общем, я опасаюсь, что у нас просто не хватит денег, чтобы расплатиться с доктором и увезти ее с собой к нам.

– И она вдобавок должна ехать внутри дилижанса, а мы – уж как получится, – решительно уточнил мистер Бенсон, когда в дверь постучали.

– Кто там? Входите! О, миссис Хьюз. Присаживайтесь.

– Да, это я, сэр. Только присаживаться мне некогда. Наша юная леди только что попросила меня взять ее часы и продать их, чтобы рассчитаться с доктором. Это же касается и других безделушек, которые были на ней. Только вот беда, сэр: я не знаю места ближе самого Карнарвона, где это все можно было бы продать.

– Красивый поступок, делающий ей честь, – заметила мисс Бенсон; ее чувство справедливости было удовлетворено. Помня, как Руфь говорила ей про эти часики, она понимала, какой серьезной жертвой было для девушки решение расстаться с ними.

– К тому же этот жест помогает нам решить нашу дилемму, – с облегчением вздохнул ее брат, который хоть и не знал об отношении Руфи к этим дамским часам, но понимал, что в противном случае мог лишиться своего Фаччолати.

Миссис Хьюз терпеливо ждала, когда они все-таки удосужатся ответить на ее вполне практический вопрос – где же можно продать часы? Внезапно лицо ее просветлело.

– Мистер Джонс, наш доктор, как раз собирается жениться, и, возможно, эти часики стали бы лучшим свадебным подарком его невесте. Думаю, что это очень даже вероятно, и тогда он не только забудет про свой счет за лечение, но еще и денег доплатит. Как бы там ни было, но я в любом случае спрошу его об этом.

Мистер Джонс действительно обрадовался возможности заполучить такой элегантный подарок для своей избранницы, да еще и по столь низкой цене. Как и предсказывала миссис Хьюз, он еще и денег доплатил, причем даже больше, чем требовалось на оплату за проживание у нее Руфи, потому что до сих пор за бóльшую часть продуктов платили мистер и мисс Бенсон, хоть они и строго запретили хозяйке рассказывать об этом девушке.

– Вы не будете возражать, если я куплю вам черное платье? – спросила у Руфи мисс Бенсон на следующий день после продажи часов. Поколебавшись немного, она осторожно продолжила: – Видите ли, мы с братом подумали, что будет лучше, если мы… если мы будем выдавать вас за вдову. Это сняло бы много неловких вопросов и уберегло бы ваше дитя от лишних… – Она хотела сказать «унижений», хотя слово это здесь не вполне подходило. Но при упоминании о ребенке Руфь вздрогнула и густо покраснела – такое случалось с ней всякий раз при любом намеке на него.

– О да, конечно! Большое спасибо, что вы подумали об этом, – сказала она, а потом добавила тихим голосом, как будто говорила сама с собой: – На самом деле я не знаю, как мне благодарить вас за все, что вы делаете для меня. Я могу отплатить только своей любовью и буду молиться за вас, если можно.

– Если можно, Руфь? – с удивлением переспросила мисс Бенсон.

– Да, если можно. Если вы мне позволите молиться за вас.

– Конечно, моя дорогая Руфь. О, вы не представляете, как часто я грешу сама, как часто я поступаю дурно, хотя искушений у меня не так уж много. В глазах Всемогущего Господа мы с вами обе великие грешницы, так что давайте молиться друг за друга. И никогда больше не говорите такие вещи, моя дорогая. По крайней мере, обращаясь ко мне.

Мисс Бенсон едва не расплакалась. Она всегда считала, что значительно уступает брату с точки зрения добродетели, что ей – хотя бы до его уровня – еще расти и расти, и поэтому такое смирение Руфи глубоко и даже болезненно тронуло ее. Однако спустя некоторое время она вернулась к теме их разговора:

– Значит, я могу купить вам черное платье? Мы сможем обращаться к вам «миссис Хилтон»?

– Нет, только не «миссис Хилтон»! – поспешно ответила Руфь.

Мисс Бенсон, которая до этого из деликатности старалась не смотреть девушке в глаза, удивленно взглянула на нее.

– Но почему же? – спросила она.

– Так звали мою маму, – тихо объяснила Руфь. – И я бы не хотела, чтобы так обращались и ко мне.

– Тогда возьмите фамилию, например, моей матери, – мягко предложила мисс Бенсон. – Она бы… Ладно, я расскажу вам о ней как-нибудь в другой раз. Давайте я буду звать вас миссис Денби. Звучит, по-моему, неплохо. И к тому же люди будут считать, что мы с вами дальние родственники.

Когда она рассказала о таком выборе имени мистеру Бенсону, он немного расстроился, увидев в этом очередное проявление импульсивной натуры своей сестры – импульсивной даже в своей доброте, – хотя мог себе живо представить, насколько ту впечатлило покорное смирение Руфи. Он расстроился, но все же ничего не сказал. Затем они написали письмо домой, извещающее об их возвращении и с указанием вероятной даты приезда; дополнительно там сообщалось, что с ними приедет «дальняя, рано овдовевшая родственница», как выразилась мисс Бенсон. Она просила приготовить свободную спальню, а также распорядилась относительно всего остального, что только пришло ей в голову, для удобства их гостьи, которая оставалась все еще очень слаба.

Когда черное платье, которое пришлось для нее несколько раз ушивать, наконец было закончено, Руфи оставалось только отдыхать, набираясь сил для завтрашнего путешествия, но она не могла усидеть на месте. Она ходила от окна к окну и вглядывалась в каждую скалу, в каждое дерево на улице, стараясь запечатлеть их в своем сердце. С ними у нее были связаны какие-то мучительные воспоминания, однако ей казалось, что еще мучительнее было бы забыть все это. А журчание горной речки по камням, которое она слышала в тот тихий вечер, когда лежала при смерти, – как же хорошо она изучила эту мелодию струй!

Теперь же все было кончено. Когда она въезжала в Лландхи, сидя в экипаже рядом со своим возлюбленным, она жила лишь чудесным настоящим, странным образом позабыв и о прошлом, и о будущем. То был чудесный сон, и вот теперь она очнулась от грез любви. Когда она медленно и печально брела вниз по длинному пологому склону, по ее щекам бежали слезы, но она быстро смахивала их. Время от времени мисс Бенсон задавала ей какие-то малозначащие вопросы, и тогда она старалась придать твердости своему предательски дрожащему голосу. Им пришлось дожидаться почтового дилижанса, и Руфь забылась, зарывшись лицом в букет цветов, который при расставании подарила ей миссис Хьюз. Поэтому она даже не слышала стука колес и вздрогнула, когда экипаж вдруг остановился рядом, да еще так резко, что лошади едва не присели на задние ноги. Руфь разместили внутри, и она сообразила, что мистер и мисс Бенсон устроились снаружи, только тогда, когда лошади тронулись с места. Но это обстоятельство стало для нее большим облегчением, поскольку теперь она могла поплакать, не привлекая к себе их внимания. Над долиной нависла тень черной грозовой тучи, однако маленькая деревенская церквушка на возвышенности, словно отмечавшая собой то место, где прошла такая важная часть ее жизни, все еще купалась в ярких лучах солнца. Глядя на нее, Руфь злилась на свои слезы, застилавшие ей глаза. В карете рядом с ней ехала еще одна пассажирка, которая со временем попыталась успокоить ее.

– Не плачьте, мисс, – сказала ей добросердечная соседка. – Вы, наверное, только что расстались со своими близкими? Это, конечно, тяжело, но когда вы доживете до моих лет, то будете смотреть на это по-другому. У меня, например, трое сыновей; все они в солдатах, все разбросаны по свету. Один за океаном, в Америке, второй в Китае, выращивает чай, а третий в Гибралтаре, в трех милях от границы с Испанией. И тем не менее я спокойно себе ем, смеюсь и наслаждаюсь жизнью. Иногда я даже стараюсь специально попереживать за них – просто чтобы немного похудеть. Но, видит бог, это противно моей натуре, так что вскоре я уже снова смеюсь и снова толстею. Я бы и рада поволноваться и погоревать хорошенько: хоть дышать смогла бы посвободнее в своих платьях, которые все на меня уже тесны.

Руфь больше не плакала. Теперь, когда за ней присматривали, развлекали разговорами и угощали бутербродом или имбирным пряником, если она опять начинала грустить, это уже не приносило прежнего облегчения. В итоге она прилегла на сиденье и закрыла глаза, притворившись, что спит. Так она ехала и ехала, и ей казалось, что солнце застыло неподвижно в зените, а этот ясный жаркий день никогда не закончится. Время от времени к ним протискивалась мисс Бенсон и расспрашивала бледную и уставшую Руфь, как та себя чувствует. Когда же пришла пора менять экипаж, толстая пожилая леди сердечно простилась с Руфью, крепко пожав ей на прощание руку.

– Теперь уже недалеко осталось, – извиняющимся тоном сказала мисс Бенсон. – Взгляните! Горного Уэльса уже не видать, нам осталось каких-то восемнадцать миль по равнине до болотистых лугов и возвышенностей, среди которых лежит наш Экклстон. Скорее бы уж добраться туда – мой брат ужасно устал.

Руфь сразу удивилась про себя, почему же они тогда не заночуют на ближайшем постоялом дворе, если дорога так утомила его. Но она просто не знала, что устроиться здесь на ночлег в гостинице им не по карману. Следующей ее мыслью было предложить поменяться с изможденным мистером Бенсоном местами, а самой сесть снаружи вместе с его сестрой. Мисс Бенсон такое предложение очень обрадовало.

– Возможность немного отдохнуть и сменить позу была бы для него, конечно, сейчас кстати, если сами вы не слишком устали. К тому же я смогла бы показать вам окрестности Экклстона, если мы доберемся туда до темноты.

Итак, мистер Бенсон спустился вниз и поменялся с Руфью местами.

Она пока что не понимала, что брат с сестрой умудряются везде экономить на разных мелочах; они постоянно себе в чем-то отказывали, но делали все это очень просто и беззаботно, как будто думать в первую очередь о других стало для них совершенно естественным и не требовало каких-то дополнительных усилий над собой. Руфь не понимала, что сами они ехали снаружи экипажа как раз из экономии, тогда как ей, еще не выздоровевшей окончательно и нуждавшейся в отдыхе и удобстве, отвели более дорогое место внутри. Что сухое печенье было выбрано вместо полноценного обеда тоже из-за его относительной дешевизны, дабы сбереженные таким образом средства помогли им воплотить в жизнь их план по обустройству ее у них дома. Она до сих пор относилась к деньгам по-детски, потому что тема эта никогда ее серьезно не касалась. Глаза у нее по-настоящему открылись только потом, когда она, немного пожив у Бенсонов, вспоминала их простую доброту к ней во время той поездки. Это воспоминание она бережно сохранила в своем сердце навсегда.

Первым признаком приближения Экклстона стало появление низкого серого облака – это был дым из городских труб. За местом, где, по ее разумению, должен был находиться сам город, виднелся полукруг высоких холмов, которые хоть и не имели ничего общего с гордыми очертаниями вершин валлийских гор, но все равно находились ближе к небесам, чем тот равнинный мир, в который они сейчас въезжали. Сначала колеса их экипажа загрохотали по булыжной мостовой, потом появились фонарные столбы по бокам дороги, а затем дилижанс неожиданно остановился. Это и был город под названием Экклстон.

Вдруг из тени за каретой раздался странный хриплый голос:

– Вы здесь, хозяин?

– Да, да! – поспешно откликнулась мисс Бенсон. – Это тебя Салли прислала, Бен? Возьми у конюха фонарь и найди наш багаж.

Глава XIII. Дом диссентерского пастора

Как только мисс Бенсон ступила на родную, пусть и неровную булыжную мостовую и почувствовала, что находится дома, среди знакомых ей людей, к ней мгновенно вернулась ее бодрость, подрастерянная за время долгого путешествия. Даже мистер Бенсон – и тот непривычно оживленно беседовал с Беном, расспрашивая его о людях, имена которых Руфи ничего не говорили. Она замерзла и ужасно устала. Опираясь на услужливо предложенную ей руку мисс Фейт, она, едва переставляя ноги, плелась по маленькой тихой улочке, на которой располагался дом мистера Бенсона. Здесь было так тихо, что шаги их гремели подобно трубным звукам фанфар, возвещающим о приближении восточного правителя Абдаллаха. Наконец перед ними распахнулась какая-то дверь, и они вошли в освещенный коридор, где были встречены полной пожилой служанкой, лицо которой так и сияло от радости.

– Благослови вас Всевышний! Что, вернулись наконец? Я уж думала, что совсем без вас пропаду. – Сердечно пожав руку мистеру Бенсону, а затем тепло расцеловав Фейт, она повернулась к Руфи и громким шепотом спросила: – А это у нас кто?

Решив не отвечать, мистер Бенсон молча ушел по лестнице наверх, а мисс Фейт отважно взяла огонь на себя.

– Это та самая леди, о которой я тебе писала, Салли, – миссис Денби, наша дальняя родственница.

– Ну да, но вы-то писали, что та овдовела. Неужто такая деточка и уже вдова?

– Да, Салли, миссис Денби действительно вдова, – подтвердила мисс Бенсон.

– Будь я ее матерью, дала бы ей леденец, а не мужа: это бы ей больше подошло.

– Тише, Салли, уймись! Помогла бы лучше Турстану, который пытается сдвинуть тот тяжелый сундук. – Расчет мисс Бенсон был верным, и внимание Салли мгновенно переключилось на хозяина. Объяснялось это просто: все в доме, включая и саму служанку, считали, что его горб стал следствием падения в детстве, произошедшего, когда его оставили под присмотром Салли, тогда еще совсем юной няни, ненамного старше своего подопечного. Бедная девушка потом годами по ночам рыдала на своем соломенном тюфяке, коря себя за небрежность, ставшую причиной тяжелого увечья ее любимца; эти терзания нисколько не уменьшились даже после того, как ее официально простила мать мальчика – добрая женщина, от которой Турстан Бенсон унаследовал много хороших черт своего характера. Душа Салли несколько успокоилась только после того, как она приняла твердое решение никогда не бросать его и служить ему верой и правдой до конца своих дней. И данное себе слово она сдержала. Да, старая служанка любила мисс Бенсон, но ее брата она буквально боготворила. Это благоговение она свято хранила в глубине своего сердца, однако в манерах ее поведения это находило отражение далеко не всегда. Она часто ворчала и поругивала его, но никому другому такого не позволяла – это была ее личная привилегия. Если же мисс Бенсон расходилась с братом во мнениях и осмеливалась вслух допускать, что тот что-то говорит или делает не так, что можно было бы лучше, Салли обрушивалась на нее, будто кара небесная.

– Боже милостивый, господин Турстан! Когда вы уже приучитесь не лезть не в свое дело? Эй, Бен! Помоги-ка мне поднять наверх эти чемоданы.

Путь через короткий узкий коридорчик был свободен, и мисс Бенсон провела Руфь в жилую часть дома. На первом этаже было только две комнаты, одна рядом с другой. Из дальней дверь вела на кухню, и по этой причине она стала гостиной, где собирались все домочадцы; эта комната с окном в сад была намного приятнее второй, и Салли с мисс Бенсон, конечно, устроили бы здесь кабинет мистера Бенсона, не будь она распложена таким образом. Но ему отдали первую комнату, с окнами на улицу. Сюда к нему приходили за помощью – причем в основном отнюдь не денежной – многочисленные посетители, и он мог впускать их и выпускать, не тревожа больше никого в доме, что было удобно. В качестве компенсации за худшую комнату на первом этаже на втором он получил спальню с окном в сад, тогда как мисс Бенсон спала над его кабинетом. Наверху было еще две комнаты, большие и просторные, но со скошенным потолком. В первой комнате мансарды, выходившей на улицу, жила Салли, а вторая была свободна. Только над кухней не было жилых помещений, потому что фактически она располагалась в пристройке. Свою гостиную они высокопарно называли старомодным словом «салон», а комнату мистера Бенсона – кабинетом.

Шторы в салоне были задернуты, в вычищенном камине ярко пылал огонь. На самом деле удивительная чистота во всем доме сразу бросалась в глаза: взять хотя бы просматривающуюся через открытую дверь кухню с ее идеально вымытым полом и надраенными кастрюлями, в сияющих боках которых отражались отблески пламени.

С того места, где сидела Руфь, ей было видно каждое движение Салли. Любопытно, что память ее через много лет воспроизводила эту сцену в мельчайших деталях, хотя у нее и в мыслях не было как-то особо пристально следить за служанкой, потому что тело ее изнывало от усталости, а голова была занята совершенно другим. Вся кухня до самого дальнего уголка была залита ярким теплым светом – в отличие от полутьмы салона, освещенного единственной свечой, свет от которой прятался в неподвижных складках штор, тонул в ворсе ковра, быстро терялся среди мебели. Память Руфи намертво запечатлела эту полную фигуру суетящейся служанки, чрезвычайно опрятной во всех отношениях, но одетой по-старомодному, как в этом графстве одевались много лет назад, а именно в довольно короткую юбку из грубой полушерстяной ткани в темную полоску, из-под которой были видны ее крепкие ноги в шерстяных носках, и в свободный жакет из розового ситца, именуемый в народе «ночной сорочкой». Дополняли ее наряд белоснежный передник и традиционной формы чепец, оба из льняного холста. Пока Салли готовила чай, а мисс Бенсон помогала Руфи снять верхнюю одежду, девушка инстинктивно чувствовала, что Салли, несмотря на занятость, поглядывает на них. Время от времени служанка вставляла и свое слово в их беседу, причем делала это если не с интонацией превосходства, то по меньшей мере на равных. Она уже отбросила более формальное «вы», с которым обращалась к мисс Бенсон сразу по приезде, и теперь спокойно перешла с ней на привычное «ты».

Все эти подробности отложились в памяти Руфи бессознательно и всплыли только потом, по прошествии долгого времени. Теперь же она была утомлена и подавлена, и даже тепло и доброта хозяев по отношению к ней угнетали ее. Но у нее был свой маяк, пробивавшийся сквозь мрак туманного настоящего лучик света, с которого она не сводила глаз и который вел ее за собой, помогая преодолеть уныние и упадок сил, – это была мысль о ее малыше!

Мистер Бенсон устал с дороги так же, как и Руфь, и потому молчал все время, пока шли суматошные приготовления к чаю. Она была благодарна ему за это молчание даже больше, чем за все многословие мисс Бенсон, хотя и чувствовала ее доброту. После чая Фейт отвела ее наверх в приготовленную для нее комнату. Застеленная белым канифасовым покрывалом постель на фоне выкрашенных зеленой краской стен своей чистотой напоминала нежный подснежник; общее впечатление усиливалось при взгляде на пол, натертый темно-коричневой мастикой и похожий на садовую почву, на которой произрастает этот цветок. Когда мисс Бенсон помогала бледной, изможденной Руфи раздеться, голос ее звучал уже не так громко и торопливо; тишина приближающейся ночи располагала к спокойной нежности, и последние на сегодня слова благословения из ее уст прозвучали как молитва.

Спустившись вниз, мисс Бенсон застала брата за разбором почты, пришедшей в его отсутствие. Она тихо прикрыла дверь из салона в кухню и, взяв незаконченный серый шерстяной носок, принялась вязать. Фейт не смотрела на свою работу, а задумчиво вглядывалась в пляшущие языки пламени под тихое позвякивание спиц в тишине, напоминавшее монотонный стук ручного ткацкого станка. Она ожидала, что брат заговорит первым, но он продолжал молчать. Она всегда любила анализировать и обсуждать свои ощущения, находя это занятие интересным и доставляющим ей определенное удовольствие, однако он боялся подобных разговоров и всячески избегал их. Конечно, бывали времена, когда его чувства, всегда очень искренние и порой болезненные, прорывались наружу и овладевали им, так что он терял контроль над собой; в такие моменты они буквально принуждали его говорить. Но обычно он стремился сдерживаться из страха перед неминуемо приходящим после такого всплеска эмоций изнеможением и болью. Целый день Руфь занимала все его мысли, и сейчас, опасаясь, что сестра его поднимет эту тему, он просто читал – или старательно делал вид, что читает, – хотя почти не видел лежащего перед ним письма. Поэтому он испытал большое облегчение, когда Салли вдруг с грохотом распахнула дверь в гостиную, – жест, свидетельствующий, что их служанка с непростым характером находится, мягко говоря, не в самом лучшем расположении духа.

– А как долго, собственно, ваша молодая леди собирается у нас жить? – с места в карьер приступила она к расспросам, обратившись к мисс Бенсон.

Мистер Бенсон успокаивающе накрыл ладонью руку сестры и заговорил сам:

– Мы пока еще точно не знаем, Салли. Сначала она родит, а потом пробудет здесь еще какое-то время.

– Спаси и помилуй нас, Господи! Грудной ребенок в доме! Нет уж, увольте, соберу свои пожитки и съеду. Терпеть не могу младенцев, это даже хуже, чем крысы в доме!

По всему было видно, что Салли разволновалась не на шутку.

– Что ты такое говоришь, Салли? – улыбнулся мистер Бенсон. – Я и сам был почти что младенцем, когда ты пришла, чтобы ухаживать за мной.

– Да, господин Турстан, вот только вы были славным озорным мальчуганом трех лет отроду, а может, и больше.

Но потом Салли вспомнила, какую беду она навлекла на этого «славного озорного мальчугана», и на глаза ее навернулись слезы, которые из гордости женщина даже не стала утирать своим передником, потому что ей «негоже плакать на людях», как она иногда приговаривала самой себе.

– Послушай, Салли, тут и говорить не о чем, – вмешалась в разговор мисс Бенсон, которая уже начала нервничать. – Мы пообещали ей, что она поживет у нас, и мы должны сдержать свое слово. Но тебе это никаких хлопот не доставит, Салли, так что не бойся.

– Это я боюсь?! Как будто я когда-то пугалась хлопот! Я, которая дважды добела выскоблила половицы в комнате хозяина только для того, чтобы их потом накрыли ковром! И тут ты приходишь и заявляешь, что я боюсь каких-то там хлопот! Если подобных речей ты нахваталась в этом самом Уэльсе, то я благодарю Всевышнего, что никогда там не была!

Салли, выглядевшая по-настоящему уязвленной, даже покраснела от возмущения, так что мистер Бенсон тут же поспешил успокоить ее своим музыкальным голосом и добрым словом:

– Салли, Фейт прекрасно знает, что никакие хлопоты тебя не страшат. Просто она очень переживает за эту молодую женщину, у которой нет близких, кроме нас. Мы понимаем, что ее пребывание здесь добавит всем хлопот, и хотя мы никогда об этом не говорили вслух, но, строя свои планы, всегда рассчитывали на твою помощь и поддержку, Салли. Потому что никогда прежде ты нам в этом не отказывала.

– Вы вдвое умнее своей сестры, господин Турстан, можете мне поверить. Мальчики всегда умнее девочек. Это верно, что хлопот прибавится, поэтому часть из них я возьму на себя. Работы я не боюсь, и я с нею справлюсь, только терпеть не могу, когда некоторые начинают утверждать, что ничего такого не будет. Как будто проблема исчезнет, если сказать, что ее нет. А еще мне не нравится, когда ко мне относятся, словно я дитя малое. Я не вас имею в виду, господин Турстан.

– Нет, Салли, ты не должна так говорить, хотя я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать этим своим «некоторые», – вмешалась в разговор мисс Бенсон. – И хочу признать, что была глубоко неправа, когда говорила с тобой так, будто ты боишься дополнительных хлопот, потому что нет на свете человека, кого бы как раз это обстоятельство волновало меньше твоего. И все-таки мне очень хочется, чтобы ты полюбила миссис Денби.

– Думаю, со временем так оно и будет, если меня к этому не принуждать. Только сразу скажу: очень мне не понравилось, что она сразу уселась в хозяйское кресло! Сидит себе на подушках, как будто так и надо! В мое время молоденькие девицы довольствовались жесткими табуретками и тому были рады.

– Она очень устала за сегодня, – пояснил мистер Бенсон. – Да и все мы устали. Так что, если ты уже закончила со своей работой, Салли, присоединяйся к нам и давай помолимся.

Они втроем тихо опустились на колени друг подле друга, и двое из них начали с чувством молиться о заблудших. К десяти часам все в доме уже отправились по своим спальням. Только Руфь, несмотря на усталость, всю первую половину ночи никак не могла уснуть под гнетом своего горя, которому она боялась заглянуть в глаза. Она много раз вставала, подходила к высокому створчатому окну и подолгу смотрела на притихший город с его серыми каменными стенами, трубами и старинными остроконечными крышами, постепенно переходя взглядом к очертаниям далеких спокойных гор на горизонте, подсвеченных ярким лунным светом. Заснула она только под утро и поэтому проснулась довольно поздно, а спустившись вниз, обнаружила, что мистер и мисс Бенсон уже ждут ее в салоне. Какой же по-домашнему уютной выглядела эта небольшая, старомодно обставленная комнатка! Какой светлой, спокойной и ухоженной казалась она! Единственное окно (а все окна в доме были створчатыми) было открыто, чтобы впустить свежий утренний воздух и ласковые лучи взошедшего солнца. Сюда же тянулись длинные ветви жасмина с благоуханными звездочками белоснежных цветков. Маленький квадратный садик за окном, со всех сторон окруженный серой каменной стеной, был расцвечен богатыми и сочными осенними красками – от темно-малиновых мальв до янтаря и золота настурций, – которые несколько смягчались в прозрачном и ласковом воздухе. Было так тихо, что крохотные капельки росы, осевшие на тончайшую паутину, даже не дрожали. Но солнце быстро будило многие дневные цветы, и сейчас в гостиной уже витали ароматы резеды и левкоя. Мисс Бенсон занималась тем, что ставила в старомодный кувшин свежесрезанные чайные и дамасские розы, и, когда Руфь вошла, они лежали на белой скатерти стола, удивительно свежие и еще покрытые росой. Мистер Бенсон читал какую-то толстую книгу. Они ласково поздоровались с Руфью, но идиллическое спокойствие этой картины было мгновенно нарушено появлением Салли, которая, выглянув из кухни, бросила на Руфь неодобрительный взгляд и громко спросила:

– Ну что, теперь-то можно подавать завтрак? – Особый упор был сделан на слове «теперь-то».

– Простите. Боюсь, я опоздала, – растерянно пролепетала Руфь.

– О, пустяки, – успокоил ее мистер Бенсон. – Мы сами виноваты, что не предупредили вас, когда у нас завтрак. Обычно мы собираемся на утреннюю молитву к половине восьмого и никогда не меняем этого времени ради Салли: точно зная, когда мы молимся, она может спокойно планировать свою работу, не переживая лишний раз и сохраняя душевный покой.

– Гмм! – нервно прокашлялась мисс Бенсон, явно усомнившись в способности Салли сохранять душевный покой в любое время суток.

Но брат ее продолжал, словно ничего этого не услышал:

– Ничего страшного, если завтрак наш сегодня начнется немного позже. Могу себе представить, как вы устали после вчерашнего путешествия.

В этот момент в комнату, шаркая ногами по полу, вошла Салли.

– Это уже не моя вина, если они теперь жесткие, как подошва, – сказала она и поставила на стол блюдо с подсохшими тостами. Но поскольку никто, казалось, не обратил внимания на ее едкое заявление, она тут же удалилась, оставив Руфь краснеть за причиненные остальным неудобства.

Весь последующий день она испытывала ощущения человека, попавшего в новый дом, где придется жить среди малознакомых людей: чтобы чувствовать себя более или менее свободно, нужно сначала привыкнуть к новой для себя атмосфере. Воздух здесь казался чище, и дышалось ей определенно легче, чем в мастерской, где она пребывала несколько последних месяцев. По своей природе далекая от земных искушений и грязи, Руфь в этом была похожа на свою нежную, ласковую мать, превратившую дом ее детства в место, освященное материнской любовью. Именно о таких поэт писал:

 
Когда священный долг зовет,
Как в юности, спокоен он!
Вопросов уж не задает,
Лишь сердца глас ему закон[18]18
  «Ода долгу», Уильям Вордсворт.


[Закрыть].
 

В доме Бенсонов чувствовалось такое же естественное уважение к личности, такой же отказ от самокопания и анализа мотивов поведения, какие были свойственны ее матери. Но при этом казалось, что жизнь их чиста и добродетельна не только из-за их любящих и добрых натур, но и благодаря некоему внутреннему своду правил, за счет которых ими достигалась гармония и душевный покой; они следовали ему безоговорочно, не задаваясь вопросами, как неспешное и безостановочное движение звезд на небе подчиняется извечным законам мироздания. Но те, кто жил в этом доме, были всего лишь живыми людьми, каждый со своими недостатками, поэтому в своем искреннем стремлении вести жизнь в соответствии с волей Господа они часто заблуждались и совершали ошибки. Однако эти ошибки и заблуждения у одного каким-то образом стимулировали проявление наилучших качеств в другом, и результатом коротких раздоров становились еще бóльшая гармония и мир. При этом они понятия не имели о реальном положении вещей; они не утруждали себя самоанализом для отслеживания собственного продвижения вперед. Если мистер Бенсон порой в период обострения его физического недуга и заглядывал себе в душу, то заканчивалось это тем, что он в почти болезненном отчаянии произносил вслух сакральную фразу: «Господи, помилуй меня грешного!» – после чего старался поручить свою жизнь заботам Всевышнего и забывал о себе.